Текст книги "Победителей не судят"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Купив новые сапоги на два размера больше предыдущих, он приковылял на службу. Немногочисленные сотрудники его подотдела были осведомлены, что их шеф ошпарил ноги, опрокинув на них кофейник с кипятком. Ничего удивительного, с кем не бывает, когда жена в отлучке. Они порывались навестить его в больнице, но он категорически запретил по телефону.

На другой день, морщась от донимавшего его зуда, Поль в числе многих ожидал у парадного подъезда на Гётештрассе. Йозеф Геббельс приехал в Дрезден по случаю открытия очередного Дома Литераторов – филиала Имперской Палаты Литературы при недавно созданном министерстве культуры и пропаганды. Приехав прямо с вокзала и сопровождаемый многочисленной свитой министерских чиновников, газетчиков, деятелей местного партаппарата во главе с гауляйтером, а также десятком мужчин в мундирах и аксельбантах и несколькими женщинами в длинных темных платьях, прихрамывающей походкой он медленно обходил прохладный вестибюль Дома, осматривая его обновленный, еще пахнувший сырой штукатуркой интерьер. Растения в кадках вдоль стен; ковровая дорожка, ведущая на широкую центральную лестницу; светильники из кованого железа, дающие красноватое факельное освещение. Вверху на стене слева – в строгих рамах портреты классиков германской литературы, справа – современные писатели. И те и другие тщательно отфильтрованы очистительным пламенем костров, вспыхнувших 10 мая прошлого года на университетских площадях и выжегших из немецкой писательской среды всякую скверну, после чего германская литература стала походить на обожженного паяльной лампой, ошпаренного кипятком и выскобленного острым ножом поросенка. Розовенького, но мертвого.

По одну руку от Геббельса неотлучно находился нынешний президент Палаты Ханс Блунк, автор нашумевшего «Народного рубежа», по другую – его конкурент и тезка Ханс Йост, выпустивший в прошлом году свою «Бессмертную мать». Улыбающийся Геббельс, которому эти двое беспрестанно что-то нашептывали, поднял глаза вверх и скользнул взглядом по портретам. Галерею современников открывал портрет фюрера, единственная книга которого по праву делала его главным писателем рейха. Картины висели достаточно высоко, и Геббельс, никогда особенно не жаловавшийся на зрение, прищурился. Какой странный портрет, подумал он, всматриваясь в знакомые черты вождя. Сколько экспрессии, какой смелый, на грани разнузданности мазок, придающий всему облику ярость неколебимого борца.

– Чья это работа? – тихо спросил он у Блунка.

– Сейчас уточню, господин рейхсминистр.

Взмахом руки Блунк подозвал кого-то из топтавшихся в сторонке.

– Это местный художник по фамилии Шеллен, господин рейхсминистр.

– Шеллен? Смело написано. Очень смело. Прямо-таки на грани.

– Совершенно с вами согласен, – Блунк замялся и полушепотом спросил: – Может, заменить?

– Не знаю. Посмотрим. В сущности таков он и есть, наш фюрер.

Экскурсия двинулась дальше. Вспышки блицев, скрип десятков сапог, шуршание платьев. Вестибюль опустел, и только один человек остался стоять, будто пригвожденный к полу. Задрав голову, он смотрел вверх и впервые самым натуральным образом не верил своим собственным глазам. Что это… как это? Это лее тот самый портрет из проклятой пьесы! Заменена только рама. Но каким образом он мог попасть на стену? Не получив на свой немой и безадресный вопрос ответа, он вдруг спохватился и, прихрамывая, как человек, изувечивший мозолями обе ноги, выбежал на улицу.

Генрих Поль остановил такси (до персонального авто он еще не дорос) и велел гнать на Шеффельгассе. Взбежав на второй этаж и отмахнувшись от секретаря, он отпер ключом свой кабинет и ринулся внутрь. Справа от окна, за длинной до самого пола шторой, должна была стоять эта пахнувшая подвальной сыростью мерзость в обшарпанной бутафорской раме. Но ее там не оказалось. Поль обшарил весь кабинет, заглянул в шкаф, за шкаф и под шкаф… Все. Мебели у него было немного, так что искать более было негде. На всякий случай он открыл дверцу стоявшей у стены слева от стола тумбочки, в которой портрет мог поместиться только в сложенном пополам виде. Тумбочка, предназначавшаяся для графина с водой и пары стаканов, была забита одним хламом. Выпив воды, Поль крикнул секретаря и повалился на стул.

