Текст книги "Победителей не судят"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Братья погоревали, но делать нечего. Постепенно работа по строительству телескопа закипела. В отгороженном ими закутке чердака их дома, служившем и мастерской по изготовлению моделей самолетов, и фотолабораторией, и «штабом верховного командования», где вырабатывались всевозможные планы, можно было найти многое. На полках самодельного стеллажа, например, стояло несколько десятков склянок с различными химикатами. Метол и гидрохинон, красная кровяная соль и медный купорос, алюмокалиевые квасцы, тиосульфат натрия и множество других порошков разного цвета и зернистости. Имелось здесь и несколько бутылочек с изображением черепа на наклейке, содержавших нитрат свинца и даже сулему, которую по просьбе Эйтеля ухитрился выкрасть у своего отца Таблетка и которая использовалась для приготовления сверхмелкозернистого проявителя.

Использовав в качестве основания нижнюю часть старой этажерки, выброшенной на чердак еще прежними хозяевами квартиры, Эйтель соорудил из нее шлифовальный станок. Он раздобыл какие-то смолы и абразивные порошки. Порошки он отмучивал в большой стеклянной банке с водой, получая нужные по крупности фракции, носившие названия «трехминутников», «пятиминутников» и так далее, вплоть до «двухсотсорокаминутника» – самой мелкой полировальной кашицы, сумевшей продержаться во взвеси четыре часа. Но грубую обдирку стекла Эйтель начал простым речным песком с правой отмели Эльбы, также тщательно отмученным [12]12
  Отмучивать – химический процесс.


[Закрыть], просушенным и просеянным на мелком сите, чтобы очистить его от пыли и крупных зерен. Честно говоря, Алекс не очень-то верил в то, что из этой очередной затеи брата получится что-то действительно стоящее. Эйтель умел делать красивые модели аэропланов, но летали они неважно (что не слишком-то и расстраивало их автора). Его вообще захватывал не столько сам подчас весьма далекий результат, сколько обстоятельно организованный процесс его достижения. Аккуратно расставленные на полках баночки с химикатами и абразивами с однотипно выполненными наклейками, наборы различного размера линз, большинство из которых казались совершенно бесполезными для задуманного предприятия, но которые, тем не менее, были тщательно разложены по картонным коробочкам с обозначением диаметров и фокусных расстояний, – вот что было совершенно необходимо прежде всего. Все это производило впечатление на посетителя мастерской и внушало уверенность самому мастеру.

В центре столешницы старой этажерки Эйтель приклеил на предварительно разогретой смоле большой иллюминатор – заготовку будущего зеркала, а к тому, что был поменьше, он также с помощью смолы прилепил большую круглую, тщательно ошкуренную деревянную ручку. Насыпав песок на стекло, он принялся с хрустом тереть его шлифовальником, совершая возвратно-поступательные движения и одновременно медленно обходя «станок» по кругу.

– Главное – делать однообразные движения с одинаковой силой нажима,– пояснял он брату. – Где-то через месяц я планирую получить здесь сферическое углубление с фокусом около двух метров.

– А если оно будет неточным? – интересовался Алекс.

– Для проверки существует простой способ с помощью теневого метода Фуко и лампочки, а для устранения обнаруженных дефектов в руководстве приводятся особые движения шлифовальника. Между прочим, зеркала всех настоящих телескопов после шлифовки на специальных машинах все равно доводят вручную.

* * *

Примерно в эти же дни в возрасте тринадцати лет Алекс впервые по-настоящему влюбился. Несколько дней он далее не знал, в кого именно. Просто в универмаге «Реннера» увидал незнакомую девочку своего возраста или чуть младше и понял, что хотел бы увидеть ее снова. Но только через три дня, когда образ незнакомки начал уже затушевываться в его сознании, она снова попалась ему на глаза в магазине школьных принадлежностей на Кройцштрассе. Потом он заметил ее выходящей из Крестовой церкви в сопровождении хорошо одетых мужчины и женщины. Алекс бежал тогда из булочной, но остановился и решил проследить, куда они направятся. Но те дошли до трамвайной остановки и уехали на правый берег. С этого дня он уже не находил себе места. Ему хотелось во что бы то ни стало узнать, как ее зовут, где она живет, кто были эти люди (конечно же, родители). После школы он уже не спешил домой, предпочитая зайти во все местные магазины и потолкаться среди праздно гуляющих горожан на набережной. Если дома вдруг выяснялось, что нужно сбегать в лавку за молоком или отнести мамину записку портнихе, он с готовностью вызывался выполнить все это, правда, возвращался не так скоро, как того следовало бы ожидать. Возвращался с налетом печали в глазах и старался уединиться.

