Текст книги "Двойная бездна"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Наверху забулькало, словно переливали воду из бутылки в стакан.

– Помалкиваешь? – угрожающе спросил Климов. – Воды в рот набрал? Я не погляжу, что ты бог, я тебя сам, как черепаху, разделаю.

– Обнаглел, – удовлетворенно сказал сосед. – Богоборцем стал. Ишь ты!

– И ты меня еще топить собираешься? Меня, Климова?

– Тебя, – радостно подтвердил сосед. – Клизму топить буду.

Бульканье нарастало, и вдруг Климов увидел, как стык потолка и стены темнеет, набухает водой, и вот узкая струйка воды потекла вниз и застучала по подоконнику.

– Эй! – испугался Климов. – Ты с ума спятил? Закрой воду!

– Потоп, – сказал сосед. – У меня батарея течет. Самому хлопотно.

– А мне какое дело! – возмутился Климов, подставляя ведро. – Вызывай слесаря.

– А он не может! – обрадовался сосед. – У него голова болит.

– Тогда я сам к тебе поднимусь.

– Хляби у меня разверзлись, – торжественно произнес сосед. – Без акваланга не попадешь, салага.

– Хоть бы сам потонул, – в сердцах сказал Климов, вытирая лужу. – Бог называется. Ни пользы от него, ни сострадания, одни неприятности и оскорбления.

– Я бы рад потонуть, – приглушенно сказал сосед, – да не умею. Я же бессмертный… И чего ты раскипятился? Твое желание исполняется. Теперь наверняка твоя жена вернется к тебе. Разве ты не об этом мечтал?

– Мечтал, мечтал, – буркнул раздраженно Климов. – Только на черта мне твой потоп? Без этого нельзя, что ли?

– Счастья надо добиваться упорным трудом, – сказал сосед голосом матери Климова. – Только в испытаниях выковывается настоящее счастье.

Климов вздрогнул. Он узнал надоевшие нравоучения.

– Пересмешник, – сказал он. – Хулиган. Я на тебя в ЖКО пожалуюсь, что жильцов топишь.

– А я на тебя в местком анонимку напишу, – мстительно сказал сосед, что ты в бога веришь и с соседями ругаешься. Вот!

– А я в тебя не верю! Нужен ты мне!

– Софи-и-ст! – насмешливо протянул сосед. – Схоластик. В бога не веришь, а с богом ругаешься. Во даешь!

Климов подставил ведро и пошел выливать наполненное.

– Простите, – спросил он старушку на кухне, – вы не знаете, кто живет надо мной?

– Кто-нибудь да живет, – ответила старушка. – Человек живет какой-нибудь.

– Мужчина или женщина?

– Или мужчина, или женщина, – ответила она, – или оба сразу. Уж это непременно. А вот вы где живете?

– Здесь! – удивился Климов. – Уже месяц!

– Ишь чего. А я и не видела такого, – спокойно сказала старушка и пошла доваривать щи.

Через час потоп прекратился. Климов вымок и взмок, пока выливал воду и вытирал пол. Ругаться больше не хотелось. Он уже убедился в том, что конфликтовать с соседями хлопотно, а с богом – глупо. Даже если такого и не существует.

То и дело он подходил к зеркалу и всматривался в затуманенное стекло. Ему казалось, что лицо его изменяется без перерыва. Ощущение было чисто физическое. Словно бы поверхность лица стала размягченной, текучей, и движения мышц подчас не совпадали с его желанием нахмуриться, скажем, или улыбнуться. Хотелось сбросить эту раздражающую маску, он часто дотрагивался до лица, пытаясь избавиться от тягостного ощущения, но оно не уменьшалось.

В свое время из маленького ребенка он превратился в мальчика, потом в худого веснушчатого подростка, в юношу, мужчину, и все эти естественные метаморфозы никого и никогда не удивляли. Так заведено. Человеку свойственно не только ошибаться, но и изменяться до тех пор, пока последняя перемена не растворит его в земле. И как знать, думал в эти часы Климов, быть может, его теперешняя метаморфоза тоже закономерна, просто более редка и менее известна. Ведь был он когда-то ребенком, и ничего никто не удивляется, что тот, позавчерашний маленький Климов, и этот, тридцатилетний, – один и тот же человек.

Он думал так, но мысли эти все равно не успокаивали. Сам он ни разу не видел и не читал нигде, чтобы человек вдруг начал менять свою внешность. Тогда он повернул зеркало стеклом к стене, сел на диван, взял книгу наугад и, стараясь не обращать внимания на взбунтовавшееся лицо, стал дожидаться Люсю.

Она пришла, нагруженная чемоданами, тяжело опустила их у порога и, не раздеваясь, села на стул. Климов боялся повертываться к ней, он не хотел пугать ее новым лицом.

