Текст книги "Двойная бездна"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

9

…в глубоком дупле, поджав ноги, втянув головы в плечи, распушив перья, чтобы подольше сохранить тепло. Мыслей не было, вернее, не было слов. Темно и зябко. Он знал, что остался один, не похожий ни на одну птицу в огромном, протяжном пространстве тайги и тундры, куда бы ни залетал во время своих странствий. Он не понимал, что толкает его на эти долгие, утомительные полеты с ранней весны до поздней осени над бесконечно чужой территорией, потому что своей у него никогда не было. Его не прогоняли, даже весной, в разгар свадеб и любовной лихорадки, когда все птицы переполнялись горячей, пьянящей кровью. Он никому не мешал, но был чужим всем, сойки и сороки провожали его встревоженным криком, пернатая мелочь затихала в своих гнездах, когда он, вытянув две головы, расправив по ветру тяжелый хвост, пролетал над верхушками деревьев, молча, неторопливо, без видимой цели. Сначала – на север, до границы тундры с океаном, потом – ближе к осени – обратно, к белым вершинам гор. Здесь он пережидал зиму, в глубоком дупле, лишь изредка вылетал на поиски пищи, обычно в утренние часы, стараясь быть незаметным, от дерева к дереву, таясь в гуще кедровых ветвей, одна голова все время в движении, вторая неторопливо вылущивает кедровые орехи. Остальные часы сгущались, укорачивались, сжимались в полуспячке, когда одна голова за другой утыкались под крылья, в теплую и душную темноту.

На полпути от океана до гор лежала земля, которую он пролетал ранним летом и осенью, туда и обратно. Смутное беспокойство наполняло его, он знал, что тут может встретить тех, кто близок ему, в этом единственном месте, где две реки сливались в одну. Он задерживался здесь на несколько дней, упрямо кружа над скалистой стрелкой и хрипло выкрикивая позывные: «Я здесь, я здесь, отзовись, отзовись…» Он кричал попеременно то левым, то правым горлом, выводя одним из них непрерывную высокую трель, а другим разрывая воздух коротким низким клекотом. Никто не отзывался, никто не говорил на родном языке, и той частью своего сознания, что была спящим Веселовым, он понимал: одиночество беспросветно и надежды нет. Но краткой птичьей памятью он помнил и другое: большое гнездо, казавшееся границей мира, отца, мать, братьев и сестер, таких же, как он, – едва оперенных, пронзительно пищащих, широко раскрывающих свои два желтых рта навстречу клювам родителей. Он помнил и первый полет, шаткий и неуверенный, принесший ему скорее усталость, чем радость, но все же, все же… Он не знал причину, разделившую их навсегда; наступила осень, окрепшие крылья вынесли его на недосягаемую ранее высоту, и тут словно невидимый вихрь ударил его в живот, закружил, ослепил, увлек за собой и бросил полуживого на песчаной косе. Он выжил, но с тех пор, возвращаясь к месту былого гнездовья, он искал его, и не находил ни гнезда, ни родичей.

Нет, он не думал обо всем этом, затаившись в дупле на мягкой меховой подстилке, сжимая в сумеречном сне долгие часы ночи, лишь краешек его слепой памяти высвечивался отраженным светом, идущим издалека, за тысячу километров от дремлющей двуглавой птицы, бесконечно одинокой, не имеющей даже имени в людских языках…

Веселов проспал до трёх часов дня. И, как всегда, ему стало жаль убитого сном времени. Не говоря уж о том, что все равно придется расплачиваться ночной бессонницей за эти мертвые часы покоя. Противоречие было постоянным: желание заснуть в момент принятия решений и покаянные уколы совести после пробуждения.

Но ничего не поделаешь, рано или поздно приходилось смирять неукротимую лень, засучивать рукава и расчищать завалы. Похоже, что вот-вот придется делать это, чтобы не дать себя похоронить под лавиной. Или нет, более точно – под грязевым потоком.

Он и проснулся с ощущением липкой грязи на душе. Стыд не жег, не слепил, но обволакивал плотно, липко, беспросветно. Бесчестье отца, пусть лишь предполагаемое, задевало его и на него пролилась эта грязь…

Он пошел в ванную, щедро вспенил воду шампунем, скорбно взошел в розовую пену.

