Текст книги "Двойная бездна"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

12

Это не было воспоминанием о давно забытом им, это было готовое знание, уже усвоенное, рассортированное и распределенное по многочисленным открытым отсекам.

Цельное и ясное знание возвышало его над миром, давало непоколебимое чувство превосходства и отцовской снисходительности ко всему тому, что рождалось, умирало, радовало и страдало под ним. Да, под ним. Ибо он сам ощущал себя чуть ли не творцом этого мультипликационного мира.

Милого, наивного, несовершенного, как детские рисунки и домики из песка, как неприхотливая картавая песенка, и все мечты и надежды людей казались мелкими и преходящими, как желание ребенка стать пожарником в блестящей каске…

Тайна врожденного дара открылась ему. Теперь он казался простым и естественным, как слух и зрение, ибо кто, как не творец, может проникнуть в душу и плоть созданных им существ, кто еще, если не он, имеет право вмешиваться в судьбы героев, придуманных им, и мудро властвовать над их жизнью и смертью. Всевидением, всесилием и всезнанием именовался этот дар – титулами, отданными некогда слабым человеком своим богам.

Он, Веселов, (нет, теперь он тоже стал Безымянным, как весь его народ) мог все. Но в мудрости своей сдерживал всемогущество, прозрение не было сродни презрению, ему было по-отцовски жаль лежащую под ним землю и все, что дышало на ней.

Да, под ним. И не только оттого, что власть его была беспредельной, но и буквально – легко отталкиваясь босыми ступнями от покорной травы, он изменил силу тяготения и воспарил над лесом. Над лишь недавно казавшимся странным лесом, сейчас все было понятно и близко, как собственное тело. Он знал и цель, и причину этого леса, и каждое дерево, и каждый зверь, птица и бабочка прорастали сквозь его бесконечную душу. Это был лес далекого прошлого, умерший за миллион лет до рождения того, кто осознал себя Владимиром Веселовым. Это был Заповедник в сердце тайги, запрятанный в прошлом от всепроникающих людей.

Он, Безымянный, поднялся над верхушками деревьев и медленно плыл по направлению ветра туда, где две реки сливались в одну под острым и чистым углом. Он знал – там центр Заповедника, центр колонии великого и несчастного в своем величии народа. Он знал это и не сомневался нисколько в своем знании, ибо вся история народа раскрылась перед ним, как безоблачное звездное небо, и он мог беспрепятственно скользить взглядом по ней из столетия к столетию.

Нет, это называлось не так, ибо сто оборотов Земли вокруг Солнца – это чужая мера, но не было смысла разделять неделимое весомое время на иные отрезки – это не меняло сути. Давно и недавно, вчера и завтра сливалось в единое, вечное, существующее всегда, как бесконечные ряды книг на полках, – раскрываешь любую, и время оживает, наполняется звуками, запахами, радостью и тоской.

Его народ был всегда. Потом он стал везде. Это не зависело ни от личного желания, ни от преходящей идеи, заставляющей делать не то, что хочется, а то, что нужно. Безымянное племя не могло существовать полноценно без иных, чуждых народов, лишь рассеявшись среди них, приняв чужой язык и обычаи, оно заполняло свою, присущую лишь ему нишу, но ни одно поколение не теряло своего родства и единства.

Он, бывший Веселов, теперь – Безымянный, был уверен в нормальности и жизненной необходимости этого способа существования, хотя знал, что иные народы имеют свое мнение и свои не слишком лестные термины. Он был выше суетного презрения и мелкой ненависти тех, над кем творец не простер длань свою и не назвал избранными и возлюбленными сыновьями своими, ибо вечный удел низших – зависть и ненависть к высшим, и долг избранных – снисхождение к черни… Так думал он, и не было сомнений в мыслях его, и прям полет, и взгляд непреклонен.

