Текст книги "Двойная бездна"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

– И чего ты так изводишься, старик? Я вот на третьей женат, двум первым алименты плачу да еще и налево бегаю. И ничего. Жив-здоров, и голова по утрам не болит. Может, тебе бабу найти? Люську из третьего отдела знаешь? Хочешь, сведу? Женился бы на ней, она б тебя быстро в норму привела. А пироги она стряпает! Ну, хочешь?

– Не надо, – сказал Климов, покраснев. – Не люблю я пироги.

Потом его вызвал начальник, посадил рядом и протянул отчет, недавно законченный Климовым. На каждой странице были жирные пометки фломастером, перемежаемые восклицательными и вопросительными знаками.

– Вот видите, Климов, – вздохнул начальник и развел руками. Послушайте, не взять ли вам отпуск? Отдохнете от своих неурядиц, развлечетесь и, чем черт не шутит, может, наладите личную жизнь. Холостяком быть – штука не из легких. Вот почему вы сегодня без галстука? Рубашка грязная, брюки мятые. Вы уж не обижайтесь на меня, но у нас солидная организация, а вы ходите, простите, как бродяга.

– Можно, – сказал Климов. – Можно и в отпуск. Я понимаю. Давайте. В самом деле. Съезжу куда-нибудь.

– Вот-вот, – обрадовался начальник. – Езжайте, отдыхайте, хоть на юг, хоть на запад, хоть…

– Ясно. На все четыре стороны, значит. Выживаете, да? У меня горе, а вы меня выбрасываете?

– Ну, Кли-и-мов, – протянул начальник. – Я вам добра желаю, а вы, как барышня, ей-Богу.

В последний день перед отпуском к нему опять подошел Терентьев.

– Старик, – сказал он. – Это дело надо спрыснуть. Отпуск раз в году бывает. Если его не спрыснуть, он завянет. Я уж точно знаю. Маленький запойчик, а? Мы с тобой и две дамы? А?

– Да я не знаю, – смутился Климов. – Я ведь не пью. Не нравится мне.

– Да никому это не нравится, – засмеялся Терентьев. – Эх ты, птенчик! Всем противно, а пьют. Ничего не поделаешь, традиция. Надо чтить традиции. И Люську захватим. Послушай, баба на тебя глаз положила. Как узнала, что ты развелся, так сразу же начала о тебе информацию собирать. И то ее интересует, и это, и всякое такое. Все меня теребит, познакомь да познакомь. Ты не теряйся, не жениться же, в конце концов. Годочки, конечно, поджимают, а так ничего. Вполне годится.

– Для чего? – не понял Климов.

– Да пироги печь, дурашка! – захохотал Терентьев.

Климов никогда не любил рестораны с их громкой фальшивой музыкой, разношерстной публикой, неприветливыми официантами. Он не мог понять, для чего стремятся в душные большие залы, где вокруг только чужие, потные, равнодушные к тебе люди, если вкусно поесть можно и дома, а пластинка с хорошей музыкой намного лучше самодеятельности, навязывающей тебе свои вкусы. Но от Терентьева отвязаться так и не смог и пошел с ним, как был, в мятом костюме и захватанной рубашке. Терентьев привел двух женщин. Одна из них, назвавшись Люсей, сразу же взяла Климова под руку, и он, смущаясь и краснея поминутно, односложно отвечал на ее вопросы и все пытался высвободить локоть.

С чувством обреченности он выпил первую рюмку, но легче от этого не стало. Еда была дурно приготовлена, за соседними столиками сидели краснолицые крикливые люди, оркестр играл из рук вон плохо, и Климов совсем затосковал. Он смотрел на тесный круг танцующих, на неверные движения их, нарочито веселые лица, показную разухабистость и лениво раздумывал о том, что все это больше похоже на котел, в котором варятся яркие, пустившие сок куски овощей и мяса. Его быстро затошнило от запахов, мельтешенья красок, музыки, от Терентьева, громко рассказывающего анекдоты, смеющихся женщин. Он встал и сказал:

– Я пойду, а?

Терентьев сильно дернул его за рукав и посадил на место.

– Люся, – сказал он, – наш друг скучает. К чему бы это?

Люся подсела ближе, наполнила рюмку, подцепила вилкой салат и, смеясь, заставила Климова выпить. А потом еще одну и еще.

