Текст книги "Двойная бездна"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Сначала он не обратил внимания, что кто-то сел рядом. Может, кто-нибудь из больных, бесцельно убивающих время от обеда до ужина, может чей-нибудь родственник.

– Вас зовут Юрий Петрович? – услышал он женский голос и, вздрогнув, поднял голову. – Спасибо вам.

Это была жена Грачева. Юра не знал, что ответить, и просто молча кивнул головой.

– Они вынесли решение.

Юра сжал зубы, готовый ко всему.

– Решили пока ничего не предпринимать. Анализы забраны. Как я знаю, вы лучше всех осведомлены о работе моего мужа и верите в его правоту. А я верю вам. Отдохните, я все равно не уйду отсюда.

– Нет, – мотнул головой Юра, – никто, кроме меня, не справится. О ребионите я знаю больше, чем кто-либо другой, даже ваш муж.

– Он никогда не говорил о вас. Впрочем, у него такой характер… – она замолчала, словно извиняясь за мужа.

– Это неважно. Во всем случившемся виноват я. Это я подсунул ему древний рецепт. Если бы знал, чем это может кончиться…

– Я вас не виню. Матвей не мог поступить иначе.

На больничное крыльцо, обрамленное старомодной балюстрадой, вышла Мария Николаевна. Щурясь на солнце, она отыскала взглядом Оленева, молча кивнула и так осталась стоять, словно не решалась ни подозвать Юру, ни подойти самой.

– Извините, – сказал Юра и сам пошел навстречу.

– Юра, – просто сказала Мария Николаевна, – сейчас не время для ссор и диспутов. Я не верю в чудеса, но это мое личное мнение. Так вот, я настояла на том, чтобы Грачева оставили в покое. Контроль и наблюдение возлагаю на тебя. Придется остаться на ночь. Я тоже остаюсь. Позвони домой, предупреди. Сейчас все разъедутся, поговорим после.

И Мария Николаевна, развернувшись на каблуках, как вышколенный солдат, четким шагом пошла к двери. Преданный солдат реанимации – странной науки об оживлении мертвецов.

Юра стянул халат, сложил его, взял под мышку и пошел за территорию больницы к ближайшему телефону-автомату. Его догнал Веселов.

– Изгнанник рая, – гордо сказал он. – С демонической силой меня вышибли из обители блаженных, повергли наземь, оттяпали крылья без наркоза и даже на пиво не дали. Во житуха, а?

– На, блаженненький, – в тон ему сказал Юра и протянул горсть мелочи. Помолись за меня… Кто остался с Грачевым?

– Машка. Хоть и стерва, но своих в обиду не даст. Уважаю.

– Не ожидал от тебя. Сколько лет знаю, а такого… Ты же сам был противником ребионита. Забыл?

– Протри очки, везунчик. Мужик тем и отличается от амебы, что не болтает, а делает поступки и умеет признать свою неправоту.

– Никогда не видел болтливых амеб… Впрочем, ты прав.

К телефону подошел отец.

– Квартира, – сказал он, не дожидаясь вопроса.

– Папа?

– Это не Ватикан. Это квартира.

– Отец, это я, Юра. Ты не болен?

– Свинка-ангинка-минтая спинка, – хихикнул отец. – Заходила Лера, чума и холера.

– Она уехала в лагерь? Ты ее проводил?

– Муж ее проводил. Кандидат докторских наук или доктор по кандидатам в мастера. А вы кто такой?

– Юра я, твой сын. Сегодня я не приеду, остаюсь дежурить. Не беспокойся. И передай Марине, если она дома.

– Субмарине? Когда уставшая подлодка из глубины придет домой? А кто вы такой?

– Папа, – вздохнул Юра. – Береги себя, не выходи из дома. Я позвоню вечером.

Он опустил трубку на рычаг и хотел было отойти, как вдруг телефон разразился звоном. Машинально снял трубку автомата.

– Да?

– Да и нет не говорить, губы бантиком не делать, не смеяться, не смешить, – скороговоркой проговорил Ванюшка. – Привет, плешивый вундеркинд! Ищешь?

– Пока только тумаков по шее надавали за поиски. Куда опять мою дочку дел?