Да, он помнил о том жестоком и смутном времени, когда Безымянное племя его было изгнано за пределы родной планеты и рассеяно по Вселенной, и сослано в бессрочные ссылки, и расколото пространством на осколки, собрать которые воедино казалось немыслимым. Заповедные зоны, защищенные непроницаемым барьером, погруженные в глубь времени, в эпохи до разума, на чужих планетах, так и оставшихся чужими… Надо было выживать, искать новых симбионтов, чтобы питаться от соков их и присваивать плоды трудов их…

И этот Заповедник, над которым он проплывал в вольном полете, – единственный, уцелевший здесь от вторжения и истребления. В давние времена первого прорыва Барьера они, Безымянные, рассеялись по Земле и нашли свой, присущий лишь им, способ существования. И снова ссылка, и неправедный гнев неблагодарных народов, и кровь из растворенных жил, и смрад мертвечины, и пирамиды из черепов, и младенцы, рассеченные мечом крест-накрест, испоротые животы дочерей, сыновей пронзенная печень…

«Затаенная месть, ибо глупый лишь мстит тотчас же, мудрый час выжидает свой. Под притворной покорностью ненависть скрыта, желчь в медовых речах и в согбенной спине вот-вот распрямится пружина. Пуще дальних врагов устрашись раба своего, он – вблизи, нет защиты от мести его», – как сказано в Истинной книге.

Их снова загнали в Заповедник и снова отбросили глубоко вниз по шкале времени, чтобы, даже вырвавшись на свободу, они не причинили вреда людям. Да, их постоянно держали под прицелом Стражи – дальние родичи с когда-то родной планеты; они не вмешивались, у них был свой кодекс чести, они достойно несли огромные расходы для поддержания Заповедника, хотя было бы легче уничтожить раз и навсегда, исключить из генофонда враждебное семя, чтобы нигде и никогда не проросло оно, не обвилось бы лианой вокруг отца приемного, не впилось бы ненасытно в грудь матери молочной…

Ограниченное пространство при обилии пищи, иллюзия свободы при ненавязчивом контроле, вынужденное смирение, бесконечная надежда…

«И в гордыне своей вознесешься до неба, и до жижи навозной низвергнешься. И станешь рабом у рабов своих…»

И снова бунт, и снова взрыв Барьера, и прорыв временного кольца, и выброс сквозь толщу времени освобожденной энергии туда, в условное будущее, для кого-то ставшее настоящим и неминуемо обреченное на прошлое…

Над Землей разгорался двадцатый век, и ярчайший свет вспыхнул над тайгой, и казалось издали – с неба сорвался огненный шар, и в безудержном падении сотряс землю, и воспламенил деревья…

И снова рассеялись уцелевшие по обитаемой планете, изменив облик свой, и смешались с землянами, и растеряли друг друга.

И вот, плавно покачиваясь в восходящем потоке воздуха, он, Безымянный, знал твердо; пришла пора собирания и открытия истины потомкам, не знающим о корнях своих, прошла пора искупления, настало время возвращения на далекую родину, время мести и силы, время прозрения и всемогущества.

Его племя, утратив память родства в поколениях, было собрано воедино в нем самом, в том Безымянном, что осознавал себя и Веселовым, и отцом своим, и дедом, прорвавшимся сквозь Барьер, и всеми предками своими, – нет, не умершими, не ушедшими навсегда, а продолжающими жить в его теле, в его памяти, в его мыслях.

Не только предки, но и все, кто жил здесь когда-то, в сердце тайги, в бывшей колонии, ожили в его безграничной душе, он знал их мысли, и чувства их были не чужды ему.

Но были и те, кто скрывался неузнанный на просторах планеты, – потомки ссыльных, хранящие в генах своих слепую память о могуществе предков. Обновленные свежей земной кровью, слившиеся с человеческим родом, не ведающие о родстве своем. Были и те, кому открылась истина, но они добровольно отрекались от корней своих, от дальней родины своей и не мыслили себя вне Земли, и не желали возвращаться для мести и возрождения.