– Ну вот, теперь другое дело, – сказал Терентьев, когда смолкла музыка и зал постепенно стал пустеть. – Климов, мы пошли одеваться, а ты пока расплатись. Дай номерок, я возьму твое пальто. Да не падай, дурашка, держись прямо. А еще говорил, что пить не любит. Кто же не любит, дурачок?

И он снова рассмеялся.

Климова усадили на переднее сиденье такси, назвали адрес, с хохотом захлопнули дверцу, и он облегченно вздохнул, что наконец-то остался один и можно расслабиться и выдохнуть дурманящие пары и даже подремать немного, пока такси мягко катит по темным улицам города к его дому, уже почти родному и желанному. Но чьи-то горячие руки обняли его за шею, он вздрогнул и узнал Люсю.

– Нам по пути? – спросил он, отстраняясь.

– Ну и шутник же ты, Климов, – шепнула она и поцеловала его в ухо.

Громко стуча каблуками по ночному коридорчику коммуналки, они зашли в его комнату, и Климов поспешно захлопнул дверь. Соседей он стеснялся.

– Тесно у меня, – сказал он извиняющимся тоном.

– А мне здесь нравится, – сказала Люся, напевая и снимая пальто. – Чем меньше комната, тем ближе друг к другу.

Климов вздрогнул и с опаской взглянул на нее. Он не мог сказать, что она не нравится ему, просто она была чужой, а близкой могла быть только жена. Его жена и никто больше. Кроме нее, ему никогда не приходилось целовать другую женщину, и он заранее ежился, представляя себе, что сейчас, наверное, придется делать это, а бежать просто некуда, потому что дом у него один. Прямо в пальто он сел на диван и, спрятав голову в воротник, чуть не задремал.

– Эй, Климов! – капризно сказала Люся, расталкивая его. – Ты что хамишь? Мне это не нравится. Я к тебе в гости пришла, а ты развалился как ни в чем не бывало. Вставай сейчас же!

– Тише, – сказал Климов, приставляя палец к губам. – У меня потолок тонкий. Соседи услышат.

– Он еще и дурачится! – возмутилась Люся и чуть ли не силой столкнула Климова с дивана. – Раздевайся, мямля.

– У меня отпуск? – спросил Климов.

– Ну да, – удивилась Люся.

– Значит, я должен ехать в отпуск?

– Почему обязательно ехать? – сказала она, расстегивая пуговицы на его пальто. – Ты будешь сидеть дома.

– Ехать, – сказал Климов и застегнулся. – Ехать и сейчас же.

– Господи, – сказала Люся. – Шары залил и еще надо мной издевается. Алкоголик проклятый!

– Тише! – шикнул Климов. – Не зови его. Он и так подглядывает и подслушивает. Гаси свет и спи молча. А я поеду… На все четыре стороны.

Наверху словно рассыпали тяжелые бильярдные шары. Сосед отчетливо чихнул.

– Ну-ка, ложись спать, – скомандовала Люся и по-хозяйски стала стелить постель.

Климов сел на пол, сидел так и смотрел на Люсю, на худые, подвижные руки ее, еще красивое, но уже тронутое временем лицо и невольно вспоминал свою жену, ее сильные пальцы, ее прямой нос и округлый подбородок. Он хорошо понимал, что его жена не самая красивая, и уж Люся, во всяком случае, намного женственнее ее, но ничего с собой не мог поделать. Эта женщина была чужой, хотя могла бы стать своей. А та – наоборот, все еще оставалась родной, но уже готовой отторгнуться, забыться.

Он никогда не изменял своей жене и не верил, что это неизбежно. И сейчас, после развода, обретя хоть формальную, но все же свободу выбора, он женщину видел только в ней, своей жене, и только ее губы, ее живот, ее бедра представлялись ему женственными и поэтому желанными.

Он услышал шорох снимаемого платья. Это Люся, повернувшись к нему спиной, раздевалась и одной рукой уже тянулась к выключателю.

– Тебе жарко? – спросил он.

На секунду шорох прекратился.

– Ты меня не дразни, – сказала Люся с угрозой в голосе. – Спи там, на полу, и не вздумай ко мне лезть. Терпеть не могу пьяных. Ясно?

