Текст книги "Двойная бездна"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

И тут его кольнуло в правое подреберье, и еще раз – в шею, в лоб, в челюсть, в спину, будто невидимый копьеметатель метко бросал в него свое не знающее милосердия оружие.

Сильная, раздирающая боль наполнила тело Оленева, хотелось закричать, он сдерживался, пытался отбиваться ногами, но его повалили на пол и стали бить по животу…

Белая, вся в белом, чистая и прекрасная, вечная, как любовь и жизнь, шла к нему женщина сквозь боль, смерть и надвигающуюся темноту…

Из глубины, из мрака, из боли проступало ее лицо, склонившееся над Оленевым, он видел ее глаза, губы, слышал тихие, успокаивающие слова, обращенные к нему.

Он лежал на упругом брезенте, по-видимому, его куда-то везли, взвизгивали тормоза, заносило на поворотах, утробно крича, рассыпала на мелкие осколки тишину сирена.

– Это вы, – сказал Оленев, продираясь, из беспамятства, – это вы. Наконец-то я вас нашел.

– Лежите спокойно, – сказала женщина, – потерпите, скоро приедем.

– Я люблю вас. Почему вы все время ускользаете от меня?

– Это пройдет, – ответили ему, – печеночная колика. Уже легче?

– Не покидайте меня. Мне так плохо без вас.

– Все будет хорошо. Закройте глаза, успокойтесь, мы уже приехали.

Его качнуло, потом понесли, на секунду он увидел звездное небо, темные кроны деревьев, потом вспыхнул яркий свет, и его бережно переложили на жесткий топчан, пахнущий хлоркой.

Он слышал голоса, женские и мужские, среди них были знакомые, кто-то уверенно задрал на нем рубаху и прикоснулся к животу. Боль полоснула с новой силой, Оленев застонал.

– Достукался, – прорычал голос Чумакова. – Что там случилось, доктор?

– День рождения, – сказала женщина, уже невидимая Оленеву. – Жирная пища, жаркое, пряности, сами понимаете…

– Еще бы, – сказал Чумаков, – обожрался все-таки. А еще врач! Исцели себя сам, собака ты этакая. Тащите его, ребята, в палату, покапаем маленько, а потом на стол. Нечего с ним церемониться, пока не загнулся.

Его опять переложили на носилки, покатили по темному коридору и внесли в палату реанимации. В ту самую, где он работал, на ту койку, где раньше лежал Грачев.

– Привет, – сказал Веселов. – Давненько не виделись. Назначения будешь делать сам или мне доверишь? Машку-то вызывать?

– Делай что знаешь, – сказал Оленев, превозмогая боль. – Никого не зови. Если будет операция, дашь наркоз сам. Пусть оперирует Чумаков.

– Ты прямо как на смертном одре. Еще завещание напиши. Так мы тебе и дадим помереть, жди-дожидайся. И не таких видали. Камешек заклинило в желчном пузыре. Мы его оттуда живо вытащим… Готовься к пыткам, тихуша. Сейчас узнаешь, каково твоим больным-то приходилось…

Мыли желудок, капали в вену, вводили лекарства, боль то отступала, то вновь начинала раздирать живот, заходил хмурый Чумаков, ощупывал и осматривал, качал головой.

– Что за больница, – ворчал он беззлобно, – чудик на чудике. Ничего, Юрка, пробьемся. Заштопаю так, что будешь как новенький.

Опять каталка, лифт, операционная, знакомые лица сестер и хирургов, было стыдно лежать в наготе перед ними, но Веселов уже давал распоряжения анестезистам, кружилась голова, Юра услышал звон весенней, капели в ушах биение своего сердца, потолок потемнел, превратился на миг в звездное небо, потом погас, и пришла темнота.

