Текст книги "Двойная бездна"
Автор книги: Олег Корабельников
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)
«Ну вот и все, – подумал он. – Распад, разлад, разрушение. Что-то еще было, а теперь ничего. Так мне и надо. Вот и еще одна жизнь прошла. Это неправда, что у человека лишь единственная жизнь, у него их много, кончается одна, а сквозь нее уже проступает другая, непохожая, надо вовремя увидеть, понять ее и начать жить сначала… И все-таки эта, только что закончившаяся жизнь, была прекрасна. В ней были страсти, ревность, в ней было ожидание, еще несбывшегося, но возможного счастья, и что делать, если я всегда был убежден, что ожидание счастья – это и есть само счастье и лишь несбывшееся может быть по-настоящему прекрасным. Да, несбывшееся, ты прекрасно…»
Была ночь, в больнице тихо и Сумрачно, дежурного врача никто не звал, значит, больные спят, и постовые сестры прикорнули в креслах, и можно самому с чистой совестью вздремнуть до утра, если получится.
«С чистой, – усмехнулся Чумаков своим мыслям, – с каких это пор?»
Он поворочался на скрипучей раскладушке, покурил в темноте и, постепенно вступая в сон, не удивился, когда увидел, что опять сидит в кресле, туго спеленутый бинтами, и смотрит на подрагивающую от напряжения литую рукоятку вилки с четырьмя буквами «нерж».
«О чем ты думал раньше?» – печально спросила совесть.
Он никому не сказал, куда и для чего едет. Просто в отпуск, развеяться, насытиться фруктами, загореть дочерна и отдохнуть от этой чертовой хирургии.
Валентина встретила его в аэропорту, они узнали друг друга издали. Фотография, какой бы она ни была, никогда не передает живого человека – лишь застывшее мгновение, пусть самое распрекрасное, но одно-единственное, не передающее ни жеста, ни голоса, ни характера человека. Чумаков не разочаровался, он всегда был готов к худшему. Валентина понравилась ему сразу – молчаливая сдержанная женщина, она лишь улыбнулась и протянула руку. Чумаков пожал и ощутил скрытую силу, не физическую, а духовную, что ли, и это тоже понравилось ему.
У Валентины была своя машина «Жигули», приглашая, она открыла переднюю дверку, Чумаков бросил чемодан на заднее сиденье. Путь был долгий, прямое шоссе, проложенное в степи, поблескивало размягченным от жары асфальтом, надо было о чем-то говорить, и первый диалог давался нелегко. Она спросила, не устал ли он с дороги, он вежливо поблагодарил и вытащил из портфеля кедровую ветку с шишками —: сибирский сувенир.
Простые вопросы, ответы на которые ровно ничего не значат – о погоде, о поселках, мимо которых проезжали, об урожае яблок в этом году – ритуал общения, первоначальная скованность. Они были не просто попутчиками, они искали дорогу друг к другу и кое-что выяснили в эти первые часы, когда жаркий пустынный ветер врывался в открытые окна, ровно гудел мотор и машина мягко катила вдоль редких пыльных тополей.
Недаром в своем объявлении Валентина поставила условие – трезвенник. Ее бывший муж не был подзаборным забулдыгой, но это, пожалуй, лишь осложняло их прежние отношения. Он возглавлял крупный завод, да и сама она занимала далеко не последнее место в социальной лесенке – руководитель рыбоводческой станции, ихтиолог. Как-то на заводе произошла авария, а директор в это время не выходил из запоя… Был суд, сейчас муж Далеко и вернется не скоро. Впрочем, теперь они разведены, она свободна, но от такой свободы хоть в петлю лезь… Нет, она не произнесла этих слов, Чумаков лишь уловил по интонации, что так оно и есть.
И он подумал, что его собственная хваленая свобода тоже в тягость ему.
Он вдыхал густой полынный воздух, вглядывался в мутный горизонт – где-то там, на неразличимой грани степи и неба, угадывались горы, вскоре они обозначались более четко, и вот, синие, размытые дымкой жары, с белыми шапками нетающих снегов, они встали над озером, и пыльный, накаленный солнцем городок замелькал одноэтажными домами Чумаков ни разу не был в этих краях, и на него, сибиряка весь этот унылый пейзаж подействовал угнетающе.
Уже потом, обжившись и притерпевшись, он понял нехитрую истину: земля всюду прекрасна. По-своему, по-разному – тундра, тайга, пустыня, равнины и горы – все это неповторимо.