– Ты часом не втюрился? – равнодушно спросил его как-то готовивший уроки Эйтель.

– Еще чего!

– Ну-ну…

После этого короткого разговора Алекс крепился минут двадцать, делая вид, что читает журнал, потом не выдержал:

– Эйтель.

– Чего?

– Ты ведь умеешь хранить тайны?

– Тайны? – Эйтель повернул голову и с прищуром посмотрел на брата. – Ну… это смотря какие.

– Я серьезно… Понимаешь…

– А говоришь, не втюрился, – усмехнулся Эйтель и снова склонился над тетрадкой. – Давай, выкладывай, раз уж начал. – Говорил он это с видом полного безразличия, поскрипывая пером и то и дело сверяясь с учебником. – Ну? Кто твоя Дульсинея?

– Да я, понимаешь, сам не знаю, – решился наконец Алекс.

– А вот это неправильно, – закрывая тетрадь и отшвыривая учебник в сторону, твердо заявил брат. – Предмет своего воздыхания нужно хорошо знать. Я бы даже сказал, досконально изучить. А то потом окажется дура какая-нибудь. Она-то хоть тебя знает?

– Думаю, она обо мне понятия не имеет.

Алекс рассказал брату о своих встречах с незнакомкой.

– Выходила с родителями из церкви, говоришь? Значит, послезавтра в воскресенье мы их там обязательно срисуем. Ты только не кисни. Женщины не любят кислых и робких. – Эйтель подсел к брату на диван. – Организуем наблюдение, подключим агентуру. Таблетка знает всех в радиусе пятисот метров, особенно новеньких… Шучу, шучу… Успокойся, сами справимся.

Воскресным утром братья стояли в переулке возле Кройцкирхе. Мимо проходила празднично одетая публика. Алекс увидел знакомых ему уже мужчину и женщину, но девочки с ними не было. Он указал на них брату. Тот велел ему оставаться на улице, а сам пошел следом.

– Герр Либехеншель, – сказал он, вскоре вернувшись. – Так к нему обратился один из знакомых.

Они дождались, когда интересующая их пара вышла, и проследили за ней до парадного подъезда дома на Кольбергштрассе.

– Та-ак, – многозначительно протянул Эйтель, – Кольбергштрассе, девять. Совсем недалеко от нас. Остается только узнать – они тут живут или пришли в гости. Ладно, пошли. Остальное – дело техники.

К вечеру от одноклассника Эйтеля, жившего в том же дворе на Кольбергштрассе, братья уже знали, что семья Либехеншелей приехала в Дрезден из Гамбурга. Герман Либехеншель, инженер-оптик, был приглашен на завод «Эрнеман-Верке» на какую-то руководящую должность. Этот факт чрезвычайно заинтересовал Эйтеля.

– Ты только представь, что мы сможем достать через этого инженера, – возбужденно говорил он вечером, когда они сидели на своем чердаке. – Любые стекла для окуляра, любые порошки и мази для шлифовки зеркала.

– С какой стати он станет давать тебе стекла и порошки? – резонно заметил Алекс.

– Ну… если не мне, так тебе. Ты ведь влюблен в его дочь.

– Ну ты, Принц, даешь, – изумился Алекс. – Может быть, ты собираешься ждать, когда мы поженимся? А если я ей не понравлюсь?

– А ты понравься. – Эйтель внимательно оглядел брата и далее поправил ему воротник курточки. – Это в наших общих интересах. Сходи в парикмахерскую, подстриги ногти и уж, будь добр, чем-нибудь обольсти ее.

– Чем обольстить?