Он прикоснулся руками к холодной поверхности зеркала в тяжелой бронзовой раме, прильнул всем телом к стеклу, оно поддалось, и он шагнул, и оказался на берегу реки своего далекого детства. Позванивала река на перекатах, перемывала разноцветную гальку, цветы чистотела глянцево светились в густой траве, запах мяты и чабреца плыл в нагретом воздухе. Он словно бы видел себя со стороны и в то же время сознавал, что именно он, тринадцатилетний Юра, смотрит на все это, детскими пытливыми глазами. Карманы его штанов оттопыривались, набитые камнями и причудливыми корешками, мир, окружающий его, был светел и юн. Он шел вдоль берега, выискивая красивые камешки. В воде они казались удивительно красивыми, радужными, а высохнув, тускнели и прятали свои краски под мутной пленкой.

Он чуть не наступил ногой на маленький камешек, необычный своей формой. В первый миг ему показалось, что это очищенное ядро грецкого ореха, но, подняв и внимательнее рассмотрев, увидел, что это просто розовый камень, изборожденный симметричными извилинами. Одна из них, самая глубокая, делила камень на две равные части.

– Интересно, – сказал он вслух. – Что же это такое? Минерал? Окаменелость? Надо покопаться в справочниках.

– Я тебе покопаюсь, – услышал он тоненький голос, исходящий из камня, как голос Буратино из полена. – Сколько можно?

Юра чуть не выронил камешек и вдруг Все вспомнил… Всю свою жизнь до того дня, когда на машине «Скорой помощи» его привезли в больницу и уложили на операционный стол.

Он крепко зажал камень в ладошке и спросил:

– Пинаться будешь, Ванюшка?

– В зависимости от контекста, – сказал Философский Камень, щекоча ложноножками ладонь. – Разожми руку, вундеркинд задрипанный!

Юра разжал пальцы, и Ван Чхидра Асим, проскользнув амебой по руке, мягко спланировал на берег, распустив псевдокрылья. Оправившись от недолгого полета, он приобрел Торжественную форму и изрек менторским тоном:

– Ну вот и все, Юрий Петрович Оленев. Все. Договор исполнен. Пришла полнота времени. Ныне отпускаю.

– Как? – не понял Юра. – Разве я нашел твою потерю?

– То ли да, то ли нет, – вздохнул Ванюшка. – Должно быть, опять тупиковый ход. Но я рассчитал правильно. Ты и твои близкие сделали все, чтобы найти моего братика. Один вопрос: мой ли это брат? Но это уже мои личные проблемы. Придется искать заново… Но как похож! Близнец, да и только!

– Где же он? – недоуменно спросил Оленев. – Откуда он взялся? Я его не находил. Может быть, его нашла дочь? Жена? Отец? Кто?

– Все вы, – сказал Ванюшка. – Неужели не понятно? Все были Искателями, все, как собаки, рыскали всюду, а ты шел впереди, обнюхивал все следы подряд, пробовал на вкус, вспугивал дичь, замирал в стойке, раздувал ноздри, шевелил ушами, вытягивал хвост, сучил лапами, распахивал глаза и выращивал, выращивал моего братца… И тут пришел час икс, все параллельные линии, которыми вы шли, сошлись в одной точке, кулинарное искусство дочки, пряности жены, диагноз тещи, мел в руках отца и так далее, без конца. Известняк!

Ванюшка раздался вширь и ввысь, очеловечился и превратился в того самого дедушку, что жил у Чумакова: строгий черный костюм, белая манишка, хмурый взгляд из-под седых косматых бровей. В раскрытой ладони он держал бугристый, белесоватый с розовым оттенком камешек – маленькую копию обнаженного человеческого мозга.

– Это он, – печально сказал Ван Чхидра Асим. – Он самый. Камень, извлеченный из твоего желчного пузыря – редчайшая разновидность подобных камней. Известковый. Я искал тайну сотворения Вселенной, но нашел лишь одну из тайн сотворения жизни на Земле. Это он не давал тебе покоя, рос, как младенец в утробе, и мой брат Чумаков извлек его на свет…

– Странно, – перебил Юра, – даже глупо. Перелопачивать пространство, завихрять время, обладать способностями делать все из всего, сводить с ума стольких людей, походя совершить переворот в медицине и… пошлейший камень в глупейшем желчном пузыре! Это же курам на смех! Философский Камень в желчном пузыре!