Климов улегся на пол, подложив под голову шапку, закрыл глаза и стал засыпать. Больше всего на свете ему хотелось сейчас снова стать ребенком, дитем, дитятей, с длинными кудрявыми волосами, как у ангелочка, и с красным ведерком в руках…

Климов никогда не искал в звуках человеческого имени скрытого смысла. Имя есть имя, оно ничего не говорит о человеке, как и само слово «человек», произнесенное на любом языке. Он был равнодушен и к своему имени и больше любил фамилию, не слишком редкую, но кажущуюся ему красивой. В детстве он искал в словарях созвучные ей слова: клик, клин, клинок, климат и еще много других, среди которых были и непонятные климатрон, клиринг… Слов было много, но, по непостижимой логике двора его детства, Климова прозвали самым обидным по созвучию: Клизмой. У всех ровесников были свои прозвища. Был Саня, прозванный почему-то Димой, был Прохват, прозванный так за то, что как-то на уроке его прохватил понос, был Лимон, образованный сложным путем из фамилии Колесников, были смуглый Копченый и черноволосый Китаец, круглолицый Колобок и длинноногий Цапля. Но Клизмой звали его одного.

У него были длинные вьющиеся волосы, мама всегда наряжала его в чистые костюмчики и рубашки, а весной заставляла носить берет вместо общепринятой кепки. Берет во дворе прозвали тюбетейкой, рубашки старались забрызгать грязью, а в волосы накидать репьев. Из-за этого мама перессорилась со всеми соседями, а он сам чувствовал себя во дворе и школе крайне неуютно, поэтому больше сидел дома и много читал, часто болел и думал о том времени, когда он вырастет и отомстит всем: маме за излишнюю любовь, а ровесникам – за презрение.

И вот он вырос, и уже начал стареть, и созревать для смерти, но мстить никому не хотелось, тем более маме, уже умершей и медленно забываемой, и только о детстве своем вспоминать не любил и не искал в нем, подобно многим, успокоение и сладкую печаль о светлых годах.

Он думал о том, что и в самом деле всю свою жизнь был рабом, свободы не знал никогда, и неизменно приходил в уныние, переживая заново дни унижений и незаслуженных обид. Несвобода была внутри его самого, и он догадывался, что она, как пружина в часах, составляет его основную суть, и не будь ее он погибнет. Он был не свободен уже потому, что унаследовал тело и душу своих предков. Слабое, некрасивое тело тысячелетия передавалось от человека к человеку: вслепую, через века, дошли до него эти светлые, почти прозрачные-глаза, редкие волосы, длинные худые пальцы, узкие плечи, и недаром он не любил зеркала, а однажды разбил большое мамино трюмо.

Зеркала говорили правду, ту самую, которую чествуют на словах, а на деле боятся.

Он мало знал своих предков. Об отце слышал только плохие слова и даже не знал, жив ли тот сейчас. Была еще бабушка, которую мама тоже не любила и часто говорила о ней гадости. Он мог судить о них, заглядывая в себя, проверяя на прочность то наследство, которое ему всучили без спроса. И он не любил этот дар предков, эту мягкую ленивую душу, слезливость и податливость, неспособность постоять за себя и неумение толкаться локтями. Как в детстве, он искал спасение в людях сильных и любил их и ненавидел одновременно, потому что они были более жизнестойкими, уверенными в себе и умели ступать по головам таких, как он.

Он думал обо всем этом утром, лежа на своем диване, когда Люся ушла, а он остался один, тягостно переживая чувство разбитости и головную боль.

О Люсе он не знал ничего, кроме имени, но имя было пустым и молчаливым. Ей было за тридцать, стриженые темные волосы, тонкие руки с большими кистями, резковата в движениях, многословна. Он не знал, что ее привело к нему, то ли боль одиночества, то ли просто женская тяга к покровительству мужчины. Он не знал о ней практически ничего и, честно говоря, узнавать не стремился. Его устраивало это незнание. Он боялся проникать в глубь незнакомого человека, боялся привыкнуть к нему и узнать его печали и беды, его тоску по несбывшемуся и беззащитность перед смертью, потому что всего этого было в избытке в нем самом.