– Своим обаянием! Чем еще можно обольстить женщину. Денег ведь у тебя нет. Если бы ты учился в школе получше, мог бы похвастать оценками.

– Но мы даже не знакомы, – вздохнул Алекс.

На следующий день братья снова были на Кольбергштрассе.

– Зайдем во двор? – предложил старший.

Они направились через длинный гулкий проезд, у выхода из которого Алекс внезапно замер как вкопанный. В небольшом уютном дворике на лавочке под тенистой липой сидела она. На коленях у нее возился маленький котенок.

– Стой, Эйти! – зашипел Алекс.

Старший брат мгновенно все понял. Он подошел к девочке, делая вид, что высматривает что-то в верхних этажах.

– Простите, фройляйн, вы не подскажете, в какой квартире проживает семейство Браунштайнеров? – спросил он вдруг.

– Не знаю, мы здесь совсем недавно и еще не со всеми познакомились, – с готовностью и очень вежливо ответила она тоненьким голоском. – Попробуйте спросить вон у того мальчика. – Движением головы девочка показала на замершего в стороне Алекса. – Может быть, он знает.

Эйтель удивленно обернулся:

– Этот?… Этот ничего не знает. Это мой брат Алекс. Алекс! Ну чего ты там застрял, иди сюда.

Алексу ничего не оставалось, как подойти.

– Кажется, мы ошиблись адресом, – сказал Эйтель подошедшему брату. – Видимо, Браунштайнеры живут в другом месте. Иначе эта милая фройляйн непременно бы их знала.

– А кто такие Браунштайнеры? – не понимая, о чем идет речь, спросил Алекс.

Эйтель с сожалением посмотрел на брата:

– Я тебе потом расскажу. Ты лучше посмотри, какая чудесная кошечка.

Безжалостный убийца кроликов, приносящий их в жертву в ночи полнолуния, с умилением посмотрел на котенка.

– Это Минолли, – пропел тоненький голосок.

Эйтель, напустив на лицо выражение крайней степени умиления, наклонился к котенку:

– Алекс, ты слышал – это Минолли! Не правда ли, прелесть! Скажите, а как зовут вас?

– Шарлотта.

– Да что вы! Какое редкое и красивое имя! А я Эйтель. Эйтель Шеллен.

– Шарлотта Термина Либехеншель.

– Очень, очень приятно! А это Алекс, мой младший брат. У него золотое сердце, и мы все его очень любим.

И без того красный Алекс сделался совсем пунцовым.

– Здравствуйте, Алекс, – сказала Шарлотта, – а я вас уже видела.

Они разговорились, перейдя на ты. Беседу в основном вел и направлял старший брат, рассказывая всякие истории и вовлекая в разговор Алекса фразами «ты помнишь…» или «Алекс не даст соврать…».

– Скажи, Шарлотта, твой папа, наверное, крупный ученый? – спросил Эйтель, подбираясь к главному, что его интересовало.

– Мой папа – инженер-оптик.

– Ух ты! Здорово! У вас дома наверняка много всяких микроскопов и подзорных труб?

– Да нет, что-то я не замечала, – рассмеялась она.

– Но телескоп-то у вас наверняка должен быть?

– И телескопа нет. Но папа как-то брал меня на Кассельскую обсерваторию, и мне разрешили посмотреть на звезды…

– Лотти! – послышалось откуда-то сверху. – Лотти! Пора домой, уже холодно.

– Это моя бабушка, – сказала девочка. – Извините, мальчики, мне пора.

– Нет, ты слышал, «Лотти»! – смеялся Эйтель, когда спустя полчаса они не спеша прогуливались по набережной. – А вообще, девчонка – что надо. Ты молодец. Теперь главное – действовать самому и побольше инициативы. И потом, перестань ты краснеть, аж смотреть противно. Чего ты их боишься? Между прочим, у принца Эйтеля – это второй сын кайзера – жену зовут Шарлотта. Она датская принцесса. Эйтель и Шарлотта! А что… звучит.

– Что ты этим хочешь сказать? – насторожился Алекс.

– Ничего. Так, вспомнил.

– Но для чего-то ты об этом вспомнил?

