Текст книги "Победителей не судят"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Меня. И еще пять «Ланкастеров», – подтвердил Алекс. – Из тысячи! И это в Дрездене, где ПВО было гораздо мощнее. Ты погоди, я ведь не просто завел этот разговор. У вас отличные зенитки, надо только правильно их расположить. А для этого нужно понять структуру нашей воздушной атаки. Ведь мы бомбим ночью по тщательно разработанному и утвержденному плану. Американцы – другое дело: они бросают бомбы днем с большой высоты без всякого плана, когда город уже в огне и его ПВО подавлена. Тут уж ничего не поделаешь. Но наша атака разворачивается по строжайшему сценарию буквально по секундам. И, если сбить этот сценарий в самом начале, она просто провалится. Понимаешь? Обязательно в самом начале.

– В самом начале, говоришь?

– Да. Сразу после того, как осветители подвесят свои фонарики. Послушай, если маркировщики пометят цель «зеро» и сделают это достаточно точно, противостоять всем остальным будет уже практически невозможно. Десять или пятьдесят сбитых вами бомбардировщиков ничего не решат. Точно так же, как ничего не решат лишние двадцать или пятьдесят ваших пушек. Отсюда вывод – нужно сорвать маркировку цели зеро. Это единственный шанс. По времени это не больше нескольких минут. Пять минут боя и… либо жизнь, либо… – Алекс откинулся на кровати и заложил руки за голову.

– Так просто? – вяло спросил Эйтель, с шумом выдыхая дым. – Даже неинтересно.

– Напрасно иронизируешь, брат. Как раз у таких сравнительно небольших городов, как Хемниц, и есть шанс. Если по Берлину составляется много планов штурма для каждого района отдельно, то для Хемница в настоящий момент он один. Он утвержден совсем недавно, и, пока не появятся увесистые данные о его ошибочности, никто ничего не станет менять. Пойми одно, если те, кто идет за маркировщиками, не увидят огни маркеров, они ничего не смогут сделать. Пойти на второй заход – значит только устроить в небе бесполезную кучу-малу, да и топлива на это, как правило, не припасено. В таком случае командующий скорее всего даст приказ на отход. А если и не даст, то девяносто пять процентов бомб упадет мимо.

– Ну понятно, понятно. – Эйтель заскрипел на своей раскладушке, потом встал, зажег свет и подсел к столу. – Что ты конкретно предлагаешь?

Алекс быстро скинул ноги с кровати и, закутавшись в одеяло, тоже подсел к столу.

– Всю артиллерию собрать в одном месте на направлении подлета маркировщиков. Их всегда немного: шесть, восемь, максимум десять «Москито». Это летающие деревяшки без намека на бронирование. Плотная заградительная стена из шрапнели и пуль в состоянии превратить их в труху.

– Дело за малым – узнать, где эта самая цель зеро и откуда к ней подлетят маркировщики, – отозвался Эйтель.

– А голова на что? – едва не закричал Алекс. – Голова! Вы хоть раз облетали свои города ночью при луне или при свете магниевых бомб? Ставили себя на место вражеских патфиндеров? В каждом городе есть два-три объекта, хорошо видимых именно ночью. Днем на них никто не обращает внимания, но ночью они как на ладони. И это вовсе не колокольни и башни ратуш. Ты как летчик должен понимать, что сверху, да еще в темноте, лучше всего видны протяженные плоские объекты, а не высокие здания. – Алекс перевел дух. – У тебя есть карта?

Эйтель достал из письменного стола планшет. Накинув на плечи шинель, он расстелил на столе большую карту Хемница, густо исчерченную цветными карандашами. Линии обозначали оптимальные маршруты подвоза горючего и боеприпасов к батареям, места складирования, пути эвакуации населения, линии фельдъегерской связи, расположение штабов, важных учреждений и тому подобное. Алекс не сразу отыскал за северной окраиной едва заметный прямоугольник, длина которого в масштабе карты составляла около ста метров и ширина около шестидесяти.

– Это вот, например, что? – спросил он.