– Здесь была картина в гипсовой раме… вот здесь вот, за шторой. Где она?

– Картина?

– Ну да, портрет. ПОРТРЕТ! – Ребром ладони Поль принялся истерично колотить по столу. – Портрет, черт вас дери! Портрет Адольфа Гитлера! Где он?

– Так это… – растерявшийся было секретарь стал соображать быстрее, – Шмуль его забрал позавчера…

– Какой такой Шмуль!?

– Ваш помощник Эрнст Шмуль…

Поль вспомнил, что у него действительно есть помощник с подозрительно жидовской фамилией Шмуль. Толку от этого Шмуля было не больше, чем от плесени на стене сортира, но его протежировал какой-то козел из какого-то гестапо (это слово в то время только-только входило в обиход и еще мало кого успело напугать). Он, этот Шмуль, был эсэсовцем «из народа», туповатым от природы сельским парнем из глухой баварской деревушки, который бездарно лез во все, путал театральные репертуары с киноафишами и, вполне возможно, шпионил за своим шефом. Хорошо, что у Поля имелся свой человек в полицейском управлении, с помощью которого они и засадили Шеллена…

Стоп! А что теперь делать с Шелленом, мужем этой дуры актрисы и папашей двух ее сынков-террористов? Его имя (он это слышал отчетливо) прошептали на ухо Геббельсу, а у того память почти как у фюрера. Поль поставил локти на стол и обхватил голову руками.

– Где Шмуль? – взвыл он. – Найдите его срочно.

Шмуля нашли, и в конечном счете выяснилось примерно следующее.

Где-то на второй или третий день пребывания Поля в клинике в его кабинет вошла приходящая уборщица, чтобы помыть пол и протереть пыль. Она зацепила шваброй за что-то стоявшее за портьерой, и это что-то грохнулось на пол, обретя еще несколько сколов и щербин на золоченом гипсовом багете. Женщина подняла портрет и временно примостила его на тумбочке, прислонив к стене позади графина. Когда она ушла, портрет так и остался стоять там. Еще через несколько дней маявшийся от безделья Эрнст Шмуль отпер кабинет шефа, чтобы позвонить по телефону. В историю с портретом Поль его намеренно не посвятил, и он, увидав фюрера, с минуту рассматривал его, дивясь, какая это сволочь запихала Адольфа в такую позорную раму. Шмуль тихонько вынес портрет и на всякий случай припрятал его в своем кабинете – совсем крохотной комнатушке. Спустя еще пару дней, прогуливаясь по Гётештрассе, он зашел в вестибюль смежного ведомства, где вовсю кипела работа. Штукатуры и маляры уже закончили отделочные работы и ушли, а привлеченные на подмогу девушки из гитлерюгенда с помощью щеток и тряпок наводили по всему зданию лоск. В вестибюле царило оживление, схожее с предпраздничной суетой. Передвигая огромную стремянку, трое парней заканчивали развешивать портреты. Слева от входа, на высоте около трех с половиной метров от пола, где висели классики, все было в полном ажуре, а вот справа осталось пустое место. Явно не хватало еще одного портрета, самого первого, но его не было, и парни стояли в растерянности: то ли перевешивать всё заново, увеличив промежутки, то ли искать что-то еще.

Понаблюдав за девушками в косынках, Шмуль подошел к парням, один из которых был ему знаком.

– А это кто таков? – спросил он, показывая пальцем на одного из писателей.

– Фаллада.

– Фаллада? Чё-то не слыхал. А кто это?

– Писатель такой.

– Ага… а тот?

– Келлерман. Тоже писатель. Здесь все – писатели.

– И этот, с еврейским носом?

– Это Эрнст Юнгер. Слушай, не мешай, сейчас не до тебя. Завтра приезжает Геббельс, а у нас тут ничего не готово.