– Да успокойся ты, она не в моем вкусе.

Шарлотта… Он никогда не предполагал, что на свете есть такое красивое женское имя. Теперь же, стоило только произнести его про себя, и все существо его охватывала трепетная истома.

– Послушай, Эйтель, а ты не знаешь известных женщин по имени Шарлотта? – поинтересовался он в тот вечер у брата.

– Спроси лучше у мамы, – пробурчал Эйтель, занятый своими делами. – Хотя, – он поднял голову и задумчиво посмотрел на Алекса, – была одна француженка, которая убила не то Робеспьера, не то Марата. Это когда французы посходили с ума со своей революцией. Мы проходили ее прошлой зимой. Вроде бы у папы есть про эту француженку небольшая книжка с картинками.

Через полчаса Алекс был погружен в трагическую историю Шарлотты де Корде д'Армон, заколовшей кинжалом одного из лидеров французской революции Жана Поля Марата. В книжке имелось несколько цветных и тонированных иллюстраций Давида, Бодри и других художников. Каково это, восхищенно думал Алекс, отрываясь в мечтах от пожелтевших страниц, – в центре Парижа убить народного кумира, осознавая, что будешь неминуемо растерзан толпой. Что могло толкнуть двадцатипятилетнюю красавицу, в семье которой никто не пострадал от репрессий, на это героическое самопожертвование? Ее схватили, всячески унижали во время следствия и суда, в процессе которых она вела себя гордо, словно была второй французской королевой, и на четвертый день гильотинировали под улюлюканье толпы. А через годы ее сделали национальной героиней – второй после Жанны д'Арк.

Да, пойти против всех! Вот мужество, вот поступок. Смог ли бы он когда-нибудь решиться на нечто подобное? Но ради чего? Должно же быть что-то, ради чего человек жертвует собой. Или кто-то. Не ради же одних только убеждений. Хотя у греков подвигом считался как раз именно такой поступок, за который, несмотря на риск и страдания, не только не полагалось награды, но о котором и знать-то никто ничего не должен. Алекс откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Ему вдруг остро захотелось совершить подвиг во имя своей Шарлотты. Да такой, чтобы против всех! И чтобы ни один человек в мире не понял и не пожалел его (ну, кроме мамы, папы и Эйтеля, разумеется). И чтобы она, когда его поведут на казнь, была в первых рядах и видела, как он спокойно предает себя в руки палача. Он так живо представил себе свои последние минуты, что даже затряс головой, чтобы избавиться от наваждения.

Алекс вспомнил, как с месяц назад, зайдя в мастерскую отца и вдыхая такие привычные уже с детства ароматы масел и лаков, некоторое время молча наблюдал, как отец очищает шпателем палитру, а потом неожиданно спросил его: правда ли, что предательство есть самый страшный проступок из всех человеческих проступков в этом мире? Он читал тогда «Ад» Данте Алигьери, из которого узнал, что Иуда и два римлянина, которых звали Брут и Кассий, считаются самыми большими грешниками, предавшими один – величество небесное, другие – величество земное, причем предали тех, кто приблизил их и доверял им. За это их души подвержены самому жуткому наказанию, и иллюстрации Гюстава Доре были ярким тому подтверждением.

Увидав в руках сына книгу, Николас Шеллен догадался, о чем идет речь.

– Предательство, говоришь? Безусловно, если это действительно предательство, а не что-то другое. – Он отер тряпкой шпатель и отложил вместе с палитрой в сторону, жестом предлагая сыну сесть рядом. – Только фантазер Данте засунул в пасти Люцифера вовсе не тех, кого следовало, – сказал он. – Понимаешь, сынок, приближенный Цезарем Брут открыто и не раз, наедине и публично высказывал ему свои политические убеждения и несогласия. Он был потомком своих предков, почитаемых всем римским народом, продолжателем великого рода республиканцев, изгнавшим когда-то тирана. Как же он мог согласиться с устремлениями своего благодетеля к неограниченной власти? Трагедия Брута в том, что он убил великого Цезаря, гораздо более великого человека, чем был сам. Он убил его в числе других заговорщиков, исподтишка, хотя и не в спину, а глядя в глаза. Но, как часто бывает в истории, по-другому просто не свалить узурпатора. Долг перед республикой был для него выше долга перед Цезарем, и он сделал свой нелегкий выбор. Что же до его соратника Гая Кассия, то этот в плане предательства здесь вообще ни при чем.