– И курам тоже. И тебе – петуху. Я же говорил, что жемчужные зерна могут встретиться в навозной куче с некоторой долей вероятности, пусть и ничтожно малой.

– Разве что в басне или в сказке… Нет, сплошная чушь.

– Твоя дочка искала и в сказках. Ничто не случайно, Юрик. Все века своей квазижизни я искал истину, каждый раз находил ее и тут же терял, ибо смысл ее заключается в том, чтобы никогда не попадать в руки. Этот камень обладает невероятными свойствами, он почти что Философский, и его может создать только человек ценой своей собственной крови, а то и жизни. Впрочем, ты будешь жить. Договор я расторгаю, и перед тобой две возможности, две ветви времени: остаться тринадцатилетним пацаном, пройти мимо меня и прожить свою жизнь иначе, или проснуться в больнице после операции, запомнив почти все, что было с тобой в этой жизни, но утратив память обо мне и бесчисленные знания, приобретенные тобой за двадцать лет с моей помощью.

– Две? Но почему ты лишаешь меня знаний? Разве я их не заработал?

– Ты нарушил Договор. Я предупреждал тебя, но, по-видимому, причинно-следственный механизм развернул свои шестеренки именно в ту сторону, какую ты выбрал сам. Ты влюбился. Ты обнажил свои знания. Этого достаточно.

– А Териак? Ребионит? Это тоже будет забыто?

– Ищи его сам. Ты человек, тебе и решать человеческие судьбы. Тебе и другим людям. Кончится твоя зазеркальная жизнь, но ты и твои близкие забудут все те пути, по которым блуждали в поисках истины.

– Дочка? Отец? Жена? Это останется?

– Не знаю, – покачал головой Ван Чхидра Асим. – Этого я не знаю. Время слишком ветвисто, эту жену я выбрал для тебя сам, а твое дело искать. Человек, который не ищет, мертв. Человек, который не сомневается в истинности выбранного пути, – лишь полчеловека, человек, не умеющий страдать и любить, – не человек, а компьютер. Выбирай, Юрик.

И тут камешек в его руке шевельнулся, подпрыгнул на ладони и, на глазах меняя форму и размеры, превратился в близнеца Ван Чхидры Асима. Они стояли рядом, в своих черных костюмах, как зеркальные отражения, и испытующе смотрели на малолетнего вундеркинда, который растерянно молчал, думал и выбирал.

Две ветки времени. Два пути, ведущие к разным судьбам, и каждый из них ветвился и множился на тысячи других, как тропы, проложенные в степи. Тысячи непрожитых жизней, миллионы вариантов.

– Выбирай, – сказали старики. – Выбирай, мальчик, а нам пора…

Они взялись за руки, потом обнялись и слились в одно целое, а потом, на лету приобретая Вездесущую форму, исчезли, растворились, испарились, и тут же накатила ночь, налетел легкий южный ветер, застрекотали кузнечики, звездное небо распахнулось над головой, пришла полночь, а от нее вел только один извечный путь – к рассвету.

Каким бы он ни был.

1985 г.

И НЕБО, КАК СВИТОК

Как это все темно, как бестолково.

Кто брат кому и кто кому сестра?

Всяк всякому. Когда приходит слово,

Оно не знает дальнего родства.

Б. Ахмадулина

1

Вопреки законам аэродинамики, муха летела стоя.

Прозрачный нимбик проблескивал за спиной, лапки попарно скрещены, полет был прям и, казалось, целенаправлен. Она влетела в распахнутую дверь, не то спасаясь от дождя, не то отделившись от сгустка шаровой молнии и, словно ведомая автопилотом, пересекала воздушное пространство комнаты строго по горизонтали.

Веселов лежал на спине, между жестким матрасом и колючим одеялом, как несъедобный бутерброд. Шел нескончаемый дождь, длился бесконечный день, невидимое солнце зависло в незримой точке и было от этого ни тепло, ни холодно. И свет-то от него казался сереньким, рассеянным, заблудившимся. Время просто не ощущалось, а так называемое пространство, набухшее влагой, ограниченное стенами, потолком и полом, настолько безлико, стандартно, что знание географии было бессильным для точного определения той малой точки на земном шаре, где дышал, жил и еще на что– то надеялся Владимир Веселов.