– Очередной запуск в будущее. Художница. Укатила с мужем на пленэр, а может, на пленум. Делает революцию в живописи. Заслуженная. Лауреатка.

– Чаю надулся? – зло спросил Юра.

– От пуза.

– И как не лопнешь! – сказал Оленев и бросил трубку.

По дороге в больницу его догнал Ванюшкин голос, раздавшийся из левого кармана.

– Не шали, – сказал он приглушенно. – Нарушишь Договор – пеняй на себя.

Больница опустевала, дневные врачи и сестры расходились по домам, больные разбредались по парку. В первой палате реанимации гудели аппараты, плакал ребенок, неслышно передвигалась дежурная сестра, позвякивая шприцами. Во второй, где лежал Грачев, было непривычно тихо, как после генеральной уборки, когда в надраенной до блеска палате включают кварцевые лампы и закрывают ее на ключ… Научно обоснованный ритуал очищения, избавления от скверны…

Кое-какие анализы уже были готовы, стараясь скрыть волнение, Юра вчитался в скупые цифры. Да, все совпадало с расчетами и экспериментальными данными Грачева. Непостижимая купель полусмерти-полужизни, в которую был погружен Грачев, ломала все представления, вековые и незыблемые, о той грани, что разделяет живое существо и неживое вещество.

Мария Николаевна стояла у окна, делая вид, что любуется парком, отцветающими яблонями и птицами, порхающими меж них. И Оленев мысленно поблагодарил ее, что она не вмешивается в то, что сама уже не в силах понять, что она молча уступила лыжню ему, более молодому и менее опытному, совсем не потому, чтобы переложить на него непосильный груз, а оттого, что честно признала свою некомпетентность и невольную стереотипность мышления, приходящую с годами работы. И само это признание, пусть глубоко запрятанное, значило так много, что впору было или честно подать заявление об увольнении, или, мучительно переборов самолюбие, перейти на следующий, более высокий круг. Кризис, который редко кому удается миновать.

Ближе к ночи состояние Грачева стабилизировалось, если, конечно, прибегать к привычной терминологии. Сверяясь с записями, графиками, показаниями анализов, Оленев вел свой собственный дневник – это условие было оговорено в завещании Грачева. Не упустить ни малости, даже ценой жизни, ради тех, кто будет спасен после, вырван у смерти, в вечной битве человека с неизбежным приходом небытия.

Они молча пили чай в ординаторской, жена Грачева, осунувшаяся и подурневшая, тоже была с ними, ее присутствие тяготило, но на вежливые намеки Марии Николаевны пойти и отдохнуть она твердо, но словно извиняясь, отрицательно качала головой.

По привычке заглядывали дежурные хирурги, пытались завязать обычные разговоры, натянуто шутили, но быстро замолкали и уходили. Летняя ночь была светла и протяжна, малиновку сменил соловей-красношейка, из глубины парка доносилась его короткая громкая песня.

Негласно они разделили обязанности. Оленев следил за Грачевым, Мария Николаевна занималась больными в первой палате. Юра все время порывался зайти и туда, выискивая повод, мельком, но внимательно вглядывался в больную, по-прежнему неподвижно лежащую на спине, окидывал беглым взглядом данные аппаратуры, анализы. Что-то настораживало его, хотя сердце исправно гнало кровь, давление держалось, угроза отека легких миновала, а вовремя начатая гипотермия надежно защитила мозг. Так или иначе, должно было пройти не менее суток, когда можно сказать наверняка…

Главное – продержаться, пережить кризис и успеть заметить возможное осложнение. Неожиданностей было много. В реанимации никогда не стоит давать себе и тем более другим долгосрочные прогнозы. Быть может, все резко переменится в ту или иную сторону, и, пожалуй, высшее мастерство врача заключается именно в этом умении, подчас необъяснимом, предвидеть и предсказать то, что случится с больным через час, через день. Предвидеть и принять меры.

