Текст книги "Победителей не судят"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Полковник снова обмакнул перо в чернильницу и приготовился писать.

– Вы женаты?

– Нет.

– Стало быть, детей не имеете.

– Разумеется.

– Родители?

Алекс замялся, не зная, отвечать ему на этот вопрос или нет. Следователь, проведший за несколько лет не одну тысячу допросов, прибег к стандартной уловке.

– Поймите, мистер Шеллен, если мы не получим сведений о родственниках, то не сможем сообщить им, что вы живы и что с вами все в порядке.

Алекс не стал упрямиться:

– Отец, Николас Шеллен, в прошлом театральный художник. Он очень пожилой человек. Живет в Стокон-Тренте, на Ривер-стрит, 17. Мать умерла перед самой войной. Этого достаточно?

– Да, вполне. Имеете гражданскую профессию?

– Нет. К началу войны мне было девятнадцать.

– Где учились летать? Вопрос на ваше усмотрение, – добавил следователь.

– Сначала 7-я авиашкола в Десфорде, потом 11-я в Шоубери.

– Шоубери, – медленно повторил полковник, – это под Шрусбери? Живописное местечко. Я был там перед самой войной. Поля, коровы, а в небе стрекочут тихоходные бипланы. Совсем как в нашем Графенвёре. – Он вздохнул, с минуту помолчал, после чего поинтересовался: – Вы курите?

Алекс давно приметил на столе пачку сигарет с изображением верблюда.

– Нет. Как ни пытался, курильщик из меня не вышел.

– Завидую. А я бросил только совсем недавно. До ранения вы были истребителем? В Шоубери ведь готовили истребителей. Не расскажете? А я закажу кофе.

Не дожидаясь ответа, полковник вызвал звонком охранника и попросил принести два кофе с печеньем.

«Почему бы и нет, – подумал Алекс. – В камеру кофе не подадут, а этот парень, похоже, не такой уж зануда».

– Что вас интересует?

– Ну, например, на каких самолетах летали?

Вошел охранник – пожилой солдат со следами обморожения или ожога на лице. Судя по всему, заваренный кофе был где-то рядом в постоянной готовности и все время подогревался в ожидании команды от кого-нибудь из следователей. Комната наполнилась ароматом настоящего «Нескафе».

– Берите печенье, – предложил полковник. – Итак?

Алекс поблагодарил и взял в руки чашку:

– В последнее время летал на «Харрикейне», – сказал он. – До этого приходилось на «Темпестах» и «Тайфунах».

– А «Фокке-Вульф 190»? – с налетом таинственности спросил Лаубен. – Взлететь на незнакомом истребителе, с незнакомой полосы, да еще ночью… – Он постучал пальцем по досье пленного. – Простите, в это трудно поверить.

– Ну… да, был у нас трофейный «сто девяностый», – дабы не вызвать лишнего недоверия, сознался Алекс. – Но… это так… Пара полетов над Ла-Маншем, не более. Мы изучали слабые стороны, возможности маневра.

– Каковы же ваши выводы?

– О самолете? – Шеллен на минуту задумался. – В управлении несложен, но на вираже неуклюж, инерционен, обзор из кабины тоже не ахти какой. При посадке вообще ни черта не видно. Хорошо, что фонарь откатывается назад и можно просто высунуться, как на грузовике. Опять же бензобак не бронирован.

– Неужели все так плохо?

Алекс почувствовал себя чуточку неловко, охаяв хорошую машину.

– Ну-у… есть и плюсы. Высокая скорость, потолок, живучесть…

Полковник пристально смотрел прямо в глаза пленного, словно читал его мысли, отчего тому стало очень неуютно.

– Каков же ваш персональный счет?

– Ну… до ваших асов нам как до луны. – Алекс наконец-то пригубил уже порядком остывший напиток. – Если сложить победы всех британских истребителей, мы вряд ли сравняемся с одним вашим Хартманом, – с иронией сказал он, отмечая про себя крепость заваренного кофе и отменный вкус. – Не знаю, как вы подсчитываете очки, но у нас по этому поводу шутят, что, если сбитый немецким летчиком самолет при падении развалился на две части, ему записывают две победы, на четыре – четыре и так далее, но не более шестнадцати. Шестнадцать считается уже перебором. Вы спросили о моем счете? Две личных победы, две в составе звена и три сбитых «жужжалки». И это за три года. Ваш Геринг выгнал бы за такие показатели в пехоту. Не так ли?

