Текст книги "Победителей не судят"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Информация о цели «зеро» должна исходить не от тебя, – убежденно сказал Алекс. – Во всяком случае, не напрямую.

– От кого же?

– Не знаю, надо подумать, – Алекс потер ладонью лоб, – ну, например, от меня. Нужно только решить, как это обставить.

Эйтель некоторое время молчал, украдкой поглядывая на брата.

– Ты действительно готов влезть в это дело? – спросил он. – Ты понимаешь, что в этом случае…

– Я стану предателем? Ты это хочешь сказать?… Да, я понимаю.

Эйтель прикурил сигарету и сделал глубокую затяжку:

– Алекс, зачем тебе это нужно? Война вот-вот закончится. Если мы оба уцелеем, я стану военнопленным и как-нибудь это переживу. Возможно, меня сгноят в русском лагере, но я останусь самим собой. А что будешь делать ты? Прятаться здесь, в Германии, пытаясь выдать себя за другого, и, если повезет, остаток жизни прожить под чужим именем?

– Речь не обо мне, Эйтель. Здесь могила нашей несчастной матери. Это ее город. Это город тех, кого она любила и кто теперь лежит рядом с ней на Йоханесфридхоф. И это последнее, что осталось у нас с тобой и у нашего отца. Ты видел, во что превратились кладбища Дрездена? А ведь Хемниц намного меньше. Ты не боишься, что однажды, выбравшись из бомбоубежища, вдруг поймешь, что тебе уже никогда не принести свои розы на ее могилу. Просто некуда. И потом, что касается меня, то я надеюсь…

– Что все останется шито-крыто?

– Ну… вроде того.

Эйтель долго молча курил, о чем-то напряженно размышляя.

– Не знаю, решать тебе, – сказал он наконец, резко вдавливая окурок в переполненную пепельницу. – Хочу только предупредить, что ты не сможешь влезть в это по-тихому – шепнул и в сторонку. Придется помогать – одному мне не справиться.

– Я готов.

– Что ж, – Эйтель принялся складывать карту, – тогда давай соображать, как подключить тебя к этому делу. Для начала нужна легенда нашего с тобой знакомства. Начнем с того, что ты, Генрих фон Плауен, проходил курс радионавигации в 5-й авиашколе Люфтваффе в Эрфурте. Почему именно там?… Потому что в этой школе практиковался и я. Там мы и повстречались…

* * *

В тот вечер они сблизились гораздо более, нежели накануне, рассказывая всевозможные случаи из своей жизни.

– Раз уж ты какое-то время учился со мной в одной школе, то не можешь не знать о произошедшем там интересном случае, – говорил Эйтель. – Прямо в казармах у нас располагались имитаторы радиосвязи. Это были такие тренажеры со слабенькими радиостанциями, мощности которых как раз и хватало на то, чтобы доставать друг друга, а также радиоточку на диспетчерской вышке. Однажды ночью пеленгатор радиоточки зафиксировал сигнал из трех длинных тире, то есть «у меня техническая неисправность, прошу обеспечить аварийную посадку». Диспетчер сообщил начальнику аэродрома и получил разрешение включить посадочные огни. В соответствии с инструкцией он также поднял по тревоге пожарных, медиков и техслужбу. Все они выкарабкались из теплых постелей и выкатились на поле на своей технике. Однако проходит время, а никакого самолета нет, да и на другой день ничего не слышно об аварийной посадке где-либо по соседству. Ровно через неделю эта история повторяется один в один. Снова три длинных тире, включение огней и опять тишина. А год-то уже сороковой. Вся страна в затемнении, да еще за полчаса до радиопередачи поступило предупреждение о приближении британских бомбардировщиков. Можешь себе представить, что тут началось. В общем, «диверсанта» поймали. Им оказался наш курсант. От делать нечего или от врожденной глупости он выходил в эфир с одного из тренажеров. Его забавлял произведенный эффект – три раза нажал на ключ, и все несутся сломя голову. Звали этого парня Гансом, а вот фамилию я забыл. В общем, его выперли из школы и отправили в штрафную роту. В сорок третьем ему бы такое с рук не сошло.