Несгибаемая Мария Николаевна не показывала ни малейшего признака усталости и по всей видимости собиралась бодрствовать до утра, а сам Оленев то и дело присаживался в кресло, вытягивал ноги, прикрывал глаза и по старой привычке представлял себе бесконечную равнину пустыни, барханы изжелта-розовые, три низких, один высокий, как четырехдольник в стихах, как ненавязчивая, умиротворяющая мелодия, растянувшаяся до горизонта, сливающегося с мутным, песочного цвета небом. Тогда он воображал себя птицей, парящей над пустыней в такт барханам, чуть выше, чуть ниже, песня без слов из одних гласных, закрытым ртом – растворение, расслабление, безмыслие, полный и абсолютный отдых, недоступный даже сну.

Он сидел во второй палате, наедине с Грачевым, медсестра вышла, из открытого окна несло прохладой. Оленев летел над песками, воздух топорщил перья, кто-то внизу поднял ружье и выстрелил.

Он не сразу понял, что это Веселов, топнув ногой по жестяному подоконнику, влез в окно и спрыгнул на пол. Машинально посмотрел на часы, было четверть четвертого утра.

– Час Быка, – невозмутимо сказал Веселов, отряхиваясь. – Чего, думаю, дома сидеть, чаи гонять. Все равно скоро на работу.

– Тебя же выгнали.

– Выгоняют только самогонку из бражки. Сказал же – час Быка. Рассвет на носу, того и жди бедствий и мировых катаклизмов. Машка там? Ну и ладно. Как тут делишки?

Оленев вкратце рассказал, что к чему.

– Ясненько, – сказал Веселов, приглаживая нечесаные лохмы. – Ждешь событий?

– Жду.

– Тебе виднее, тихуша. Сколько лет вместе работаем, а ни черта друг о друге не знаем. Это норма, да?

– Наверное, – неуверенно сказал Юра.

– Угу, – беспечно подмигнул Веселов. – Отсюда и сюрпризики. Чем помочь, а?

– Не нравится мне наша утренняя больная. Вроде бы все в норме, а…

– Чуешь, значит? Это бывает. По себе знаю. А иногда и обманывает чутье. Машке, что ли, не доверяешь?

– Кому еще, как не ей?

– Ну да, мы все через ее железные руки прошли. Воспитанники, выученики, мученики. Пыточная камера – или кости переломают, или без носа оставят. Или с носом, тоже не слабо. Грачев-то… Впрочем, о покойниках или хорошее, или ничего.

– Ты это всерьез?

– Слушай, когда я говорил всерьез? Только по утрам, когда душа пива жаждет.

– Ты ведь и пьяница понарошке. Куражишься, маешься, наговариваешь на себя черт знает что. Маскарад. Сегодня маску сдернул, а под ней, как в плохой комедии, другая маска. Кто ты, Веселов?

– А ты кто, везунчик? Может, пришелец, а?

– Не знаю, – честно сказал Оленев, – пришелец, ушелец, кабы знал, сказал. Мне скрывать нечего.

– Это тебе-то?

Веселов расположился на широком подоконнике, курил, пуская дым в открытое окно, болтал ногами, скреб небритый подбородок, а потом вдруг замер в нарочито драматической позе и поднял вверх указательный палец.

В кармане Оленева звякнуло стекло. Он опустил туда руку и нащупал пузырьки. За день он успел забыть о них. Ребионит. Лекарство, ведущее к жизни через очищение смертью.

– Чуешь? – театрально-сдавленным голосом спросил Веселов. – Там что-то неладно.

В соседней палате изменился привычный стукоток респиратора, негромкий, отчетливый голос Марии Николаевны давал краткие указания, забегали сестры.

– Я пойду, – сказал Оленев, – а ты лучше отсидись в парке. Тепло, не замерзнешь.

– Я свое отсижу, не беспокойся.

– Зачем вы покинули Грачева? – сухо спросила Мария Николаевна, переходящая в такие минуты с «ты» на «вы».

– Там все стабильно. Что у вас?

– Давление падает. Скорее всего, центрального генеза.

За скупой фразой Оленев прочитал так много, что ему стало по-настоящему страшно. Это означало, что центр в продолговатом мозгу, отвечающий за артериальное давление и деятельность сердца, нарушился, пошел вразнос, и если не принять экстренных мер, то… Он хорошо знал, что делается в таких случаях, в действия Марии Николаевны не вмешивался, все было правильно, выверено многолетней практикой, учтены последние монографии, статьи в журналах, но все это изобилие знаний, опыта, мастерства и решительности в конечном счете должно было привести к провалу. Рано или поздно.