– Это? – Старший Шеллен склонился над столом, прищурившись единственным глазом. – Это старый кавалерийский плац. При кайзере здесь был расквартирован не то драгунский, не то кирасирский полк. Вот их казарма, вот конюшни. Сейчас там какие-то склады. Был еще деревянный манеж, но он сгорел еще до войны.

– А ты когда-нибудь видел, как выглядит этот плац с высоты?

– Нет, но я понял, к чему ты клонишь. Хочешь сказать, что это может быть той самой целью для ваших «Мосси».

– А почему бы и нет? – Алекс жестом руки остановил брата. – Спокойно! Во-первых, этот плац посыпан какой-то крошкой, возможно с добавкой белого мрамора или светлого песка, так что с высоты метров пятьсот его видно уже за несколько километров. Во-вторых, совсем рядом проходит лента автобана, а здесь еще и железная дорога. Это своего рода нити Ариадны. В-третьих, плац за чертой города, что облегчает дальнейшую разметку городского центра следопытам. Ну… и в-четвертых… я просто знаю, что это исходная точка атаки.

– Знаешь?

– Да.

Алекс рассказал об услышанном им в пересыльном лагере разговоре.

– Ну хорошо, а если они изменили план?

– Маловероятно. Зачем? Ведь по нему была только одна неудачная попытка – последняя. Но вы все равно ни черта не поняли. Неудача была обусловлена исключительно плохой видимостью. Хотя… риск, конечно, есть. – Алекс увидел, что Эйтель задумался. – Ну, что скажешь?

– Скажу, что нечего было строить из себя умника, раз знал и так. Все, гаси свет. Утром поговорим.

* * *

Но утром разговора не получилось. Эйтель разбудил брата, предупредил, чтобы тот сидел тихо как мышь, и уехал на службу. Весь день Алекс маялся в пустой квартире. Книг здесь почти не было. «Курс бомбометания» Камилла Ружерона, таблицы идентификации самолетов, географический атлас да несколько справочников. Впрочем, нашлась одна книжица, которая когда-то была и в их семейной библиотеке, – это «Третий рейх» Артура Мёллера ван ден Брука. Алекс сразу вспомнил знакомую обложку и то, с каким уважением отец отзывался об этом человеке, переводчике, писателе и публицисте, открывшем для немцев всего Достоевского. Ему припомнился спор между родителями, свидетелем которого он невольно явился.

– Если бы Мёллер не покончил с собой в двадцать пятом, он окончательно разошелся бы во взглядах с Гитлером, Вильгельмина, – с жаром говорил отец. – Не может человек, чьим кумиром был Достоевский, которого сами русские называли совестью нации, иметь общее с вашим фюрером. И как бы теперь Гитлер ни превозносил его, записывая посмертно в свою бездарную компанию, ему не переубедить думающих немцев, что Третий рейх, о котором мечтал Артур Мёллер, – это то, что строит сейчас твой любимый Адольф.

От нечего делать Алекс принялся листать книгу. Постепенно его увлекла восторженная гармония ее фраз, словно это была не политическая публицистика, а поэма в прозе – печальная о настоящей судьбе родины и оптимистичная о грядущем обетованном рейхе.

«Сегодня над Германией развевается только одно знамя, которое есть знак страдания, тождественный нашему бытию: одно-единственное знамя, которое не терпит рядом с собой другие цвета и отбирает у людей, идущих под его мрачной сенью, всякую охоту к пестрым вымпелам и радостным штандартам: только черное знамя нужды, унижения и крайнего ожесточения, явленного в сдержанности, чтобы не стать отчаянием – стяг смятения мыслей, кружащих днем и ночью подле судьбы, уготованной нашей безоружной стране сговорившимся против нее миром» [32]32
  Артур Мёллер ван ден Брук, «Третий рейх», перевод с немецкого С. Г. Аленова.


[Закрыть].