– Под «жужжалками» вы подразумеваете «Фау-1»?

– Ну да.

– Действительно негусто, – согласился полковник, – хотя… как сказать. Если один из тех двоих, сбитых вами, был бы упомянутым только что Хартманом, то сейчас я бы беседовал никак не меньше чем с командором Ордена Британской империи.

Этот, в общем-то, непринужденный разговор продолжался еще четверть часа. Пояснив, что для начисления денежных выплат пленному необходимо знать размер его жалованья на родине, полковник поинтересовался зарплатой Алекса, затем, сверившись с какой-то таблицей, перевел фунты и шиллинги в рейхсмарки и записал полученную сумму. Иногда он задавал вопросы об именах командиров или численном составе эскадрилий, о расположении баз или оснащении бомбардировщиков новейшими прицелами, но никогда не настаивал на ответе в случае отказа со стороны пленного. «Пока мне везет на приличных парней», – подумал Алекс.

Когда он вернулся в камеру, на столе опять стояла тарелка остывшего ячменного супа и стакан с чем-то лишь отдаленно напоминающим чай. Не иначе это был чей-то чужой ужин. Того, кому он предназначался, наверное, отправили в другое место и, чтобы не пропадать добру, его пайку переставили сюда. А может быть, просто ошиблись – все нижние чины здесь, похоже, либо отмороженные, либо контуженые.

По-прежнему было холодно. Чувствовалось, что за окном мела метель. Алекс завернулся в одеяло и в таком виде немного поел. Потом он лежал, укрывшись сверху еще и шинелью, и долго не мог уснуть.

– А ведь вы были со мной неискренни в прошлый раз, – сказал полковник, когда утром следующего дня военнопленного Алекса Шеллена снова привели на допрос.

Алекс увидел лежащую на столе перед Лаубеном розовую карточку – тот самый бланк, на котором вчера оттиснули его отпечатки пальцев. Только теперь он был густо исписан, а рядом с пятнами отпечатков имелась фотография их владельца.

– Вы хотите сказать, что я вас обманул? – удивился Шеллен. – В чем же? Я завысил размер своего жалованья?

– Нет, с этим все в порядке. Мы и без вас знаем, сколько ваш король платит своим солдатам, а если потребуется, запросим данные через Британский банк. Но вот за другую неверную информацию вас запросто можно лишить выплат, положенных пленному офицеру. И не только.

– Это за что же?

– А вот, посмотрите. – Полковник достал из лежащей на столе папки лист бумаги. – Это отчет двух наших экспертов в области языковой фонетики. Они прослушали наш с вами вчерашний разговор (он был записан на пленку) и пришли к единодушному выводу о том, что немецкий язык для вас первичен, а английский вторичен. Впрочем, даже я, не будучи лингвистом, уловил в вашем английском произношении немецкий акцент.

– Ерунда какая-то, – проворчал Алекс, – первичен… вторичен. Я постигал их одновременно. Возможно, я просто больше читал на немецком, чем на английском. В библиотеке отца было много немецких книг…

– Глупости. Никакие книги, мистер Шеллен, не могут выработать у человека ни венский, ни мекленбургский, ни даже самый вульгарный и грубый берлинский диалект. И уж тем более саксонский, такой лирически-деревенский, я бы сказал домашний. В вашей речи присутствует именно он. На мой взгляд, как раз саксонское произношение должно было бы стать образцовым для всей Германии. Недаром, когда Лютер переводил для нас Библию, он взял за основу именно саксонскую грамматику и народные выражения. Ну да ладно. – Полковник вернулся к листу с отчетом экспертов. – Вот послушайте, что пишет о вашем произношении профессор Штайнховер, та-ак… ага, вот: «в достаточной мере выражено передвижение взрывных беззвучных согласных "р", "t" и "к" к двойным спирантам "ff", "zz" и "hh" в поствокальной позиции или на конце слова и к аффрикатам "pf", "z", "kch" в начале слова после согласного. Также во втором перебое согласных взрывной звучный дентальный "d" преобразован во взрывной беззвучный дентальный "t"». Ну… и так далее. – Полковник отложил листок. – Что касается вашего английского, то здесь уделено внимание и этому вопросу. Наши эксперты пришли к выводу, что вы начали углубленно заниматься английским произношением уже после подростковой мутации голоса, то есть в возрасте не ранее двенадцати, максимум – четырнадцати лет. Избавиться от акцента в этом случае почти никогда не удается.