Сперва – прикосновение к чужому человеку, когда начинаешь выделять его среди других, запомнив голос, походку, манеру разговаривать, потом проникновение болезненное и тягостное, когда приходится погружаться в чужие глубины, теряя что-то свое, невольно приобретая несвойственное тебе, нежеланное, чужеродное… Он не сходил с дивана, ему казалось, что предметы сработаны из картона или, более того, из бумаги, а тело его было живым, весомым, давящим на все это, бутафорское и лживое. Болела голова, было боязно ступить на хрупкий пол и подойти к полке с анальгином.

– Господи, – сказал он вслух, – мне страшно.

– Ну и дурак, – тихо проворчал старческий голос с потолка. – Это называется не страхом, а похмельем. Пей воду и терпи. Не ты первый.

– Ты подслушивал? – с подозрением спросил Климов.

– Еще чего! – с пренебрежением сказал сосед и даже, кажется, сплюнул. Это совсем неинтересно. Теперь ты счастлив?

– Конечно нет. С чего ты взял?

– Но ведь ты нашел женщину. Тебе этого не хватало?

– Совсем не так! – возмутился Климов. – Мне нужна моя жена и мои дети. И больше никто. Эта женщина мне ни к чему. Она чужая.

– Была чужая, может стать своей. Приручи. Хотя, мне сдается, что она тебя скорее приручит. Ты ведь слабенький, маленький, ты ведь у нас ангелочек.

– Не издевайся, – хмуро сказал Климов. – Если ты Бог, то помоги мне.

– С чего это ты взял, что я Бог? Я твой сосед.

– Ну, тогда помоги как сосед.

– А я некоммуникабельный! – ехидно заявил сосед. – Моя хата с краю. И вообще, что мне, больше всех надо?

– Но ведь кому-то я должен верить? На кого-то надеяться?

– На Бога надейся, да сам не плошай. Невелика мудрость.

– Тебе хорошо, – заныл Климов, страдая от головной боли. – От тебя жена не уходила.

– От меня ушло четыре жены, – гордо ответил сосед. – А я ушел от семнадцати.

– Ты говоришь совсем, как Терентьев. Пожилой, а пошляк.

– А ты молодой, а слабак. Опять раскис? Болван, все зависит от тебя. А ты лежишь и ждешь чуда. Если тебе нужна эта женщина, сделай так, чтобы ты стал ей нужен.

– Но как я сделаю это? Я ей совсем не нужен. Для нее я умер.

– А ты изменись.

– Я думал об этом. Но как же я изменюсь? Ей нужен сильный, волевой мужчина с широкими плечами и стальным взглядом. А я…

– Опять «я». Отстранись немного от себя, от своего нытья и давай метаморфируй.

– Чего? – не понял Климов.

– Изменяйся, говорю. Всего-навсего. Это же так просто.

– Может, для тебя просто, – засомневался Климов, – а я не умею.

– Захочешь – изменишься, – твердо сказал сосед и громко высморкался. Было бы желание. Если, конечно, ты считаешь, что все дело во внешности. Это вообще – раз плюнуть.

– Не смогу, – сказал Климов, морщась.

– Еще бы! Ты даже анальгин взять ленишься. Предпочитаешь страдать. Ну-ка, вставай, тебе говорю!

– Не кричи на меня, – сказал Климов, но все же встал.

– Ты ведь раб по своей натуре.

– Опять ты за свое. Я – свободный человек.

– Раньше ты был рабом у жены, а теперь у самого себя.

– У меня есть свобода выбора, – заспорил Климов, запивая таблетку.

– Вот потому ты и не свободен! – позлорадствовал сосед. – Свобода выбора уже является несвободой вообще.

– Нелогично.

– Еще как логично! Диалектика, мужичок, диалектика. Сильная штука.

– Ты облака выстирал? – спросил зло Климов.

– Выстирал. А ты хочешь в гости зайти?

– Хочу!

– А меня нет дома. Я ушел в магазин за хлебом. Вот так-то. Клизма…

– Глупый ты, – сказал Климов. – А еще Бог…

Пришла Люся. Она заставила его поесть, почти насильно одела и вывела на улицу. Взяв под руку, она болтала о пустяках, рассказывала об очередных похождениях Терентьева, о том, что погода в октябре стоит на удивление сухая и теплая, а на юге сейчас и подавно тепло. И еще о том, что в детстве она любила собирать гербарий из сухих листьев. Климову было неинтересно слушать ее, он молча кивал головой и думал о том, что его жена никогда не болтала понапрасну и вообще чаще молчала, а если и говорила что-нибудь, то взвешивая слова, правильно строя фразы, спокойно и красиво.