– Значит, остается один Иуда? – подытожил Алекс, думая, что разговор окончен.

– А что ты знаешь про Иуду? – неожиданно спросил его отец.

– Ну, что он был одним из апостолов, а потом выдал Иисуса властям.

– А давай-ка подойдем к этой истории непредвзято, – сказал отец. – Вот представь себе: за несколько дней до своего ареста Христос свободно разгуливает с учениками по Иерусалиму, посещает храм, где при стечении народа происходит знаменитая сцена с денарием кесаря. Все его знают, всем он открыт. Потом же, в Гефсиманском саду, Иуда подходит к окруженному другими апостолами Христу и целует его, давая понять появившейся страже, кого им нужно схватить. Тебе не кажется странным, что человека, известного всей Иудее в лицо, не знали солдаты Каифы? Да не простые солдаты, а его тайная стража, те, кто следили за Иисусом и знали о каждом его шаге. У меня лично создается впечатление, что ночная сцена ареста нарочито была дополнена сценой предательства. Иисуса можно было совершенно свободно схватить и накануне, и третьего дня, без всякого предательства, которое было разыграно специально. Для чего? Чтобы в мир вошла эта драматическая сцена, ставшая одной из страстей Господних, чтобы вместе с нею в мир вошел гнуснейший из подлецов – Иуда Искариот и чтобы мученический образ Спасителя был оттенен этим негодяем и стал еще светлее. Вот для чего. А теперь давай подумаем, мог ли нормальный человек совершить то, что совершил Иуда? Он провел бок о бок со своим Учителем несколько лет, делил с ним и другими апостолами пищу и ночлег, тяготы долгих переходов, вместе со всеми переносил зной пустыни и холод зимнего ночлега. Он слышал все проповеди Учителя, видел все совершенные им чудеса, участвовал в задушевных предвечерних разговорах, о которых мы никогда не узнаем. И что же в итоге? Решил предать Его, позарившись на жалкие тридцать сребреников, на которые можно было в то время купить одного раба или худо-бедно прожить один год? Проведенные вместе годы нисколько не сроднили его ни с Христом и ни с кем другим из его окружения? Миллионы произнесенных слов Учителя, зачастую подкрепленные чудесными деяниями, прошли мимо его сердца? Да возможно ли такое?! Ведь это были слова Сына Божьего! Что же это должен быть за человек, и где такого нашли? А главное, с какой целью?

Алекс сидел с раскрытым ртом, понимая, что то, что сейчас говорит ему отец, из категории интимных откровений, о которых нельзя рассказывать никому, может быть, даже маме.

– Папа, а что ты думаешь сам? – спросил он.

– Что думаю… – Николас с минуту сосредоточенно разминал щетину широкой кисти. – Я, Алекс, просто не могу не прийти к одному выводу: молчаливый и замкнутый Иуда был самым преданным учеником Христа. Он был единственным, с кем Иисус несколько раз уединялся в последние дни, и никто не знает, о чем они говорили. Он потому-то и был молчалив и замкнут, что знал свое предназначение и готовился к нему. Он должен был стать квинтэссенцией человеческого порока во имя укрепления веры. Он должен был разыграть сцену предательства, раскаяния и самоубийства. Причем последнее было уже не игрой, а принесением себя в жертву. Задыхаясь в позорной петле, он покидал этот мир, осознавая, что никто и никогда не узнает правды и не оценит его жертвы. Никто, кроме самого Христа. И, если все это так, то там, – Николас Шеллен показал рукой вверх, – они рядом.

– Значит, это был обман? – спросил пораженный услышанным Алекс.

– А чем, по-твоему, занимаемся мы с твоей матерью? На всех сценах мира творится обман, иллюзия. Людям это надо. Без этого они просто не мыслят себя людьми. Впрочем, мы с тобой начали разговор о предательстве, и, поскольку тема исчерпана, давай-ка отправляйся делать уроки. И помни: все, что я сказал, – мое личное мнение, которым я поделился только С тобой.