«Жизнь прекрасна», – банально думал он, лениво прослеживая возможную траекторию летящей мухи. Последнее тире невидимого пунктира упиралось ему в левое ухо, и он, чтобы не искушать судьбу, перевернулся на бок и прикрыл зеленым одеялом голову. Пространство совсем сжалось, укоротилось, отграничилось жесткими и толстыми верблюжьими волосками; искусственные сумерки и монотонный плеск дождя гипнотизировали, заволакивали дремой, безмыслием, душным и тесным теплом.

Ему привиделся ломаный полет посреди огромного, разбитого на осколки пространства. Он летел, как ангел на старых картинках – стоя, чуть наклонив вперед корпус, сложив на длинной, блестящей, как вороненые латы, груди три пары сильных, когтистых ног (или все-таки рук?). Латы на спине были упругими, как невскрытая консервная банка, мощные мышцы в груди вжимали внутрь хитиновую жесть и тут же отпускали, отчего два крыла непрерывно бились о воздух.

Ощущение, исходившее из всех потаенных точек сильного, здорового и послушного тела, было чудесным. Радость, приносимая спортом, как-то миновала его в бытность человеком, и оттого вдвойне прекрасным казался полет – свободный и бесконечный.

Мир состоял из сотен радужных шестиугольников и чтобы ощутить его цельность и неизменность, приходилось все время менять угол зрения. Глаза неподвижны, и оттого Веселов чуть шевелил в полете рулями жужжалец – тело легко подчинялось, выписывая в воздухе сложные пируэты, и со стороны, наверное, цель и смысл этой воздушной акробатики были непонятными. Меньше всего он думал о том, какое впечатление окажет его полет на кого бы то ни было. Он просто знал, что нужно делать и для чего это нужно, а откуда пришли к нему знания – не имело значения. Он знал еще одну цель постоянной перемены курса – где-то должен таиться враг, способный выхватить его из воздуха огромным лакированным клювом и уничтожить – безмятежно и немстительно. Короткими, остро направленными вперед антеннами он ощущал запах пищи – еще одну цель в сложном и долгом полете. В зобу скопилась слюна, капелька ее выступила на острие твердого хоботка, чувство голода роднило муху и человека, слитых воедино.

Еда скрывалась в толще зеленой складчатой горы, поросшей мертвым, искореженным лесом. Сравнение с горой пришло на ум Веселову, муха определила это как-то по-своему, без слов. Запах шел оттуда. Веселов, не сбавляя скорости, распрямил на лету лапы, как шасси самолета, и, цепко ухватившись коготками за упругие стволы, остановил движение крыльев. Тяжесть почти не ощущалась, только воздух воспринимался густым, весомым, и Веселов вспомнил, что такое же ощущение бывало под водой, когда в ластах и маске он парил над ежами и звездами, как над первозданным садом.