Найти их, разбудить спящую память, вселить гордость и гнев в душах, отринуть от приемной матери и указать путь к величию и всевластию. Наказать строптивых, убедить сомневающихся, истребить зараженных чуждыми идеями о равенстве всех форм разумной жизни, ибо лишь один народ, одно племя призвано творцом вершить волю его и повелевать чернью от имени его.

«Одних вас возлюбил я в сердце своем и длань свою простираю над вами, и все сущие языки повергаю пред нами: повелевайте и властвуйте над жизнью и смертью их. И будет семя ваше бесчисленно, как песок в пустыне, и глас груб ваших низвергнет стены врагов ваших, и восславите вы меня, ликуя…»

Он, Безымянный, круто набрал высоту и взмыл над тайгой под невидимый купол Барьера. Да, они восстановили Заповедник, уже без вмешательства своих недреманных Стражей, ибо мудрый раб знает все дела господина своего, и подражает ему, и поднимается выше его. Да, теперь они сами спрятали Заповедник в глубине времени, ибо самое надежное убежище – в прошлом, никто не сыщет ею, не повредит, не разрушит. Отсюда, из недосягаемой глубины, велся долгий поиск, здесь были скрыты и возмездие и награда, и грядущая кара, и потаенное ликование…

Сейчас он был один, но это одиночество было особым, возможным только здесь – условное чужое тело, словно взятое напрокат, было суммой всех тел; и общая душа, память, чувства – лишь копией душ тысяч людей, собранных воедино. Не было противоречий в многочисленных «я», объединенных общей волей. Все они, умершие и живые, рассеянные по свету, были собраны в универсальном теле, а сами или были давно рассыпаны прахом в чужой земле, или продолжали жить, каждый на месте своем, подобно тому, кто за тысячи километров отсюда лежал в своем временном доме, и жена его плакала втихомолку, и старый друг пытался вернуть его блуждающую душу…

Он завис в зените купола. Отсюда просматривался весь Заповедник – огромная полусфера, похожая на модель Вселенной в старых земных книгах. Здесь, за Барьером, был свой мир, свои законы, текло свое время. Под ровным углом две реки стекались в одну, и на узкой стрелке, под скалой, в толще гранита жил своей потаенной жизнью

Мозг, нервная система, сердце всего этого. Он был создан Стражами, но захвачен в плен Безымянными и с тех пор стал их памятью, их волей, их силой.

Усилием воли Безымянный перестроил свое сознание, и оно, словно пуская побеги, стало раздваиваться, расчетверяться, и еще, еще… Бесшумно лопались почки на далеких ветках – это его единое «я» расщеплялось на сотни и тысячи иных, родственных, но удаленных, раскиданных по огромной планете; и прорастала, множась, великая поросль, лишь отсюда, из центра, видимая, как единая и неделимая.

Зашептали, забормотали, запели, запричитали приглушенно голоса на разных языках – неслышимые мысли, ненавидимые лица всех тех, кто скрывался до поры, ждал своего часа. Но не их он искал – они уже были найдены; он знал, что где-то, далеко отсюда, скрывается еще один человек, отвергнувший корни свои, несущий в себе тайное наследство великих предков. Теперь он хорошо понимал – так же искали Геннадия Веселова, находили и снова теряли, ибо он ускользал, убегал, исчезал надолго, непокорный воле своего вечного народа, не желающий служить великим идеям и ставящий превыше всего свое иллюзорное родство с приемной матерью – Землей. Да, так же искали и его самого, и лишь во время болезни, когда ослаб защитный барьер и больной мозг стал посылать сигналы о помощи, они смогли найти его и привести сюда, и слить его память и волю с единой вечной памятью, и открыть истину.