Ее дом был окружен садом. Виноградные лозы, обремененные сизыми гроздьями, яблоки, большие, как дыни, и персики, крупные, как яблоки; ухоженные грядки, где кабачки и сладкий перец уживались с привычными помидорами.
– Простите, – сказала Валентина, – я не призналась сразу. У меня есть сын. Правда…
Чумаков ободряюще улыбнулся и она закончила:
– Он болен, это что-то наследственное. У него не свертывается кровь. Нет-нет, он очень милый мальчик, умный и добрый.
«Гемофилия, – тут же подумал Чумаков. – Это неизлечимо».
– Я рад, что у вас есть сын. Я люблю пацанов. Нет неизлечимых болезней, есть нерадивые доктора.
Мальчик лет десяти лежал на животе посреди комнаты, смотрел телевизор, читал книгу, пил лимонад из запотевшей бутылки – все это одновременно. К тому же он не забывал болтать ногами, дразнить котенка и почесывать черноволосую голову.
«Совсем как мой сынишка, – нежно подумал Чумаков. – Такой же юный оболтус».
– Айдар, – сказала Валентина, – у нас гость. Познакомься, это – Василий Никитич. Он поживет у нас. Ты не против?
– А он волокет в голубях? – спросил Айдар, хитро щурясь на Чумакова.
– Еще бы! – уверенно соврал Чумаков. – С детства гонял по крышам.
– Тогда мы поладим, – сказал мальчик и отвернулся.
– Не сердитесь на него, – шепнула Валентина, – он души не чает в зверях и птицах.
Она провела Чумакова в маленькую комнату, где стояла узкая койка, у окна – письменный стол и мягкое кресло, книжный шкаф, на стене висела карта республики.
– Это здесь, – сказал Чумаков, ткнув пальцем в маленькую точку у голубого пятна озера.
– Будете жить в этой комнате. Второй месяц нет дождей. По ночам душно. Вы не отчаивайтесь. Поначалу мне тоже было тяжело. Ведь я не местная, а сейчас привыкла. Мне здесь нравится.
Потом был старательно и любовно приготовленный ужин. Чумаков давно отвык от вкусной домашней еды, от красивой посуды, накрахмаленных салфеток в вазочке – ни первая, ни вторая жена не баловали его домашним уютом. Из своей спартанской жизни он вдруг окунулся в спокойный, размеренный домашний быт, его разморило от сытой пищи, хорошего вина, духоты, он вышел в сад, – закурил, вглядываясь в быстро надвигающуюся темень южной ночи, где-то рядом плескалось озеро, сдержанно гудел завод, незнакомая птица мягко прошелестела крыльями.
«Ну и занесло меня, – улыбнулся про себя Чумаков. – Совсем другая жизнь… А что, может быть, и останусь здесь навсегда. Привыкну, освоюсь, забуду Галю. Свежие персики по утрам, теплое озеро, добрая умная женщина, славный сынишка. Буду гонять голубей, ловить рыбу, а работу найду всегда…»
Валентина пожелала ему спокойной ночи и ушла в другую комнату. Он лежал на белейшей простыне, смотрел в потолок и раздумывал вот над чем: ждет она его или нет? Встать, пройти крадучись в ее комнату, осторожно присесть на краешек кровати и дотронуться до плеча… А если она обидится и прогонит его? А если наоборот – не спит и ждет от него первого шага? Он прикидывал про себя так и эдак, пока не разозлился.
«Мужик я или не мужик? Ведь не ей же первой приходить?»
Тогда он встал и, морщась от звука скрипучих половиц, открыл дверь в ее спальню.
Было темно и тихо. Он не знал, где находится ее кровать, и поэтому сказал шепотом:
– Валя, это я.
Щелкнул выключатель, загорелся ночник, Валентина приподняла голову и спокойно смотрела, как Чумаков подходит к ней и садится у изголовья.
– Пока не надо, – сказала она, – хорошо? Мы должны привыкнуть друг к другу.
– Хорошо, – облегченно улыбнулся Чумаков. – Не спится на новом месте. Давайте на «ты». Так легче.
– Ага, – сказала она, – легче.