– А в чем дело? Вроде все ровненько.

– Видишь, пустое место получилось?

– Ну так суньте кого-нибудь, чё, мало этих писак?

– Да в том-то и дело, – подключился парень в очках, – раньше было много, а теперь мало.

– Тогда повесьте Гитлера, – посоветовал Шмуль.

– А он-то при чем?

– Фюрер всегда «при чем».

– Стой, а ведь он прав, – оживился очкастый. – Гитлер книжку написал? Написал! Значит, тоже писатель, причем первый. Вот только где мы за два дня найдем портрет таких же размеров?

– У меня есть. – Шмуль выщелкнул из пачки сигарету и полез за спичками. Выпустив струю дыма, он важно добавил: – У меня в рабочем кабинете есть точно таких же размеров, только в полный рост и в паршивой раме.

– Да раму мы поменяем, Эрнст! – воскликнул знакомый. – А хороший портрет? Чей он?

– Я же говорю, мой.

– Да мы не о том – кто художник? С чьей работы сделана репродукция? – спросил очкастый.

– Это подлинник! – Шмуль выпустил струю дыма прямо в очки. – Я, по-твоему, копию с такими вот засохшими мазками, – он показал корявый ноготь большого пальца, – не отличу от гладенькой лепродукции.

Шмуль так и выразился: «лепродукции».

– А что она собой представляет: холст на подрамнике или картон? – спросил третий.

– Вроде картонка. Там с обратной стороны написано «Шеллен», – добавил он.

– Это не тот Шеллен, что работает художником в «Облаке»? – предположил один из парней.

– Видимо, тот, больше некому, – согласился второй.

– Тогда это то, что надо, – подытожил третий. – Шеллен – признанный мастер. Давай, Эрнст, неси. Пиво за нами.

– Ладно, ждите меня тут и, пока я хожу, определитесь, где в субботу будете угощать меня «баварским».

Дойдя до этого места расследования, Поль заорал на подчиненного:

– Кто тебе дал право брать чужую вещь?!

– Но, шеф, я же для общего блага и только на время. Хотите, заберу хоть завтра. Они заменят чем-нибудь, и все дела.

– Завтра фотографии открытия Дома Литераторов попадут в газеты, – медленно, с расстановкой проговорил Поль. – Наверняка там окажется и этот портрет. Моли Бога, чтобы на снимках эту мазню было плохо видно.

Он вскочил и, скорчив гримасу, принялся ковылять по кабинету туда и обратно.

– Ну хорошо, ты, положим, тот еще знаток живописи, но те-то три придурка могли разобрать, что ты им притащил?

– А их не было, – спокойно ответил Шмуль.

Оказалось, что, когда он вернулся назад (правда, поздним вечером), парадный вход был заперт и Шмулю стоило больших усилий уговорить сторожа впустить его внутрь – не тащить же картонку обратно. Он побродил немного по пустому вестибюлю и уже собирался оставить портрет возле стоявшей на прежнем месте стремянки и уйти, как увидал какого-то деда с кайзеровскими усами и карандашом за ухом. Дед, как нельзя кстати, оказался здешним столяром, тоже собиравшимся отправиться домой. Шмуль начальственным голосом велел ему срочно вставить картонку в раму и прицепить веревку, а потом сам забрался на стремянку и повесил портрет на уже вбитый в нужное место гвоздь.

– Ну чё там, ровно висит? – крикнул он сверху.

– Да вроде ровно, – ответили сторож со столяром.

– Ну и ладно.

Окончательно разобравшись в деталях произошедшего, Генрих Поль некоторое время с молчаливой тоской смотрел на своего подчиненного.

– Я только одного не пойму, шеф, – в чем проблема-то? – спросил тот.

– Проблема в том, что ты… – Поль хотел было обозвать помощника обидными словами, но понял, что только потратит время попусту. – Ты думаешь, что повесил на стену фойе Дома Литераторов портрет фюрера и канцлера Адольфа Гитлера?… Черта с два! Ты украл из моего кабинета и собственноручно повесил на всеобщее обозрение грязную карикатуру на нашего вождя, автор которой уже две недели как раз за это сидит в тюрьме под следствием. Понял, в чем проблема?