Истина не тяготила. Теперь его долг был, чтобы передать ее дальше, приобщить к высотам тех, кого он должен найти. Долг. Знание. Цель. В бытность свою человеком он хорошо знал суть этих слов, когда переносился сознанием в зверей и птиц. Врожденное знание и понимание называлось инстинктом, он объявлялся слепым и постыдным, ибо только разумная воля и сознательное подавление природного наследия делало человека человеком – венцом творения и всевластным господином…

Он улыбнулся про себя наивности этих детских суждений и положился всецело на свое тайное наследство, прямым путем ведущее его к цели…

«Я-я-я-я…» – запричитал приглушенно тонкий женский голос где-то в неощутимой дали. «Ты-ты-ты…» – вырвался из Мозга и полетел в никуда сигнал, управляемый волей Безымянного. «Я здесь, я здесь, я здесь…» – ответили ему. Он знал, кто ему отвечает, – скрытый враг и друг, предатель и спаситель, выдавший больного Веселова, – тайный центр Мозга, привилегия потомков великой расы… Вот живут они на Земле, не ведая о предках своих, но подобно радиомаяку не умирает в них тайная метка, постоянно и бесцельно ищущая единства…

«Где, где, где…», – басовито и монотонно запел Мозг, «Здесь, здесь, здесь…», – ответили ему.

Плавно поворачиваясь в струях восходящих потоков, Безымянный сосредоточил волю в пульсирующий сгусток и с резким, кратко болезненным толчком, подобно амебе, раздвоил свое тело, и еще, еще… Полупрозрачные, все более и более истончающиеся в воздухе, поплыли по ветру те, кто только что составлял с ним единство, универсум, синтетическую модель.

Отделялись и уходили от его «я» люди – мужчины, женщины, дети, старики – копии всех обретенных братьев и сестер. И снова, как вначале, он перестал ощущать свое тело и повторилось странное – будто оторванная голова висит в воздухе и кто-то невидимый может сделать с ней все, что захочет. Теперь он знал, кто это, – Мозг, живущий в скале. И не страшился этого. Женский голос приобретал ясность, чистоту, наращивал громкость и по ниточке его полета устремилось то, что снова осознало свое имя, – Владимир Веселов.

В зените сферы распахнулся незримый канал, Веселов устремился в него, как воздушный шарик, влекомый сквозняком, на миг ощутил слепящую боль: это лопнул временной Барьер, а потом уже ничего не видел, осознавая лишь себя в виде стремительного пунктира, летящего к цели. Да, пунктира, потому что он словно бы прочерчивал пространство ритмичными всплесками – ощущение полета, краткий период невесомости, снова безудержный, не зависящий от его воли полет…

«Я здесь», – спокойно и покорно произнес голос. «И я здесь, – ответил он. – Здравствуй, сестра».

Он снова обрел зрение и увидел, что погружен в ночь, как косточка в мякоть сливы. Рядом было тепло человеческого спящего тела, он перестал ощущать себя и безболезненно соприкоснулся с ним, сливаясь воедино. Он знал, где таится уязвимое место, и, свившись в тонкий жгут, вошел и ямку между черепом и позвонком шеи. Невидимое в темноте тело вздрогнуло.

«Больно, – пожаловался женский голос. – Не делай больно». – «Сейчас перестанет, – успокоил он. – Я – друг. Мы долго искали тебя. Почему ты скрывалась?» – «Кто ты?

Назови свое имя». – «У меня много имен. Ты должна пойти со мной». – «Кто ты? Куда мне идти?» – спрашивал женский голос, и он понял, что девушка проснулась и теперь лежит с открытыми глазами, всматриваясь в темноту. Он нарисовал перед ее глазами яркую картину: берег светлой реки, махровые цветы, медлительные шмели, зависшие в воздухе, полупрозрачные фигуры людей с улыбками на лицах.

– Я заболела, – печально сказала девушка вслух, перевернулась на другой бок и пошарила рукой, ища выключатель лампы. – Я больна, – повторила она, включая яркий слепящий свет.

Тогда он, вопреки этому свету, сделал так, что она увидела посреди комнаты мужское лицо, немного похожее на него самого. «Юля, – произнес он нежно и твердо, шевеля чужими губами. – Нас мало. Мы любим тебя. Ты нужна нам. Пойдем со мной, мы так долго тебя искали. Ты такая же, как мы. Особая, избранная. Нас никто не любит, но мы лучше всех. Ты должна вернуться на родину…»

– Куда, куда? – переспросила девушка, не то озадаченно, не то насмешливо.