Наутро они пошли к озеру. Пустыня подступала к берегам, среди песка росли кустики дурнишника с крупными колючками, на которые не стоило ступать ногой. Дорогу перебегали ящерицы, их маленькие змеиные тела приподнимались над землей, и казалось, что они бежали на цыпочках, чуть ли не на пуантах. Озеро походило на море; пляж изрыт стадами; песчаное дно; можно идти и идти от берега, а теплая вода лишь по грудь. Айдар плескался в озере, а они лежали рядом на горячем песке и перебрасывались короткими фразами. Чувство скованности не покидало Чумакова, он пытался шутить, но получалось натянуто и не смешно. Валентина тоже отмалчивалась, и Чумаков с грустью думал, что предыдущий опыт не научил его ничему, и что ни говори – каждый раз приходится начинать заново, искать свой путь к чужому человеку.
Персики смялись с боков, их желто-розовые тела покрылись коричневыми сладкими пятнами, песчинки утопали в зернистой мякоти арбуза.
Необязательные слова, иллюзия общения, тоска одиночества вдвоем.
Айдар выслеживал лягушек, пытался ловить их руками, но каждый раз они успевали вовремя нырнуть и затаиться в подводной чаще. Чумаков вызвался помочь ему. Через полчаса шумной возни ему удалось схватить скользкую, большую лягушку. Она глухо верещала в руках, выпячивала пустые рыбьи глаза. Айдар радостно приплясывал рядом и смотрел на Чумакова с восхищением.
Казалось, что барьер, разделявший Чумакова и Валентину, дрогнул, когда она всего на секунду взглянула на него с такой нежностью, что легкий озноб пробежал по коже. Озноб предчувствия возможного счастья…
Потом они были вместе до конца отпуска Чумакова. Вместе, но все же порознь. Даже если очень близко друг к другу – все равно на расстоянии. Быть может, оттого, что Чумаков, как ни пытался, не мог забыть Галю, а Валентину полюбить не сумел.
Лежа на песке под пустынным солнцем, прислушиваясь к ее дыханию, он вычислял траекторию их возможного будущего, и она неизменно заводила в тупик, к распаду и охлаждению, к нарастающему раздражению и недовольству, к утренней молчаливости и вечерним ссорам – ко всему тому, что приведет к разрыву. Тягостному и болезненному.
«Ты трусишь, – сказала ему совесть, – ты опять пасуешь перед трудностями. Больной мальчик, одинокая несчастная женщина, чужой город. Ты боишься начать жить сначала, ты – тряпка, а не мужчина».
«Я заболел ностальгией, – сказал он совести, – но я обязательно вернусь. Только съезжу домой, устрою дела и приеду».
«Врешь, – вздохнула совесть, – ты опять врешь».
Расставание было нелегким.
– Не получилось, – сказала Валентина и виновато улыбнулась. – Ты не сердишься на меня?
– На тебя? Господи, о чем ты говоришь? Я просто должен уехать в свой город. Я вернусь.
– Я буду ждать, – сказала она. – Если не приедешь, я не упрекну тебя даже в мыслях. Но возвращайся. Я все пойму и прощу. Айдар очень привязался к тебе.
– Да, – сказал Чумаков. – Мальчику нужен отец… Я напишу.
Он не написал ни одного письма. Валентина тоже молчала. Чумаков снова окунулся в свою прежнюю жизнь. Вернулась Галя, красивая и посвежевшая, он снова любил, был любим и все реже вспоминал о далеком южном городке на краю пустыни, о мохноногих голубях, воркующих на чердаке маленького дома, о Валентине и ее сынишке…
РАССВЕТ
– Ну и жизнь, – сказал Чумаков, придавленный к окну утреннего автобуса, – и вот так каждый день. Пора менять работу, чертовски устаю от дороги.
– Обменяй квартиру, – посоветовал Оленев. – Желающие найдутся.
– Ну уж нет. Лучше работу. Если менять, то все сразу, от прически до друзей и дома. Вот возьму и уеду.
– Куда-а? – насмешливо протянул Оленев.
– А хоть куда. Страна велика, хирурги везде нужны. Махну куда-нибудь на юг, на берег озера, буду жить в домике с садом, жрать виноград, ловить рыбку и каждый день протягивать фигушку на северо-восток.
– Это нам, что ли?
– Разумеется, кому же еще. Да еще и плюну разок. Ох, как все надоело! Скорей бы лето…
«Да, лето, – подумал он, – только летом живешь, а зиму переживаешь».
На столе лежали четыре ключа от квартиры, царил умеренный беспорядок, на полу перекатывались пустые бутылки из-под яблочного вина, портреты Чумакова были извлечены из закоулков и аккуратно расставлены вдоль стен.
