Текст книги "Двойная бездна"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 35 страниц)

И еще выброс. Нет, погружение, мгновенный нырок в чужое, почти мифическое прошлое. Он – лишь зритель, но хорошо знает, кто эти незнакомые люди, идущие по пыльной улице провинциального городка, – дед и бабушка, будущие родители мамы, юные, только что поженившиеся…

А потом кадры чужого (нет, и своего!) прошлого замелькали перед ним, на краткий миг высвечивая никогда ранее не виденных людей, не похожих друг на друга, одетых по-разному, но он безошибочно знал, кто они; смутные земные имена быстро гаснущим эхом наслаивались одно на другое, и он сам, наблюдатель, от поколения к поколению погружался в глубины времени, в свою родословную.

Это знание было сродни слепому убеждению в своей правоте, знакомому по сеансам билокации, он просто знал, как знает любой живущий, как надо слышать, видеть и дышать. По одному прямому предку из каждого поколения проходили перед ним (или в нем?), все глубже и глубже уходил он вместе с ними туда, к началу рода своего, слитого воедино с началом всего человеческого рода, и дальше, дальше – к началу начал, к первому комку слизи, преодолевшему грань вещества с существом, впервые нашедшего неразделимое единство жизни и смерти.

Жизнесмерть-смертожизнь.

Но нет, до этого было далеко, очень далеко, пока он перешел за порог десяти тысяч лет, и, словно цифры на дисплее, вспыхивало в нем знание – четыреста предков, напрямую, по одной из ветвей, прихотливо выбранной кем-то. Мгновенный, почти незамеченный перепад от веков цивилизации – тонкой пленки на поверхности бездонной пучины – с бесконечно долгими и кажущимися однообразными тысячелетиями полуживотной – полуразумной жизни. Чуть ли не все народы Земли, языки и расы прошли перед ним туда, к безымянной обезьяне, к неназванной точке на планете – сорок тысяч предков. И один миллион лет до…

Но нет, не это озадачивало, не это удивляло. Теперь он знал, что цель скольжения вниз по цепи причин его собственного рождения должна быть иной. В самом начале стал разматываться другой клубок, земной, материнский. А должен был пришлый, отцовский, ибо операция вычленения неземной наследственности должна быть именно такой. Дойти до начала начал, вернуться назад и выбросить из цепи рождений и смертей его, Веселова, презренного бастарда, метиса, полукровку, посмевшего замутить чистейшую генетическую линию…

Что-то не сработало… Или кто-то вмешался в программу Мозга, что изменило ее.

Некогда было раздумывать об этом, ибо он вошел в бесконечную полосу дочеловеческой жизни и без труда уяснил истинное значение дара, жившего в нем с рождения. Да, неоцененное им ощущение родства и единства, которое он по легкомыслию своему принимал как развлечение, открылось теперь до конца. Слепая память прозрела…

Сильный толчок выбросил его из тела обезьяны, и он снова оказался на берегу в Заповеднике. От множества тел, покрывших пространство, было нечем дышать.

Близнецы преобразились. Каждый из них, дотоле неотличимый от него самого, приобрел иное тело. Он знал, кто они, стоявшие плечом к плечу, – его предки, молчаливые и недвижные, не похожие друг на друга, сорок тысяч человек, ступени незримой лестницы, ведущей за миллион лет до его рождения. Чернокожие, бледнолицые, узкоглазые, высокие, согбенные, прямотелые, покрытые густой шерстью, яснолобые, звероподобные – единственно истинная родня, не доступная никому из живущих.

Люди, сдавившие его, были теплы, но лишь видимость жизни ощущалась в них; нет, не бестелесные призраки, но манекены, вылепленные из плоти.

Он мог только угадывать границу Заповедника, лишь наверху, куда беспрепятственно проникал взгляд, радужно поблескивала защитная пленка, все более и более терявшая непрозрачность, замутненность, пока яростное Солнце не засияло в зените и бесконечное голубое небо не проступило над куполом. Стояла тишина, нарушаемая лишь слабым потрескиванием, скрежетом, доносившимся от дальних границ сферы. Земные предки его, разделяясь и множась, наращивали массу, давили на непрогибаемую пленку защитного поля…

С ослепительной вспышкой, с сухим громоподобным треском лопнуло поле, обжигающий вихрь пронесся над головами, Веселов невольно зажмурился и в следующий миг ощутил, что давление тел стало ослабевать.

Манекены пришли в движение, оно лишь предощущалось здесь, в центре, потом стало видно, что дальние ряды зашевелились и медленно двинулись к разрушенным границам, в глубь леса, и дальше – на открытые просторы планеты, еще не познавшей грехопадения человека.