Лицо Шмуля посерело.

– Не может быть. Но я ж не знал! Что же делать?

– Да тебе-то уже ничего делать не нужно. На тебя повесят табличку с надписью «Баварский идиот» и расстреляют. – Поль в раздумье взялся рукой за подбородок. – А вот что делать мне?

Шмуль посерел еще больше и стал мерно покачиваться, поскрипывая стулом.

– Но-но, ты только в обморок тут не шлепнись и смотри не обгадься в моем кабинете. Ладно, пора действовать. – Он снял трубку телефона и набрал номер: – Алло, это из Имперской Театральной Палаты, могу я переговорить со старшим следователем Райнером?

Поль долго упрашивал кого-то, чтобы разыскали следователя Райнера, который, как потом оказалось, был занят на очной ставке. Райнера все же нашли и пригласили к телефону.

– Людвиг? Это Генрих. Нужно срочно выпускать Шеллена!… Какого Шеллена?… А ты уже забыл?… Как невозможно?… Ладно, это не телефонный разговор, бросай все и приезжай ко мне… Да, прямо сейчас. Жду!

Прибывший через час томительного ожидания Людвиг Райнер, тот самый человек в сером костюме, который когда-то пообещал Николасу Шеллену объяснить, какие нынче в Германии порядки, выслушал сбивчивый рассказ Поля и долго не мог поверить в услышанное.

– Где ты нашел этого дебила? – наконец спросил он, глядя в упор на притихшего Шмуля.

– Да черт с ним, Людвиг, надо что-то делать с Шелленом. Если не вспомнит о нем Геббельс, вспомнит Мучман или кто-нибудь еще. А теперь вообрази – его картина в государственном учреждении, а его самого за нее упекли в тюрьму.

Спустя пятнадцать минут был выработан план действий.

– Слушай сюда, Эрнст,– записывая что-то на вырванном из блокнота листке, стал объяснять Райнер Шмулю, – поедешь по этому адресу, разыщешь Альфонса Дельбрюка и заставишь его написать заявление по поводу своего доноса на Николаса Шеллена. Вот тебе копия самого доноса на случай, если он не помнит. Пускай напишет, что оговорил честного человека из мести, зависти или по любой другой причине. Подробно пусть напишет, по каждому пункту, и вот еще что – в конце пускай засвидетельствует, что Шеллен – лояльный новым властям гражданин, добропорядочный отец семейства, ну и так далее. Все понял?

– А если откажется? – промямлил Шмуль.

– А ты постарайся. Можешь пообещать ему выпивки (должно сработать), можешь пригрозить, мол, факты не подтвердились и лучше сознаться по-хорошему. В общем делай, что хочешь, но чтобы, – следователь посмотрел на часы, – к шести вечера его признание лежало у меня на столе в следственном управлении на Фрайгерихтштрассе, 8. Все, свободен!

– Гони ты этого недоумка, – сказал Райнер, когда за Шмулем захлопнулась дверь. – Кто тебе его прислал?… Зинталь?… Это какой?… Ах да, знаю, знаю – это человек Гейдриха. Я тебе искренне сочувствую, но, как говорится… – Райнер беспомощно развел руками. – Теперь о Шеллене.

* * *

23 июня Николаса Шеллена впервые за все время пребывания его в камере следственного изолятора пригласили в кабинет следователя. Худой, обросший, едва не подвинувшийся рассудком от почти двухнедельного одиночного заточения без предъявления обвинения и без известий о родных, он сидел на стуле перед следователем Райнером и готовился к самому худшему.

– Что же, господин Шеллен, пора что-то решать, – холодно начал следователь. – Подзадержались вы у нас, и все исключительно благодаря хлопотам господина Поля. Кабы не он, греться вам уже на солнышке где-нибудь в Дахау в компании с гомосексуалистами и саботажниками. Вот, почитайте.

Райнер положил перед арестантом снятую на гектографе копию доноса.

– И все равно не понимаю, даже если принять на веру все это вранье, в чем моя вина, – искренне произнес художник, возвращая бумагу. – Я совершил уголовное преступление?