– Я понимаю, папа.

Вспомнив этот разговор, о котором он не рассказал даже брату, Алекс пришел к выводу, что, если отец был прав, Иуда все равно не герой, ведь за свою преданность Христу он получил Царствие Небесное.

* * *

Дня через три, когда братья сидели на чердаке и старший продолжал шлифовать свое зеркало, а младший возился с их старым трехколесным велосипедом, который они решили отремонтировать и затем продать кому-нибудь из ребят, Эйтель поинтересовался, как у Алекса дела на амурном фронте.

– Да так, – вяло ответил тот. – Встречались пару раз.

– Вы знакомы уже неделю, а тебя еще не представили ее папаше, – заметил Эйтель.

– Не стану же я сам напрашиваться, – буркнул Алекс.

Эйтель вытер руки тряпкой и с сожалением посмотрел на брата:

– Ладно, придется помочь голубкам, а то, чувствую, толку от вас не будет никакого.

На следующий день он принес и показал Алексу два билета на цирковое представление.

– У Сарасани новая программа с жирафами, утконосами и еще с чем-то там. Билетов не достать. Если бы не Слюнявый – у него дядя чистит лошадей в цирковой конюшне – пришлось бы ждать недели две, пока схлынет народ. Между прочим, отдал четыре марки, ну да чего не сделаешь для влюбленных. Держи. Пригласишь Лотика на завтрашнее вечернее представление. Ох, завидую я вам, молодым!

Алекс от неожиданности некоторое время молча рассматривал билеты, не зная, что сказать.

– Спасибо, Эйти. А почему ты не взял три билета? Сходили бы все вместе.

– Потому что завтра утром ты отправишься к Либехеншелям с официальным визитом.

– Зачем?

– Затем, что так принято. Мол, позвольте ангажировать вашу прелестную дочурку на вечернее представление.

На следующий день Алекс долго мялся возле большой дубовой двери с медной табличкой, на которой было выгравировано: «Инженер Г. Либехеншель». Он стоял, аккуратно причесанный и опрятно одетый во все лучшее, что только нашлось в гардеробе братьев, не решаясь нажать на кнопку звонка. Наконец, собравшись с духом, он протянул руку, но как раз в этот момент за дверью послышались шаги, приглушенный разговор, и она неожиданно отворилась. На пороге, увидав Алекса, замер отец Шарлотты.

– Здравствуйте, господин Либехеншель, – прошелестел Алекс, зачем-то вытаскивая из кармана два заветных билета в цирк.

– Здравствуй. Что это у тебя?

– Это? – Алекс посмотрел на билеты. – Это билеты на новое представление в цирке Сарасани, господин Либехеншель.

– Билеты в цирк? – Мужчина в добротном светлом сюртуке и летней соломенной шляпе приподнял брови. – Что ж, давай посмотрим.

Он взял красиво оформленные билеты, мельком взглянул на них, отдалив от себя в вытянутой руке и выпятив нижнюю губу, отчего сделался похожим на Бенито Муссолини, после чего повернулся и протянул стоявшей позади женщине, в которой Алекс узнал мать Шарлотты.

– Кто-то прислал билеты в цирк, Генриетта, – сказал он. – Ну, мне некогда.

Он похлопал Алекса по плечу и стал быстро спускаться по лестнице.

Женщина с любопытством посмотрела на мальчика, потом на билеты и, о чем-то догадавшись, крикнула вдогонку мужу:

– Это, наверное, кузина Гертруда!

Женщина собиралась что-то спросить у Алекса, но в это время в глубине квартиры зазвонил телефон, и она, поблагодарив, закрыла перед его носом дверь.

Вот тебе раз! Алекс открыл рот, чтобы объясниться, но было уже поздно. Он немного потоптался возле двери, протянул было руку к звонку, но нажать так и не решился.

– Что?! – вскричал Эйтель, когда брат вернулся домой. – Ты отдал билеты родителям и ничего не сказал?