Через полчаса, лежа в незаметно остывающей воде, он начал размышлять более серьезно и последовательно. Тщательно восстановил в памяти рассказ Алеши, разложил его по полочкам и пришел к выводу, что, во-первых, он еще способен соображать, и во-вторых – невиновность отца будет очевидной, если ввести поправку на нечто неизвестное, действующее по своим непонятным законам и оттого неподсудное.

Кто-то или что-то перенесло Геннадия Веселова и Васильева за много километров от неминуемой гибели. Значит, никто не виноват, кроме этого, неизвестного чего-то. Отец оказывается в обществе людей, говорящих по-немецки (или на схожем языке…). Но никто из них не причиняет вреда Васильеву. Потом отец возвращается к своим, здесь скорее всего снова вмешивается неизвестное что-то. Потом все просто: Васильев проспал три дня (!), его разыскал отец и в это время в дом угодил снаряд. Отец был контужен, скитался по госпиталям и уже ничего не смог ни изменить, ни объяснить.

Из всего этого вытекало следующее: Геннадий Веселов должен быть причастен к этому неизвестному, или более того – сам был его источником. То есть, умел переноситься в пространстве, знал хорошо об этом, но не рассказывал даже близким друзьям…

– В пространстве! – молча воскликнул Веселов, выплескивая холодную пену на пол. – Вот оно что! В минуту опасности, когда грозит гибель, он переносится в пространстве! Он ушел из дома, потому что возвращаться было нельзя. Неужели все эти годы он так и жил? Но что может грозить ему?.. «Будем играть в догоняшки», – сказал он тогда. Кому? С кем он играет в эти странные игры? Ради чего бросил друга, семью? Кто напал на него этим летом?

Он добросовестно перечислил в уме все напасти и несчастья, которые могли преследовать человека, их было слишком много, чтобы выбрать одно. Вскоре он запутался и понял, что исчерпался, стал блуждать по кругу и ничего более умного в голову уже не придет.

Впрочем, одевшись, сидя на кухне и прихлебывая чай, он нечаянно набрел на простую мысль и удивился, отчего она от него до сих пор ускользала. Если он сам, Володя Веселов, наделен врожденным даром расщеплять сознание и вселяться в тела животных, то и его отец может обладать странной способностью переноситься в пространстве…

Будучи врачом, Веселов веровал в генетику более свято, чем в воспитание, и был убежден, что талант может передаться только по наследству, ибо ничто из ниоткуда не возникает, лишь таится скрыто до поры или проявляется многолико и неузнаваемо.

Его собственный дар казался сросшимся с ним самим, простым и естественным, как черты лица, походка, голос – псе то, что выделяет человека из человечества – и ничем больше. От него не было ни пользы ни вреда, никому, в том числе и самому Веселову. Он привык к этим перевоплощениям и не искал в них ни философского смысла, ни тайны.

Тайны были вне его, а слитое с ним воедино не пугало и не удивляло. Но все же, все же…

10

Через три дня позвонил Алеша. Веселов дежурил, шла операция, он мог отлучиться лишь на короткое время и попросил говорить по существу, когда Алеша прокричал в трубку заветный клич своего героя: «Время звенеть бокалами!» В другое время Веселов раскрутил бы эти слова на длинную шутку, но только не сейчас. Алеша обиделся на сухость тона и так же сухо сказал после паузы: «Я нашел свидетеля». – «Обвинения или защиты?» – все же не удержался Веселов. «Обвинения! – воскликнул Алеша. – Жди меня завтра!»

Наутро, отчитавшись на планерке, перебросившись парой фраз с Оленевым, привычно невыспавшийся и небритый, оставив забрызганный кровью халат в гардеробе, Веселов поехал домой. Он ни о чем особенном не думал в эти долгие минуты, не ломал голову предположениями и готов был принять любое.

Что Веселов по лености своей не сумел сделать за всю жизнь, Алеша проделал за короткий срок. Пепел отца слишком сильно стучал в его сердце. Он разыскал бывших соседей Веселовых по давнему пятьдесят четвертому году, точнее, соседку, уже пожилую женщину, но как многие в ее возрасте, более явственно помнящую события молодости, нежели прошедшей недели.