Нет, не падения, а очищения, возвышения и искупления – неминуемого, предопределенного пути наверх, от первого комка живой слизи, уже несущей в себе форму грядущего человеческого мозга…

От него, как лучи от центра звезды, расходились предки его, и он, единственный, сохранивший неподвижность, вдохнул полной грудью первозданный воздух и отер пот со лба.

Реки вошли в берега, обнажились сломленные деревья, взрыхленная земля с остатками растоптанных кустов и трав, и вот на вершине скалы, там, где должна быть черная обсидиановая воронка, появился человек.

Солнце слепило глаза, и Веселов не узнавал его, но все же приготовился к худшему. Это мог быть Черняк или кто-то из Избранных, не все ли равно – кто. Медленно, как осторожный купальщик, человек спустился по скале к воде, буднично разулся, закатал брюки и, разведя руки с ботинками, тщательно выверяя босыми ногами каждый шаг, молча пошел к Веселову.

– Погодка, а? Ничего-о… – сказал Федор Поливанов, расправляя закатанные штанины.

– А если по шее? – устало спросил Веселов.

Поливанов привел в порядок брюки, обулся, неловко подскакивая на одной ноге, расчесал волосы, аккуратно застегнул желтую «молнию» на своей синей куртке.

– А здесь ничего, – повторил он, спокойно оглядываясь. – Жить можно.

– Конец фильма? – спросил Веселов. – Надеюсь, мне покажут титры. Это ты режиссер?

– Бог из машины, – сказал Поливанов, усаживаясь на камень. – Или бог без машины. Все равно. Ну да, по законам жанра должен прийти некто и все объяснить. Кто там убийца, кто герой, в чем повинна жертва… Так у вас принято?

– Ты тоже оттуда, – утвердительно сказал Веселов. – Догадывался. Не сразу, правда. Ну, и кто ты?

– Они нас называют Стражами. Не совсем точно, впрочем. Мы их берегли, заботились, жалели, воспитывали.

– И кто кого? Дали по шее Безымянным?

– Победила дружба. Дрались, пока не сравнялись.

– Ты можешь объяснить толком?!

Усталость и безразличие сменялись раздражением.

– Это наше дело, Володя, семейное. Стоит ли тебе влезать в наши дрязги?

– Стоит ли? – Веселов даже поднялся. – А кто меня спрашивал? Не ты ли осенью ехидно улыбался, зная, что меня ждет? Отчего же не отговорил? Из-за вашей семейной ссоры я потерял свою семью и готов был потерять жизнь! Да из-за вашей потасовки гибли люди, Алеша погиб. За что? Ну нет, Федя, тебе придется потрясти грязным бельем. Ничего, выдержу, я ведь тоже не чужой вам.

– Я тебя отговаривал, – просто сказал Поливанов. – Ты не слушал. Я же тебе все рассказал. Нарисовал даже.

– Зачем искать отца, если любой человек на Земле – мой родственник? Это, что ли? Ну да, убедил. До сих пор шум стоит в тайге от моих родичей. Но где мой отец? Где счастливый конец с объятиями и слезами умиления?

– А кто тебе обещал счастливый конец? И кто сказал тебе, что это последняя серия фильма?.. Алеша сделал то, что должен был сделать ты. Своим выстрелом изменил начало программы. А ты? Ты сделал хоть один шаг самостоятельно? Всегда его делал кто-нибудь за тебя…

– Что я мог сделать?

– Да хотя бы в драку полезть! Возможно, что в бессмысленную, но полезть! Все было рассчитано на твой последний, единственный, решающий поступок! А ты стоял. Тогда выстрел сделал Алеша.

– Ладно, – проворчал Веселов и снова сел на песок. – Счет один-один. Но не я вы жрал эту судьбу. Ты сам выбрал меня осенью. Если увидел, что я пустозвон, отчего же не вывел из игры, не нашел замену?

– Не я, и не осенью… Охота, Володя. Пока лиса скрадывает зайца, ее берет на мушку охотник.

– Я был подсадной уткой. Отвлекал внимание… Вот оно что… Ладно, переживу и это… И что же будет теперь с Безымянными? Опять загоните в Заповедник?

– Это они тебе так объяснили? – Поливанов снова широко улыбнулся, покачал головой. – Можно представить их версию. Что у вас делают с нашалившими детьми? Отшлепают, поставят в угол, потом дадут конфету и мир восстановлен. А о чем думает ребенок, плачущий в углу? О том, что родители его не любят, желают его смерти, издеваются над ним и все делают назло… Так и у нас, приблизительно. Это же наши дети, Володя.