– Хорош! – похвалил Оленев. – Как живой. Особенно к лицу тебе юбка.
– Да, конечно, – рассеянно согласился Чумаков, лаская визжащего от радости щенка.
Он бродил по комнатам, поднимал с пола бутылки, открывал шкафы, отодвигал ящики серванта.
– Смотришь, что у тебя сперли?
– Дурак, – беззлобно сказал Чумаков. – Я не верю, чтобы он ушел, не оставив записки.
– Это ты о дедушке, что ли? А он писать-то хоть умеет?
– Ни разу не видел, но должен уметь… Ага, вот записка от Сени.
Он отставил от стены свой портрет, где был изображен с крылышками амура и с длинным скальпелем в руке. Другая рука была наспех замазана свежей краской, а новая, криво выписанная, была поднесена ко рту. Указательный палец прикасался к губам, а ото рта отлетало белое облачко со словами: «Т-с, никому ни слова».
– Разве? – спросил Оленев. – А я думал, что это название.
– Теперь одно название… Слушай, налей щенку молока и накорми свинок. Капуста в холодильнике.
– Для чего они тебе? Экие несуразные грызуны.
– А, купил случайно. Заходил в зоомагазин за птичьим кормом, а там девочка стоит и предлагает вот этих зверей. В магазин не берут и люди тоже нос воротят. Я спросил, откуда, мол. А это учительница биологии выбраковала из зооуголка, у них детей почему-то нет, ну вот, учителке и не понравились.
– А ты купил?
– Купил. Жалко ведь. Бездетные несчастные звери.
– Чумаковщина, – вздохнул Оленев, наклоняясь к зверькам. – Инки их ели запеченными в глине. Утверждали, что вкусно. Может, попробуем?
– Пошел ты, – сказал Чумаков. – А ты что сидишь и помалкиваешь? – обратился он к скворцу.
– Не пора ли завтракать? – очень вежливо спросила птица и склонила голову набок.
– Пора, конечно, пора, – согласился Чумаков. – И как вы теперь жить будете? Я сутками на работе, кто же вас накормит?
– Свято место пусто не бывает, – сказал Оленев. – Я думаю, что твой дом быстро наполнится униженными и оскорбленными. Подходи утром к вытрезвиловке и хватай без разбора, все твои.
– Ох, Юрка, Юрка, завидую я твоему отношению к жизни. Как-то все у тебя легко и просто, будто и жизнь ни разу не лупила по голове… Ага! – перебил он себя. – Вот она!
Школьная тетрадка, свернутая в тугую трубку, была подвешена к птичьей клетке. Чумаков просунул руку, развернул листки, но читать не стал.
– Слушай, Юра, прочитай, а? Ей-богу, мороз по коже. Вот жил у меня человек, а я о нем ничего не знал. А сейчас как вдруг узнаю, нет, страшно… Ты мне потом перескажешь своими словами, хорошо? Если что-нибудь плохое, лучше совсем не говори.
Оленев пожал Плечами, полистал ее и, развалившись в кресле, начал читать вслух.
– Имени моего не существует, душа моя растворена во вселенском свете, путь мой в мире страданий и суетных форм подходит к концу. Пришел неизвестным, уйду непознанным, и лишь тебе открою сокровенную истину. Ты – архат, Вася, Васенька, единственный родной мне человек, воскресивший во мне веру в людей, в их силу и доброту… Я нашел пилюлю бессмертия, и охотно дарю тебе великую тайну. Ты на пороге бессмертия, только лишь майя – иллюзорный мир желаний – застит от тебя великую истину. Отринь все искушения мира, слейся с душами трав и животных, с душами страдающих слепых людей, и ты преодолеешь барьер и встретишь свой последний час с ласковой улыбкой ожидания на устах… Не ищи меня, меня уже нет в мире иллюзорных форм и творений, я ушел туда, где нет желаний, нет гордыни и только великое желтое небо растворит меня в своих вечных объятиях, где я, не знающий ни о чем, буду поджидать тебя, чтобы потом вместе с тобой вернуться в мир желаний и посвятить свою новую жизнь спасению и милосердию…
– М-да, – прервал чтение Оленев, – наконец-то я ясно представляю себе твое будущее. А я-то думал, что ты будешь старым кашлюном, а тут, значит, вот как… Поздравляю, Вася, не каждый сподобился стать архатом.