Алекс молчал, лихорадочно соображая, чем ему грозит такое разоблачение.

– Что скажете? Убедительно, не правда ли? – продолжил полковник. – По-моему, очень убедительно. Здесь много терминов, но суть одна – вы немец, мистер Шеллен, и вы попытались скрыть это. В качестве военнопленных к нам попадают поляки, евреи и даже негры. Много негров, особенно после высадки в Нормандии. И ко всем у нас совершенно одинаковое отношение, такое же, что и к чистокровным англичанам. Но только в том случае, если человек изначально принадлежит к вооруженным силам Британии или Соединенных Штатов.

– Вы хотите сказать, что я к ним не принадлежу? Кто же я, по-вашему? Перебежчик? – оторопел Алекс.

Полковник развел руками, как бы сожалея:

– Ну посудите сами: вы немец, родившийся и выросший в Германии, хотя и пытались скрыть этот факт. К тому же вы прекрасно владеете немецким истребителем. Можем мы предположить, что вы немецкий летчик, попавший в плен к противнику и затем сменивший имя и перешедший на его сторону? Как по-вашему?

Алекс не на шутку испугался. Теперь он прекрасно понимал, чем ему грозит такое предположение.

– Но, в отличие от вас, у нас не вербуют пленных, – с жаром заговорил он. – Это вы зазываете кого попало во всякие легионы. Нам же хватает людей, преданных британской короне, в наших доминионах. Одна только Индия готова поставить на фронт три с половиной миллиона добровольцев. Зачем нам еще связываться с военнопленными?

– Я все понимаю, мистер Шеллен. Более того – вы мне симпатичны, и я вам верю. Но поймите и вы, что с меня могут потребовать доказательства. В сомнительных случаях мы вынуждены подключать к расследованию гестапо. А вы, вместо того чтобы быть искренним, отказываетесь отвечать на многие мои вопросы.

– Хорошо, что конкретно я должен вам доказать?

– Ну, например, то, что еще до начала войны вы жили в Англии.

– И только-то? Вам этого будет достаточно?

– Вполне. Только доказательства должны быть вескими. Увы, – полковник сочувственно посмотрел на собеседника, – презумпции невиновности в нашем случае не существует. Чем вы занимались, к примеру, в тридцать восьмом году?

Алекс пожал плечами:

– Учился в школе.

– В какой?

– В школе грамматики королевы Элизабеты. В Хорнкэйстле.

– Постойте-постойте, – оживился Лаубен. Он снял очки, прижал одну дужку к губам и пристально посмотрел на военнопленного. – Это в Линкольншире?

– Да. Вы бывали и там?

– Нет, но здесь я встречал уже выпускников этого заведения. И у меня о них сложилось самое высокое мнение. А как вы оказались в этой школе?

– Очень просто. – Алекс понял, что теперь ему придется отвечать на все вопросы любопытного полковника. – С тридцать четвертого мы жили в Сток-он-Тренте у родственников отца. Это часа четыре на поезде от Линкольна. Отец хотел, чтобы я как можно скорее натурализировался и не чувствовал себя эмигрантом. А для этого нужно было штурмовать английский. Язык я более или менее знал благодаря моей троюродной тетке, но мое произношение… В общем, он устроил меня в эту школу. Кроме всего прочего она славится спортивными праздниками и командами. И еще отец не раз говорил, что этот городок построили саксонские купцы. После распада нашей семьи он хотел отвлечь меня от… Впрочем, сейчас это неважно.

– Сейчас все важно, господин Шеллен. А что значит «после распада вашей семьи»? Кто-то остался в Германии? Кто именно?