«Да, – подумал Климов, – лучше ее не бывает и быть не может». И глубоко вздохнул.

– Вечером мы пойдем в бар, – сказала Люся решительным тоном.

Климов снова вздохнул и покорно согласился. Ему было все равно. Он привычно положился на волю женщины. Так было легче, не надо было решать самому сотни малых проблем. Женщина знает, женщина умеет, женщина решит. А он – ребенок, дитя, почти что ангел в своей бесплотности и покорности.

– У меня нет чистой рубашки, – тихо сказал он. – И стирального порошка тоже нет.

– Ну, Климов! – осуждающе сказала она. – Не мне же стирать твои рубашки.

Они долго гуляли, заходили в магазины, она выбирала, он платил, потом зашли в кино и смотрели, как люди, получив свою пулю, умирают мгновенно и беспечно, словно бы смерть для них такое же привычное дело, как сон и еда.

Вечером они пошли в бар. Климов был гладко выбрит, галстук завязан безукоризненно, туфли начищены. Он нравился самому себе, и остальное его не интересовало.

Перед сном она попросила показать фотографии жены и детей. Он слегка перепил в баре и долго копался в альбомах и папках.

– Не знаю, – сказал он. – Куда-то делись.

– Она подала на алименты? – спросила Люся, надевая принесенный из дома халатик.

– Отказалась. И вообще она забыла меня.

– Ну и дура, – сказала Люся. – Ну и хорошо, что дура. Забудь и ты. А фотографии найди. Мне интересно.

На другой день была суббота, и Люся заставила его заниматься стиркой, уборкой, сама же быстро перезнакомилась с соседями, которых Климов едва помнил в лицо, и казалось временами, что он с Люсей живет уже много лет, но Климов отгонял эту мысль и все чаще его раздражала та или иная черта в ней, не сходная с его женой.

С тоской занимаясь непривычной работой, Климов вспоминал о том благословенном времени, когда все это было далеко от него, и если он что-нибудь делал, то так нарочито неумело, что жена молча отстраняла его и заканчивала сама. Он знал, что она презирает его за эту слабость, но противиться ей не умел да и не хотел.

«Одна жизнь, – думал он, неловко выжимая белье, – одна судьба, одна женщина. Судьба должна быть прямой линией, это и есть счастье. Для чего мне эта женщина, если нет моей, единственной?»

Вечером Люся сидела перед зеркалом и причесывалась. Потом она смывала тушь и тени, стирала помаду – лицо ее изменялось, и становилось видно, что ей давно за тридцать, что она устала и, быть может, больна, и к Климову пришло недоумение: что делает здесь эта женщина? Вот пришел к нему в дом чужой человек, непрошеный, незваный, покрикивает на него, заставляет спать на полу, а сам, как хозяин, расположился перед его зеркалом, призванным отражать только самого Климова, и делает вид, что все здесь принадлежит ему. Климов привык говорить то, что думает, потому что к нему всегда относились, как к слабому капризному ребенку, который может позволить себе роскошь делать все, что ему вздумается. И он спросил Люсю так:

– Ты что делаешь?

– Готовлюсь ко сну, – ответила она, не оборачиваясь.

– Тебе негде спать?

Она обернулась, недоуменно посмотрела на него и пожала плечами.

– Ты как сюда попала? – спросил Климов. – Разве я тебя звал?

– Не хами, – сказала Люся. – Твои шутки не смешны.

– Я не шучу. Я не просил тебя оставаться. Ты мне мешаешь.

– Послушай, Климов, это что – твоя манера разговаривать с женщиной?

– Я хочу знать! – сказал Климов и подошел к ней, встал за ее спиной. В зеркале отражалось ее лицо, а своего он не видел.

– Что ты хочешь знать? – спросила она, перебирая бигуди. Пальцы ее подрагивали.

– Почему ты пришла ко мне? Почему ты не уходишь к себе?

– Скотина! – выкрикнула она и, поднявшись, запустила в него белым цилиндриком.