Эти написанные в двадцать втором году строки перехватывали его дыхание. Алекс закрывал глаза и пытался осмыслить всю глубину отчаяния человека, стоявшего уже на грани самоубийства и писавшего, что «нельзя представить конец для великого народа более великолепный, нежели гибель в мировой войне, которая заставит напрячься весь мир для того, чтобы справиться с одной-единственной страной». «…Ни в одной другой стране ценности не являются столь загадочными, столь необъяснимыми и непостижимыми, столь разрозненными и в то же время столь цельными, как в Германии, где они подобны то сокровенным признаниям, то диким схваткам миров…»

Потом он отыскал в ящике письменного стола вчерашнюю карту и долго ее рассматривал. Убирая карту, Алекс наткнулся на странного вида бумажку и не сразу догадался, что это английская листовка. Она была подписана Артуром Харрисом и, судя по тексту, относилась к первой половине сорок третьего года.

«…Почему мы это делаем? Не из желания отомстить, хотя мы не забыли Варшаву, Роттердам, Белград, Лондон, Плимут, Ковентри. Мы бомбим Германию всё сильнее, чтобы сделать для вас невозможным продолжение войны. Это – наша цель. Мы будем преследовать вас безжалостно, город за городом: Любек, Росток, Кёльн, Эмден, Бремен, Вильгельмсхафен, Дуйсбург, Гамбург – и этот список будет всё длиннее. Если вы хотите позволить ввергнуть себя в пропасть вместе с нацистами, это ваше дело. В Кёльне, Руре, Ростоке, Любеке или Эмдене могут полагать, что своими бомбардировками мы уже достигли всего, чего хотели, однако у нас другое мнение. То, что вы пережили до этого, будет несравнимо с тем, что ещё впереди, как только наше производство бомбардировщиков наберёт силу, а американцы удвоят или учетверят нашу мощь…»

Эйтель вернулся поздно вечером. Принес продукты и швырнул на стол серую книжечку с орлом на обложке.

– Ознакомьтесь, ваше сиятельство.

– Что это?

– Документы. С теми, что у тебя, только в подвале сидеть.

Алекс раскрыл солдатскую книжку.

– Генрих двадцать шестой? – воскликнул он удивленно. – Это как так?

– А что тебя удивляет? – Эйтель деловито извлекал из бумажного пакета консервы. – Лейтенант дер флигер Генрих 26-й Реусс фон Плауен. Ваше княжество совсем недалеко от этих мест. Забыл?… Теперь ты отпрыск младшей линии дома Реусс. Между прочим, три недели назад на Восточном фронте был убит глава дома Генрих 45-й. Об этом писали в газетах. Титул князя унаследовал представитель средней линии Генрих 4-й Реусс фон Кёстриц. Имей это в виду. И учти, этот зольдбух стоил мне восемьсот марок. Так что поаккуратней.

– Спасибо, конечно, только…

– Что только? – недовольно спросил Эйтель.

– Да нет, я так. Спасибо, говорю, что не Людовик XIV.

– Что было, то и взял. – Эйтель выхватил книжку из рук брата. – Зато ты – летчик, пилот истребителя, и у тебя железный крест второй степени. Обрати внимание – в списке твоих наград африканская медаль. Это означает, что в Ливии и Египте ты помогал Муссолини громить англичан. Фюрер, правда, запретил ее носить. Еще ты должен знать назубок все записи из этой книжки. Вот, смотри, у тебя двенадцать пунктов – это твой персональный счет. Не ахти какой, конечно, но все же получше, чем ты навоевал на своего короля. Вызубри все награды, ранения, даты, воинские части и прочее. Завтра попробую разыскать в библиотеке что-нибудь про княжества Реусс, будь они неладны. А теперь давай открывай тушенку.

Алекс смутно помнил из школьного курса истории Германии, что с середины семнадцатого века всех мальчиков в княжеских семьях Реусс называли в честь основателя дома одним и тем же именем Генрих, присваивая при этом каждому порядковый номер. Причем в княжестве младшей линии нумерация вновь начиналась с единицы при наступлении нового века, а в старшей – при достижении кем-то сотого номера.

– А где владелец этих документов? – спросил он за ужином.

– Его считают пропавшим без вести во время последнего налета на Лейпциг. Только, если эти корочки попали в руки отщепенцев, считай – их хозяин мертв.

– Каких еще отщепенцев? – замер с вилкой в руке Алекс.