– Моя мать. Вильгельмина Шеллен. – Об Эйтеле Алекс решил ни в коем случае не рассказывать. Он не знал, жив ли его брат и кто он теперь. Дотошные нацисты могли его разыскать, и неизвестно, чем бы это для него кончилось. – Она умерла перед самой войной от туберкулеза. Последний раз мы виделись перед отъездом.

– М-да. Ну ладно. – Полковник надел очки и извлек из папки несколько листов чистой бумаги. – Сейчас вас отведут в камеру, вы напишете о вашей грамматической школе что-то вроде сочинения. Побольше мелких подробностей – интерьеры, картины на стенах, разбитое стекло, вывалившийся кирпич. Опишите запомнившиеся случаи из школьной жизни, побольше имен. Ну, в общем, вы меня поняли. Избегайте общих фраз. Только конкретика. Да, и непременно о газонах и цветах на школьном дворе. Англичане обожают возиться со своими газонами. Вот вам карандаш и точилка. Не забудьте потом вернуть.

В камере Алекс лег на кровать и долго обдумывал свое положение. Может, его просто берут на пушку, чтобы заставить говорить лишнее? Полковник знает свое дело. Но, с другой стороны, какой им в нем – Шеллене – интерес? Никакими особыми сведениями он не обладает. Нет, вряд ли. А вообще-то, странно все, думал Алекс. Такое впечатление, что этот Лаубен собирается воевать еще несколько лет. Неужели он не видит, что скоро вся эта возня с расследованиями и сбором данных будет никому не нужна? У них на востоке уничтожен красивейший город, каждый день бомбежки в других местах, а им тут вроде и дела нет. Или их действительно ни о чем не информируют. А, впрочем, чему удивляться. Английская Би-Би-Си первые полтора года войны тоже обходилась общими фразами и откровенно утаивала информацию от населения. Пока до них, наконец, не дошло, что «Вызывает Германия» со своим знаменитым ведущим по прозвищу Лорд Гав-Гав пользуется большей популярностью у британского населения, и как раз потому, что у Гав-Гава можно было узнать много реальных подробностей…

– Что ж, очень даже правдоподобно. У вас недурной слог. Вы не пробовали писать?… Нет?… Потом обязательно попробуйте. Только не пишите о войне – это будет никому не интересно. А теперь, – полковник убрал сочинение в папку, – ответьте мне на пару вопросов. Итак, вопрос первый: что примечательного произошло весной тридцать восьмого года в Хорнкэйстле?

– Весной тридцать восьмого? – Алекс наморщил лоб.

– Да. Не торопитесь, хорошенько все вспомните.

– Да, собственно… тут нечего вспоминать – наводнение, – уверенно произнес Алекс. – Конечно же наводнение. Понимаете, господин полковник, они там нередки, но в ту весну Бэйн и Уоринг особенно сильно разлились. Это началось в первых числах марта. Старожилы сравнивали его с наводнением двадцатого года. Затопило даже исторический дом сэра Джозефа Бэнкса, так что, когда вода спала, нашу школу несколько раз снимали с уроков на уборку территории, прилегающей к дому…

– А в конце лета тридцать девятого? – внезапно спросил Лаубен.

– В конце лета тридцать девятого? – Алекс задумался. – Это перед самой войной…

– Это не связано ни с войной, ни с политикой, – подсказал следователь. – Это касалось только вашего городка. Ну? Сосредоточьтесь.

– Не знаю… Разве что… августовская ярмарка лошадей. В Хорнкэйстле – это ежегодное традиционное мероприятие. Но тогда ее отменили. Что-то связанное с заболеванием животных. Какая-то эпидемия…

– Достаточно,– прервал пленного Лаубен. – Я вполне удовлетворен.

Шеллен облегченно вздохнул:

– Значит, мое алиби вас устраивает?

– Более чем. – Полковник закрыл тонкую папку из серого картона и принялся завязывать тесемки. – Предварительно я навел кое-какие справки. Сейчас вас отведут в камеру, и мы, скорее всего, больше не увидимся. Вот, возьмите и не потеряйте. Теперь это ваш главный документ до конца войны.

Он протянул Алексу сложенную пополам розовую картонку с его фотографией и отпечатками пальцев, попросил расписаться в каком-то гроссбухе и потянулся к кнопке звонка.