– Да нет, любезный, у нас с вами речь идет не об уголовщине, а о гораздо худшем. Вас вполне можно заподозрить в антиправительственной деятельности, а это уже государственное преступление со всеми вытекающими. – Райнер выдержал паузу, внимательно наблюдая за состоянием собеседника. – И все же, учитывая, что за вами, кроме этой крайне неприглядной истории с портретом лидера нашей партии, ничего такого не числится – а мы, как вы догадываетесь, не сидели без дела и навели о вас кое-какие справки, – вам предлагается выбор: либо вы остаетесь тут и ждете суда, либо уезжаете из страны.

– То есть как? – удивился Шеллен.

– Очень просто, как многие другие. Не вы первый.

– А моя семья?

– Семья может остаться. К вашей семье у нас нет претензий. Впрочем, – следователь понизил голос, наклонившись к столу, – если вы подпишете обещание уехать в течении 48 часов, мы сможем изъять все материалы по вашему делу, включая главную улику, и тогда, глядишь, месяцев через шесть у вас будет возможность вернуться.

– Вы серьезно?

– Вполне. Ваш отъезд будет оформлен как совершенно добровольный, никакого изгнания и никакой политики. И все опять же благодаря хлопотам господина Поля.

«Эта сволочь, похоже, добилась своего», – подумал Николас.

– У вас ведь есть родственники в Англии? Вот и поезжайте. Возьмите сыновей. А к Рождеству вернетесь. Так многие делают. Главное – не маячить тут и не раздражать. – Райнер достал из папки бумажку с отпечатанным текстом. – Вот здесь распишитесь и поставьте дату. Кстати – ваша жена уже знает и целиком и полностью одобряет такой исход.

– И если я подпишу, то…

– То через десять минут будете на улице за воротами, где – я знаю – вас уже ждут.

Замороченному Николасу Шеллену, услыхавшему, что на улице его ожидают родные, ничего не оставалось, как подписать.

Разумеется, все это было блефом, сочиненным и разыгранным двумя проходимцами. Протокол об освобождении Шеллена за недоказанностью обвинения был подписан еще накануне без всяких условий.

У ворот тюрьмы его действительно ждали Вильгельмина, Эйтель и Алекс.

– Представляете, мне придется уехать, – сказал он, когда после слез и объятий они медленно пошли домой.

– Мы знаем, Ники, но это ведь ненадолго, – вытирая мокрые глаза, сказала супруга.

– Пап, мы с Алексом решили, что один из нас поедет с тобой, а другой останется с мамой – принялся весело рассказывал Эйтель. – Жребий выпал Алексу, но это и справедливо, ведь английский дается ему гораздо лучше, чем мне. Чтобы тебе не было скучно, он там будет с тобой, а я буду заботиться здесь о маме. А потом мы снова все будем вместе.

– Но как же школа? – возразил отец.

– Я нагоню. Буду там заниматься, – стал уверять Алекс. – Я возьму с собой учебники. Ты знаешь, мы уже собрали вещи и купили билеты до Бремена! Мама послала телеграмму тете Эльвире, и она нас ждет.

Придя домой, они еще долго обсуждали все нюансы предстоящей разлуки. Недолгой, как считали все они, и вечной, как оказалось в действительности.

* * *

Однако история злосчастного портрета на этом не закончилась. Как раз в день отъезда Николаса и Алекса Шелленов, когда они прощались с Вильгельминой и Эйтелем на вокзале, к прибывшему из Берлина поезду прямо на перрон вышла небольшая толпа чиновников городского магистрата, партработников и нескольких деятелей искусств города. Они несли пышный букет цветов и улыбки. На этот раз в Дрезден приехала вдова недавно почившего главного архитектора рейха Людвига Трооста – Герди Троост. Высокую и худую как жердь женщину лет пятидесяти сопровождала группа экспертов и критиков в области живописи во главе с признанным ценителем прекрасного графом фон Баудизеном. Этим летом фрау Троост вместе с графом совершала поездки по городам Германии с целью ознакомления с их художественными галереями и всевозможными фондами. И хотя распоряжение фюрера об отборе живописных полотен для мюнхенского Дома Немецкого Искусства еще не поступило, фрау Троост уже составляла кое-какие списки. Будущий главный музей империи, строящийся по проекту ее мужа и походивший на мощный крепостной бастион, обнесенный дорическими колоннами, должен был вобрать в себя все лучшее, что есть в изобразительном искусстве новой Германии в жанрах живописи и скульптуры. Было ясно, что попутно с отбором лучшего будет произведена выбраковка всего недостойного и декадентского, включая импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, дадаизм и тому подобную дребедень.