– Ты многого не знаешь из того, что тут происходит и чем мы живем, – чуть ли не с жалостью в голосе произнес Эйтель. – Да ты ешь, ешь. Помнишь нашу компанию? Суслика, Птицелова, Таблетку? В тридцать третьем мы все были отщепенцами, только не знали об этом. Потом все переменилось. Один уехал, – Эйтель коротко взглянул на брата, – Котлета куда-то пропал сразу после ареста отца в тридцать пятом. Помнишь Давида Поккуса и его грузовичок?… Его отправили в Дахау. Это такая курортная зона под Мюнхеном. К тому времени половина из нас уже были в гитлерюгенде. Но не все. Франца Польцера, надеюсь, не забыл? Вот он теперь главарь местной банды отщепенцев. После гибели брата – Суслика убили в уличной драке – перебрался в Хемниц, выправил себе белый билет и держит в страхе северные окраины. По ночам туда не суется даже полиция.

– Да кто же они такие, эти отщепенцы? – не переставал удивляться Алекс. – Разве в Германии еще не всех пересажали по лагерям? Я думал, что здесь даже уголовников не осталось.

– Выходит, что не всех. Банда Француза называет себя «ночными койотами». Есть и другие шайки, и у всех такие же дурацкие названия. Средний возраст от пятнадцати до двадцати пяти, в составе в противовес гитлерюгенду – вместе и парни, и девушки. До войны они ходили в походы, в укромных местах устраивали запрещенные сборища со спиртным и джазом, поколачивали гитлеровскую молодежь. Теперь с этим сложнее, многих переловили. Кого на фронт, кого в лагерь. Зато те, кто остались, сделались более непримиримыми и осторожными. Вооружаются, крадут документы, укрывают беглых и евреев. В сорок третьем в Кёльне «пираты эдельвейса» убили шефа гестапо. Из ста шестидесяти пойманных тринадцать казнили публично – повесили прямо на улице, как в средние века. Конечно, это не Сопротивление. Отщепенцы, пожалуй, самое точное определение. Половина из них воры и пьяницы, но есть и идейные. Днем они где-то работают или делают вид, а по ночам что-то пишут и рисуют на стенах. Говорят, даже в берлинском метро появлялись антиправительственные призывы. Хольцер, правда, не из их числа.

– А у тебя с ними какие отношения? – спросил Алекс.

– Никаких. Я просто знаком кое с кем. По роду службы я знаю здесь многих.

– Понятно. И все же, как по-твоему, где сейчас настоящий Генрих за номером 26?

– В могиле вместе с другими неопознанными, – будничным тоном ответил Эйтель, ковыряясь вилкой в консервной банке. – Кто-то сразу после бомбежки вытащил из его кармана документы и продал «койотам». У Француза таких книжек целая пачка, но по возрасту и внешности подошла только эта. Завтра они же обещали сделать для тебя отпускное удостоверение в связи с необходимостью реабилитации после перенесенного воспаления легких. У тебя теперь хронический бронхит, так что не забывай временами покашливать.

Алекс несколько раз кашлянул, вздохнул и принялся изучать военную биографию Генриха 26-го.

– А ты, Эйтель, тоже вступил в гитлерюгенд? – спросил он через несколько минут.

– Пришлось. Иначе меня не приняли бы в планерную секцию летного корпуса.

– Расскажи.

Эйтель пожал плечами, как бы говоря «чего тут рассказывать».

– В тридцать шестом году я был зачислен в Немецкий Летный союз. Теперь это Национал-социалистический летный корпус. В Дрездене размещался 38-й штандарт. Практическое обучение мы проходили в планерной школе в Швандау под Гегельбергом. Весной тридцать девятого меня перевели в штат инструкторов, я получил униформу и длинный флигердольх [33]33
  Fliegerdolch – кинжал летчика.


[Закрыть]. Из-за болезни матери, правда, пришлось все бросить и вернуться в Хемниц. Потом, уже во время войны, меня призвали в армию и направили в летную школу Люфтваффе. Так я стал истребителем.

Он замолчал.

– Ну? – Алекс ждал продолжения.