– Простите, господин Лаубен, могу я поинтересоваться, что будет со мной дальше?

– Конечно. – Полковник отвел руку и откинулся на спинку стула. – Завтра вас отправят на пересыльный пункт в Вецлар, а оттуда по мере комплектования команд военнопленных этапируют по лагерям.

– А кто решает, кого куда направить?

– Руководство дулага в Вецларе. Вы хотите, чтобы я за вас похлопотал? Говорите, не стесняйтесь.

– Если это возможно… я хотел бы, чтобы меня отправили в Саксонию. В Дрезден.

– На родину? – Лаубен снова с интересом стал рассматривать пленного, словно сожалея, что не изучил его лучше. – Что ж, я попробую что-нибудь сделать, мистер Шеллен. В самом Дрездене, правда, сейчас не живут даже крысы, но поблизости есть несколько лагерей с англичанами. Один совсем рядом. Вот только дело осложняется тем, что все шталаги переполнены. Особенно там, на востоке, куда эвакуируют лагеря из Польши и Восточной Пруссии. Но это ничего. Я сегодня же позвоню оберсту Варнштадту относительно вас.

– А кто это?

– Комендант дулага.

– Благодарю вас, господин Лаубен.

– Желаю удачи, – полковник нажал кнопку звонка.

* * *

На следующее утро Алекса вывели во двор и велели ждать возле какого-то сарая. Впервые за три дня Шеллен оказался на свежем воздухе и старался дышать полной грудью, чтобы провентилировать легкие. День выдался теплым, чувствовалось приближение весны.

– Эй! – кто-то окликнул его по-английски. – Иди сюда.

Алекс увидел возле сарая лавочку и сидящего на ней человека в обрезанной шинели. Он подошел. Деревенского вида парень с добродушным лицом предложил закурить:

– Садись. Отстрелялся?

– То есть? – не понял Шеллен.

– Ну, с тобой закончили?

– Вроде да. С тобой тоже?

– Да я тут уже год околачиваюсь, – парень протянул руку, – Тони Дуглас, сержант, морская авиация.

– Алекс Шеллен, – представился Алекс, – бортовой стрелок. А что ты тут делаешь столько времени?

– Работаю. Нас здесь человек семьдесят таких. Трудовая бригада. Я и еще трое зимой котельной занимаемся, – сержант указал головой в сторону приземистого кирпичного строения с высокой железной трубой. – Кочегарим, значит. Летом дрова заготавливаем или что-нибудь еще. В общем, кто чем. Сегодня я свободен до обеда.

– Вас немцы заставляют? – спросил Шеллен.

Сержант замотал головой, прикуривая потухшую сигарету:

– Ну что ты. Здесь образцово-показательное заведение. Комиссии крестоносцев чуть не каждый месяц. Да и в других местах я не слыхал, чтобы принуждали.

– Какие комиссии? – не понял Алекс.

– Красного Креста. На той неделе опять ждем. Из Швеции.

Они немного помолчали.

– А ведь я тебя видел три дня назад на вокзале, – сказал сержант. – Запомнил по повязке на голове и этой твоей кепке.

Алекс сразу вспомнил группу пленных на трамвайной остановке, которых никто не охранял.

– А ты что там делал? – спросил он.

– Возвращался из города. Мне по субботам разрешено поплавать в ихнем бассейне. Что-то вроде абонемента. Заработанные деньги, хоть они и не большие, надо куда-то тратить, – нравоучительно произнес Тони. – Другие предпочитают в пивной посидеть, а я считаю, что нужно держать себя в форме.

Алекс от удивления замотал головой:

– Погоди-погоди, это что, плен такой? Вам еще и по пивным разрешают ходить?

– Ну, не всем, конечно. Мы же вроде как обслуживающий персонал. А что? Это же не тюрьма.

– И никто не пытался бежать?

– Да пытались. Но всех ловили. Без документов дойдешь до первого полицейского или патруля, а без языка и того меньше, пока кто-нибудь у тебя не спросит, который час или дай прикурить. Так что мой тебе совет: найди работенку по душе и ни о чем таком лучше не помышляй.