– Малолетние преступники, что ли? – опешил Веселов. – Они же чуть Землю не взорвали!

– А это уже ваша версия! – рассмеялся Поливанов. – У страха глаза большие. Я правильно говорю? Самый легкий и трусливый путь – свалить свои проблемы и ошибки на несуществующего бога, дьявола, или на вполне реальных неповинных людей… Дети жестоки и самонадеянны, но все равно они – дети и непременно вырастут в хороших взрослых.

– Какие же дети? – не понял Веселов.

– У нас иная эволюция. На Земле есть примеры этого пути, тупиковые. Аксолотль – личинка амблистомы, но может размножаться, если нет условий для превращения. Этот Заповедник – всего лишь детский сад, по вашим меркам. У нас принято воспитывать молодняк на других планетах. Потом происходит метаморфоза, дети становятся взрослыми и возвращаются на родину… Подростки и у вас агрессивны, да? Считают себя умнее взрослых, придумывают свой язык, свой фольклор, музыку, моды, так? Что-то похожее и у нас. Бунт подростков. Признаться, неожиданный. Распустили мы их своей любовью. Мозг охранял их, кормил, поил, воспитывал, а им пришло в голову, что их сослали, что их никто не любит, что они должны освободиться. Проникли в Мозг, перепутали программу, ничего не понимая в ней, ну и… Нарубили дров. Так, да?

– Наломали. Но послушай, а как насчет их рассуждений об экологической нише? То ли паразитизм, то ли симбиоз.

– Что ж здесь непонятного? Это же де-ети…

– Хороши дети! А откуда такая спесь? Такое презрение ко всем? Они же землян называют питательным бульоном! И если у вас такие дети, то каковы же взрослые?

– Другие, Володя, другие. Уж не обижайся, но ваша планета и ваша цивилизация для нас – лишь детский сад. Потому-то наши дети так легко влились в вашу историю. И еще раз попробуй не обидеться – нахватались они дурного влияния от землян. Это ведь ваши идеи, земные: избранные-неизбранные, рабы-господа, высшие-низшие. Они и мифологию свою придумали по образцу земных, и свою историю так же сочинили, как иногда делают у вас. Они отличаются от вас, это да, но эти отличия они возвели в ранг высшего достоинства. А это ведь тоже черта вашего мышления. Младенческого. Люди с белой кожей ставят себя выше тех, у кого кожа черная. Чернокожие тоже начинают смотреть свысока на белых. И так далее. Детский сад, да и только! Кто выше на стенку плюнет, а?..

– И что же с нами будет?

– Повзрослеете. У вас нет другого пути. Только неразумные дети в азарте игры поджигают свой дом.

– А со мной? С такими, как я?

– Это твоя планета, – Поливанов кивнул на искореженную тайгу, реку, небо. – Живи, исправляй ошибки, взрослей. За тебя никто этого не сделает. А мы заберем своих детей на родину. Нет, не всех, лишь тех, кто хотел бы вернуться. За много веков жизни на Земле некоторые привыкли к ней и не отделяют себя от землян. Пусть живут, вам они не помешают. Мы дети разных звезд, но исток у нас один и корень общий.

– Поможете, если будет трудно?

– Не знаю, – покачал головой Поливанов. – Вы должны сами. Надежда на высшую силу развращает. На черта надейся, а сам не скучай. Я правильно сказал?

– Примерно, – согласился Веселов. – А теперь что?

– По домам, конечно. Там скоро все закончат. Мозг увезем с собой. И больше не будем вывозить детский сад на Землю.

– Я так и. не нашел отца.

– Найдешь. Он остается.

– Так просто? А не слишком ли все просто? Детские шалости, веселые игры подростков, поиграли, и хватит, пора домой. Один такой вот шалунишка мне говорил совсем другое. Почему я должен верить тебе, а не ему? И почему вы раньше не забрали своих проказников?

– Земными аналогиями все не измеришь. Слишком сложно для тебя, уж прости.

– А почему я должен верить, что ты и есть тот самый Федор Поливанов, искавший своих детей с помощью подсадной утки? Быть может, ты профессор Черняк, принявший форму Поливанова? И пока мы с тобой болтаем, твои родичи готовятся к началу ядерной войны?

– Недоверчивость – признак незрелого ума. Дети не имеют постоянной формы. Лишь с помощью Мозга они могут менять обличье. Мозг уже не работает. Скоро ты увидишь, как легкие облака поднимутся над лесом и возникнут уже там, на родной планете.