Гостей разместили в двух автобусах и в сопровождении нескольких легковых автомашин повезли по городу, устроив что-то вроде экскурсии. Проезжая по Гётештрассе, обер-бургомистр Дрездена обратил внимание столичных визитеров на новую достопримечательность – отреставрированный Дом Литератора.

– Давайте посмотрим, – предложила фрау Троост.

– А давайте!

И они посмотрели. Впрочем, дальше вестибюля экскурсия уже не пошла. Когда фрау Троост, приложив к глазам театральный бинокль с длинной изящной ручкой из слоновой кости, направила его на крайний портрет справа от входа, ноги ее подкосились и она едва не рухнула на пол.

– Что это там? – тихо спросила она.

– Портрет фюрера… Кажется, – пробормотал обербургомистр.

– Прикажите спустить это вниз, – прошептала фрау Троост.

Бросились искать стремянку, а когда нашли, наверх, скрипя сапогами, полез какой-то толстяк в униформе штурмовика с болтавшимся на боку громадным форменным кинжалом (как впоследствии было внесено в протокол – местный писатель, автор рассказов для детей и юношества). Портрет спустили вниз и поставили на пол, прислонив к стене.

– О, майн Гот! – простонала фрау Троост. – Что же это такое? Граф, вы видите? Нет, я лично не могу на это смотреть!

– Как это сюда попало? – спросил граф фон Баудизен. – И кто автор?

Началось шумное разбирательство, которое тут же возглавил руководитель местного отделения государственной тайной полиции, некий гауптштурмфюрер СС Зинталь, бывший в числе встречающих на вокзале. Разыскали коменданта здания, привели сторожа, дежурившего в роковую ночь накануне приезда доктора Геббельса, подключили полицию и нашли усатого столяра, изготовившего для злосчастного портрета рамку. Сегодня он врезал дверной замок в учреждении на соседней улице, и его так и приволокли со стамеской в руке и огрызком карандаша за ухом. Перепуганные сторож и столяр рассказали, как все произошло, но решительно не могли ответить на вопрос, кем был тот молодой человек, принесший портрет.

– Здесь написано «Шеллен», – прочитал один из экспертов на обратной стороне картона. – Пахнет какой-то плесенью. Такое впечатление, что эта, с позволения сказать, живопись долго хранилась в сыром помещении. Вот тут ее даже мыши погрызли.

– Шеллен – это здешний художник, – пояснил кто-то их местных.

– Разузнайте адрес, – скомандовал Зинталь.

Через несколько минут в сопровождении двух полицейских он пешком (благо было совсем рядом) отправился на площадь Старого рынка. Когда они подходили к подъезду дома, где жили Шеллены, Эйтель, шедший в этот момент с матерью через площадь со стороны универмага «Реннера» (они как раз возвращались с вокзала), заметил их и дернул мать за руку:

– Мам, смотри!

Они остановились. Эсэсовец в черном и двое полицейских в зелено-голубых мундирах полиции правопорядка с минуту постояли у подъезда, потом эсэсовец с одним из полицейских вошел внутрь, а второй остался стоять на тротуаре.

– Это к нам, – констатировал Эйтель. – Больше не к кому.

– Боже, когда это кончится! – запричитала фрау Шеллен. – Что им еще нужно? Они же обещали.

– Давай подождем.

Минут через десять эсэсовец с полицейским вышел, нервно потоптался возле дверей, посмотрел на часы, затем махнул рукой, и все трое быстро пошли по переулку в сторону Крестовой церкви. Когда они скрылись за поворотом, Эйтель схватил мать за руку и потащил к дому.