– Да, – улыбнулся Алекс, – у нас в Десфорде еще до войны тоже был случай. Один преподаватель… его звали Цезарь Огилви – раньше он был адвокатом, а теперь с высокомерием посвященного вбивал в нас воздушное право, – так вот, он страшно боялся летать на самолете. В качестве пассажира, разумеется. Свои занятия он проводил в виде бесконечных наставлений с постоянными подначками вроде: «Как, вы и этого не знаете!» И вообще, этот типичный «киви» [35]35
  Нелетный состав ВВС.


[Закрыть]был весьма пакостливым типом с единственной целью в жизни – выслужиться перед руководством. Ну вот… однажды нас на две или три недели должны были перебросить на один из северных аэродромов. Это Аклингтон, миль тринадцать севернее порта Блайт. Предстояла отработка полетов над морем с посадками на каверзные полосы Оркнейских и Шетланских островов. Часть курсантов должна была перелететь на Аклингтон на наших учебных самолетах, каждый в паре с инструктором. Другие – на транспортном «Дугласе». Огилви вообще никуда лететь не требовалось, поскольку там он был никому не нужен. Да только не тут-то было. Один из наших курсантов, которого этот придурок особенно доставал, цепляясь помимо прочего к его акценту, был греком по имени Сотирис Сканцикас. Здоровенный такой малый, едва умещавшийся в кабине истребителя. Так вот он, воспользовавшись спешкой и тем, что начальство школы отсутствовало, вбегает в кабинет этого Цезаря и докладывает, что самолет готов и что им пора вылетать.

– Куда это еще вылетать? – выпучивает глаза знаток права.

– Туда же, куда и всем остальным, сэр. Согласно списку, утвержденному начальником авиашколы, вы летите со мной.

Тот давай возмущаться, мол, какой такой список, я вообще никуда не лечу. Но наш Сортириус (мы просто не могли не дать Сканцикасу этого прозвища) продолжает стоять навытяжку и преданно смотреть в глаза любимому преподавателю. Все, мол, уже улетели, они и еще один экипаж – последние. Огилви хватает телефон, но начальника школы нет, а другие просто не в курсе. Он звонит диспетчеру аэродрома, который знает только одно – с каждым курсантом должен лететь инструктор, а также просит не задерживать вылет, поскольку через полчаса на полосе должны начаться профилактические работы.

– Сэр, если что не так, я привезу вас обратно. А сейчас нужно спешить. Мы летим в паре с мистером Окуэном, а без него я не найду куда приземляться.

Окуэн был одним из наших навигаторов. Он, как и все, не питал нежных чувств к Огилви, и это мягко сказано. Короче говоря, бедняге правоведу ничего не остается, как только взять свой громадный чемодан, с которым он только что собирался уехать в отпуск, и, чертыхаясь на чем свет стоит, поплестись вслед за Сортириусом на аэродром. По дороге он принялся выяснять у грека, хорошо ли тот летает.

– Думаю, что да, сэр. Посадки, правда, даются мне еще не очень уверенно. Самостоятельно я совершил пока только одну и, сказать по правде, получил за нее замечание.

– Как одну! – завопил Огилви, бросая чемодан. – О Боже! Почему именно мне достался этот грек?

Увидав Окуэна, он принялся упрашивать его поменяться пилотами.

– Есть утвержденный список, – ответил тот. – С менее подготовленными курсантами должны лететь наиболее опытные инструкторы.

– Но я же не летчик, – с отчаянием прошептал Огилви.

– Они достаточно обучены, и наша задача – оказывать ребятам в полете прежде всего психологическую помощь.