– Ты думаешь, я что-нибудь понял? – спросил Чумаков. – Мне нет никакого дела до этого словоблудия. Я знаю одно: мой дедушка прожил трудную жизнь, и дай нам бог, Юрка, найти в себе силы на старости лет, чтобы не озлобиться и сохранить любовь к людям.
– А в качестве приложения получи рецептик пилюли, – сказал Оленев. – Немножко сложновато, правда, но ничего, выйдешь на пенсию, водрузишь на нос очки и потихоньку расшифруешь.
Чумаков взял тетрадку, сосредоточенно уставился на непонятные значки, перемежаемые иероглифами и длинными фразами, написанными хоть и по-русски, но совершенно бессмысленными.
– Ты же умный, – сказал Чумаков жалобно. – Растолкуй, а?
– Что, смерти боишься? – засмеялся Оленев.
– Дурак ты! – в сердцах сказал Чумаков. – Может, это великое открытие?
– А! – пренебрежительно махнул рукой Оленев. – Обычный мистико-алхимический бред…
Чумаков хотел возмутиться, но тут скворец, наевшись и почистив перышки, громко заорал:
– Бред какой-то! Никуда я не пойду! Что я там забыл? – и тут же, сбавив громкость, заворковал: – Я вас очень прошу, ради него, это необходимо, вы должны уехать из дома. Ему грозят крупные неприятности, в том числе из-за вас… А кто ты такая? – снова вскрикнула птица. – Откуда взялась?
– Что это? – озадаченно спросил Оленев. – Кто это говорит?
– Скворец, конечно.
– Знаю, что скворец. Чьи слова он повторяет?
– Может, вчерашнее кино пересказывает? Он это любит.
– Я его друг, – нежным голосом проговорил скворец. – Я вас умоляю, покиньте дом, хотя бы на время. Оставаться здесь опасно и для вас, вам тоже угрожают. Ведь вы Сеня?
– Какое к черту кино! – сказал Оленев. – Слышишь?
– Тихо! – зашикал Чумаков. – Не перебивай.
– Ну, Сеня, – сказал скворец грубым голосом, – и что из того?.. На вас собран материал, очень неприятный, вы давно нигде не работаете, занимаетесь подделкой и продажей икон, нет-нет, пожалуйста, передо мной не надо оправдываться, я вас ни в чем не обвиняю, но есть факты, есть улики, очень серьезные… А на бутылку дашь?.. Дам, конечно, дам, только уезжайте сегодня же или завтра утром. И вы тоже, простите, не знаю вашего имени-отчества, о вас тоже много известно. Вы бродяжничаете без документов, вам тоже надо уехать. Я вам дам денег, только не говорите ничего Васе. О нашем разговоре он не должен знать. Вы мне можете обещать?.. Хочу обещаю, хочу не обещаю, какие тебе иконы, какие подделки?! А это? Взгляните сюда… Бездарный фотомонтаж! Это не я!.. Не надо кричать, вы все хорошо понимаете, таких доказательств много, ваш недруг тщательно собрал необходимые факты, он задался целью погубить Васю, неужели ш хотите отплатить ему неблагодарностью? Вот возьмите деньги, и еще раз – никому ни слова, – скворец помолчал, попрыгал на жердочке, словно разминаясь, потом закричал: – Ну, дедуля, собирай шмотки!..
– Попроси его продолжить разговор.
– Ты думаешь, это возможно – попросить испорченный магнитофон? – горько усмехнулся Чумаков. – Я и так понял, кто это был. Это Галка Морозова.
– Эх, Вася, Вася, – сказал Оленев. – Слепой ты, слепой. Тебя предают на каждом шагу.
– Кто меня предает?! – закричал Чумаков. – Ты думаешь, они свою шкуру спасать кинулись? Они из-за меня уехали. И ни в чем не упрекнули. А Галя? Это же такой человек…
Плач подступил к горлу. Все рушилось, изменялось на глазах, знакомые люди оборачивались чужими, привычное превращалось в новое и пугающее. Всего этого было слишком много для одного дня, он не хотел, чтобы Оленев увидел его боль, и ушел в ванную. Там Чумаков сел на белый закругленный край ванны, опустил голову и, стыдясь самого себя, заплакал.
«Ты не святой, а просто бабник, – сказала совесть. – Ты отбил у двух мужиков жен, а теперь расплачиваешься. Так тебе и надо!»