– Не надо, – тихо сказал Оленев. – Я очень прошу вас, не надо.

– Что?

– Обычных методов применять не надо. Мы так не спасем.

– Еще один Грачев?

Вопрос был двусмысленный, но отвечать на него надо было однозначно.

– Это… моя родственница. Я имею право решать. Пока не поздно. Помните, Грачев вводил ребионит умирающему ребенку? Его последние эксперименты доказали, что существует четкая грань, когда еще не поздно. Анабиоз спасет ее. Даст время и больной, и нам справиться. Через час будет поздно.

– Не надо мне врать, Юрий Петрович. Какая еще родственница? За весь день ее никто не искал.

– Я знаю. А что молчал, так простите – есть личные причины.

Мария Николаевна была железной женщиной, но все-таки женщиной. Оленев рассчитал правильно.

– Всегда считала вас образцовым семьянином. Ну ладно, ваша личная жизнь меня не касается, но за больных в отделении все-таки отвечаю я.

– Разделим пополам. Страшно?

Мария Николаевна недоуменно взглянула на Оленева, как на человека, выскочившего на балкон голым на виду у многолюдной толпы.

– Ваши доказательства? Научно обоснованные. Предположим, что наши классические методы к успеху не приведут. А ваши?

– «Ваши», это как? Мои и Грачева? Или это просто вежливая форма?

– Понимайте как знаете. Но возьмите ручку, бумагу и докажите. Сколько вам понадобится времени?

– Четыре минуты.

– Даже так? Засекать на часах?

– Засекайте.

Дописывая последний листок, Оленев подумал, что он нарушает Договор, вернее, один из его пунктов – не выделяться из среды обычных людей, не показывать свои почти безграничные возможности проигрывать миллионы вариантов решений со скоростью и точностью компьютера.

Запах крепкого чая, заваренного с лепестками жасмина, поплыл из левого кармана халата. Оленев сжал пузырьки с ребионитом, боясь, что они сейчас исчезнут, трансмутируются, превратятся в неведомого Печального Мышонка из дочкиной сказки.

– Все, – сказал он. – Формулы, выкладки, ближайшие прогнозы при разных вариантах наших действий.

Мария Николаевна перелистала листки, похоже было, что она даже не вчитывалась в написанное. Это уже не имело никакого значения.

– Никогда не подозревала у тебя таких способностей, Юра, – сказала она, неторопливо складывая листки вчетверо и пряча в карман. – Ну и денек сегодня… Что ж, цель медицины – использовать любые шансы, даже безумные. Безумные на сегодняшний день. Похоже, что ты, как и Грачев, жил завтрашним.

– Спасибо, – тихо сказал Оленев и вытащил из кармана неприглядные пенициллиновые пузырьки с прозрачной жидкостью.

Она не уходила, а просто села в дальний угол, словно подчеркивая, что, несмотря ни на что, ответственность за содеянное она намеревается разделить поровну.

Неторопливо, по привычке рассчитывая каждый жест, Юра отключил респиратор, прекратил подачу охлажденной воды в аппарат для гипотермии, сам набрал в шприц ребионит – двадцать кубиков – трехдневная доза, и медлен-но, недрогнувшей рукой ввел его в вену.

Тишину разорвала сирена монитора – остановка сердца! Юра нажал красную кнопку, громкий писк, граничащий с ультразвуком, прекратился, по бумажной ленте поползли ровные линии. Наступила клиническая смерть…

8

К началу рабочего дня Оленев подготовил сжатый доклад. Уже не стоит описывать ни шум в зале во время планерки, ни реплики с мест, ни сдержанные угрозы профессора, ни молчаливые слезы жены Грачева. Ему было ясно дано понять, что в случае проигрыша надеяться на милость не придется. А если он выиграет, если больные выйдут из анабиоза и не просто выйдут, а выживут, выздоровеют и будут такими же нормальными людьми, как до этого, то и награды и лавры тоже не украсят его. Пусть победителей не судят, но и не всех осыпают розами, лишь молча прощают риск и говорят, с ухмылкой покачивая головой: «Ну и повезло тебе, парень. Из такой заварухи выкарабкался…»

Веселов нахально сидел в первом ряду, небритый, в нестираном халате, покачивал ногой и нагло подмигивал профессорам.