Анна Тимофеевна, ныне пенсионерка, женщина любознательная к подробностям чужого быта, хорошо запомнила дни перед переездом в новый дом, а уж о бывших соседях могла написать по пухлому роману. Нет, Володя ее не вспомнил, слишком далека была дистанция вез времени, но она точно описала семью Веселовых, включая четырехлетнего шалопая Вовочку и даже рассказала о кое-каких проказах его. Веселов с печальной усмешкой признал – да, это его стиль. Мать Веселова она описала замкнутой, неразговорчивой женщиной, избегающей соседской болтовни, и это было правдой. Но вот отец в рассказе соседки был немного не таким, каким сочинил его для себя Володя. Он просто был разным. То веселым, общительным, играющим на гитаре, сочиняющим на ходу забавные стишки, то угрюмым, раздраженным, не отвечающим на приветливое «здрасьте» и надвигающим козырек кепки до бровей.

Так вот, Геннадий Веселов каждое утро исправно уходил на службу, но странное дело – даже в свои веселые дни он никогда не уточнял, куда именно уходит, где проводит долгие дневные часы, откуда возвращается вечером, уставший. Да, он отшучивался, придумывал разные забавные названия организаций, где он якобы работает, например: «Главная контора детараканизации населения» или «Упрснабмарсшвабра», да и жена его кратко отвечала любопытным соседям: «На ответственной работе». Это походило на правду. По тем годам семья Веселовых жила обеспеченно. Мать Вовы не работала, и дома у них было все, что считалось тогда признаком хорошей жизни: ламповый приемник, патефон с пачкой пластинок, дубовая мебель и даже ковер во всю стену. Да, Володя помнил все это, с годами одряхлевшее и постепенно замененное на другие вещи – естественно и незаметно, как смена листвы на дереве.

Квартал собирались сносить, и им всем, жителям восьмиквартирного дома, выдали ордера на жилье в районах новостроек, в разных концах большого города. Нравы тогда были проще: готовясь шагнуть в новую светлую жизнь, все соседи собрались во дворе, вынесли столы, расставили их в садике между клумбами и дружно отпраздновали это событие. Геннадий Веселов играл на гитаре, все пели, ну и плясали, конечно, благо был конец лета, совпавший с конном старого дома; цветы, росшие на клумбах, не жалели и одаривали друг друга щедрыми букетами. Жена Веселова не танцевала, но была спокойна, даже радостна и смотала на мужа нежно и неревниво. И взгляд ее не изменился даже тогда, когда в садик, скрипнув калиткой, вошла знакомая красивая женщина и остановилась, глядя на Веселова. Женская память Анны Тимофеевны цепко удержала детали ее одежды: плоская шляпка из желтой соломки с голубой лентой и букетиком искусственных незабудок, синее крепдешиновое платье с желтыми цветами, синие босоножки, ну и белые носочки, разумеется. Да, еще вуаль на шляпке, голубая вуаль. Веселье было в разгаре и, пожалуй, только Анна Тимофеевна пристально следила за тем, что происходило. Веселов отложил гитару, молча подошел к столику с патефоном и поставил пластинку. Запели Бунчиков и Нечаев, они заглушили разговоры за столом, и Веселов медленно, словно бы нехотя, пошел к этой женщине. Да, на полпути он обернулся и посмотрел на жену («с мольбой и мукой!», как определила соседка). Та отвернулась, невозмутимо долила себе чая и придвинула вазочку с вареньем.

«Он побледнел, лоб его покрылся холодным потом! – воскликнула через тридцать лет соседка. – Бежать было некуда, из садика вел только один выход и там ждала его та роковая женщина. Она смотрела на него как на свою собственность, как законная жена, заставшая мужа в чужой компании, а он вел себя испуганно, совсем как гуляка-муж».