«Хоть ты меня пожалей, – взмолился Чумаков сквозь слезы. – Ты же моя, кровная, мы же родились в один день, мы росли вместе. Я исправлюсь, я начну новую жизнь, все что не сбылось – сбудется, только успокой меня, не надо, милая, мне и так тяжело».
«Никогда! – злорадно ответила совесть. – Никогда я не оставлю тебя в покое!»
«Ах, так! – разозлился Чумаков. – Тогда держись!»
Он открыл оба крана, щедро вылил шампунь, взбил душистую пену и засучил рукава.
«Сейчас тебя отмывать буду. Ну что, оставишь меня в покое?» – победно спросил Чумаков.
«Никогда!» – упрямо повторила совесть.
1983
К ВОСТОКУ ОТ ПОЛНОЧИ
Вечно разветвляясь, время ведет
к неисчислимым вариантам будущего.
Х.Л. Борхес
1
К старости отец стал забывать имена вещей.
Их было слишком много, и его слабеющая память уже не могла удерживать бесчисленные сочетания звуков, и черных значков, напечатанных на белой бумаге. Вселенная, окружающая его, проваливалась в невидимые «черные дыры». Он смотрел на это безучастно, как посторонний зритель, и лишь иногда капризно искривлял лицо, когда пытался вспомнить имя человека, ведущего его под руку.
– Ты кто? – спрашивал он.
– Юра, – отвечал Оленев.
– Какой Юра?
– Твой сын, – терпеливо пояснял Оленев, ожидая, когда отец сделает следующий шаг. – Единственный. Мы с тобой гуляем, потом пойдем домой, ты поужинаешь и ляжешь спать.
– А ящик? – спрашивал отец после паузы. – Ящик?
– Телевизор, – напоминал Оленев. – Да, сегодня интересный фильм. Времен твоей молодости. Тебе понравится.
Юра невольно разговаривал с отцом как с ребенком, упрощал фразы, протягивал руку и говорил:
– Это небо, папа. Там солнце и облака с тучами. Солнце светит, из туч идет дождь или снег. А вот это земля, на ней растут деревья и травы.
– А собаки? – вдруг вспоминал отец.
– И собаки растут. И кошки, и мышки, и разные хорошие людишки. Все растут.
– Куда? – спрашивал отец.
– Вверх и в стороны, иногда вниз, под землю.
– Зачем? – не унимался отец.
– Не знаю, – честно признался Оленев. – Наверное, по-другому не умеют.
– И я расту? – спрашивал отец, когда Юра усаживал его на скамейку и заботливо поправлял шарф на худой стариковской шее.
– Похоже, что так. Только в обратную сторону.
– А ты? – не отставал отец, поднимая с земли кусочки гравия и бездумно перебирая их.
– Я уже вырос, – вздыхал Юра. – Дальше некуда.
– А вниз, под землю?
В таких случаях Оленеву казалось, что отец только притворяется, а на самом деле все знает, все помнит и лишь подсмеивается над ним, разыгрывает выжившего из ума старика, впавшего в детство. Быть может, так оно и было, просто Оленев разучился удивляться причудам перевернутого мира, в котором жил последние месяцы. Он принимал этот мир как данное и не противился бесконечным метаморфозам и странностям, окружавшим его в быту. Работа оставалась работой, там все было нормальным, логичным и правдоподобным до жестокости. А дома, в кругу семьи, все казалось зыбким, полуреальным, неопределенным, и хоть причина этого была известна, но цели все равно оставались непонятными, а средства достижения их – абсурдными.
То, что происходило с отцом, можно было объяснить простыми причинами, и, будучи врачом, Юра легко находил нужный диагноз, но все же это странное впадение в детство родного ему человека совпало по времени с началом действия Договора. Того самого Договора, который изменил жизнь Оленева, превратив ее в запутанный лабиринт с бесчисленными кривыми зеркалами.
Мать Оленева умерла, когда ему было двенадцать лет, и он смутно помнил ее лицо, голос, прикосновения рук. Юру воспитывал отец, один, без женской помощи, и лишь потом, спустя годы, Оленев понял, как это было нелегко, и поэтому благодарно и терпеливо ухаживал за отцом, выплачивая свой бесконечный долг.