– Слушай, ты вот топишь котельную, так? – уточнил Алекс. – А почему в бараке собачий холод?

– А угля нет, – равнодушно ответил сержант, сплевывая. – Дрова кончились еще в декабре, а уголь мы сами возим со станции. В мешках на старой кляче. Хватает только на обогрев казармы, козлятника – это там, где тебя допрашивали, – администрации и лазарета. В конце января я был во Франкфурте – нам нужно было найти задвижку взамен сломанной для одной из труб, так там ситуация с топливом нисколько не лучше нашей. Между прочим, бараки здесь так и называют – холодильниками. Не знал? Тебе, кстати, повезло, что ты не попал сюда летом – в солнечные дни температура в камерах на южной стороне поднимается до 119 по Фаренгейту.

– Не может быть! – удивился Алекс. – Это же под пятьдесят по Цельсию.

– Сорок восемь. Я лично замерял. Окна большие, задраены наглухо, помещения крохотные, вентиляции никакой, да еще звукоизоляция из какой-то дряни вроде стекловаты. А теперь представь: ты не один в камере, а вас четверо или пятеро.

– Как пятеро? – еще больше изумился Шеллен.

– Так, пятеро. Это сейчас здесь мало народу, а прошлым летом ты бы посмотрел. В одном только июле мы приняли шесть тысяч. – Сержант так и сказал: «мы». – Почти все из Франции и в основном десантники. А «холодильники» рассчитаны на двести человек. Вот и прикинь. Следователи работали в три смены. На каждого пленного два часа, не больше. Зато уж посылок скопилось…

– Каких посылок? Красного Креста?

– Ну да. Считай, на каждые восемь человек полагается одна в неделю. Так?… А поскольку сидят здесь по два-три дня, то они вроде как и не заработали и им можно не давать. Соображаешь?

– Вот, значит, откуда у немцев натуральный кофе, – догадался Алекс. – Что же вы крестоносцам не сказали? А говоришь, образцовое заведение.

– Да ты, я вижу, не понял, – засмеялся сержант, – немцы-то тут ни при чем. К посылкам они вообще не касаются. Распределением занимаются наши. – Тони бросил окурок и вдавил его ботинком в талый снег. – Ты еще многого не знаешь. Эти самые посылки, в разобранном, конечно, виде, потом оказывались на черных рынках Оберурзеля, Франкфурта и даже Висбадена. Пустые коробки и ящики мы предъявляли потом для учета, после чего сжигали в котельной. Всё чин чинарем.

– Продавали, значит, обкрадывая своих?

– Можно сказать и так. У нас тут был один, который как раз сидел на распределении, так ему по выходным разрешали даже полетать на их «сто девятом».

– На «Мессершмитте?» – не поверил Алекс.

– Ну да. Здесь, в Эшборне, неподалеку, есть летное поле, так они там устраивали пикники с девочками и полетами.

– Черт! – возмутился Алекс. – Можно же было улететь. Тут до Бельгии двести километров.

– Ну улетит один, и что? – не согласился Тони. – Остальных за это под замок, и прощай пивная. Потом ведь все равно лавочку с посылками прикрыли, ни сюда, ни в пересыльный теперь их не возят. Нам сказали, раз вы разбомбили Любек, через порт которого шли основные грузы Красного Креста, то и сосите теперь лапу. Хрен вам, а не посылки. А жаль. Особенно хороши были наши, из Англии, – произнес сержант, мечтательно причмокнув. – Кроме овсянки с тушенкой там были порошки для всяких бульонов, а также яичный порошок, порошок для заварного крема, пудинга и чего-то еще. Я уж и не помню. В новозеландские клали много всяких сладостей – различные джемы, мед, сгущенку и шоколад. А вот канадские я не любил: масло, невкусный мясной рулет, чай, кофе да бисквиты. И всегда соль. Ну скажи, на кой черт слать сюда соль, которой и так хватает?

– Слушай, у меня от твоих воспоминаний живот сводит, – взмолился Алекс. – Ты лучше расскажи, что потом-то было?

– А что было? Люфтваффовская комиссия тоже навела тут порядок: кое-кого из своих на фронт за панибратство с пленными, почти всю нашу бригаду – в дулаг и по «санаториям». Вот так. А с тобой, кстати, кто тут работал?