– Иди поспи часок, – сказал он Оленеву после планерки. – Раскладушка шефа свободна. Тебе уж не буду вводить оживитель. Пуганая ворона, сам знаешь, чего боится.

Оленев не собирался спать, но подумал, что посидеть в одиночестве хотя бы час просто необходимо. Он попросил Веселова дать ему знать при малейшем изменении ситуации и пошел в лабораторию.

Он нашарил ключ в углублении над косяком, на ощупь открыл дверь и очутился в темноте.

Включатель должен быть где-то справа, на стене, рука бесцельно ощупывала шероховатую поверхность, струйка воды скользнула вниз по запястью. Тогда Оленев чиркнул спичкой и увидел, что это не лаборатория.

Вернее – лаборатория, но не та.

Это была большая комната со сводчатым потолком, уходящим в темноту, короткий лучик высветил потухший камин, огромный стол, заваленный ретортами и книгами, тигли, чучело крокодила, прибитое к стене, высушенную ящерицу с пришитыми крыльями летучей мыши… Спичка погасла. Воздух явственно отдавал запахом серы.

– Ты здесь? – спросил Юра темноту.

Темнота пошамкала и разразилась в ответ старческим кашлем.

– Зажег бы свет, – попросил Оленев. – Я не филин, в темноте не вижу.

– Видящий при свете услышит в темноте, – сказал Ванюшка откуда-то издали. – Обойдешься.

Но все же в камине затлела искра, и вскоре загорелся маленький костерок из толстых книг. Синеватое пламя нехотя перелистывало желтые страницы, зачитывая их до черных дыр.

Оленев оказался в лаборатории алхимика XVI века, но в какой-то ненастоящей, несмотря на все атрибуты, словно бы построенной искусным декоратором из картона и фанеры для съемок фильма. Ванюшка сидел на столе в Ехидной форме, сплетя ложноножки в гордиев узел. Длинные квазииглы были картинно прикрыты мантией, расписанной алхимическими символами. Многочисленные ложноручки быстро и бесшумно переставляли колбы, ступки из агата и книги в тяжелых дубовых переплетах, обтянутых тисненой кожей. Некоторые из них он отбрасывал в сторону, из других вырывал картинки, а остальные не глядя ловко бросал в камин.

– Для покоренья зверя злого скажу всего четыре слова… – устало процитировал Оленев Гете и уселся на колченогий табурет.

Табурет оказался фальшивым, склеенным из ватмана, и Юра, естественно, грохнулся на пол, искусно сработанный под камень из кусков линолеума.

– Ну и что же это за слова? – ехидно спросил Ванюшка, не прекращая своего занятия.

– Пошел к чертям собачьим! – сказал Оленев.

– Логическая ошибка, – хихикнул Ванюшка. – Собакам черти ни к чему. Да и чертям не до собак. Им самим в аду тошно.

– Ад, рай, игра слов. Они в душе человека…

– И в деяниях его. Познал?

– Кое-что, – согласился Оленев. – Зачем книги жжешь! Если холодно, топи уж лучше ассигнациями. Все-таки дешевле.

– А, – махнул розовой псевдоручкой Ванюшка. – Макулатура. Даже в утиль не годится. Понаписали на свою голову. Разве сумеешь все это прочитать и запомнить?

– Я же сумел.

– Ну и что, ты стал более счастлив? Один земной глупец сказал: «Чем больше читаешь, тем больше глупеешь». А еще один сказал: «Многие знания умножают печаль».

– Цель жизни человека не только в поисках счастья. Разве твоя потеря заключена в этом?

– Но я не человек, я просто камень с философским образованием. Образовался я так: когда Большое Космические Яйцо шарахнуло во все стороны… Впрочем, тебе это знать ни к чему. Нас было двое. Я потерял брата-близнеца и знаю одно – он должен быть где-то здесь. Одиночество вконец доконало меня.

Ванюшка принял Печальную форму, подошел к камину и стал посыпать пеплом напудренный парик.