Бесконечные долги росли в геометрической прогрессии, и погашать их Оленев просто не успевал. Долг перед женой, долг перед дочерью, служебный долг врача-реаниматолога, долги перед всеми теми, кто приносил добро Оленеву, но он сам особенно не мучился, если не все удавалось выплатить сполна, потому что знал: рано или поздно придет Большая расплата, оттого и жил, ничему не удивляясь, и только терпеливо ждал, когда же наступит тот самый Час и Миг, когда можно будет свободно вздохнуть и сказать: «Все, Договор исполнен, срок истек, отпусти меня на свободу».
Он приводил отца домой, раздевал, усаживал в мягкое кресло перед телевизором, заботливо расстилал полотенце на коленях и кормил ужином, пока тот, посапывая, пустыми глазами смотрел на кинескоп, на мельканье теней, на игру цвета, вслушиваясь, не слыша, в слова, звучащие с экрана, а в какие потемки уходила его душа в эти минуты, Оленев не знал.
Лишь когда отец засыпал у себя на кровати, мерно дыша и по-ребячьи шевеля губами во сне, Юра знал наверняка – отец возвращается назад, в свою молодость, в детство, ища там потерянное не им, выискивая не найденное еще никем.
Все были Искателями. Жена, дочь, сам Оленев, отец его и даже теща – все они искали то, не зная что, там, не зная где. Таков был Договор, и отступить от него не представлялось возможным.
Вот и в этот День, уложив отца и по привычке обойдя квартиру, Оленев без удивления обнаружил, что она опять изменилась. Вчера было три комнаты, сегодня появилась еще одна, и, открыв красную лакированную дверь в стене, выходящей на улицу, Оленев увидел, что там на чистой циновке-татами, обложенные разноцветными игрушками, играют дети. Их было двое, мальчику лет пять, а девочке не больше десяти. Оленев оглядел комнату, придвинул стул и, усевшись на него верхом, молча смотрел на детей. Наученный опытом, он никогда не начинал разговора первым с теми, кто появлялся в его доме вот так неожиданно.
Девочка приподняла голову и, хитро сощурившись, посмотрела на Оленева. Тот подмигнул ей и состроил смешную гримасу. Девочка прыснула и толкнула мальчика локтем. Тот оторвался от кубиков и, важно напыжив щеки, обращаясь к Оленеву, сказал:
– Комбанва, софу.[1]1
Здравствуй, дедушка.
[Закрыть]
– Я, ке ва нани-о ситэ ита но,[2]2
Привет! Чем ты занимался сегодня?
[Закрыть] – отозвался Оленев. Он теперь знал, что мальчик разговаривает на японском.
– Нанииро годзэнтю дзутто яттэта мон дэ нэ. Кутабирэтэ симатта е,[3]3
Все утро играл. Из сил выбился.
[Закрыть] – с достоинством ответил мальчик и снова взялся за кубики.
– Ну и чьи вы будете? – спросил Оленев по-русски.
– Мы твои, дедушка, – ответила девочка тоже по-русски. – Мама велела посмотреть за нами. Вот ты и смотри. А то мы бедовые!
– А где же мама? – спросил Оленев, разглядывая игрушечный космический кораблик.
– Сказала, что скоро придет. А ты нам обещал купить амэкадзо.
– Кавайсони![4]4
Какая жалость!
[Закрыть] – вздохнул Оленев. – Но ветер с дождем нельзя купить. Он сам приходит и сам уходит. Он никому не принадлежит.
– А у Витьки есть свой, – сказал внук на чистом русском. – Он его как включит, как задует, как польет! И я хочу такой же.
– Хорошо, – согласился Оленев. – А ты в каком году родилась, внучка?
– В шестом, – ответила девочка, – а он только в десятом.
– Тогда все ясно. Понимаешь ли, в наше время еще не выпускают таких игрушек.
– В наше время возможно все, – поучительно сказала девочка. – И ты не увиливай. Ты же наш дедушка.
– Ага, – сказал Оленев, – конечно, дедушка, одзи-сан. Но игрушку вам привезет бабушка. Или мама. Ей лучше знать, что вам нужно. Есть не хотите?
– Еще бы! – сказала девочка. – Мама говорила, что ты нам приготовишь тако с овощами.
– И где же я вам найду спрута? – вздохнул Оленев. – Овощи есть, а осьминоги у нас не водятся и в гастроном не завезли. Может, обойдетесь борщом? И как, кстати, зовут вашего папу?
– Ямада, – сказал мальчик, угрюмо посапывая.
– Все ясно. Значит, на этот раз она вышла замуж за японца. И где она его нашла?.. Ладно, внуки, играйте, я что-нибудь придумаю.