Лицо ее побледнело, покрылось красными пятнами, и от этого она стала совсем некрасивой. Жена Климова никогда не закатывала истерик, и он даже растерялся немного.

– Ты чего? – спросил он, поднимая рассыпанные бигуди. – Я же хотел спросить.

– Это называется спросить? – срывающимся голосом сказала она. – Я пришла к тебе, я выходила тебя, я отдалась тебе, и этого мало? Ты еще хочешь поиздеваться надо мной, да? Унизить меня за мое же добро?

– Я тебя не просил об этом.

– Негодяй! Неблагодарная скотина!

И непоследовательно разрыдалась. Ни мать, ни жена Климова не умели плакать. Даже дети его только в младенчестве кривили рты капризным плачем, а повзрослев, замыкались в своей обиде и молчали. Из всех близких Климову людей плакал он сам и поэтому не знал, что делать теперь – накричать на нее или пожалеть. Он смотрел на Люсю, на ее искаженную бигудями, ставшую неожиданно маленькой голову, на большие руки, закрывающие лицо, но не испытывал к ней жалости. Она раздражала его. Люся плакала некрасиво, всхлипывая и шмыгая носом, изредка судорожно вдыхала воздух сквозь полусжатые губы, и получалось не то повизгивание, не то поскуливание. Было поздно, выгонять ее из дома казалось несправедливым и жестоким, но оставаться с ней в одной комнате тоже не хотелось, и он сказал так:

– Остынь. Я поднимусь к соседу.

– Еще чего! – услышал он тотчас недовольный голос сверху. – Только тебя не хватало.

Климов покосился на Люсю и погрозил потолку кулаком. Но она была слишком занята собой и не обращала внимания на чужой голос.

– Что же мне делать? – тихо спросил Климов.

– Не знаю, – злорадно сказал сосед. – Слабый говорит и плачет, сильный молчит и делает выводы. Помнишь, как много изводил ты слез и слов? Как часто ты рыдал? Слабый вызывает презрение, его слезы раздражают. А ты думал, что тебя пожалеют, если ты оросишь невинными слезами подушку? Ха-ха! Пацан! Ну а теперь поздравляю тебя, Климов, – другой рыдает, а ты молчишь. Ты сильнее! Ха-ха!

– Циник! – сказал Климов. – Старый, занюханный циник. – Я не хотел ее обижать.

– Еще бы! Ты слишком избалован. Ты с детства привык говорить и делать все, что вздумаешь. Другие терпели твои капризы, а теперь, когда тебя выгнала жена, ты строишь из себя оскорбленную невинность. А каково было ей выносить твои ежедневные истерики? Терпи и ты. И не вздумай выгонять ее, а то накажу!

– Вот наказанье господне, – вздохнул Климов. – Хоть посоветуй мне, как успокоить. Это очень неприятно, когда кто-то плачет.

– Не знаю, – сказал сосед. – Мое дело – сторона, Климов. В семейные дрязги не вмешиваюсь.

– Какие там семейные! – сказал Климов, но спорить не стал.

Наверное, сосед был прав. Климов смотрел на Люсю и вспоминал самого себя, то маленького, с кудрявыми локонами, бьющегося головой о пол, то взрослого, ползающего у ног жены, и ему стало стыдно и больно за унизительную свою жизнь, когда слабым всегда оказывался он, даже если эта слабость приводила к победе. Всю свою жизнь он был верен восточной мудрости: ураган ломает деревья, а траву лишь склоняет к земле. Он был убежден, что зачастую выживает именно слабейший, если, конечно, сумеет вовремя приспособиться к сильному. Но вот сейчас эта женщина опередила его, и ему ничего не оставалось делать, как признать свое поражение.

– Ладно, – сказал он Люсе. – Не плачь. Я был не прав. Успокойся.

Он понимал, что их отношения с печальной закономерностью переходят ко второму этапу – к проникновению друг в друга, и он обреченно вздохнул, словно освобождая место для чужой судьбы с ее неизменными тоской и бедами.

Климов заварил чай, погремел чашками. Плакать она перестала, и он с любопытством поглядывал на нее: что будет делать дальше? А ничего. Она прикрыла голову косынкой, вымыла лицо и молча легла под одеяло, отвернувшись к стенке.