Короткими перебежками, ежесекундно меняя направление, он передвигался по склонам зеленой горы, взлетал, снова садился, выискивая нужный пеленг. В конце горы, у обрывистого склона, воздух был теплее и насыщеннее запахом пищи. В глубь горы вела пещера, и оттуда исходили ритмичные горячие волны. Веселов вбежал туда по ломаной кривой и в сумраке огромного грота скорее ощутил, чем увидел свою цель – горячую, матовую, бугристую поверхность с равномерно расположенными ямками, из которых торчали под разными углами черные, слегка уплощенные стебли. Запах пищи одурял, она таилась под этой поверхностью, и ее надо было добыть. Он пробежал по ней, поднимая стебли, которые тут же распрямлялись за ним с легким звоном. Поверхность шевельнулась, подбросила его вверх, он взлетел и, зацепившись коготками за изнанку пещеры, повис вверх ногами. И снова, описав короткую петлю, сел. Хоботок шарил по поверхности, выискивая самое тонкое место, под которым протекал горячий источник пищи. Крепко ухватившись когтями за неровности, он вдавил хоботок, мелко раскачивая его из стороны в сторону. Тем, что заменяло ему язык, он ощутил терпкий, солоноватый вкус пищи. Тогда он слегка разжал створки хоботка, и она сама полилась в пищевод и дальше – через перемычку между грудью и брюшком – в обширное вместилище желудка. Хитиновые кольца брюшка расступались, эластичные перепонки между ними растягивались, пьянящее чувство насыщения словно бы само выдернуло хоботок из ручья. И тут он на заднем обзоре увидел летящую к нему стену, поверхность под ногами резко всколыхнулось, и за мгновение до налетевшей воздушной волны он успел взлететь в воздух, распахнувшийся над внезапно вздыбленной зеленой горой, ловко обогнул гребень и на полной скорости, по прямой, ушел в нейтральное воздушное пространство. Сидя на вертикальной поверхности, он видел издали, как что– то выползло из-под горы, и она, сминаясь грубыми складками, оседала и оседала, принимая новую форму.

Отсюда, со стороны, недоступной врагам, он мог оценить размеры и истинную форму источника пищи. Той частью памяти, что досталась ему от человека, он узнал и понял: с кровати поднимался он сам, Веселов, заспанный и хмурый, почесывающий укус на ш е, лохматый, унылый, все еще на что– то надеющийся…

А потом восприятие мира мухой-жигалкой стало отходить на задний план, истаивать, вытесняться человеческим видением; сменился ракурс, предметы измельчали, стали более четкими, цельными, и вот уже единый и неделимый Веселов встает с постели.

«Обнаглели», – сказал он неизвестно кому. И тяжело вздохнул, кутаясь в одеяло, как в тогу.

Дождь не прекращался, солнце не думало всходить, облака имитировали небесную твердь, шум океана слышен отсюда не был.

Третий день и третью ночь Веселов пребывал в спячке. Не хотелось гулять под дождем, пляж был завоеван водой и сверху, и снизу, экскурсии в город отменили, а добираться туда своим ходом было долго и утомительно. Он и без того чувствовал себя уставшим, одиноким и разочаровавшимся до предела. Выходил из коттеджа только к обеду и ужину, натянув на голову капюшон, а завтрак предпочитал принимать во сне – голодная фантазия была прихотливее и богаче, чем постылая каша столовой турбазы.

Он сам теперь не мог сказать определенно, что именно занесло его за тысячи километров от дома сюда, на берег великого океана, где все было несуразно большим: листья деревьев, травы, грибы, бесконечное водное пространство и где приходилось заново соразмерять себя с окружающим миром.

Затяжные дожди лишь предощущались в густом и тяжелом воздухе. Веселов искупался на городском пляже, потом пил жидкую газировку из автомата, купил на улице билет «Спринта» и даже выиграл пять рублей, но корысть была чужда ему, и оттого выигрыш не принес радости. Он просто забыл о нем, засунув пятерку в карман. Все же редкая удача на время воодушевила его, и он в течение часа был склонен полагать, что еще не все потеряно и можно, к примеру, пойти в адресное бюро и узнать адрес отца.

Он так и сделал, добросовестно выписав на бланке все, что знал: имя, отчество, фамилию, год рождения. Через полчаса хмурая девушка протянула ему листок с косой размашистой надписью: «В городе не проживает». А других городов в огромной стране было так много, что впору объявлять всесоюзный розыск.

Последним автобусом он добрался до турбазы, а ночью разразилась гроза, нарочито величественная и буйная, как все в этом странном краю.

Так уж получилось, что Веселов жил один в двухместной комнате дощатого коттеджа, остальные туристы приехали парами и другого такого чудика среди мужчин не оказалось. Были одинокие женщины и, как знать, быть может, они и смотрели на Веселова с откровенностью брачного объявления, он не ловил их взгляды и Сам смотрел мимо, даже если это были соседки по столу. Он был чужим среди чужих и потому имел право с самого начала принять любой облик, надеть любую маску – никто не удивится, все будут принимать его таким, каким ему захочется.