– Возможно. Но все равно нелепо. Жестокая трагедия оборачивается невинным фарсом. И слишком много неувязок в этой истории. На Земле разные виды животных не могут иметь общее потомство. А тут люди, рожденные на разных планетах, спокойно вступают в брак и появляется мой отец, к примеру. Не глупо ли?

– Глупо, конечно, – охотно согласился Поливанов. – Условное допущение. Законы жанра…

– Что-о?!

– Я же тебе объяснял. У нас один исток, один корень, только разные пути эволюции. Как на Земле, разные расы и народы, а вид один – человек разумный. Так вы себя называете? Не рановато ли? Ну ладно, ладно, успокойся, это хороший аванс, он себя оправдает… А вот и Юля.

На вершине скалы, из невидимой отсюда воронки, поднимался кто-то. Сначала – две обнаженные руки, потом голова. Солнце, бившее сзади, выбелило ореол светлых волос, в легком прыжке некто встал во весь рост, закрыл собой солнце.

– Привет от бывшей ведьмы, – сказала она, подходя. – Зеркальца не найдется?.. Жаль.

Умылась в реке, поправила волосы.

– Слушай, Вова, ты знаешь, что нам приготовили эти парни? Ни за что не догадаешься. Мы же в прошлом. Миллион лет до нашего рождения. Так вот, Мозг разобран, они улетают, а мы с тобой остаемся, как Адам и Ева, на безлюдной планете. Петля времени, понимаешь? Шутка такая. Мы с тобой и будем недостающим звеном между обезьяной и человеком. От нас и пойдет весь род человеческий. Как, устраивает? Ты хоть каменный топор сделать сумеешь? А то быстро вымрем.

– Ты что, серьезно? Эй, Федя! Ты это брось!

– Шутка, ребята, шутка! – сказал Поливанов, на всякий случай отходя подальше. – Ну, был такой вариант, был. Но ведь нелепый! Вернем мы вас в ваше время. Вот детей отправим и вернем…

И тут скала вздрогнула, мелкие камни с плеском упали в воду, большая трещина разорвала гранитный монолит.

И вот с нарастающим гулом, разламывая скалу, как скорлупу яйца, вырвалась первая волна.

Десятки молочно-белых клубящихся облаков, одно за другим взлетали вверх и, быстро уменьшаясь в размерах, исчезали, растворялись в голубом небе.

И вторая волна, и третья… Обломки скалы завалили реки, и они, прервав течение, накапливали воду, разливались по берегам выше насыпи и вот-вот должны были хлынуть через край.

– Бежим! – крикнул Веселов, ловя руку Юли.

– Исход окончен! – громко произнес Поливанов. – Конец фильма.

И, театрально отставив локоть, он крепко сжал пальцами застежку «молнии» и резко потянул ее вниз…

17

Синяя куртка распахнулась, обнажив черную подкладку, нет – кусок звездного неба, дыру, уходящую в бесконечность на груди Поливанова. Вернее, вместо груди.

И этот звездный кусок стал стремительно разрастаться, поглощая самого Поливанова, пейзаж за его спиной, небо, пока над узкой кромкой берега, где замер оторопевший Веселов, не навис огромный ночной небосвод.

Стало тихо. Он был один. И в тишине одиночества было слышно, как бьется сердце.

И вот кто-то вступил в эту тишину, в безлунную полночь, и хрупкие шаги по гальке становились все громче и громче.

Незнакомый мальчик лет тринадцати шел вдоль берега обмелевшей реки, спокойно и неторопливо, то и дело наклонялся, поднимал камешки, разглядывал их, отбрасывал, словно искал что-то потерянное. Поравнялся с Веселовым, остановился, вежливо кивнул головой.

– Здравствуйте, Владимир Геннадьевич. Какая чудесная ночь, не правда ли?

– Ты-то откуда взялся, мальчик? – устало спросил Веселов. – Кто ты?

– Я – Юра Оленев, – застенчиво улыбнулся мальчик. – Мы с вами прожили очередную жизнь в одном из вероятностных миров. Скорее всего – не последнюю.

– Меня уже ничем не удивишь, – вздохнул Веселов. – Что ж ты меня на «вы» называешь, тихуша, Оленев-подросток? Уж не церемонься. Так это ты придумал всю эту чушь?

– Конечно, нет. Я просто ученик, подмастерье, точу ножи-ножницы, растираю краски, расставляю реквизит, бегаю за лимонадом, стучу хлопушкой перед камерой, дурачу массовку… А мастер должен быть где-то здесь… Э-э, да вы чуть на него не наступили!