Но все же села на кровати и поправила ночную рубашку, и убрала спутанную прядь со лба, и придала лицу выражение кротости и вызова одновременно – извечный женский рефлекс при виде мужчины, от которого нужно и защищаться, и которого нужно завоевать, если удастся…

«Здесь все лучше, чем у вас, – произнес он, и видение лица шевельнулось в такт его словам. – Здесь прозрачные реки, чистые леса, здесь небо выше, здесь никогда не слышишь слов – война, вражда, ненависть. Здесь лишь всеобщая любовь, покой, блаженство, пение птиц и журчание ручьев…»

– Арбузы– слаще, горизонт дальше, люди добрее, – в тон ему продолжала девушка. – В детство, что ли, вернуться?

Той частью памяти, что осталась ему от былого Веселова, он вспомнил первый разговор с тем, кто пришел к нему в ночь похищения и запоздало удивился: слова, казавшиеся своими, свободно выбранными, повторялись, словно записанные на пленку. Но иллюзия свободы выбора была настолько достоверной, что он, изменяя по своей прихоти мужское лицо посреди комнаты, нечаянно (?) придал ему те черты, взглянув на которые, девушка вздрогнула и потянула на себя простыню.

«Это я, – произнес он глухим голосом призрака. – Я давно жду тебя. Там наша родина. Ты позвала на помощь, я пришел».

– Я никого не звала. Уйди.

«Позвало то, что досталось тебе от матери. Наследство. Ты не такая, как все, ты лучше, выше, ты больше не можешь среди людей. Ты должна вернуться. Мы поможем тебе. Ты должна пойти навстречу…»

И снова возникло странное ощущение, что он говорит чужими словами, уже слышанными, обращенными недавно к нему самому. Он напряг волю и воспротивился насилию, и попробовал сказать что-нибудь свое, простое и не пугающее. И тут же шум и клекот, похожий на радиопомехи, ворвался в него и разорвал приготовленные слова на клочки слогов и звуков. Прозрачное лицо заколебалось, потеряло резкость, и сквозь размытое пятно снова проступило прежнее – молодое и прекрасное.

– Я устала, – сказала девушка. – Уйди. Оставь меня м покое.

Он говорил, она не слушала, но не могла не слышать, потому что слова не звучали в воздухе, а появлялись из ничего, внутри головы, как собственные навязчивые мысли.

Она не могла не слышать, он не мог не говорить, и тем, что оставалось в нем от Веселова, он осознал простую и жестокую истину: оба они подневольные, он – орудие насилия, она – возможная жертва. И даже более – она еще обладала свободой выбора, ее приходилось убаюкивать, уговаривать, устрашать. А он был подобен магнитофону, нет, более сложному аппарату, но не все ли равно, если свободная воля становилась иллюзорной, унизительной, как речь по бумажке, исписанной кем-то другим…

Он еще раз попытался взбунтоваться, хотя бы замолчать, но у него опять ничего не получилось. Его маленькое и беззащитное «я» было туго спеленуто чуждой, безликой нолей, и он даже не мог точно определить то место в пространстве, где находится он сам. Часть его собственного «я» была нераздельно слита с телом и памятью девушки, гак казалось; на самом деле плотная пелена не впускала его в глубину, и он ощущал это как неполноту своего вторжения. Но он был и этим туманным пятном, повисшим посреди комнаты, как шаровая молния, принимающим очертания незнакомых ему людей. И в то же время проступало постепенное странное ощущение, что находится далеко отсюда и наблюдает все это отрешенным взглядом зрителя…

Он говорил, она молчала, отрешенно глядя в угол комнаты, словно пыталась вспомнить что-то забытое. Ему было жаль ее частью своей бесплотной души, сохранившей способность любить и страдать чужой болью, но поделать ничего не мог.