В общении с людьми ему нравилось Менять маски, придумывать для себя роли, разыгрывать их, импровизируя на ходу; на работе он играл бесконечную роль неунывающего шута, дома – трагическую – главы семейства, с немногими друзьями – чуткого и отзывчивого товарища, а кем был он на самом деле, давным-давно забыл.

Для встречи с отцом он еще не придумал роли, ибо просто не знал, какой он, его отец, и как встретит сына, по всей видимости – единственного.

2

Веселов свято верил в свою звезду.

Она находилась в созвездии Кита, рядышком с пресловутой Тау и простым глазом была почти не видна.

Он часто смотрел на нее в бинокль, и маленькая смутная точка чуть подрагивала перед глазами, когда он раздумывал о том, сколько световых лет разделяют их. Звезда загорелась задолго до рождения Веселова и давно погасла, лишь свет ее шел к Земле, чтобы прерваться раз и навсегда в момент его смерти. Эту историю придумал сам Веселов, еще в детстве, и сейчас продолжал верить в нее и только грустно улыбался, когда думал, что все равно не увидит, как она погаснет, а проверить это ему будет не дано.

Его жизнь и судьба были связаны также с одиноким тополем, уцелевшим среди новостроек. Тополь посадил отец в день рождения его, и они росли вместе до тех пор, пока семья Веселовых не переехала в новый дом. Старые дома, в окружении которых росло деревцо, один за другим сносились, на их месте появлялись новые – многоэтажные, и Володя еще в юности часто приезжал на это место, чтобы взглянуть на тополь – дерево своей жизни. Он по-детски верил, что если тополь срубят, то он сам умрет. Когда дерево подстригали, Володя заболевал и подолгу лежал в постели с очередной ангиной. Все это можно было объяснить обычным весенним обострением, так оно, наверное, и было, но Володя верил в невидимую и неощутимую связь между двумя живыми существами – человеком и деревом.

Тополь был двойником Володи, его братом-близнецом – бесчувственным и немыслящим. Володя знал наизусть расположение его ветвей и сучьев, чувствовал издали, как тот засыпает на зиму, сбрасывая листья и тормозя движение густеющих соков, знал заранее, когда именно лопнут почки и когда невесомый пух начнет разносить семя по городу. И ему казалось даже, что тополь тоже ощущает близость. Когда Володе было плохо, когда очередная житейская неурядица или просто хандра выводили его из равновесия, он приходил к тополю и видел, что листья на нем поникли и тля бестрепетно вонзает короткие жальца в тугую зеленую плоть. Володя обирал листья, промывал их водой и на другой день чувствовал, как свежие силы пришли к нему, сбрасывая хмарь хандры, расправлялся с неприятностями и снова возвращался в прекрасное расположение духа.

Он и по характеру роднил себя с тополем – сильный, живучий, пробивающий асфальт нежными ростками, – излюбленное дерево горожан, лишь раз в году приносящее неудобство своей неукротимой плодовитостью, а в остальное время почти незаметное, и незаменимое, плоть от плоти города, кровь от крови его…

Веселов почти не помнил отца, фотографии мать разорвала или спрятала, а те смутные воспоминания, что остались от пятилетнего возраста, постепенно обросли фантастическими деталями и окончательно перешли в область мифа.

Так, Веселов почему-то представлял себе, как отец копает ямку под саженец во дворе, недалеко от дощатой стены сарая. Ему жарко, он скинул рубаху, сильные мышцы перекатываются под кожей; рассеченный лопатой дождевой червь раздваивается и обретает брата. Поздняя весна, земля уже мягкая, тополь-ребенок бережно опускается в яму чуть выше щиколоток, нежные ступни его присыпают землей, льют воду из зеленого, блестящего на солнце ведерка, и отец повязывает топольку голубой бант на пояс.

Веселов прекрасно понимал, что не мог видеть и знать, как отец садил тополь в тот день, когда он еще безымянным ребенком мужского пола только-только обрел независимость от материнского тела. Возможно, наслоились другие воспоминания, или кадры из фильма остались в памяти, или просто детская фантазия после рассказа матери сама создала не существовавшие никогда подробности.