– Не дуйся, – сказал Климов. – Я ведь ничего не знаю о тебе.

Он хотел добавить, что и не желает ничего знать, но рассудил, что такими словами ее не успокоишь, и поступил так, как, по его мнению, должен поступать сильный мужчина, снисходительный к капризам, великодушный к слабостям.

– Мне некуда идти, – сказала Люся из-под одеяла.

Голос ее был охрипшим и слабым, как после болезни.

– Тогда иди пить чай, – предложил Климов.

Она поколебалась, но вылезла из постели, накинула халатик и села за стол. Кончик носа красный и блестит, под глазами круги, морщинки на шее повторяют форму подбородка.

– У тебя нет дома? – спросил Климов, хотя это его совсем не интересовало. – Где же ты жила раньше?

– В одном доме, – неопределенно ответила Люся. – Я не хочу туда возвращаться.

– Муж, что ли?

– Какой там муж? – презрительно махнула рукой Люся. – Еще почище тебя!

Климов вздохнул, но сдержался.

– А родители у тебя есть?

– Мать есть. Только я с ней в ссоре.

– Неуживчивая ты.

– Все меня оскорбляют, – пожаловалась Люся, отпивая чай. – Я никому не хочу зла, а меня никто не любит.

Она запоздало всхлипнула и вытерла глаза рукавом.

– Замужем хоть была? – спросил Климов, чтобы поддержать разговор.

Люся кивнула, поставила чашку, закрыла лицо ладонью. Климов испугался, что она снова заплачет, и попробовал перевести разговор на другую тему.

– Завтра тебе на работу? – спросил он.

Но ей не хотелось вести рассеянный разговор, и она снова направила его в свое русло.

– Я очень несчастна, – всхлипнула она. – У меня был чудесный муж. Мы так любили друг друга, но он погиб.

Она замолчала, ожидая, наверное, что Климов участливо спросит ее, как он погиб. Климову стало неприятно. Он сам любил вести разговор так, чтобы именно он оказывался в центре внимания, его горе, его несчастья, его исключительная личность. Внимание собеседника, его участие, пусть даже притворное, было сладостным, а невнимательный человек, пропускающий мимо ушей его жалобы, неизменно вызывал у Климова неприязнь и даже ненависть. Он сделал попытку завладеть разговором.

– Я тоже очень несчастен, – сказал он и привычно вздохнул, шмыгнув носом.

Люся словно бы не слышала его.

– Мы жили на Севере, – заговорила она. – В тот день мы с Колей сидели на берегу реки. Был чудесный августовский вечер, солнце клонилось к западу, и лучи от него разбегались по водной глади…

Климов заскучал.

– У меня жена отняла детей, – неуверенно перебил он. – Сразу обоих. Я их очень люблю, а она отняла.

И тоже замолчал, ожидая, что скажет на это Люся.

– Напротив нас стояла на якоре баржа, – продолжала она. – Там были бочки с горючим – запас на зиму для нашего поселка. И вот там вспыхнул пожар. Сначала на носу, но огонь готов был перекинуться на горючее, а людей вокруг не было. Тогда мой Коля быстро разделся и бросился в воду…

– Они у меня близнецы, – скорбно вставил Климов. – Мальчик и девочка. Но совсем не похожи друг на друга. Добрые, умные, красивые и так меня любят. Бывало, прихожу с работы…

– Я бегала по берегу и звала на помощь. Плавать я не умела, поселок был далеко, и никто не слышал меня, а Коля доплыл до баржи и начал гасить огонь…

– …а сынишка мне на шею вешается и щекой о мою щеку трется…

– …но он был один, и сила огня превышала его силы. Начали рваться бочки…

– …а дочка гордая, вся в маму, но все равно подойдет и колени обнимет, ласково так, доверчиво…

– …он сбрасывал их в воду, тогда начала гореть река. И Коля мой тоже загорелся…

– Ну и цирк, – внезапно вставил сосед и шумно вздохнул. – Соплей размазано…

– Он погиб у меня на глазах. Я была как безумная. Я долго болела от горя, потом приехала сюда, чтобы поскорее забыться, отвлечься, уйти в работу…

Климову расхотелось говорить. Его не слушали, и он проглотил обиду вместе с последним глотком чая. Он засопел и хотел было упрекнуть Люсю в душевной черствости, но она опередила его и заплакала, уткнув лицо в ладони.