– Понимаешь, Эйти, как-то так получилось… Они сами выхватили их у меня. Ее папаша сильно торопился, а потом там зазвонил телефон и…

Эйтель некоторое время смотрел на обескураженного ухажера-неудачника, а потом вдруг начал громко смеяться. Схватившись руками за живот, он сначала повалился на диван, потом скатился на пол, лег на спину и принялся дрыгать ногами.

– Ой, не могу!

Успокоившись, он уселся прямо на полу, привалившись спиной к дивану.

– Ну в кого ты такой застенчивый? – спросил он, вытирая слезы. – Трудно тебе было сказать, что пришел ты к Шарлотте, к их дочери, потому что влюблен в нее по уши, да и вообще намерен жениться? Ну где я возьму денег на новые билеты, вежливый ты наш?

Из глаз Алекса готовы уже были политься слезы обиды. Увидав это, Эйтель поднялся и, отряхивая штаны, деловито произнес:

– Ладно, все, что ни делается, все к лучшему, как сказал один бюргер, которому трамваем отрезало ноги. А знаешь почему?

– Знаю, – со всхлипом вздохнул Алекс, – не нужно тратиться на сапоги.

– Вот именно. Значит, так, – Эйтель задумчиво посмотрел куда-то в сторону, – билеты мы отбирать, конечно, не станем, а поступим по-другому. Только на этот раз действовать буду уже я.

Вернувшийся откуда-то на следующий день, Эйтель сообщил брату, что Либехеншели приглашают его в гости и завтра – а это как раз будет воскресенье – в десять часов утра ему надлежит явиться к ним при полном параде.

– Я подкараулил Шарлотту на улице и все ей рассказал, – пояснил он. – Оказывается, в цирк никто из них не ходил: не сумев выяснить, кто прислал билеты, они решили, что это чья-то глупая шутка. К тому же сам Либехеншель был вчера вечером допоздна занят на заводе, а у Шарлотты по пятницам урок музыки. Так что билетики того – пропали задаром.

– А они меня точно пригласили? – спросил Алекс.

– Что я, вру, что ли? Наверное, будут извиняться. Если позовут к столу, ты для приличия побеседуй на отвлеченные темы, ну там о погоде или о видах на урожай картошки, а потом, как бы невзначай, возьми да и скажи, что мы, мол, с братом строим телескоп.

В итоге все вышло как нельзя лучше. Родители Шарлотты очень вежливо извинились за недоразумение и, действительно, пригласили Алекса к столу. Узнав, что их дочь уже несколько дней дружит с братьями, они подробно расспросили его об их родителях и, похоже, остались довольны услышанным.

– А как твои родители относятся к нашему фюреру и к его программе? – спросил Густав Либехеншель.

– Они оба голосовали за Гитлера, а мама еще давно сшила флаг его партии, – смекнул, как надо ответить, Алекс и попал в самую точку.

– А чем вы с братом увлекаетесь в свободное время? – спросила фрау Либехеншель.

– Представляете, они делают модели аэропланов, а еще строят настоящий телескоп! – ответила за Алекса Шарлотта.

– Вот как? Прямо-таки настоящий? – удивился ее отец. – Какой же, позвольте узнать, системы.

– Системы Ньютона, – компетентно ответил Алекс, деликатно отхлебывая из кружки. – Мы думали попробовать Кассегрена, но решили, что для нас это пока слишком сложно.

– Ну еще бы! А где же вы возьмете зеркало?

– Делаем сами. Эйтель уже второй месяц шлифует, а я готовлю ему порошки. Один знакомый моряк подарил нам для этого два иллюминатора.

– Сами шлифуете зеркало? – еще более удивился Либехеншель. – А диаметр?

– Десять дюймов! А геометрию поверхности мы проверяем теневым методом Фуко.

Разговор на оптические темы о фокусах, линзах и тому подобном продолжался еще несколько минут, после чего очень довольный Густав Либехеншель пообещал, если братья не против, посетить их мастерскую, а заодно и познакомиться с родителями мальчиков.

– А почему вы, молодой человек, не вступаете в гитлерюгенд? – спросил он, когда Алекс с Шарлоттой собрались пойти на улицу.