И тут, кажется, она вспомнила, и словно маску, стерла с лица выражение наивной, испуганной девушки, и выпрямилась, и насмешливо изогнула брови, и рассмеялась.

– А! Вот кто пожаловал на этот раз! Сын Геннадия Веселова, сын свободного человека, внук раба. Что, сдался без драки? И теперь, как послушный холуй, выполняешь волю своих хозяев? Не ты первый, не ты последний. Но у тебя-то уж точно ничего не выйдет!

«Я – сын великого народа, – гордо произнес Веселов, хотя хотел сказать совсем иное. – Я – твой брат и друг. Я не желаю тебе зла, ибо одна кровь течет у нас. Ты должна вернуться на родину, она нуждается в нашей защите и в нашей любви…»

– Жаль, – сказала Юля. – Скорее всего это не твоя вина. Ты сам нуждаешься в моей защите и в моей любви. Я не впущу тебя в мою память, хотя это самый короткий путь к пониманию. Уж прости, но мужчине ни к чему знать мои тайны. Жаль, что я не успела предупредить тебя. Они перехватили. А ведь я могла стереть тебя навсегда, как тех, кто были раньше… Ладно, я больше не виню тебя. А теперь возвращайся домой и жди меня. Я приду…

Она встала, скользящим движением откинула волосы назад и мягко прижала свои ладони к затылку.

И тут же он ощутил, как горячая, плотная волна выталкивает его из сознания девушки. Он напрягся невольно, сопротивляясь, но напор был силен и беспощаден. Он снова свился в тонкий жгут, скользнул в узкий светлый канал и покинул голову. Юля болезненно вскрикнула, убрала ладони с затылка и, скрестив руки, выставила их перед собой, словно защищаясь, но на самом деле направляя непреодолимую волну на Веселова. И заметался тот по тесному пространству комнаты, всюду встречая тугой барьер, как мощный сквозняк выносит его в свободном полете и стремительным пунктиром несет к неведомой цели…

Сознание на лету раздваивалось. Да, он летел, но в то же время лежал недвижно в своей комнате и ощущал прикосновение чьей-то руки на лбу своем; на миг он увидел себя со стороны – лежащего с открытыми глазами, и тут же ощутил толчок, увидел тьму, блеснувшую бледными звездами, и медленно проступившее сквозь нее лицо Оленева.

Он лежал раздетый, желтые капли гемодеза бесшумно перетекали в вену по капельнице, рядом сидел Оленев, справа, боковым зрением, угадывалась Оксана. Было светло и тихо.

И тут слои памяти соприкоснулись, слились, и он все вспомнил. Да, он был похищен, унесен в Заповедник, это ему поведали о Безымянных, рассеянных по Вселенной, это ему навязали свою волю, и это он был только что изгнан из тела девушки по имени Юля. Но в то же время никуда не улетал он, а лежал больной, с температурой, под капельницей, принесенной заботливым Оленевым, лежал и рассказывал ему о своей способности к билокации и о том, как его похитили, и обо всем, что происходило, так, как будто все эти события уже свершились и о них можно спокойно поведать другу в прошедшем времени. Именно в прошедшем. Он даже вспомнил свою только что отзвучавшую фразу: «Увидел себя, лежащего, со стороны, и тебя рядом, потом толчок, темнота и твое лицо…»

Что-то случилось со временем… Странное ощущение нереальности происходящего на секунду пришло к нему, и он обрадовался. Значит, он снова стал человеком, землянином, снова научился удивляться и говорить то, что сочтет нужным.

– Отдыхай, – сказал Оленев и посмотрел на него так, словно все понимал, знал, предвидел, словно умел проникать в чужие тайны и ощущать боль чужого тела. – Это пройдет. Ты все рассказал. Я все понял. Завтра встанешь на ноги. А сейчас расслабься. Все позади. Больше я не позволю тебя украсть… Эх ты, а еще меня тихушей называл. Нею жизнь скрывал. Ничего, старик, не ты первый, не ты последний…