– Но теперь я знаю точно, – сказал он сквозь поток фальшивых слез, что мой братик здесь, рядышком, он вот-вот родится, обретет форму. И как же я буду нянчится с ним, пестовать, пылинки космические сдувать, как же я буду…

– Я близок к твоей потере? Это так?

– Так, Юрик, так, клянусь собственной Трансмутилкой. Но ты начинаешь нарушать Договор.

– Чем?

– А сам не знаешь, да?

– Мне кажется, я влюбился, – честно сказал Оленев, – и был вынужден показать свои знания. Но ведь у меня не было другого выхода. От этого зависит жизнь людей.

– А Териак?

– Его нашел не я, а ты. К тому же ты выполнил свое обещание лишь наполовину. Он не исцеляет от всех болезней.

– Во-первых, я его не нашел, не создал, а лишь реставрировал уже открытое не мной. Не путай художника с реставратором, Юрик. А во-вторых, именно ты применил его на практике. Как ты думаешь, кто больший преступник: ученый, открывший атомный распад, или генерал, нажавший на кнопку? Изобретатель самолета или летчик, сбросивший бомбу? Как отличить преступление от благодеяния? Ты ведь мудренький, ответь.

Вместо ответа Оленев взял большую, обмазанную глиной колбу и, прицелившись, запустил в Ванюшку. Колба проскочила сквозь квазитело Ванюшки и, проломив картонную стенку, исчезла в нетях.

– Вот видишь, – сказал Ванюшка, раскатываясь в двухмерный блин. Обычный человеческий аргумент. Когда не хватает терпения и рассудка, то начинают запускать друг в друга разные предметы.

– Ничего подобного. Ты ведь тоже запускал в меня свои дурацкие скипетр и державу.

– А я тебя испытывал на терпимость. Ты же дождался момента и отомстил мне. Нормальная человеческая логика.

– Значит, я становлюсь нормальным?

– В какой-то степени. Не то в пятой, не то в шестой. Я слаб в математике, – заприбеднялся Ванюшка, обретая форму Двоечника, – но уже вижу, как и где должны сойтись параллельные прямые. Не пройдет и года, как я обниму моего долгожданного братика. Теперь-то уж точно – узел завязан, и все вы, особенно ты, покорпите над ним вволюшку.

– Уж не я ли должен родить твоего братика? – с усмешкой спросил Юра.

– Как знать! До свиданья, папочка! – сказал Ванюшка голосом Леры и Дымообразно уполз в трубу камина.

Камин оказался нарисованным, как в известной сказке. И огонь, пылающий в нем, не грел, и книги были не книгами, а раскрашенными картонками из-под женских сапог, и даже пепел ненастоящим. Юра не стал повторять чужие ошибки и, жалея нос, просто разорвал руками яркую картинку, сделал шаг в темноту и оказался в своей квартире.

Точнее – в большой комнате, где раньше, по праздникам, сходились все члены семьи за длинным столом, приглашались гости, ели, пили и пели песни, слушали музыку, танцевали, болтали и смотрели телевизор. Обычная комната обыкновенной семьи.

Сейчас стол был завален образцами камней. Маленькие и большие, осколки гранитных и мраморных плит, блестящие разноцветные кристаллы, рассыпанные как попало, друзы горного хрусталя, сияющие, как награды чемпионам, отшлифованные цветные камешки – все это переливалось, сверкало, слепило глаза. Этикеток не было, но Юра и без того помнил наизусть хитроумные названия. Он зачарованно, как скупой рыцарь, перебирал все это и легко воскрешал в памяти имена камней.

За спиной послышался камнепад. Оленев отпрянул и увидел, что его сорокалетняя дочь высыпает прямо на пол очередную кучу камней и кристаллов.

– Так ты уже не художница? – спросил он, бережно, чтобы не раздавить какой-нибудь образец, отступая к стене.

– И черт меня дернул пойти в геологию, – вместо ответа сказала дочь. Тонула в реках, замерзала в тундре, горела в тайге, пять открытых месторождений… Профессор, в мои-то годы. Ну и что? Дети растут у родителей мужа, вот-вот внуки появятся, а я скоро превращусь в каменную бабу. Водрузи меня, папулечка, в центре фонтана. Ретруха что надо! Последнее слово в парковой скульптуре. Забирай это барахло, а я пойду в свой четвертый класс. Теперь-то я знаю, кем буду, когда вырасту.