В квартире он бросился к комоду и отыскал в нем красный флаг со свастикой, тот, что фрау Шеллен сшила в «период борьбы» в пику своему мужу. Прямо напротив входной двери Эйтель кнопками приколол флаг в простенке между дверьми, ведущими в гостиную и в спальню родителей (как делал это уже однажды). Из гостиной он притащил небольшую тумбочку и приставил ее к стене под флагом. Затем он бросился в свою с Алексом комнату, снял со стены паспарту с пикирующим трипланом Красного барона и побежал с ним в мастерскую отца. Порывшись в кипе художественных журналов, он отыскал в «Германии» цветной портрет Гитлера и схватился за ножницы. Вскоре на тумбочке под вертикально приколотым флагом стоял портрет фюрера и маленький цветочный горшочек с россыпью нежно-розовых азалий.

Когда спустя полтора часа в дверь позвонили, Эйтель встретил гостей – это были Зинталь с полицейскими, а также супружеская пара – соседи, проживавшие этажом ниже.

– Квартира Николаса Шеллена? – спросил эсэсовец.

– Да. Но папы нет.

– Где же он?

– Папа уехал в позапрошлую пятницу, – грустно произнес мальчик.

– В позапрошлую пятницу? – удивился Зинталь. – И с тех пор не возвращался?

– Нет, – Эйтель всхлипнул. – Они с мамой поругались, и я думаю, что папа уже никогда не вернется.

– Вот как!

Вошедшие уставились на флаг, портрет Гитлера и горшочек с цветами. Им стало неловко, ведь в их собственных домах не было столь любовно оформленных «уголков фюрера».

Эсэсовец взъерошил Эйтелю волосы:

– Ну-ну, куда же уехал твой папа?

– В Англию.

– Как в Англию? Он что же, эмигрировал?

Эйтель молча кивнул и опустил голову:

– Они часто ругались, особенно когда были выборы канцлера или в рейхстаг.

Соседи, которые, по счастью, не видали возвращения Николаса из тюрьмы, так как последние два дня уезжали за город, подтвердили, что фрау Вильгельмина расходилась со своим супругом в политических взглядах.

– А где твоя мама? – спросил Зинталь.

– Она в спальне. Мама плохо себя чувствует, господин офицер.

– Хорошо, мы не станем беспокоить твою маму, но ты разрешишь нам осмотреть комнату твоего отца?

Эйтель провел гостей в мастерскую. Особенно смотреть здесь было нечего, так как перед отъездом Николас с помощью сыновей и супруги навел в ней порядок. Зинталь походил из угла в угол, догадываясь, что никакой дурак, уезжая в эмиграцию, не оставит после себя компромата. Еще он понял, что, раз художник уехал десять дней назад, значит, картину в Дом Литераторов принес и повесил кто-то другой. А поскольку она, как выяснилось, несколько лет валялась где-то среди мышей и сырости (никак не в домашней мастерской), сам автор к ее водружению на стену, скорее всего, не имеет отношения.

Зинталь вернулся в прихожую, еще раз потрепал Эйтеля по голове, отсалютовал портрету фюрера поднятой рукой (это же следом проделали и оба полицейских) и вместе со всей компанией удалился.

Вечером гауптштурмфюрер докладывал гауляйтеру, до которого дошла эта история с портретом, что художник Николас Шеллен, бросив семью, эмигрировал за границу и вряд ли вернется обратно. Он, таким образом, вошел в список из нескольких сотен писателей, живописцев, скульпторов, музыкантов, а также деятелей театра и кино, кто к этому времени покинул страну и кого несколько позже фюрер назовет «заиками от искусства».

– Какая же грязная жидовская морда повесила эту пачкотню, опозорив всех нас? – прорычал Мучман. – Зинталь, найди эту тварь, вбей тут большой гвоздь, – он ткнул толстым пальцем в стену своего огромного кабинета, – и повесь мне эту тварь здесь вместо картины.

– Я найду, партайгеноссе, – щелкнул каблуками Зинталь.