– Что, ну? Воевал на Восточном фронте, набирал пункты. До рыцарской степени не хватило двадцати пяти из положенных на востоке ста. В сорок втором перевели на запад против «Крепостей» ваших американских союзников. Попал в 26-ю эскадру «Шлагеттер». Командиром нашей второй группы был тогда гауптман Конни Майер. Однажды он лично сбил «Крепость» и сразу принялся сочинять для нас длиннющую инструкцию о том, как это делать легко и просто. Инструкцию перепечатали в сорока экземплярах и раздали каждому. Да только мы так и не поняли, в чем там суть, и продолжали нападать на американцев по старинке: первая атака всей оравой, а потом – кому как заблагорассудится. Со стороны это, наверное, походило на жужжание пчел вокруг медведя. Многим просто хотелось поскорее расстрелять боекомплект и смотаться подальше. Кончилось тем, что Майер решил повторить свой успех строго по собственным же рекомендациям. Помню, было это 2 января – не лучшее время для войны. Нам сообщили, что американцы направляются в Ромилле-сюр-Сейн на ремонтные базы, где французы латали наши самолеты. Мы обогнали их на параллельном курсе километров на шесть, развернулись и, как учил нас Майер, пошли в лобовую на первую коробку. Сбили пять штук, потеряв пятерых своих. Успех был налицо – за пять бандур с сорокаметровым размахом крыльев и пятью десятками летчиков всего лишь пять наших козявок с пятью пилотами. Только нас такой расклад почему-то не радовал.

– А Майер? – спросил Алекс.

– А он как раз оказался в числе тех пятерых. Говорили, что остался жив, но назад он уже не вернулся. Листки из его инструкции попадались мне потом в туалете и даже на летном поле. Судя по масляным пятнам, в них заворачивали бутерброды или свиные котлетки. А вскоре я сам сбил «Либерейтора» и, когда мы вернулись на Эббивиль – наш тогдашний аэродром – пригрозил своему звену, что с понедельника тоже засяду за инструкцию.

– А как ты его сбил? – заинтересовался Алекс.

– А ты меня спроси! Помню только, что атаковал из левой нижней полусферы с правым разворотом и дурацкими мыслями в голове: кто заменит меня вечером за игрой в скат – у нас сложилась азартная тройка – и сильно ли расстроится унтерфельдфебель Кляйбер, которому я задолжал девяносто марок. Если серьезно – целил в задний колпак, пытаясь сначала вырубить пулеметчика, а попал в мотор. Случайность. У стрелка, я так думаю, либо замерзла турель, либо он просто оказался растяпой. Позже я твердо уяснил – с какой стороны ни подлетай к этим бандурам, отовсюду плохо. Их пулеметы – нашим не ровня. Я уж не говорю про боекомплект, который у тебя кончается через полминуты, а янки могут молотить сколько душе угодно. Механики не успевали менять наши бронестекла и заделывать дырки.

– А вам кто мешал понастроить что-то подобное? – не удержался Алекс.

– Да пошел ты! – Эйтель сверкнул своим единственным глазом. – Если бы вашими конструкторами командовал пьяница и наркоман, я поглядел бы, на чем бы вы сейчас летали.

– Это кто ж такой? – удивился Алекс. – Не Удет ли?

– Он самый. Я, конечно, преклоняюсь перед его прошлыми заслугами, но так изгадить порученное дело! Впрочем, он все понял, потому и застрелился.

– То есть как? – еще больше удивился младший Шеллен. – Разве он не погиб при испытаниях?

– Кто погиб? Удет? Ха-ха! – Эйтель вскочил и принялся расхаживать по комнате. – Сейчас ты скажешь, что с тех пор прошло много времени и мы могли бы наверстать упущенное…

– Ты так и не рассказал, где тебя ранили, – перебил его Алекс.

Старший Шеллен остановился, затем снова вернулся на свой стул, достал сигарету и не спеша закурил.

– Ты об этом? – Выпустив струйку дыма, он нарисовал пальцем в воздухе овал вблизи своего лица. – Слыхал про наши штурмовые эскадрильи? Хотя… вы-то как раз с ними и не сталкивались. Не сталкивались в прямом смысле, – подчеркнул Эйтель.

– Ты имеешь в виду таран?