– Как дела? – спросил он с дивана.

Она промолчала, вздохнула и, поднявшись, начала медленно раздеваться.

– У тебя плохое настроение? – спросил он.

Она открыла чемодан и стала вынимать платья, белье, безделушки.

– Не хочешь разговаривать? – спросил Климов.

– Хочу, – сказала она раздраженно. – Я смертельно устала. У меня болит голова. У меня неприятности по работе. А ты весь день лежишь на диване и бездельничаешь.

– У меня отпуск, – вздохнул Климов. – Я не виноват, что у тебя болит голова.

– Мог бы сходить в магазин и приготовить ужин.

– Я не знал.

– Мог бы и догадаться.

– Не срывай на мне плохое настроение. Это несправедливо.

– Несправедливо, когда ты лежишь на диване и ни черта не делаешь.

– Послушай! – не выдержал Климов. – Я не лежу, а сижу, как видишь. И вообще, какого черта ты предъявляешь мне претензии? Ты кто? Не нравится уходи. И нечего мне нервы мотать!

– Ах, вот как! – вскричала Люся и запустила в Климова булкой хлеба.

Климов увернулся. Буханка пролетела мимо и ударилась в стену.

– Не бросайся хлебом, дура! И оставь привычку бросаться чем попало.

– Конечно! Хлеб для тебя – это что попало! Ты ничего не ценишь. Белоручка!

Климов опешил. Люсина логика ошарашила его. Тогда он встал, подошел к ней и взглянул в лицо.

– Ну, что уставился, черт белоглазый? – сказала она.

– Гляжу на тебя новыми глазами, – сказал Климов, ожидая, когда она сама увидит его другое лицо, и даже радуясь заранее ее растерянности.

– Ну и что? – спросила Люся, нимало не удивляясь. – Не нравится?

– А тебе? – спросил Климов. – Мое лицо тебе нравится?

– Лицо как лицо. Страшное и наглое. Отойди, не мешай дело делать.

– А ты близорукая, да? Посмотри на меня внимательнее.

– Ох, и надоел же ты мне! – сказала Люся и ушла на кухню.

– Я ей надоел! – сказал Климов двери. – Нет, вы поглядите, я ей надоел! Пришла непрошено, ведет себя, как хозяйка, да еще и шпыняет меня, как мальчишку. Ну, не свинья ли?

– Свинья, – охотно согласился сосед.

– А ты не лезь в чужие дела! – пригрозил Климов. – И без тебя тошно.

– Должен же я с кем-то разговаривать, – возразил сосед. – Мне, может, скучно.

– А ты полетай, – предложил Климов. – За облаками. Там чудная погода. Только оденься потеплее и по сторонам гляди.

– Злопамятный ты, – вздохнул тот. – Весь в меня. И не боишься совсем. Десять казней на тебя нашлю.

– Знаю твои казни. Тьму египетскую ты коротким замыканием заменишь, вместо саранчи клопов нашлешь, и все остальное так же. Не казни, а козни. Мельчает бог, ох мельчает! И в кого превратился? В склочного соседа по коммуналке. Позор!

– С кем не бывает, – скорбно сказал сосед. – Все изменяется. На то и диалектика. Ты ведь тоже изменяешься.

– Самоутверждаюсь.

– Вот-вот. Самоутверждение у слабых людей всегда начинается с унижения других. На большее ты и не способен.

– Способен. Я буду драться. Хватит лежать и ныть в тряпочку.

– Ангел резвый, веселый, кудрявый, не пора ли мужчиною стать? неожиданно пропел фальцетом сосед.

– Не искажай цитаты, – сказал Климов. – Ты сам хотел этого.

– Хотел, да расхотел. Ты ведь знаешь, я все назло делаю. Такой уж у меня характер.

– Сам же унижаешь других. Слабак ты, а не бог.

– Сосед я твой, – вздохнул тот. – Всего-навсего. Сколько тебе об этом твердить? Заладил одно: бог да бог. Ты вот только помощи у меня просишь, а сам ни разу не поинтересовался, может, и я в ней нуждаюсь. Может, я старый, больной, одинокий? Может, у меня ревматизм застарелый и камни в почках? Может, мне стакан воды подать некому? Ты привык, что о тебе заботятся, а сам о других не умеешь. Поучись сначала, а потом уже самоутверждайся.

– Ты мне ничего о себе не рассказывал. Я помогу, если надо.

– А зачем обременять других своими бедами? У всех своего горя хватает. Ты лезешь со своим, а чужого не видишь и знать не хочешь. Нет, Климов, рано тебе еще мужчиною становиться. Ты еще так, недоделок.

– Ладно тебе, – махнул рукой Климов. – Только ругать и умеешь.