В общем… не буду тянуть резину, на великого Цезаря надели парашют, показали, за какое кольцо нужно дернуть в случае чего, и загрузили вместе с его идиотским чемоданом в кресло пилота-инструктора. Представляешь, как он смотрелся в тесной кабине со своим чемоданом на коленях! Ну вот… курсант Сканцикас уселся впереди, и самолет взлетел. Что было дальше!… Мы, разумеется, узнали обо всем исключительно со слов самого Сортириуса, который многократно пересказывал эту историю и всегда с новыми подробностями. Но даже если он половину и приврал, то и оставшегося хватило для Огилви с лихвой. В полете у них несколько раз отказывал мотор, раза два курсант «терял сознание», умоляя загробным голосом Огилви взять управление на себя и спасти их обоих. Влетев в облако, Сортириус принялся паническим голосом запрашивать землю, говоря, что сбился с курса и у него вот-вот закончится горючее. На Огилви шлем с наушниками надеть забыли, да и радиосвязь была предварительно отключена, так что он мог слышать только то, что кричал неумеха-курсант. А тот, если, конечно, верить Сортириусу, разошелся не на шутку. Он доказывал кому-то на земле, что его инструктор Цезарь Огилви наотрез отказывается принять управление. Затем прямо в облаке Сортириус устроил отработку фигур высшего пилотажа. Бывший адвокат по делам нарушений в области воздушного права видел лишь белый туман, но по тому, как его желудок прыгал от задницы к голове и обратно, пытаясь в каждой из этих конечных точек выскочить наружу, догадывался, что в этом тумане они летят кувырком. Когда стало ясно, что Огилви впал в анабиоз и больше ни на что не реагирует, Сканцикас вернулся назад в Десфорд. Он посадил машину на вспомогательной полосе, убедился, что его пассажир жив, хоть и в глубоком обмороке, и бросился бегом к поджидавшему невдалеке Окуэну. По дороге он крикнул кому-то из попавшихся сержантов, что с пилотом только что совершившего посадку «Гладиатора», видимо, не все в порядке. Нужна врачебная помощь. Через несколько минут они с Окуэном вылетели в направлении Аклингтона.

– Самое интересное, – продолжал Алекс, – что эта история никаких неприятных последствий для Сканцикаса не имела. Огилви, конечно, пожаловался, но, понимая, что в воздухе его дурачили и что никакие переговоры по радио не велись и вообще никому из начальства ничего неизвестно, он утаил многие подробности. К тому же, как выяснилось, в тот день дежурный аэродрома попросил кого-то из летчиков перегнать один из «Гладиаторов» на вспомогательную полосу. Случайно узнав об этом, Сканцикас, который как раз готовился надеть парашют, вызвался помочь. Свою задачу он выполнил, а то, что прокатил при этом преподавателя, пусть и обманным способом, так за эту шалость ему на две недели запретили покидать расположение школы. Но это маленькое неудобство Сортириусу с лихвой компенсировала свалившаяся на него популярность. Про этот случай узнали не только в Англии, но даже в наших авиашколах в Афганистане и Египте.

Эйтель долго смеялся.

– Последний раз я видел Сканцикаса в августе, – добавил Алекс, – он навестил меня в госпитале и похвастал, что сбил уже четыре самолета и, значит, до звания английского аса ему остался всего лишь один. Это была его мечта – вернуться в Грецию асом. Его папаша был каким-то средним судовладельцем и очень рассердился на сына, когда тот решил стать пилотом.

– Ну а ты? Как ты сбил свой первый самолет? – спросил вдруг Эйтель.

Алекс, только что живо рассказывавший смешную историю, как-то потускнел:

– Ничего особенного, получилось само собой. Теперь я уже и не помню подробности.

Но помнил он все достаточно хорошо, несмотря на то что этот его первый «немец» был сбит им в неимоверной кутерьме из «Бленхеймов», «Дифайентов» и «Мессершмиттов», раскрутившейся однажды над Кентским мысом на подступах к Южному Лондону. С одной стороны – радость победы, с другой – тревожное ощущение, что он перешел некий Рубикон и повернуть назад уже не сможет никогда.

Было это в последние дни декабря сорокового, уже после Рождества. В качестве поощрения Алекс получил увольнение в Лондон, который в те дни в числе прочих защищала и их эскадрилья. Он посидел тогда в «Блэк фриаре» в шумной компании моряков. Они пили карамельно-фруктовый «Лондон прайд» – напиток, более напоминавший пенное вино, нежели пиво, и сильно ударявший в голову. Кто-то затеял игру в кости, и один из насквозь продувшихся матросов снял со своего пальца и поставил на кон трофейное серебряное кольцо «Мы идем против Англии!» – то самое, что почти месяц назад Алекс передал (или возвратил) немецкому майору. Матрос уверял, что это очень сильный талисман, трижды спасавший его, а с ним и весь экипаж эсминца от немецкой торпеды. «Тот, у кого на пальце эта штуковина, может погибнуть от чего угодно, только не от руки германца», – рассказывал матрос заплетающимся языком.