– Именно. В самом конце сорок третьего один тип предложил Галланду – бывшему командиру нашей эскадры, а на тот момент – уже инспектору истребительной авиации – создать эскадрильи смертников для борьбы с американскими «Крепостями» методом тарана. Тот послал его к черту, но, поскольку слух о чем-то эдаком уже дошел до шефа, наш Адольф решил смягчить эту идею и сформировать пару-тройку экспериментальных соединений перехватчиков. Вскоре им удалось выбить из американской боевой коробки сразу несколько «мебельных фургонов». Рейхсмаршал пришел в восторг, и по всем эскадрам полетел циркуляр о формировании аналогичных эскадрилий, которые назвали штурмовыми. Если ты не забыл еще нашу историю, то знаешь, как в восемнадцатом принялись создавать штурмовые батальоны из добровольцев. Эти ребята, обвесившись гранатами и измазав лица сажей, бежали на полусогнутых на французские окопы с оскаленными лицами, а то и с ножами в зубах. Если помнишь, кратковременный успех от такой тактики был. Мы, даже, рванулись было на Париж, да только все наши планы сорвали веселые «пончики» [34]34
  Прозвище американских солдат, начавших высадку в Европе в 1918 году.


[Закрыть], понаехавшие из-за океана. В общем, решили теперь применить нечто похожее и в воздухе. Эскадрильи стали набирать из добровольцев и, заметь, не просто из добровольцев, а из тех, кто потерял свои семьи в результате ваших бомбежек. Отбирали не лучших, а тех, кому собственная жизнь казалась уже не столь большой ценностью, чтобы за нее цепляться. Командиров эскадрилий и выше, а также рыцарских кавалеров не брали. В то время их было еще жалко. А от принятых требовалось одно – сбивать «Крепости» любой ценой. И самым эффективным способом открыто провозглашался таран. «Сто девяностый» усиленного бронирования назвали таранным истребителем, как будто это что-то кардинально меняло. Была даже разработана инструкция, как ловчее покидать самолет после тарана, когда у него отвалилось все, что только может, но ты еще жив. Как тебе такая рекомендация: подлететь к американцу сзади и изрубить своим винтом его руль направления? Но самым верным считалось лобовое столкновение. После него вообще не нужно было покидать самолет, поскольку это происходило автоматически и очень быстро.

Эйтель молча сделал несколько неторопливых затяжек.

– Так ты что, записался в эти смертники, что ли? – удивленно спросил Алекс.

– А чего? Семьи у меня не было, до больших погон я не дорос. Опять же солидная прибавка к жалованью плюс вино и сигареты без ограничений.

– И много ты успел выкурить тех сигарет?

– Не очень. Но я все же сбил этот чертов «Боинг» в третьем бою. Мне об этом рассказали потом, недели две спустя, как только я снова начал соображать. В тот день с моей физиономии сняли пропитанную висмутовой мазью марлю, и я посмотрел на себя в зеркало единственным своим глазом. Глаз, несколько выбитых зубов и мой бронированный ящик стоимостью в сто тысяч марок за «семнадцатый Боинг» – неплохая сделка. Оказывается, мы завалили в тот день 28 «мусорных контейнеров». У вас там, на острове, должны были слышать.

– В конце января сорок четвертого? Конечно, – подтвердил Алекс, – потом весь февраль американцы ходили как в воду опущенные. В их 8-й армии было что-то вроде траура. Они только молча тянули пиво в пабах да подсчитывали, у кого сколько не хватает до 25 вылетов, когда можно будет собирать чемодан. Вот черт! – Алекс хлопнул себя по коленке. – Оказывается, одну из этих «Крепостей» сбил мой родной брат, а я и не знал! Но ты хоть помнишь, как это сделал?

Эйтель отрицательно покачал головой:

– Помню только, что расстегнул привязные ремни, а кольцо парашюта прицепил к крючку для планшетки.

– Справа на стенке?