– Оберет Лаубен.

– Так ты офицер, что ли? Лаубен работает с офицерами.

– Флаинг офицер.

– Понятно, – кивнул сержант. – Тебе повезло. Лаубен никого не сдает в гестапо.

– А другие?

– Другие – бывает. Не понравишься – найдут какую-нибудь закавыку или сами выдумают. И за телефон. Подследственного во Франкфурт. Особенно доставалось полякам. Всех, правда, возвращали, но, сам понимаешь: или несколько суток здесь, или месяц, а то и два в тюрьме, где тебя каждый день обещают расстрелять как шпиона.

В это время они заметили направлявшегося к ним гауптмана. Это был тот самый офицер, что три дня назад принимал Алекса. Оба встали, сержант отдал честь.

– Вы Шеллен? – спросил немец Алекса, глядя в какой-то список.

– Да.

– Идите к центральным воротам и ждите там.

Алекс попрощался с разговорчивым сержантом и пошел в указанном направлении.

Через час ему и еще шестерым только что подошедшим пленным велели выйти за ворота и забираться в стоявший на обочине грузовик с тентом. К ним залезли два солдата: один – юнец с впалыми щеками и бледным лицом, второй – его полная противоположность. Немолодой и очень полный, этот второй, кряхтя, кое-как перебрался через борт и после долго пыхтел. Подошел офицер, сделал перекличку. Несколько раз хлопнули двери кабины, и машина тронулась.

С полчаса ехали по шоссе, потом свернули на раскисшую от весенней оттепели объездную дорогу, поползли по ней, виляя из стороны в сторону, и вскоре застряли. Из разговора охранников Алекс узнал, что шоссе впереди разбито бомбами. Несколько раз пленные вместе с немцами выпрыгивали из кузова и совместными усилиями толкали грузовик. На третий раз пожилой солдат, которого звали Хольм, совершенно уже выбился из сил и не мог самостоятельно забраться в машину. Видя, что щуплый немец также не в состоянии затащить напарника, на помощь пришли пленные.

Алекс спрыгнул вниз и взял у толстяка его карабин. Двое пленных стали тянуть пыхтящего Хольма за руки вверх, а Шеллен, весь вымазавшись об его сапоги, подсаживал снизу, держа карабин как перекладину. В следующий раз толстому немцу хором предложили оставаться в кузове, что он и сделал, перебравшись поближе к кабине.

Семьдесят километров до Вецлара они преодолели за три с половиной часа. В пересыльном лагере их встретил сам комендант.

– Это дулаг люфт, – коротко пояснил он. – Надеюсь, вам здесь понравится. Я – комендант лагеря полковник Варнштадт. Кто из вас Шеллен?

– Я, – вышел из строя Алекс. – Флаинг офицер Алекс Шеллен.

– На ваш счет у меня особые инструкции. Дежурный, уведите остальных. – Он повернулся к Алексу: – Пошли.

В канцелярии у Алекса забрали его единственный документ, который назывался кригсгефангененкартой, поставили на нем синий штампик со словами «дулаглюфт» и дату прибытия.

– Сейчас на медосмотр. Вне очереди, – скомандовал Варнштадт находившемуся тут же оберфельдфебелю, – Сегодня же пусть выпишут медкарту. Потом, Фриц, найди ему койку на одну ночь.

Медосмотр заключался в нескольких вопросах, заданных фельдшером.

– Что с головой?… Какие еще жалобы?… Дизентерия?… Венерические заболевания?… Чесотка?…

Алекс так и стоял в шинели и грязной, съехавшей набок повязке, сняв только свое несуразное кепи.

– Все, свободен. Что?… Выписать карту?… Ладно, обожди в коридоре.

Поиски свободного места для ночлега оказались делом менее простым. Подойдя к одному из бараков, Фриц велел Алексу зайти внутрь и пройтись по комнатам.

– Потом вернешься и назовешь мне номер, – сказал немец, прикуривая сигарету.