– Так ли? – вздохнул Оленев. – Скажи честно, была ли ты счастлива?

– Цель жизни не в счастье, а в поисках его месторождения, папуля, сказала Лера и подмигнула отцу. – Как в старой легенде, чем больше приближаешься к Эльдорадо, тем дальше оно отдаляется. Помнишь стихи Эдгара По? «Ночью и днем, Млечным Путем, сквозь кущи райского сада, держи ты путь, но и стоек будь, если ищешь ты Эльдорадо…» А стоит найти клад и взять его в руки, как он сразу же превращается в глиняные черепки. А это означает, что надо снова искать. Истина одна, папа, просто мы называем ее разными именами. Не истина важна, а путь к ней. Вот так-то, мой славный, мой вечно молодой папашка…

Она опустошила рюкзак, встряхнула им для верности, клубы пыли на миг закрыли ее, Оленев зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что дочери уже нет.

Из соседней комнаты послышался голос Марины. Кажется, она распекала дочь не то за разбитое стекло, не то за плохую отметку за «поведение». Оленеву не хотелось лишний раз сталкиваться с женой, впервые за всю свою супружескую жизнь он ощутил раздражение и неприязнь к этой чужой для него женщине. Он ушел в другую комнату и по обилию сувениров, свертков с яркими этикетками, рогов, водруженных на шкаф, догадался, что жена вернулась из очередного путешествия. Подробности его не интересовали.

В коридоре он натолкнулся на отца. Тот сидел на корточках и, сосредоточенно посапывая, мастерил кораблик из щепок.

– Не порань руку, – сказал Юра.

– Ранней ранью руку пораню, – сказал отец. – Ты плыви, кораблик мой, по водичке голубой…

Юра с нежностью погладил его по лысине, начинающей обрастать пушком новых волос, и подошел к зеркалу.

Мамы в нем не было, но на столе стояла швейная машинка, а под столом ползал белобрысый карапуз, подбирая лоскутки и нитки. Юра узнал себя и с грустью подумал, что было бы неплохо вернуться в то время, когда не все вещи были названы по именам и слово «мама» казалось самым сладким, самым желанным и ценным.

Зазвонил телефон. Юра поднял трубку и услышал голос дочки.

– Эй, папашка, – сказала она, – я тут рацуху толкнула. Очередную сказку ты будешь слушать по телефону.

– Что ж, – согласился Юра. – Это удобно. Всегда можно бросить трубку, если надоест слушать. Опять твой бесконечный цикл?

– Полицикл, – сказала Лерочка. – Избранные сочинения народной сказительницы Валерии Оленевой. Итак, сказка называется…

Она говорила, а Оленев слушал вполуха, безразлично следил за скольжением мыслей – ярких, упругих, но пустотелых, как воздушные шары, неуловимых и странных, и сам не знал толком, чьи это мысли – его, дочкины или того, кто со вчерашнего дня поселился в его доме. Чувство раздвоенности не покидало его. Он находился одновременно в двух мирах. Один из них был реальный, другой – абсурдный, но какой из них настоящий, Оленев уже не мог понять. Он заблудился во времени и в пространстве и знал одно – надо искать свой, единственно верный путь.

– С днем рождения тебя, Оленев! – сказала дочка в конце сказки. – Дарю то, не знаю что. Дрыхни с чистой совестью, папашка! – И отключила телефон.

– Вот как? – сказал вслух Оленев. – А ведь в самом деле, вчера или сегодня мне исполнилось тридцать три года. Совсем забыл. За шампанским, что ли, сходить?..

Он вышел на лестничную площадку, вызвал лифт, долго прислушивался, как тот со скрипом подъезжает, а потом распахивает гостеприимные двери, вошел в него, и тут же погас свет, пол под ногами стал уходить, Оленев наугад нажал какую-то кнопку, лифт взревел, замяукал, зашипел, сверкнули желтые глаза, и двери, с визгом расстегнувшись, как застежка-»молния», вытолкали его взашей. Оленев упал на что-то тонкое и упругое.

Зажегся свет, и Юра увидел, что лежит на раскладушке в лаборатории, а у двери стоит Веселов и щурит глаза.