– Видите ли, герр Либехеншель, я жду, когда мне исполнится четырнадцать, чтобы поступить сразу в старшую группу.

– А чего ждет твой брат? Ему ведь уже четырнадцать.

– А он… это… – Алекс уже не знал, что соврать, – он ждет меня, чтобы уж вместе за компанию.

– Папа, ну чего ты пристал с этим гитлерюгендом? – вмешалась Шарлотта. – Ты лучше не забудь купить нам с Алексом билеты в цирк. Ты ведь обещал.

– Непременно, но только на утреннее представление – рано вам еще посещать вечерние мероприятия.

– А ты состоишь в гитлеровской молодежи? – спросил Алекс Шарлотту, когда они вышли на улицу.

– Да, в «Молодых девушках». Мы собираемся по субботам в школе, а иногда в доме партии, – ответила она.

– Ну и скукотища же там у вас, наверное? Песенки небось всякие поете или платочки вышиваете.

– По-разному. Зато в Союзе немецких девушек будет намного интереснее.

Через несколько дней Густав Либехеншель действительно пришел к Шелленам. Эйтель предупредил отца не заводить разговор о политике, а если такой разговор начнет их гость, быть предельно лояльным к его взглядам.

– Папа, это нужно для дела.

В прихожей, в простенке между дверьми, ведущими в комнаты, они вывесили флаг со свастикой, которому инженер Либехеншель отсалютовал поднятой рукой, сопроводив этот жест коротким словом «Хайль!». Вильгельмина, польщенная тем, что ее дети водят знакомство с таким уважаемым человеком, приготовила угощение, и все остались довольны. На чердак в мастерскую братьев их гость, обладавший немалой комплекцией, лезть не решился, но Эйтель принес ему заготовку зеркала, шлифовальник и обстоятельно рассказал о проблемах с окуляром и отклоняющим зеркалом. Инженер пообещал раздобыть для «общего дела» окуляр от настоящей подзорной трубы, а в качестве плоского зеркальца предложил преломляющую призму от морского десятикратника, у которой останется только посеребрить одну из граней.

А еще через несколько дней Алекс и Шарлотта сидели в первом ряду лучшего в Европе (да что говорить – во всем мире) цирка семейства Сарасани. Представление было феерическим. Страусы, жирафы, слоны, муравьеды, уж не говоря о всяких там антилопах, а в перерывах забавные клоуны, один из которых однажды упал, растянувшись прямо перед Шарлоттой, да так, что его красный нос отскочил в сторону. Все веселились, а она, крикнув «Растяпа!», залилась звонким смехом.

Потом они гуляли по набережной, и Алекс впервые ощутил свободу их непринужденного общения. Они стали встречаться почти каждый день, часто втроем. Ходили в кино, катались на речном трамвае, посещали музеи, собирались дома, чтобы отметить чей-нибудь день рождения. Инженер Либехеншель однажды устроил мальчишкам экскурсию на свой завод, а фрау Шеллен приглашала Шарлотту и ее родителей на премьеры своего театра.

На некоторое время эта девочка с редким именем Шарлотта стала неотъемлемой частью мира братьев Шеллен. Частично она даже заслонила собой их мальчишескую компанию, за что ее и Алекса некоторые «чертополохи» стали обзывать невестой и женихом.

А что касается затеи с телескопом, то в один ненастный дождливый день произошел трагический случай, отбивший всякую охоту заниматься его дальнейшей постройкой. В ту злосчастную среду 13 сентября Эйтель установил заготовку зеркала в вертикальное положение, собираясь в очередной раз проверить его геометрию с помощью лампы и «ножа Фуко». К этому времени на лицевой поверхности иллюминатора уже имелось практически готовое углубление с нужным фокусным расстоянием, которое оставалось только подправить, и можно было переходить к операциям тонкого шлифования и полировки. Он прислонил стекло к стопке книг, подложив с боков деревянные брусочки, и в этот момент его позвали вниз обедать. Вернувшись, Эйтель обнаружил расколотое на две половины зеркало лежащим на полу. Мокрые кошачьи следы и раскрытое слуховое окно не оставляли сомнений в причинах произошедшего.