Алекс стал поочередно заходить в комнаты и спрашивать, все ли места заняты (назвать эти комнаты камерами было бы неправильно, поскольку они не имели решеток на окнах и не запирались). Ему кто-нибудь отвечал «Все», и он шел дальше. Комнаты были ненамного больше, чем в «холодильниках» Аусверштелле. Почти все их пространство занимали двухъярусные нары на шесть или восемь мест, установленные квадратом вдоль стен. В центре стоял небольшой стол, часто заваленный газетами, какими-то баночками, мисочками и прочим хламом, включая игральные карты. В нетопленых помещениях стояла сырость, и все свободное пространство стен, утыканное гвоздями, было увешано одеждой. Всевозможное тряпье свисало и с нар, так что комнаты походили на неприбранные кладовки.

Многие в этот теплый день находились на улице. Алекс видел, как человек пятнадцать сгребали кусками фанеры талый снег на спортплощадке. Другие ходили группками по территории, толкались в клубном бараке или библиотеке. Те же, кто оставался в комнатах, как правило, лежали на нарах, читали или играли в карты. Внутри барака пленные вольны были менять место жительства по своему желанию. Немцы знали, что южноафриканцы, например, недолюбливают канадцев. Австралийцы, новозеландцы, американцы, французы и все прочие тоже старались абсорбироваться от остальных и часто менялись друг с другом местами. В нескольких комнатах жили одни только негры. Понятно, что никакого списка свободных или занятых мест здесь не могло существовать.

В самой последней комнате Алексу неожиданно повезло: хозяин одной из верхних лежанок два дня назад ушел в лазарет и, похоже, надолго там слег.

– Давно в плену? – спросил единственный из присутствующих постояльцев, оторвавшись от потрепанного журнала.

– С четырнадцатого числа. А вы?

– Почти месяц. Располагайся, если на одну ночь. Я – Кларк Спидман, кличка Джей. Уорент офицер.

Алекс тоже назвал себя и, сняв запачканную шинель, сел на край лежака.

– Как тут? – поинтересовался он.

– Хреново, – отшвырнул журнал молодой черноволосый уорент офицер с тонкой линией усиков над самым краем верхней губы. – Красный Крест нас не снабжает, немцы пособие не выплачивают, письма писать нет смысла – пока придет ответ, тебя отправят неизвестно куда и никто разыскивать не станет. Заняться совершенно нечем, народу много, а толку из-за постоянной текучки никакого. Ни в футбол поиграть, ни шахматный турнир организовать. Спортинвентарь: несколько пар рваных боксерских перчаток, гантели, ржавая штанга и пара турников. Есть, правда, площадка, но ее нужно ровнять, а немцы лопат не дают. Да и кто будет этим заниматься, когда завтра тебя могут отсюда вытурить.

– А как с кормежкой? – спросил Алекс, у которого многодневный голод, только еще более обостряемый ячменной похлебкой, отшиб всякий интерес к штангам и спортивным площадкам.

– А вот с этим хуже всего. Я же говорю, посылок мы не получаем. Сможешь найти работу и договориться, чтобы тебя выпускали, тогда еще ничего. Но для этого нужно основательно понравиться начальству.

Алекс побродил по лагерю; заглянул в клуб – там какой-то щуплый белый сержант показывал кучке негров карточные фокусы; посетил библиотеку – оказалось, что все книги на руках, а в наличии только несколько затасканных до дыр французских журналов. Потом он разыскал столовую, но там ему объяснили, что нужно иметь пищевой талон, иначе не получишь ни обеда, ни ужина. Хорошо, что здесь же Алексу попался один из его сегодняшних попутчиков. Он рассказал, где находится «офис» старшего офицера лагеря и что как раз он-то и выдает талоны. Старший офицер – сам из пленных – попросил предъявить карту военнопленного, после чего вырвал из школьной тетради два белых квадратика с печатями – «На обед и на ужин, а завтра, если не отправят в другое место, придешь опять». – Потом Алекс сходил в медпункт и попросил сменить ему повязку, под которой обозначился подозрительный зуд.

Весь этот день его не покидала мысль, что теперь отцу сообщат, при каких обстоятельствах он оказался в плену. Два известия лягут на чаши весов: одно – он остался жив и практически невредим, другое – он бомбил их Дрезден. И Алекс не знал, какое из них в сознании его отца окажется весомее.