Мальчик наклонился и поднял округлый розовый камешек, похожий на ядро грецкого ореха, или точнее – на маленький обнаженный человеческий мозг.

– Так это он? – не поверил Веселов.

– А кто еще? – раздался из камешка тоненький голос. – Тута сидит Тентик! Ван Чхидра Асим! Безграничная Лесная Дыра! Философский Камень! Обладатель Бесконечно Различных Форм! Чокнутый Придумщик! Большая Самокритическая Дубинка! Маленький Печальный Мышонок…

Камешек подпрыгнул на ладони, завис в воздухе, стал разрастаться, разбухать, принимать форму человека.

Высокий седобородый старик в строгом черном костюме испытующе посмотрел на Веселова.

– Жаль, – сказал он. – Придется начинать все с начала. Я искал тайну родства всего живого во Вселенной, тайну любви и ненависти, а нашел… Что же мы нашли, Юрик?

– Игру, – серьезно сказал малолетний Оленев. – Бесконечную игру, которая никогда не надоедает. Как в шахматах, начало – е2 – е4, а конец всегда непредсказуем.

– Ты ошибаешься, – сказал старик. – Игра – основа Вселенной, и от нас с тобой не зависит.

– Твоя игра не подчиняется законам Вселенной, – упрямо сказал Оленев. – Время в ней нелинейно, пространство конечно, каждый раз рождается новая Реальность. Шахматная доска, футбольное поле, театр-хепенинг, полигон для испытаний твоих теорий, учитель. К сожалению, мы – лишь придуманные тобой герои, наши страсти – бумажные, слезы – чернильные, войны – несуществующие, любовь – ненастоящая. Ты – абсурдная модель бога, мы – неумелая модель человечества.

– И это говорит мой любимый ученик, соавтор, собеседник, сотрапезник? – скорбно произнес старик. – Нет, Юрик, игра воображения дополняет законы Вселенной, но не противоречит им. Она открывает новые пути, обнажает старые, занесенные пылью и мусором. Она творит новые миры, в которых отражается изнанка реальности…

– Искажается, – перебил Оленев. – Я давно не знаю, настоящий я Юрий Оленев или выдуманный тобой. В прошлый раз мы искали твоего брата. В этот раз – отца Володи Веселова, а кого нашли? Нелепое племя Безымянных, опереточных злодеев-пришельцев, улетевших на свою придуманную планету, когда иссякло твое воображение. Или просто терпение? Стоит ли придумывать, когда реальная жизнь богаче, сложнее, трагичнее?

– Действительно, – вмешался Веселов. – И где мой отец? И куда все это подевалось? И где я нахожусь? И кто вы такие, черт вас побери?!

– Знал бы – сказал, – вздохнул Юра. – А он знает, да не скажет. Но похоже на то, что нам и в самом деле придется начинать все сначала.

– И мне тоже? Опять искать отца?

– Искать не придется, – сказал старик. – В очередном варианте у тебя будет нормальный, обыкновенный отец…

– Ия буду нормальным? – воскликнул Веселов. – Я не хочу! Ты не имеешь права!

– Это бунт, – вздохнул старик. – Придется подавлять, пресекать, разгонять. Карать и миловать, наказывать и прощать. Оп-ля!

И он превратился в Поливанова в неизменной расстегнутой куртке. Звезды тускло мерцали на черном подкладе.

– Ну что, ребятишки? – спросил Поливанов, подмигивая. – Теперь-то уж Окончательный Конец, а?

– Я тебе покажу конец, комедиант! – взревел Веселов, рванувшись к нему.

Но Поливанов, ловко увернувшись, ухватил крепкими пальцами «молнию» и потянул ее кверху.

И звездное небо над головой неслышно раскололось надвое, края его у горизонта прогнулись и стали быстро скручиваться снизу вверх, словно огромные свитки пергамента, испещренные вечными звездными письменами; словно исполинский театральный занавес улетал в зенит, обнажая ослепительно-голубую изнанку неба…

И был день, и было лето, и чистая река звенела на перекатах, и дышалось легко, и виделось так далеко, что верилось: впереди новая, не похожая на прежнюю, счастливая и прекрасная жизнь.

– Вова! Пора домой! – позвали его.

Четырехлетний мальчик Вова Веселов бережно сжал в ладошке красивый розовый камешек и нехотя побрел по извилистой крутой тропинке туда, где стояли мама с папой и, улыбаясь, махали ему руками…

1987 г.