Гостья повернулась, не оглядываясь, не сказав ни слова, вышла из садика и пошла к выходу из двора. Он еще раз обернулся у самой калитки, хотел поймать взгляд жены, но та отвернулась, аккуратно слизывая варенье с ложечки, словно бы все происходящее ее не касалось. Он ушел, и соседка, умело спохватившись, что, мол, у нее на плите? выкипает чайник, побежала вслед, но лишь последний кадр высветился закатным солнцем: женщина, крепко взявВеселова под руку, выходит из ворот на тротуар, и он – опустивший голову, неохотно и обреченно бредущий рядом. «Как арестант!» – воскликнула спустя годы соседка. – Только наручников не хватало…»

В этот день соседка его не видела, хотя допоздна крутилась во дворе, заговаривала с его женой, играла с Вовочкой, пытаясь и у него выяснить, знает ли он что-нибудь об этой красивой тете… В день переезда Геннадий Веселов, мрачный и бледный, с черными кругами под глазами (эпитеты, данные соседкой), молча грузил вещи на грузовик, молча взял сына на руки, подошел с ним зачем-то к тополю, растущему у забора, и сорвал желтеющий широкий лист. Потом посадил жену в кабину, отдал ей сына, помахал всем рукой с кузова и все – больше они не встречались.

– Это все? – спросил Володя.

– Из фактов? Все.

– Остальное – истолкования. С точки зрения соседки.

Роковая женщина, разлучница, женщина-вамп…

– Фронтовая подруга, первая жена, первая любовь, потерянная во время войны… – продолжал Алеша. – А если! по-другому?

– Догадываюсь, – хмыкнул Веселов. – Агент иностранной разведки, бывший резидент СД или наоборот – народный мститель, жена или дочь преданного отцом борца. Он ее пришил, замел следы, убедил мою маму, что молчание – золото, а сам сбежал. Так, что ли?

– А может, и так! – с вызовом ответил Алеша. Карие глаза его мрачно сверкнули, тонкие ноздри затрепетали. – Я не романтик, и мне эта версия ближе.

– Это ты не романтик? – не поверил Веселов.

– Тебе не хочется считать отца предателем!

– Ну да, – просто согласился Веселов. – Кому же хочется? Я же не Павлик Морозов.

– Ты Павлика не трожь! – обиделся Алеша. – А почему ты забываешь, какое было время? Пятьдесят четвертый год! Всего год прошел после смерти вождя. И где работал твой отец? Не там ли, где клепали дела на невинных людей?! А?! Может, у него руки в крови по локоть? Он сбежал от справедливого возмездия, когда времена изменились!

И дальше их разговор шел примерно в том же русле, то расширяясь, то сужаясь, то бурно вспениваясь на перекатах, ю замирая во время очередной чашки чая.

В конце концов оба остались при своем мнении.

– Фактор сверхъестественности, – сказал Веселов наконец. – Все остальное – словоблудие. Мы никогда не причем к истине, если будем рассуждать банально. Измена, предательство – это же на поверхности, для мальчиков-дебилов. Ты похож на мальчика-дебила?

Алеша побледнел.

– Ладно, ладно! Я похож, я болван. Но зачем искать в этой истории простую житейскую тайну? Быть может, и все намного сложнее, а мы, как любители-археологи, по двум черепкам целый город сочиняем. Фактов маловато, и те мы упрощаем. А о сверхъестественном ты подумал?

– Экстрасенс на летающей тарелке? – язвительно спросил Алеша. – Пришелец в тельняшке?

– Ну да! – охотно согласился Веселов. – Агент межгалактической разведки. Хоть не так обидно, как абвер.

– Зато глупее. Если можно объяснить просто, зачем же лезть в дебри?

– Пожалуй, ты прав. Не миновать нам таежных дебрей. Готовь сапоги и суши сухари.

– Ты опять! – не выдержал Алеша. – С тобой невозможно говорить серьезно!

– Наследственность, – мрачно сказал Веселов. – Дурная. Заманю в тайгу и брошу на съедение комарам… Об ой штуке ты забыл?

И он грохнул на стол бронзовую двуглавую птицу. От удара что-то сдвинулось в ней, и ясно обозначилась узкая щель по окружности.

– Сгубил амулет шаманский, – проворчал Веселов и все же рука немного дрогнула, когда он, бережно взяв бамул, стал раздвигать щель кухонным ножом.

Первое пришедшее на ум сравнение было медицинским – тайник походил на футляр от градусника и странным казалось, что даже Оленев не заметил его пустотелости. (Или сделал вид, что не заметил?..) Из углубления внутри птицы выпал листок бумаги, свернутый в тугую трубку.