Остальные воспоминания об отце были примерно такими же, если не более причудливыми. Веселов почему-то явственно помнил, как отец терпеливо расщепляет острым кухонным ножом бамбуковые удилища и склеивает из них ажурный каркас крыльев. И еще один кадр: отчего-то в тяжелых собачьих унтах и в ватнике, туго перепоясанном солдатским ремнем, отец стоит на краю крыши их двухэтажного бревенчатого дома, вцепившись руками в блестящую рейку, а над ней рвется вверх тугое шелковое крыло. Внизу толпятся люди и, как на старинных гравюрах, неподвижно и назидательно указывают на него вытянутыми пальцами. Даже некое подобие субтитра видит Веселов внизу кадра: «Се наш Икар».

Фотографии отца не было, и Володя создал свой фотоальбом в воображении. Должно быть, в чужих семейных альбомах, смотренных в изобилии в гостях, почерпнул он эти пожелтевшие слепки никогда не существовавшего прошлого.

Вот отец – еще мальчик лет шести, стоит в группе детдомовцев. Вихры нарочито растрепаны, кто-то растопырил над его головой два пальца, не то рога, не то первую букву слова «виктория» – победа…

Вот отец – радист подводной лодки, сидит у рации и тщательно изображает напряженную работу. Вот краткое время передышки, когда отец в штатском – широкие светлые брюки, белая рубаха с косым воротом; от стоит на берегу моря и чему-то радостно улыбается. А это уже военные фотографии, маленькие, истертые, с обломанными краями. Наверное, многих из этих фотографий быть не могло на фронте, слишком уж они казались кинематографичными, что ли, словно кадры из военных фильмов, которых Володя насмотрелся вволю. Вот немецкий самолет с черными крестами пикирует на канонерку, отец, зажав зубами ленточки от бескозырки, подносит снаряд к орудию, лицо его мужественно и решительно. А вот эпизод десанта, чем-то похожий на картину Дейнеки – сгорбленные, крысоподобные немцы и моряки-великаны в окровавленных тельняшках. На послевоенных появилась мама, ну, и он сам – Вовик Веселов…

Он до сих пор не знал ни причин, ни поводов ухода отца. Он знал только одно нескончаемое следствие – свое собственное полусиротство и полувдовство мамы. Отец ушел из дома после того, как они переехали в двухкомнатную квартиру в новом районе города. Это Володя запомнил ясно – и как он сидел в кабине грузовика на коленях у мамы, и как разбилось зеркало при разгрузке, а его любимый мяч покатился по ступенькам, поворачивая, как живой, на лестничных площадках, все ниже и ниже, словно хотел сбежать отсюда и поскакать вприпрыжку к старому, доброму и прекрасному дому. Отец был с ними в этот день, но что он делал, о чем говорил и почему на этом месте обрываются воспоминания о нем, Веселов не знал. Он так много раз обращался своей памятью к этому дню, что фантазия снова вытеснила реальность и оттого сцены ухода были многочисленными и противоречивыми. То вдруг появлялся шпион с большим пистолетом и прятал отца в черный сундук на колесиках, то, наоборот, – отец вдруг узнавал в одном из новых жильцов матерого резидента и уходил в бесконечную погоню за ним. Это были первые, детские версии, позднее, немного разобравшись в отношениях между взрослыми, он воображал роковую женщину с длинными красными ногтями, с тонкой сигаретой, зажатой в пальцах, унизанных кольцами…

Он никогда не думал о внезапной катастрофе: о машине, выезжающей из-за угла, о глубокой реке с быстрым течением, об открытом люке канализации. О болезни он тоже не думал. И это естественно: о смерти отца он никогда не слышал, даже от матери.

Она просто молчала.

Всегда.

Она умела молчать.

Новые соседи в суматохе переезда ничего не успели запомнить. Позднее Веселов, навещая свой тополь, тщетно искал старых: их тоже не было, все разъехались по разным концам большого города, и мать ни с кем отношений не поддерживала.