Алекс выиграл тогда это кольцо и хотел тут же вернуть его владельцу, но компания запротестовала – проиграл так проиграл. Выйдя из паба, стены которого украшали мозаики со смешными сценками из жизни доминиканских монахов, он решил проветриться и пройтись по набережной. Темза в те дни пахла нечистотами, попадавшими в нее из разрушенной канализации, а на крышах домов на невысоких флагштоках почти постоянно колыхались желтые флаги [36]36
  Сигнал, предупреждавший о возможности воздушного налета.


[Закрыть].

Алекс брел по грязному талому снегу мостовой, пытаясь осмыслить свое теперешнее положение. Вот он сбил соотечественника (летчик, слава богу, выпрыгнул с парашютом и, скорее всего, уцелел). Казалось бы, что в этом такого. В Тридцатилетнюю войну немцы убивали немцев; во времена Французской революции французы из пушек расстреливали своих соотечественников в восставшем Лионе, предварительно обвязав очередную партию из двухсот человек корабельными канатами. То же происходило и в Америке, и в совершенно уже чудовищных масштабах в России. Но это были внутринациональные гражданские войны. Он же вступил в ряды армии другой нации, и как ни убеждай себя, что ведешь борьбу с Гитлером и его бандой, но стреляешь-то в простого парня, в прошлом такого же, как и сам, мальчишку, быть может, с соседней улицы, не нациста, а всего лишь солдата своей родины. Нет ли в этом предательства? Не правильнее было бы остаться в стороне – пускай разбираются без него? В конце концов, он не подданный короны и волен выбрать другое занятие. Вон хоть записаться в «Джим крау» – так называли добровольных наблюдателей, тысячи которых сидели на лондонских крышах днем и ночью, высматривая приближающиеся самолеты, чтобы подать сигнал тревоги, а потом гасить зажигалки. А еще можно вступить в организацию генерала Кинга, куда тоже шли только добровольцы. Они откапывали и обезвреживали фугасы замедленного действия, которые могли затаиваться и взрываться спустя несколько часов после падения. Работали небольшими группами и всей группой погибали в случае неудачи. Не будет ли такая помощь государству, давшему ему приют, честнее по отношению к той стране, где остался родной брат, Шарлотта, многочисленные друзья?

Он так и не пришел тогда ни к какому выводу. Только, когда завыли сирены, а Лондон в те недели бомбили почти ежедневно, он не бросился в ближайший парк искать убежище Андерсона [37]37
  Тип слабозащищенных бомбоубежищ в виде ям, вырытых в садах, парках, сельской местности.


[Закрыть], а продолжил медленно брести вдоль парапета, словно решил вверить свою судьбу высшим силам, которые, если будет на то их воля, разрубят гордиев узел его внутренних противоречий одним смертельным ударом. Но либо высшие силы не усмотрели в ситуации Алекса Шеллена никакой проблемы, предоставив ему дальнейшую свободу действий, либо им было просто не до него, только его имя не попало тогда в список из нескольких тысяч погибших в тот день – 29 декабря – лондонцев. А может, его защитил тот самый, выигранный им талисман в виде невзрачного серебряного кольца. Алекс не мог этого знать, как не мог он знать, например, и того, что проигравший кольцо веселый матрос с эсминца «Бристоль» был убит в этот вечер на одной из улиц Сити, не успев добраться до укрытия.