– Был бы я твоей женой, – сказал сосед, – я бы тебя еще раз бросил. Только подальше и побольнее. Мне тебя не жалко.

– Тогда и мне тебя, – ответил Климов и включил погромче радио.

Вернулась Люся. Поставила на стол сковородку, уже успокоенная, улыбнулась Климову, попросила нарезать хлеб. Он поднял булку, обтер рукавом и сделал то, что просили.

– Почему ты всегда обижаешь меня? – спросила она за едой.

– Ты сама начала первая.

– Ох, Климов, – вздохнула она. – Конечно, всегда и во всем виновата я. Сколько мы с тобой живем – и всегда я.

– Три дня мы с тобой живем, – удивился Климов.

– Четыре, – поправила она. – И не все ли равно, сколько. Главное, что ты невнимателен ко мне.

– А ты ко мне? Ты даже не заметила, что я изменился.

– Если бы, – усмехнулась Люся. – Если бы ты изменился по отношению ко мне.

– Да ты посмотри на меня. Посмотри. Разве я похож на себя?

– К сожалению, Климов, – сказала Люся, бросив беглый взгляд.

– А ты хочешь, чтобы я походил на знаменитого артиста?

Климов ощупал лицо. Ощущение текучести не уходило, просто он постепенно привыкал к нему. Он развернул зеркало и увидел, что так оно и есть. Лицо было его и не его одновременно. Он погрозил зеркалу кулаком и прошептал: «Разобью!» Достал фотографии и протянул Люсе.

– Ты просила. Сравни сама. Это я, каким был год назад.

– Какая противная, – сказала Люся и отложила фотографии. – Нос кверху, губы поджала, глаза злые. И как ты с ней жил?

Климов обиделся за свою жену и хотел было сказать, что она намного лучше Люси, но пересилил себя.

– А я? Ты на меня посмотри. Разве похож?

– Конечно, похож. Ну, страшным был, сейчас немного похорошел, не все ли равно? Это тебя жена так затюкала. Разве главное во внешности?

Сосед наверху захихикал. Климов снова подошел к зеркалу и недоверчиво потрогал текучие формы лица.

– Что это тебе в голову пришло, Климов? – спросила Люся. – Ты, как красная девица, в зеркало таращишься. Уж не влюбился ли?

– Влюбился, – буркнул Климов, садясь на место. – В тебя влюбился.

– Нужна мне твоя любовь! – пренебрежительно сказала Люся.

– Интересно! – удивился Климов. – Что же ты хочешь от меня?

– Заботу и уважение, – сказала Люся. – Если мы полюбим друг друга, то будем напрасно мучиться. Я очень любила своего Колю и что же хорошего видела? Сначала мучилась, что он меня не любит, потом из-за ревности, а потом уж, очень долго, из-за того, что он погиб. Если бы я не любила его так сильно, то мне жилось бы легче. Очень просто.

– Мудрая ты, как змея, – сказал Климов, покачав головой.

– Это я-то змея? – угрожающе спросила Люся и отложила вилку.

– Ну, как сова, – сказал Климов, не желая ссоры.

– Ах, как сова! Ну, Климов, ну, наглец! Я его кормлю, пою, а он меня оскорбляет! Ну, скотина!

Она поискала глазами, чем бы запустить в Климова, но расстояние между ними было слишком небольшим, поэтому она быстро протянула руку и крепко дернула его за нос.

– Злая ты, а не мудрая, – обиделся Климов и отошел к окну. – Навязалась на мою голову. То не скажи, это не сделай.

– Это ты навязался, – вскипела Люся. – Господи, что я тебе сделала плохого? Ты постоянно оскорбляешь меня. Все меня обижают, я так люблю людей, а меня обижают.

Она закрыла лицо руками, и Климов догадался, что она сейчас заплачет. Он хотел сказать ей еще несколько резких слов, но страх перед женскими слезами пересилил.

– Ладно, – сказал он. – Прости меня. Я был не прав.

– Гениально, – тихо сказал сосед. – Признать себя неправым при полной правоте – это мужская доблесть. Ты делаешь успехи, Климов.

– Выключи радио, – сказала Люся. – Покоя нет в этом доме. Ты почему не добьешься хорошей квартиры?

– Где же я ее возьму? С меня и такой хватит.

– Раньше хватало. А сейчас мы живем вдвоем. Неужели не понятно?

– Понятно, – буркнул Климов и показал кукиш зеркалу.

Шли дни, и к концу отпуска Климов открыл у себя новое свойство терпимость. Он не пытался переспорить Люсю, не жаловался ей ни на что, потому что твердо знал – сочувствия ему не дождаться. Он молча выслушивал ее жалобы, принимал на себя ее боль, одиночество, тоску, и силы его увеличились настолько, что он противостоял всему этому без обычных ранее хандры и растерянности.