Вот и все. На детские вопросы мать отвечала односложно: «Уехал твой папка. Навсегда. Забудь. Считай, что умер».

Когда Веселову было лет пятнадцать, он дождался ухода матери в ночную смену и предпринял тщательный обыск шкафов, шкатулок с документами, старого сундука с крышкой из разноцветной жести – и ничего не нашел. Абсолютно ничего. Ни открытки, ни мужской рубахи, ни книжечки спортивного общества – всех тех пустяков, которые остаются от ушедших и бережно хранятся оставшимися, верящими в магическую связь человека и вещей, к которым он когда-то прикасался. Но зато он нашел ордер на квартиру и по нему сумел относительно точно установить ту грань во времени, что разделяла две эпохи – с отцом и без отца. Второе сентября пятьдесят четвертого года плюс несколько дней до переезда…

Он знал наверняка еще несколько фактов – маленькие точки на большой белой карте. Родители отца погибли, он стал беспризорником, потом рос в детском доме, позднее служил на Черноморском флоте; отслужив, жил где-то в средней полосе; когда началась война, был призван на Северный флот, потом приехал в Сибирь и женился на маме в сорок восьмом году. В сорок девятом родился Володя. Где работал отец после войны, чем он занимался – Веселов не знал. Как и все, отец уходил из дома, вечером возвращался – это все, что мог вспомнить Володя. Пятилетний возраст – не самое лучшее время для воспоминаний, и те немногие факты из биографии отца он извлек частично из детской памяти, частично – из случайных обмолвок матери. («Почему у меня такая смешная фамилия? – плакал Володя. – Меня мальчишки дразнят». – «Так отца назвали в детдоме за веселый характер…» Или еще: «Хочу быть моряком». – «Ну вот, весь в отца – тельняшку на грудь, бескозырку на голову…»).

Он помнил, как любознательные соседки, забежав на минуту, оставались на часок и окольными путями пытались выяснить у матери причину ее соломенного вдовства. «Ушел», – коротко отвечала мать. «К женщине? – радостно ахала соседка. – Ох, и злые бабы после войны. Мальца осиротила, стерва!» – «Не к женщине», – скупо говорила мать и переводила разговор на другую тему.

В годы его детства были, конечно, дети без отцов, но старше его на пять-восемь лет. Отцы их погибли на войне и там-то хоть все было ясно. А среди ровесников в классе он был один – без отца. То ли семьи тогда были крепче, то ли мужчины надежнее, то ли женщины вернее.

В облупленных подъездах и сырых подворотнях Володя сочинял многочисленные версии гибели отца – одна другой героичнее. Или таинственно намекал, что он сын одного из бойцов невидимого фронта и говорить об этом ему запретил седой генерал, но под большим секретом он, конечно, может довериться лучшему другу…

Мать работала на заводе, в три смены, Вова ходил сначала в круглосуточный садик, потом в школу с продленкой, рано научился не бояться одиночества и темноты, готовить обед, делать покупки. После восьми классов он хотел пойти работать, на мама решительно заявила: «Два года потерпеть можно, чтобы всю жизнь не каяться».

Он подал документы в медицинский, мать не навязывала своего мнения о будущей профессии, он выбирал сам. И выбор свой объяснял шутливо: «Ближе всех от дома». На первом же курсе он нашел работу – как и многие студенты, стал работать ночным сторожем – в детском саду. Стипендия была маленькая, зарплаты тоже не хватало, поэтому в трудные дни он ходил на станцию разгружать вагоны. Ранняя привычка к самостоятельности позволяла ему делать все это без натуги, легко и естественно. Незлобивый веселый нрав располагал к себе, приятелей всегда было много, но до поры до времени. Неугомонный чертик сидел в Веселове – он просто не мог удержаться от розыгрышей, едких насмешек, передразнивания. Его и лупили часто, особенно в детстве. Потом-то стало сложнее: обиженные в драку не лезли, затаивались, выжидали удобного момента, чтобы свести счеты.