– Ну, не хочешь рассказывать, не надо, – без тени раздражения сказал Эйтель. – А как у вас на тренажерах имитировали высоту? На нас, например, надевали маски, в которые из баллона подавали азото-кислородную смесь, сходную с составом воздуха на семикилометровой высоте. Каждый при этом должен был сто раз написать на листе бумаги одно и то же предложение. Потом, когда мы приходили в себя, инструктор под гомерический хохот всего взвода зачитывал нам эту писанину. Там были такие перлы! У большинства, конечно, просто ничего нельзя было разобрать. Строчки превращались в сплошные линии с завитками. Но у некоторых почерк оставался вполне читаемым, менялся только смысл написанного. Один, например, просил за что-то прощения у своей мамы, другой требовал от фельдфебеля Флюгеля вернуть долг (а когда потом его спрашивали, кто такой Флюгель, он лишь удивленно таращил глаза), третий делал некой Гертруде непристойное предложение. Его потом достали с этой Гертрудой… Да-а, смех смехом, а пару человек в итоге списали в наземные службы, как не прошедших испытание «высотой». Только, скажу я тебе, приходилось мне потом без маски бывать и на семи километрах, и на десяти, и закрались в мою голову сомнения насчет этой смеси в баллонах. Большие такие сомнения…

– А нас испытывали в барокамерах, но ничего писать не заставляли, – сказал, улыбаясь, Алекс. – А как ты встретил войну, Эйтель?

– Как и многие, 1 сентября услышал выступление Гитлера по радио.

– А я – третьего. Чемберлен в своем обращении по Би-Би-Си сказал, – Алекс откашлялся и скрипучим голосом престарелого аристократа произнес. – Должен сообщить вам, что мы находимся в состоянии войны с Германией.

На этот раз Эйтель не принял веселый тон своего брата. Он вдруг встал, достал из ящика письменного стола папку и принялся в ней что-то искать.

– Раз уж ты вспомнил Чемберлена, – сказал он, протягивая брату газетную вырезку, – то, может быть, тебе известно его обещание, данное в палате общин 15 февраля сорокового года? Вот, прочти.

Алекс взял вырезку. «Что бы ни делали другие, наше правительство никогда не будет подло нападать на женщин и других гражданских лиц лишь для того, чтобы терроризировать их», – прочел он про себя.

– А 10 мая ваш Черчилль отдал приказ бомбить Фрайбург, – продолжал Эйтель. – Потом еще пять городов. И только осенью фюрер приказал Люфтваффе дать вам адекватный ответ. Только осенью!

Алекс вернул вырезку брату:

– Эйтель, ведь в этом нет ни моей, ни твоей вины, – сказал он примирительно.

– Вот как? – Эйтель резко швырнул папку на стол. – Я, например, свою вину с себя не снимаю. Я не причастен к подвигам СС и нацистов, но как солдат Вермахта разделяю ответственность за действия армии. Нет-нет, я вовсе не имею в виду бомбардировки Лондона и вашего проклятого Ковентри, о котором вы вопите на весь мир. Эти мелочи не стоят упоминания в сравнении с тем, что ваш безумный Харрис, этот ваш «Нельсон воздуха», как называет его английская пресса, сделал с десятками наших городов. Так же, как они не стоят упоминания в сравнении с тем, что мы, в свою очередь, сделали на востоке в России.

– Эйтель, пожалуйста, успокойся. Не надо себя накручивать.

Повисла неловкая пауза. Алекс попытался нарушить ее, вернув их разговор в русло воспоминаний.

– Знаешь, – начал он осторожно, – однажды я познакомился с одним… вашим летчиком. В феврале сорок первого мы атаковали одинокий «Хейнкель», пытавшийся сбросить бомбы на портовые сооружения в Уитби. Наша тройка прижала «сто одиннадцатый» к земле, и он, едва дотянув до берега, плюхнулся на фюзеляж, сломав стойки. Позже я видел фотографии в газетах – это был один из первых ваших самолетов, упавших на территорию королевства. На нем не осталось живого места от пробоин (кстати, мне ту победу не зачли, так как у меня к этому времени уже не осталось боеприпасов). Один член экипажа был убит еще в воздухе, другой умер в госпитале после операции в первый же день плена. Еще одному – пилоту – впоследствии ампутировали ногу (его потом в рамках программы обмена ранеными военнопленными отправили в Германию), а четвертого, наименее пострадавшего из всех бортрадиста поместили в больницу недалеко от нашего аэродрома. На другой день мы навестили его. Принесли сетку апельсинов и упаковку сигарет. Я выступал в качестве переводчика и позже еще несколько раз, уже один, приходил к нему. Его звали Тео Вильган. Когда похоронили его товарищей – бортстрелка и механика, я передал Тео фотографии. Возле гробов был выставлен почетный караул из солдат охраны нашей базы, а на крышках лежали венки с надписями на черных лентах «От 43-й эскадрильи РАФ с симпатией». Тео был растроган и смахивал со щек слезы забинтованными руками. Он обжег их, пытаясь до прибытия наших властей поджечь свой «Хейнкель» из ракетницы. Потом его отправили куда-то на север. Мы обменялись несколькими письмами. Мною даже заинтересовались по этому поводу, и некий тип, представившийся военным психологом, провел беседу с целью выяснить мотивы моих поступков. Для меня же этот Вильган был просто соотечественником, почти земляком – из Тюрингии. Кроме того, мы были ровесниками, и ты знаешь… – Алекс запнулся, – он чем-то напомнил мне тебя.