– Ну вот, а ларчик… – пробурчал Веселов, чтобы скрыть волнение.

Бумага была тонкая, но записка не слежалась и развернулась легко. Мелким почерком там было написано несколько коротких фраз: «Сын! Прости. Вынужден скрываться. Ради тебя и мамы. Ни в чем не виноват. Все очень сложно. Объясню при встрече. Место и время назвать не могу. Опасно. Должен догадаться сам. Тебя ищут. Будь незаметным. Жди друзей. Нас мало. Отец».

– Да-а, – вздохнул Веселов.

Они расстались с Алешей не то что врагами, но и без нежности особой, что ли. Та странная связь, что объединяла их, казалась и крепкой, и хрупкой. Алеша выполнял последнюю волю отца, чуть ли не кровная месть толкала его на поиски. Володя искал утерянное звено, связующее его с неисчислимыми родными по крови людьми – ушедшими друг за другом в» глубину времен и хранящими для него свое невидимое пока тайное наследство. Нет, не тленные вещи, не богатство, и даже не заповеди и поучения скрывали предки от него. А то ощущение непрерывности и единства, необходимости и неслучайности, то чувство родства со всем сущим на Земле, которое трудно вообразить умозрительно. Невероятные числа, названные Поливановым на берегу океана, могли удивить, ошеломить, заставить склонить голову перед величием простой истины: все живое на Земле – лишь ветви и листья одного дерева, ушедшего корнями в миллионолетия, в. непостижимую глубину, где жила еще первая молекула живого, давшая начало всему, что было, есть и будет.

И Веселов еще раз пожалел о том, что столь легкомысленно отнесся к Поливанову и приходится теперь идти наугад, надеясь на случай и подсказку судьбы. «Семь тысяч лет назад – двести восемьдесят прямых предков. Ха-ха! Обычный жилой дом. Ну, как делишки, сосед, в твоем двадцатом веке до нашей эры?..»

– Подивись-ка, – сказал он Оленеву на утренней планерке, пока дежурные врачи неторопливо вели печальную хронику минувшей ночи: кто поступил, с каким диагнозом, какие сделаны операции, кто не дожил до утра.

И развернул листок.

– Раскрутил бамул? – усмехнулся Оленев. – Догадливый.

– Ну ты даешь! Я и рта не раскрыл.

– Окись меди. Вот здесь. И свернут в трубочку. Как раз по внутреннему диаметру.

– Может, ты мне и остальное разъяснишь?

– А что тут неясного?

– Все!

– Не шуми. Планерка идет. Детективы любишь?

– Ничего другого и не читываю.

– Тогда не болтай. Уже профессор на нас косится. Будет время, после потолкуем.

И Оленев, аккуратно сложив записку, спрятал ее в нагрудный карман халата.

– Но все же…

– Давай о погоде, а?..

Свободное время, та пауза, которую невозможно вычислить заранее в отделении реанимации, выпала на послеобеденный час. Они стояли в своем излюбленном месте, в подвале, под черными трубами, под красной надписью на стене «Не курить!». Беззастенчиво покуривали, Оленев говорил тихим голосом, словно бы и не Веселову даже, а про себя, а Володя, быстро войдя в роль, строил загадочные гримасы, настороженно озирался, втянув голову в воротник халата и пуская дым в рукав. Предварительно он тщательно ощупал пыльные трубы на предмет наличия микрофонов. Руки стали грязными, он старался не лапать и без того не белоснежный халат. Иногда это удавалось.