– Точно. Видел бы ты, на кого мы походили! – усмехнулся Эйтель. – Похлеще штурмовиков в восемнадцатом. Надевали на себя столько… лишь бы поместиться в самолет – куртки, ватники, кучу штанов, меховые сапоги, рукавицы. Надеялись, что это и предохранит от ушибов, и не даст быстро замерзнуть, когда будешь валяться на снегу или болтаться на дереве без сознания. На голове поверх шлемофона – вязаная или меховая шапка, на которую нахлобучена стальная пехотная каска без подшлемника. Ее туго пристегивали под подбородком на брючный ремень, чтобы потом не сорвало ветром. Лица мазали театральным гримом (кто-то раздобыл целую коробку). Одни – для куражу, другие – чтобы как-то замаскировать собственный страх. К животу веревкой или ремешком привязывали огромную пуховую подушку или две. В таком виде загружались в кабину, на которую механики надвигали сварные фонари из десятимиллиметровой броневой стали с двумя крохотными оконцами по бокам. Весь обзор – только через двойное переднее бронестекло толщиной в десять сантиметров. В танке – лучше! Вот так, брат… А на колонну нас выводили истребители с люминесцентной полосатой раскраской. К их крыльям привязывали фальшфейеры с проводами. Наводящие поджигали их незадолго до начала атаки, чтобы мы лучше видели. Потом они орали по радио, что уходят в сторону, давали отсчет и ныряли вниз, а мы открывали огонь из всех стволов без пристрелки, стараясь, по возможности, навести трассеры на кабину пилотов или моторы. А уж если ничего не оставалось, кроме как идти на таран, то в самый последний момент отстегивали ремень, отстреливали к чертовой бабушке фонарь, голову вниз, лицом в подушку, а каской – в приборную панель. А за оставшиеся миллисекунды быстро просили Бога или Сатану выбросить тебя из кабины, и желательно не по частям. Вот и все. Сделал ли я в тот день все, как сейчас сам рассказал, не помню. Скорее всего, было по-другому. Знаю только, что мой таран подтвердили трое и мне зачли сразу три пункта.

Алекс потрясенно смотрел на брата.

– Вас же толкали на верную смерть! – произнес он. – И много было таких, кто выживал после этого?

– Не очень. Думаю – почти что никто. Поняв, что размен типа козявка-бандура обескровит Люфтваффе гораздо быстрее, чем у американцев закончатся их бомбардировщики, таранные эскадрильи расформировали. Как раз к тому времени я, отдохнув на Французской Ривьере, практически пришел в себя. Мне дали по первой звездочке на погоны и, посчитав, что негоже в наше время разбрасываться инвалидами, отправили на ускоренные курсы командира радарного дивизиона, посоветовав только реже улыбаться, чтобы не пугать людей. Но после окончания курсов попал я не на радары, а на штабную работу в подземелье. Как раз там, в Деберице, наблюдая, как вы рушите немецкие города, я окончательно осознал всю бесполезность наших усилий.

Эйтель снова замолчал.

– Но теперь-то ты служишь не в Деберице? – не унимался Алекс.

– Теперь я работаю снабженцем в структуре ПВО Хемница. Не смотри, что у меня на плечах погоны гауптмана – подчиняюсь я нашему крайсляйтеру. Занимаюсь горючим, продовольствием, распределением теплой одежды, собранной населением в рамках «зимней помощи». Такая вот карьера. Хотя, сказать по правде, я легко отделался. Меня собирались отдать под суд.

– Как под суд? За что?

– За превышение полномочий.

Эйтель рассказал брату об отданном им приказе на взлет истребителей, о том, что его в тот же день арестовали, но начальник штаба, из личных ли симпатий к израненному летчику, или из каких-то иных соображений, сумел замять это дело. Эйтеля в срочном порядке по состоянию здоровья вывели из строевого состава Люфтваффе и отправили по месту жительства в распоряжение районного командования противовоздушной обороны города Хемница.

– Дойди эта история до Гитлера, и нашей с тобой встречи не было бы.

Они убрали со стола посуду, смели крошки, и Эйтель расстелил на нем карту города.

– Ладно, довольно воспоминаний. Вчера ты что-то тут доказывал, намекая на нашу тупость. Ты можешь предложить нечто конкретное? – Эйтель положил на городские кварталы свою ладонь. – Только учти, передвигать пушки нам никто не позволит. Максимум – пару батарей, и то лишь потому, что шеф здешней артиллерии мой хороший знакомый.