– Надеюсь, не тем, что распускал нюни? – сказал Эйтель с легкой усмешкой в голосе. – Трогательная история. Ладно, на сегодня хватит воспоминаний. Давай-ка спать.

Они улеглись, Эйтель закурил свою традиционную сигарету «на ночь» и выключил свет.

– Завтра познакомлю тебя с одним человеком, – сказал он через минуту. – Это портной и мой хороший приятель. У него всегда найдется с десяток невыкупленных мундиров, заказчики которых, скорее всего, погибли, не успев получить обновку. Думаю, подберем тебе что-нибудь.

– А как зовут этого портного? – охотно откликнулся Алекс, которому совершенно не хотелось спать.

– Кайзер. Вильгельм Кайзер. Забавно, не правда ли? Особенно если сначала называть фамилию, а потом имя. Самое смешное, что он метис 2-й степени.

– Это как? – спросил плохо разбиравшийся в подобных вопросах Алекс.

– Кто-то один из его бабушек или дедушек был признан евреем. Нюрнбергские законы тридцать пятого года разрешают таким брак с лицом германской крови, а их детей признают хоть и не чистокровками, но все же немцами.

– Немцами, но не чистокровками? В чем это выражается?

Эйтель пожалел, что затронул эту тему.

– Детьми они могут состоять в гитлерюгенде и, в общем-то, ничем не отличаться от остальных сверстников, – сказал он, – но, став взрослыми, не имеют права занимать руководящие посты в этой организации. В принципе они могут рассчитывать на имперское гражданство, но, к примеру, путь в партию или СС им заказан.

– Да-а, – протянул Алекс, – как все запутано. Погоди, ты сказал, имперское гражданство? А у тебя какое?

– Сейчас имперское, – усмехнулся Эйтель. – Как говорится, заслужил.

– Не понимаю…

– Мне дали его только после награждения железным крестом первого класса. Я, что называется, доказал свою преданность и полезность империи. А до этого у меня был паспорт с государственным гражданством. Разница не столь велика… до поры до времени, конечно. – Эйтель повернулся в сторону брата. – Помнишь, отец рассказывал нам про нашего дедушку Карла?… Вот все из-за него. Он был евреем только на четверть, но якшался с диаспорой и захаживал в синагогу. Это оставило след в архивах и зафиксировалось в нашей с тобой родословной. Живя в прошлом веке, добрый дедушка Карл и предположить не мог, что спустя десятилетия его посещения синагоги и контакты с иудеями могут как-то отразиться на судьбе внуков.

– Ну хорошо, а этому Кайзеру можно доверять? – спросил Алекс.

– Разумеется, нет. Доверять сейчас нельзя никому, запомни это. Я представлю тебя как своего давнего приятеля. Вильгельм, конечно, не питает к нацистам теплых чувств, особенно после того, как они не позволили ему жениться на любимой девушке.

– Почему не позволили? – пытался разобраться во всем творившемся в Германии Алекс.

– Потому что она тоже была метиской 2-й степени. Закон запрещает двум метисам 2-й степени вступать в брак друг с другом.

– Но почему? – удивился Алекс. – Они ведь как раз… как бы это сказать…

– Одинаковы и созданы друг для друга?

– Ну да, вот именно.

– Нет, брат, здесь все сложнее. Еврей мог жениться на еврейке (правда, сейчас они не могут уже ничего), немец – на немке, метис 1-й степени – на метиске 1-й степени, а вот между метисами 2-й степени брак категорически запрещен.