– Его ищут, – говорил Оленев, – но впервые нашли тогда, в октябре сорок четвертого. Нет, не опереточные агенты из шпионских романов, а те, кто знает о нем больше, чем он сам знал о себе. Возможно, что след тянется к его отцу, твоему деду или бабке. Они погибли, не так ли? Твой отец затерялся в детских домах и, быть может, лишь гот случай в Норвегии вывел на его след. Кто шел по следу – пока не знаю. Зачем ищут – тоже не знаю. Одно ясно – это не друзья. От них можно скрыться на время, они снова находят. Насилие, кажется, возможно, но не думаю, что их цель – убийство. Он им нужен для чего-то иного… В записке он не мог указать точное время и место встречи. Счел опасным, ведь амулет мог попасть в чужие руки. Значит, он был уверен, что ты сам вычислишь и место, и дату. «Тебя ищут», – пишет он. Кто? Да те самые, кто играет с ним в догоняшки. Он скрывается не только ради своей безопасности, а как перепелка, увел от гнезда лисицу, от тебя и твоей мамы. Она знала об этом и потому молчала. «Быть незаметным» – значит ничем не привлекать к себе внимания. А чем бы ты мог привлечь? Что бы ты мог сделать такое, – из-за чего на тебя обратят внимание? Именно они? Вопрос на засыпку, думай сам… «Жди друзей» – тебя найдут другие, от них не надо скрываться, и они отлично знают, где ты и кто ты. Вот как их распознать?.. Вас мало, неизвестно, много ли недругов, но скорее всего тоже негусто, и они явно не всесильны… Пожалуй, это все, что можно прочитать в записке. Включая последнюю информацию, рассказанную тобой… А теперь думай и действуй. Или снова будешь выжидать? Эти ходы были сделаны не тобой.

– Слушай, Юра, что же это делается, а? – тихо запаниковал Веселов. – Жил себе спокойно, никому не мешал. Банальная бытовая история – из семьи ушел отец. И тут приходит этот чокнутый мститель и все переворачивает! А ты и подавно! Какие-то недруги, слежка, погоня, охота. Да вы что, мужики, с ума посходили? Не хочу я играть в эти игры. Вы их придумали – играйте сами.

– Вовик, будь незаметным, – усмехнулся Оленев. – Не шуми. Те, кто ищет тебя, могут быть рядом. Может, каждый день вы смотрите друг на друга и не узнаете… Игра придумана не мной, я даже правил не знаю, по каким ты должен ходить. Но следующий ход твой – это точно. Если пешка стоит на месте, ее окружают и съедают. Место и время встречи должен знать только ты.

– Зачем вообще все это? Казаки-разбойники, сыщики и воры. Вышел я из этого возраста.

– Неведение – великое счастье, – спокойно сказал Оленев. – Ты узнал немного больше, чем положено, и тут же потерял покой. В панике запутался в кулисах, выбежал на сцену и попался. Ты уже действующее лицо, даже если стоишь, как истукан, посреди сцены. Теперь любой поступок, любое слово – часть действия. Занавес поднят, прожекторы включены, герои и статисты начали игру. Бежать некуда, Володя.

– Пьеса? Значит, кто-то ее написал, кто-то поставил? Но зачем?

– Ну вот, начинаешь соображать… Есть такая вещь – теория игр, есть еще штука – психологический эксперимент. Предположим, что существует некая группа лиц, чьей целью является тотальная ядерная война на Земле. Нелепо ведь считать, что земляне, твердо зная, что они тоже погибнут, могут желать этого. Поэтому предлагается гипотеза: это не земляне, гибель Земли им нужна для какой-то своей цели. Сами они выживут, конечно. По законам жанра эта группа лиц наделяется самыми отвратительными качествами. Предположим, что люди узнают об этом заговоре. Что они будут делать? Забудут свои распри и объединятся? Или начнут искать сепаратный мир с теми, с пришельцами? А вдруг тебе лично предложат сделать выбор?

– Почему именно мне?

– Не знаю. Но вдруг, а?

– Глупо все это, – рассердился Веселов. – Дочке своей рассказывай дурацкие истории. Все намного сложнее.

– Когда человек не может объяснить мир, он придумывает бога, – невозмутимо продолжил Оленев. – Все становится просто и ясно – бог создал, бог велел, бог наказал. Когда человек не знает причину своих бед, он ищет врага. Если врага нет, он его придумывает. И тоже все сразу объясняется. Ищут тайные организации, заговоры, а так как на самом деле их не существует, то начинают подозревать всех и дело кончается самоуничтожением. Учи историю, Володя, это повторялось не раз. Обычная ситуация, только доведенная до абсурда. На то и театр, а?

Оленев неторопливо загасил окурок и посмотрел на Веселова насмешливо и пытливо.

– Ты это брось, – зло сказал тот. – Не нравится мне твоя выдумка.

– К сожалению, не совсем моя, – сказал Оленев и отвел взгляд…