– Выспался? – спросил он.

– Что-то не понял, – сказал Оленев, поднимаясь. – Как там дела? Я долго спал?

– Дела всякие, а спал ты чуть больше часа. Машка велела разбудить. Что-то там с анализами творится. Говорит, что только ты сумеешь разобраться. Во! Единственный в мире специалист по оживителю! Извольте работать, метр.

Работать пришлось много. Больничная лаборатория не справлялась с анализами, необходимыми для Оленева, и он сам бегал по подземному переходу с пробирками, сам определял нужные показатели, быстро вычислял в уме сложные кривые графиков, корректировал, изменял, сверялся со своей необъятной памятью, все шло так, как и должно быть. Только для него одного – нормально и естественно. Остальные реаниматологи молча отстранялись, враждебности или насмешек к Оленеву не проявляли, но скорее всего никто из них не надеялся на благополучный исход. Слишком все это было непривычно и неведомо откуда взявшаяся энергия Юры, и его знания, неизвестно где почерпнутые, его убежденность в правоте. С молчаливого согласия Марии Николаевны Веселов принял на себя роль «мальчика на побегушках».

«Принеси то, сделай это», – говорил ему Оленев, тот подмигивал красным от бессонницы глазом, отпускал очередную шутку и делал то, что говорили.

Приезжали разные люди, с недоверием листали истории болезней, хмыкали, пожимали плечами, уходили в кабинет профессора, оттуда доносились голоса и споры, а Оленев хотел только одного – чтобы ему не мешали, не отвлекали пустыми речами, не мотали нервы бесконечными «почему» и «для чего», а если кто-нибудь пытался вмешиваться, он отмалчивался или огрызался, люди вздыхали, смотрели на него озадаченно, но в дискуссии не вступали.

В клинике шла обычная работа, делали операции, хирурги обходили палаты, принимали новых больных, писали свои бесконечные истории. Истории болезней, которые надо было победить, изгнать из человеческого тела, как злых духов в древних легендах.

– Шаманишь? – спросил Чумаков в столовой, куда Оленев забрел скорее по инерции, чем из-за голода. – Ну-ну. Сам не знаю почему, но тебе верю. И чем ты таким берешь? Непонятный ты для меня мужик, Юрка.

– Чего не понимаешь, тем не обладаешь, – рассеянно сказал Оленев. Есть такая испанская поговорка. А веришь ты мне просто из чувства противоречия. Если все против одного – у тебя срабатывает рефлекс. Выхватить шпагу и встать на сторону слабого. Так уж ты устроен, Вася.

– Еще чего, – буркнул Чумаков. – А этот ваш хмырь с веселой фамилией что увязался? Первый заварил кашу, а теперь поделили ложки и вместе расхлебываете?

– У него тоже рефлекс, Вася.

– Послушаешь тебя, так вся больница разделена на мушкетеров и на этих, как их там, гвардейцев кардинала.

– А кардинал для тебя, конечно, профессор. Вот уж, титулоненавистник.

– Работать надо, а не языками болтать да всякими диссертациями бумагу изводить.

– Любая диссертация – это шаг вперед. Пусть и маленький.

– Диссертации пишут не для потомков, а для потомства, как сказал один наш умник. Хоть честно признался. Лишний раз за операционный стол не затащишь, а уж ради банкетного полжизни готовы отдать…

– Не зуди. Был же профессор Морозов – твой учитель. И таких, как он, тысячи.

– Был, да помер, – мрачно изрек Чумаков. – После него всю хирургию развалили в городе своими интригами.

– И когда ты успокоишься, Вася? Больных лечим. Не хуже, чем в других больницах и городах. На месте не стоим, а от ошибок никто не гарантирован. Не всем же быть похожими на тебя.

– А жаль, – искренне сказал Чумаков и помрачнел еще больше.

– Побаливает, – сказал Оленев. – Все чаще. Холецистит, наверное. Чувствую, что скоро тебе под нож попаду.

– Это я запросто. Только скажи. Тоже себе хваленый оживитель введешь?

– Начну помирать – в завещании укажу.

– Драматическая медицина! – воскликнул Чумаков. – Хоть статью в газету пиши о подвиге Грачева!