– Но почему? – не унимался младший Шеллен.

Эйтель то ли вздохнул, то ли чертыхнулся.

– Да потому, что их дети останутся метисами 2-й степени, что затянет процесс превращения их потомков из людей с подпорченной кровью в настоящих немцев. Германское сообщество недосчитается сотен тысяч столь необходимых ему расовых товарищей. Понятно? – Эйтель выжидающе, помолчал, снова повернув голову в сторону брата. – Чего ты на меня уставился? Не я ведь это придумал. Чтобы не потерять множество рабочих рук и тех, на кого можно повесить солдатский ранец, теоретики «нюрнберга» посчитали четвертьевреев пригодными для ассимиляции. Поэтому метисам разрешены браки только с чистокровками.

– Черт-те что! А метисы 1-й степени?

– Полуевреи, что ли?… На этих поставили крест. И хватит об этом. Спи.

* * *

На следующее утро братья посетили мастерскую Вильгельма Кайзера. Эйтель объяснил, что весь гардероб его друга сгорел в адовом пламени Дрездена и тому позарез необходимо подобрать что-нибудь из запасов портного.

– Та-ак, вы всего лишь лейтенант? – с сожалением уточнил Кайзер. – Жаль, чертовски жаль! У меня есть отличный кляйнерок [38]38
  Укороченный двубортный сюртук ВВС с обшитыми цветной тканью генеральскими лацканами, белыми в летных частях.


[Закрыть]с белыми лацканами из превосходного французского атласа. Как раз ваш размер. Заказ оберста Зейдельмана, ожидавшего к Рождеству тридцать девятого генеральский чин. Увы, что-то там не срослось, и оберст так и остался оберстом. Ну что ж… вот неплохой тухрок [39]39
  Открытый однобортный китель ВВС – основной мундир Люфтваффе.


[Закрыть], довоенное сукно, эмблема ручной вышивки. Та-ак… ага… маловат. Был бы великоват, я бы подогнал, пока вы пьете чай. Ладно, тогда вот эта флигерблуза, или, постойте-ка, вот прекрасный ваффенрок [40]40
  Закрытый однобортный китель ВВС, шившийся во время войны только по частным заказам.


[Закрыть]как раз на вас, герр лейтенант. И рубашку с галстуком носить не нужно. Я сшил его для обер-лейтенанта Германа Крика, которого хорошо знал лично, но как раз в тот день, когда, тщательно вычистив сукно, пропарив складки и удалив все лишние ниточки, повесил его на плечики, я прочел в газете о героической гибели Германа.

Говоря это, портной ходил вокруг Алекса, обмахивая специальной щеточкой надетый на того китель.

– Как будто сделано для вас, герр лейтенант, надеюсь, он принесет вам удачу. Бриджи будете брать? Превосходно!

Теплые сапоги, шинель, кепи, ремни и всякая мелочь нашлись в квартире Эйтеля в избытке. Он велел брату снять с погон купленного ваффенрока обер-лейтенантские звезды и размять шнуры, чтобы не осталось следа от отверстий. Достав из письменного стола коробку со значками и медалями, Эйтель нарезал орденские ленточки: одну – для железного креста второго класса, вторую – для восточной медали, которые затем продернул во вторую петлицу кителя, прихватив нитками. Под левый нагрудный карман он приколол значок истребителя.

– Ну-ка, надень, – попросил он и отошел на два шага.– Жидковато, конечно, но сойдет. Не забывай на улице козырять офицерам и полицейским, да не «лопатой» навыворот, как делают это у вас, а ладонью вниз. Вот так, – он показал.

Алекс подошел к зеркалу, висевшему на дверце платяного шкафа. На него смотрел немецкий летчик в ладно пригнанном кителе с желтыми петлицами и серебристыми лейтенантскими погонами. Ему вдруг подумалось, что, если бы не тот, по сути курьезный, случай с портретом Дориана Грея (в Англии отец рассказал ему все подробности этой истории), то так бы оно скорее всего и было. Он стал бы летчиком. Немецким летчиком и к этому времени был либо уже убит, либо вот так же мог стоять перед зеркалом, примеряя обновку. Ведь не было же других причин уезжать. Получается, что та самая минута – одна из полумиллиона минут 1930 года, во время существования которой кому-то в голову пришла идея с этими портретами для заурядного спектакля полуеврейского театрика, запрограммировала перелом во всей его будущей судьбе.