Дети были черноволосы и скуласты, только голубые глаза и завитки кудрей у девочки на висках говорили правду: они и есть внуки Оленева. Генетика штука серьезная, с ней не поспоришь.
На кухне он столкнулся с женой. Она сидел а в длинном розовом платье на табуретке, картинно откинув голову и покуривая сигарету с золотистым фильтром. Кухонный стол был завален свертками с разноязычными этикетками, а поверх всего громоздились огромные рога какого-то животного.
– Привет! – сказал Оленев. – Стол-то хоть освободи. Нам внуков кормить надо.
– Опять внуки, – поморщилась жена. – И когда это кончится? Мне всего двадцать пять лет, а у меня то и дело вдруг появляются внуки.
– Двадцать девять, – поправил Оленев. – Мне-то зачем заливать?
– Ну да, а выгляжу на двадцать, – раздраженно сказала жена и тут же сменила тон: – Ты только посмотри, милый, какой чудесный сувенир я привезла тебе. Это рога замбара, но в Бирме его зовут шап. Не правда ли, они тебе очень пойдут?
– Так ты из Бирмы? – рассеянно спросил Оленев, открывая холодильник.
– Лучше не спрашивай, – махнула рукой жена. – Устала зверски. Восток так утомляет. Жара, духота, коктейли скверные, а мой английский сам знаешь какой. Едва объясняюсь, вот эти торговцы меня и дурят.
– Учи язык. Это несложно.
– Конечно! Для тебя. Ты их штук десять знаешь.
– Сто сорок шесть, – скромно поправил Оленев. – Кстати, у сегодняшних внуков отец – японец.
– И когда она перестанет менять мужей? Все твое воспитание. С моими данными я могла бы каждый месяц выходить замуж, но ведь я не делаю это! Меня мама не так воспитывала. Передай ей, чтобы она перестала меня позорить. Муж должен быть один… И как она закончила четверть?
– Как обычно. На пятерки. Сейчас такая программа, я едва за ней успеваю.
– Не кокетничай, дорогой, – мурлыкнула жена, как всегда, легко и быстро переменив настроение. – С такой головой люди в академиках ходят, а ты как был задрипанным врачишкой, так и остался. Но все равно я всем рассказываю, что мой муж – самый главный академик.
– Восточным торговцам?
– Завистник! Ты только представь себе: Рангун, солнце, пагоды, бананы… А какие там иностранцы!.. Слушай, академик, приготовь мне ванну, я так устала.
Она погасила сигарету, по-кошачьи потянулась, послала Юрию воздушный поцелуй, сгребла свертки в охапку и вышла из кухни.
– Ага, – машинально буркнул Юрий, примериваясь, куда бы повесить очередные рога.
После каждой поездки жена непременно привозила рога какого-нибудь животного. Особенно богатой была африканская коллекция. Останки антилоп всех видов увешивали стены целой комнаты. Гарна, пала, абок, пассан, бейза, мвули, наконг, гну – это далеко не полный перечень прекрасных, то закрученных прихотливой спиралью, то прямых и острых, как шпаги, рогов.
Дом Оленева походил на кунсткамеру. В шкафах лежали минералы и руды, детские игрушки, чучела птиц, коллекция бабочек и жуков, странные сучки, похожие на зверушек и еще – вещи, вещи, вещи, купленные женой в путешествиях по свету. Всего этого было слишком много, но все это было не то. Все еще не то. Пока еще не то, ибо странная жизнь семьи Оленева не прекращалась, не входила ни в какие рамки обычной семейной жизни, а это означало одно – Договор еще не исполнен.
И сам дом изменялся ежедневно, он был живым существом, живущим по своим странным законам. Менялось расположение комнат, их число, вещи то и дело совершали рокировку в длинную сторону; зачастую, проснувшись утром под шелковым балдахином, расшитым лилиями, Оленеву снова хотелось заснуть, чтобы проснуться в своей обычной постели – узкой кровати с панцирной сеткой, застеленной байковым одеялом. Он всегда просыпался один, жена если и возвращалась на день-два, то ночевала в другой комнате, и иногда оттуда доносились чужие голоса и смех. А наутро она опять улетала куда-нибудь на Занзибар, вернее – не улетала, а просто-напросто оказывалась там неизвестно как, и вряд ли она сама знала, куда в следующий раз ей придется уехать. Все это ей нравилось, и она нисколько не противилась чужой воле, принуждающей ее скитаться в пространстве.