* * *

В Деберице не знали, что происходит в Дрездене. Единственной и одновременно самой грозной информацией было полное отсутствие связи с городом. Город словно пропал. Не отвечала ни одна муниципальная служба, ни один штаб, включая военных, ни одна организация. Отбомбившаяся группировка сначала отходила строго на юг, затем, изогнувшись, стала поворачивать на запад. На ее пути лежал почти уже полностью разрушенный Нюрнберг, и существовала некоторая вероятность, что часть бомбардировщиков придержала свои бомбы для него. В это же время с запада к Нюрнбергу приближалась группа «С». Однако все понимали, что 750 «Ланкастеров» второй волны идут добивать именно Дрезден, а не представлявший уже никакого интереса Нюрнберг.

Капитан Шеллен понуро смотрел на экран. В его город уже отправили спасателей и пожарных отовсюду, где только сочли целесообразным поднять их по тревоге. Туда же покатились несколько зенитных поездов, но они при всем желании не могли заменить восемьдесят стационарных орудий ПВО Дрездена, которые ничего не смогли противопоставить врагу в эту ночь. Сообщений о сбитых самолетах противника пока вообще не поступало.

Эйтель знал, что в Дрезден-Клоцше сконцентрировано более тысячи истребителей, которые несколько последних дней перегоняли на фронт. Из-за перебоев с авиационным бензином, вызванных рядом сокрушительных налетов англо-американцев на нефтеперерабатывающие заводы, в Клоцше не сумели своевременно подвезти горючее. Однако для взлета нескольких эскадрилий должно было хватить и резервных запасов. А такие запасы, как правило, имелись на каждом аэродроме. Пока самолеты в Клоцше, их можно было бы задействовать в интересах ПВО. Еще ничего толком не решив, Эйтель напрарился к столу одного из операторов.

– Можете пойти отдохнуть, – сказал он обер-лейтенанту. – Впереди трудная ночь. Думаю, следующие минут тридцать особых новостей не будет. Если что, я вас вызову.

Рыжеватый, с конопушками на бледном лице и почти белыми ресницами офицер поблагодарил и отправился в одну из комнат отдыха. Эйтель прошелся по залу и, как бы невзначай, сел на место ушедшего оператора. Надев наушники, он назвал себя и попросил подключиться к коммутатору штаба истребительной дивизии.

– Я Магда-Элеонора. Прошу соединить с…

Он запросил Клоцше. Некоторое время там не отвечали, затем связь восстановилась. Оказалось, что аэродром совершенно не пострадал. Шеллен осведомился о потерях, ему что-то невнятно ответили. Он понял только, что из Клоцше во время налета стартовало не более тридцати истребителей. Еще около сотни поднялись в Баварии и под Прагой, но вскоре получили команду вернуться. Это было следствием утреннего приказа о запрете полетов без особого разрешения. Приказ убил последнюю инициативу, никто не хотел рисковать головой.

– Сколько у вас самолетов, готовых к старту. Что?… С вами говорят из Деберица, черт возьми! Немедленно освобождайте полосу и начинайте выруливание. Через час вас атакует от восьмисот до тысячи «Ланкастеров». Вам все понятно? И прекратите запрашивать бесконечные подтверждения. Действуйте хотя бы сейчас! Не слышу… Подтвердите…

Эйтель отключился от коммутатора, снял наушники и ушел на свое место. Его затея могла сработать только в одном случае – если истребители (пока там не разобрались) успеют взлететь, а подоспевшие сразу после этого англичане забьют их радиочастоты, лишив связи. Но всерьез рассчитывать на такое стечение обстоятельств мог только трижды контуженный идиот.

* * *

Их было двое: пожилой майор с железным крестом и другими наградами на кителе и молодой рыжеволосый фельдфебель в куцей флигерблузе. Кроме маленького значка гитлерюгенда, на куртке унтер-офицера – совсем еще недавнего школьника – не было ничего, даже пуговиц, зато на шее красовался дурацкий красный платок в белый горошек. Майор поздоровался и, опершись на спинку кровати, изучающе посмотрел на раненого.

Раненый, в свою очередь, посмотрел на майора и понял – сейчас ему зададут такие вопросы, вразумительно ответить на которые он не сможет.