– Ну, хватит любоваться, – сказал Эйтель, отталкивая брата от единственного в его квартире зеркала, чтобы самому поправить повязку и причесаться,– сейчас едем осматривать тот лошадиный плац (надо не забыть карту), потом к майору Имгофу – он мой хороший приятель и толковый мужик. Он командует всей здешней артиллерией и, кстати, как и ты, считает, что толку от нее будет немного. Но – за что я его уважаю, так это как раз за то, что он не опускает руки, а делает свое дело. Без устали тренирует как боевые расчеты, так и флакхельферов… Кто такие флакхельферы? – Эйтель запер на ключ квартиру, и они спускались по лестнице. – Это подростки из гитлерюгенда. У нас уже года два каждый школьный класс шефствует над чем-нибудь в ПВО. В основном, конечно, выполняют функции посыльных и всяких там курьеров, а также помогают на прожекторных батареях. Им даже платят по пятьдесят пфеннигов за дежурство, и некоторые уроки учителя проводят прямо там, поблизости, в каком-нибудь подходящем помещении. Осенью сорок третьего прямиком в одну из таких батарей (правда, не здесь) попала ваша бомба и убила почти половину класса. С тех пор младших школьников перестали привлекать…

В тот день они на служебном автомобиле Эйтеля объездили весь город, намечая те орудия, которые проще было перевезти на новое место. Оказалось, что интересующий их старый кавалерийский плац посыпан светлым песком только по краю и представляет собой прямоугольник со скругленными углами, окаймленный дорожкой для выездки шириной около шести метров. Вся середина прямоугольника давно поросла травой, а от имевшихся здесь некогда небольших трибун и павильонов не осталось и следа.

– Стало быть, потребуются сети в рулонах шириной шесть метров и общей длиной около трехсот, – подытожил Эйтель. – Возникает вопрос: как в течение максимум тридцати секунд раскатать их над дорожками.

Затем они поехали на то место, где предполагалось создать ложный плац, и долго лазили там по кустам, сверяясь с картой и размечая направления по компасу. Потом Эйтель отвез Алекса в город и высадил возле кинотеатра.

– Сходи, развейся. Потом пообедай где-нибудь – деньги у тебя есть – и часам к пяти будь дома. А я попробую разыскать майора Имгофа. Все, пока.

Алекс зашел в кинотеатр и купил билет. Народу в зале было немного, вероятно, фильм шел уже давно и многие его посмотрели. Когда отзвучали фанфары «Ди Дойчевохеншау», Алекс с удивлением обнаружил, что фильм, название которого – «Кольберг» – ему ничего не говорило, цветная, историческая лента о войне с Наполеоном. Это оказалось просто роскошное кино с громадным количеством задействованного в батальных сценах народу (из титров Алекс узнал, что в съемках принимали участие войска померанских гарнизонов и части резервной армии), в котором речь шла о героической обороне померанского города Кольберга в 1807 году, осажденного войсками маршала Виктора.

– Ну как тебе кино? – спросил Эйтель, когда они встретились дома.

– У меня нет слов! Я представления не имел, что в Германии, да еще во время войны снимают такие фильмы.

– Да, «Кольберг» – это шедевр нашего Геббельса, – согласился Эйтель, разливая в чашки кофе. – То есть не его, конечно, а Фейта Харлана, но без громадных денег, выделенных министерством пропаганды, такое не снять. Восемь миллионов рейхсмарок! На эти деньги можно было оснастить целую истребительную эскадру. Но фильм того стоит. Правда, слишком затянули со съемками, и он вышел на экраны только в этом январе, когда мог вызвать у зрителя лишь слезы несбыточных надежд, а это, как ты понимаешь, не совсем та реакция, на которую рассчитывал доктор Геббельс. Но все равно – великолепно. А какова королева Луиза! Ее играет Ирена фон Майендорф. Лично я посмотрел этот фильм четыре раза и еще схожу, пока не разбомбили последний кинотеатр.