Алекс попросил у брата ножницы и лист бумаги. Он вырезал из листа небольшой прямоугольник, примерил его к контуру нанесенного на карту старого кавалерийского плаца, немного подправил и наложил на соответствующее место.

– Вот смотри, – он медленно пальцем передвинул белый прямоугольник в северо-западном направлении, – мы перемещаем плац сюда, километров на семь. Здесь совершенно такая же ориентация автобана и железнодорожного пути… Подожди… выслушай до конца. Я понимаю, ложные цели вы делали и раньше. Правда, максимум, на что вы способны, это зажечь огни имитации маркировки, которые у вас всегда получаются какими-то ненатуральными, выложенными словно по линейке. Я же предлагаю из светлого песка или светло-серой гранитной крошки отсыпать в этом месте прямоугольник размером сто на шестьдесят ярдов. Судя по карте, место здесь ровное, только срезать кусты бульдозером. Но перед этим, чтобы не засекла воздушная разведка, необходимо натянуть здесь на высоте, скажем, десяти метров плотную маскировочную сеть и все работы производить под ее покровом. Я видел такие сети сверху во Франции. Вы ими закрывали топливные склады и даже небольшие заводы. Сверху на них был нанесен рисунок городского квартала или сельского ландшафта. Ночью все это выглядело довольно убедительно. В нашем же случае достаточно простой весенней камуфляжной расцветки. Такую же сеть нужно приготовить и для настоящего плаца. Потом, когда начнется атака, перед самым подлетом первого маркировщика мы закрываем сетью настоящий плац и одновременно открываем ложный. Разведка, осветители и вообще все, кто прилетят раньше, увидят настоящий плац, оценят его расположение относительно городских кварталов и прочих ориентиров и убедятся, что все в порядке. Главный штурман отдает приказ патфиндерам, который, кстати, мы засекаем, прослушивая их частоты, и вот тут-то происходит подмена одной цели на другую. Не раньше и не позже. Здесь, – Алекс ткнул пальцем в белый квадратик, – мы ослепим их прожекторами и поставим заградительный огонь из всех видов оружия, включая простые пулеметы на зенитных штативах. Все будет выглядеть натурально: они будут атаковать, а мы – защищать пустое место. Времени на раздумья у пилотов «Москито» практически нет. Они пикируют с большой высоты до километра, видят одну-единственную цель, пусть и расположенную несколько в стороне, и помнят только что услышанный от главного штурмана приказ – что-то вроде: «Цель хорошо видна, приступайте к маркировке». Даже если командующий операцией в последний момент заметит неладное (а он, скорее всего, заметит), то сделать уже ни-че-го не сможет. Только внесет путаницу. Самым правильным в такой ситуация была бы отмена атаки, но на это нужно еще решиться. В итоге «следопыты» развесят «рождественские игрушки» над полянами и перелесками западнее городской черты. Примерно вот здесь, – Алекс показал на карте. – Сюда и упадут бомбы.

Он выжидающе посмотрел на брата.

– А что, – Эйтель взял белый бумажный прямоугольник и повертел его в пальцах, – мне нравится. Вот только где взять две громадные маскировочные сети? А так… ничего. Остается убедить крайсляйтера, раздобыть пару бульдозеров, десяток грузовиков…

– Речь идет о судьбе города и его жителей, – воскликнул Алекс. – Что за проблема в десяти грузовиках? У вас тысячи самолетов стоят без дела. Наверняка то же и с грузовиками.

– Да ты успокойся. – Эйтель щелчком выбил из пачки новую сигарету. – Найдем и транспорт, и бензин. У меня припрятана цистерна на всякий пожарный. А сети… если мне память не изменяет, их вяжут на текстильных фабриках в Хартмансдорфе или Грюне – это в нескольких километрах от города. Ты лучше скажи, как мы преподнесем эту историю с кавалерийским плацем нашему Кеттнеру? Это крайсляйтер округа Хемниц, назначенный ответственным за оборону города. Он ни черта не смыслит в целях «зеро», маркировщиках и во всем остальном. Он вообще ни в чем не смыслит. Сказать, что мне было видение? Как Орлеанской деве? Боюсь, не сработает.