– Ладно тебе, – сказал он, морщась. – Его не вернешь. Что реветь напрасно?

– Ты черствый, – сказала Люся сквозь плач. – Ты сухой, у тебя нет жалости. Знал бы ты, как много мне пришлось пережить. Я на мужчин смотреть не могла, все мне казалось, что лучше моего Коли не бывает. Только год назад встретила одного человека, похожего на Колю, и полюбила его. Но он оказался подлецом, а теперь и ты меня выгоняешь. Я думала, ты добрый, а ты вот какой…

– Во заливает! – сказал сосед и восторженно прищелкнул языком. – Во дает!

– Помолчи, – сказал Климов им обоим. – Так будет лучше. И вообще, спать пора. Уже поздно. Завтра разберемся.

Люся еще поплакала немного и снова забралась под одеяло. Она долго ворочалась, шептала что-то про себя, вздыхала и стонала, потом понемногу успокоилась и затихла. Климов вымыл чашки, походил по комнате, мельком взглянул на свое отражение в зеркале, но что-то насторожило его, и он снова взглянул, сел и внимательно уставился на себя. Зеркало висело высоко, приходилось чуточку приподнять подбородок, чтобы увидеть все лицо. Было странное ощущение, что в зеркале отражается другой человек, не Климов. Он провел ладонью по щеке, дотронулся пальцем до носа, разгладил морщинки под глазами. Все было его, но одновременно чье-то еще, чужое.

– Не нравится? – спросил сосед.

Климов не ответил.

– Метаморфируешь, – удовлетворенно сказал сосед. – Хотел измениться изменяешься. Дело нехитрое. Изменщик!

И засмеялся своей шутке.

– Почему ты не любишь меня? – не выдержал Климов. – Что я тебе сделал?

– В том-то и дело, что ничего, – сказал сосед. – Ты умеешь только страдать и мучить других, а сделать что-нибудь не способен.

– Ты обидел меня, – вдруг отозвалась Люся из-под одеяла. – Ты равнодушен к моему горю.

– Я знаю, – вздохнул Климов. – Но ничего не могу с собой поделать. Помоги мне.

– Ну уж нет, – сказал сосед, звякая ложечкой в стакане. – Я тебя топить буду.

– Как? – спросила Люся.

– Страшно мне, – сказал Климов.

– Врешь, – уверенно сказал сосед. – Врешь и не краснеешь.

Люся выглянула из-под одеяла, повертела головой по сторонам, остановила взгляд на Климове.

– Ложись, – пробормотала она. – У тебя лицо бледное.

– Неправда, – ответил Климов сразу обоим. – Ты ошибаешься.

Сосед не ответил, потом проговорил нараспев длинную фразу на незнакомом языке и весело рассмеялся.

– Господи, – сказала Люся, – ну и акустика в этом доме. Нас тоже слышно?

– Слышно, – сказал Климов и погасил свет.

Он нашел эти фотографии. Четыре лица. Мужчина и женщина, мальчик и девочка. Красивая женщина, блеклый пухлогубый мужчина и дети, похожие на мать. Климова неприятно удивило свое собственное лицо. В зеркале оно казалось более красивым и значительным. По крайней мере, в последние дни. Он сел перед зеркалом и стал сравнивать свое отражение и фотографии, сделанные год назад. Люси Дома не было, стесняться было некого, и он морщил лоб, вытягивал губы трубочкой, оттопыривал уши пальцем, растягивал в стороны уголки глаз. Его не покидало ощущение, что зеркало отражает чужое лицо или на лицо надета маска. И то и другое было неприятно. Тонкая пленка серебра отражала мужское лицо с твердым подбородком, большим лбом и пристальным взглядом серых глаз. Черные крупинки серебра на фотографии округлое курносое лицо с большими ушами, маленькими сонными глазами. Между этими людьми было несомненное сходство, какое бывает у братьев, но все же это были совершенно разные люди.

– Это твоя работа? – спросил Климов, уверенный, что его услышат.

Наверху промолчали.

– Эй ты, задрипанный бог! – сказал Климов. – Это и есть твоя метаморфоза? Для чего мне она?