Маленькая комнатка наполнялась ее вещами. Люся по-своему переставила мебель, наклеила на стенах яркие картинки из журналов, на которых ослепительные актрисы и задумчивые актеры смотрели мимо Климова. Она приходила с работы неизменно уставшая и раздраженная, но Климов успевал за день сходить в магазин, приготовить ужин, убраться в комнате, и Люся быстро оттаивала, ласково обнимала его и говорила, что именно о такой жизни она и мечтала.

Сам Климов не мечтал о такой жизни, но, странное дело, именно сейчас, когда он, как раб, исполнял чужие желания и не противился произволу, именно в эти дни он ощутил себя более свободным, чем когда-либо. Раньше властная и скупая на слова жена снисходила до его слабости, и он, как капризный ребенок, знал, что его пожалеют, выслушают, погладят по голове и поцелуют в щеку. Он знал, что жена была убеждена в его никчемности и никогда не заставляла делать то, что он не умеет или просто не хочет. Она все делала сама и до поры до времени терпеливо несла это бремя. Климов был уверен в своей слабости, в своей почти вседозволенности, и леность души порождала чувство зависимости, не казавшееся ему постыдным.

Теперь все было наоборот. Он, сильный мужчина, снисходительный и справедливый, сам гладил по голове обиженную судьбой женщину, жалел ее искренне, и это приносило ему внутреннюю свободу, какой он не знал никогда.

В часы одиночества он раздумывал о том, что свободными не рождаются, свободу приходится медленно и трудно завоевывать и на пути к ней так много соблазнов и ловушек, что очень легко завязнуть в ленивой покорности своему внутреннему рабству.

Внешнее противопоставлялось внутреннему и вместе с тем сливалось с ним. Внешние атрибуты свободы порабощали душу, а внутренняя раскрепощенность достигалась лишь после подчинения другому человеку.

Он не забыл о жене и тосковал о детях, но уже не так, как раньше, не униженно и плаксиво, не как несправедливо обиженный и обездоленный, а как равный о равных, понесший наказание и честно искупивший свою былую вину.

Он вышел на работу и занял свое место. Женщины переглядывались, мужчины понимающе улыбались, а начальник поздравил с выходом, пожал руку и сказал, что отпуск пошел Климову на пользу, теперь его не узнать – отдохнул, окреп и даже возмужал. Правда, говоря это, начальник не выдержал и подмигнул, но Климов не обиделся. Его узнали, сочли своим – и это было главным. Подсел Терентьев и начал разговор о том, что неплохо бы по этому поводу устроить маленький загул, тем более что Климов задолжал за одну услугу. И вообще, Люся – баба клевая, она уже всем уши прожужжала о том, как много она сделала, чтобы он забыл о своем горе, как он благодарен ей, как любит ее и так далее, и в том же духе.

Климов поправил и без того безукоризненно повязанный галстук и спокойно ответил, что все это вздор, но он никого разубеждать не собирается, а должником Терентьева себя не считает. Терентьев хохотнул, похлопал Климова по плечу и сказал, что он, безусловно, прав, Люся – уже пройденный этап и если Климов не против, то он познакомит его с такой женщиной, с такой… Климов поблагодарил и добавил, что сыт пирогами, теперь он стал другим и в ничьих услугах не нуждается. Терентьев не обиделся, а только засмеялся еще громче и совсем уж фамильярно потрепал Климова по затылку.

– Молодчага, старик, – сказал он. – Таких мужиков я люблю. Вот ты пошли меня куда подальше, и я тебя сразу зауважаю. Я ведь человек наглый, меня так просто с копыт не собьешь.

Климов подумал немного и, отчетливо выговаривая слова, послал Терентьева куда следует. Тот захохотал на всю комнату и пошел по отделам рассказывать о том, что Климову отпуск пришелся по вкусу, и если с ним теперь столкнуться на улице, то сразу и не узнаешь. В обеденный перерыв зашла Люся и, не обращая внимания на взгляды, деловито подхватила Климова под руку и повела в столовую.

– На нас люди смотрят, – сказал Климов.

– Пусть. Надоест смотреть и перестанут.

– Ты почему распускаешь слухи о нас с тобой?

– А тебе стыдно жить со мной, да? Конечно, я такая плохая, некрасивая, старая, ты стыдишься…

– Не стыдно. С меня взятки гладки, я ведь мужик…

– А я баба, да? Послушай, если ты меня еще раз назовешь бабой, я запущу в тебя тарелкой.

– Я не называл, – начал было сопротивляться Климов, но потом спохватился и добавил: – Прости, больше не буду. С языка сорвалось.

– Умница ты моя, – быстро успокоилась Люся. – Идеальный муж.

– Почему муж? – машинально удивился Климов.

– А разве мы не поженились? Ты ведь обещал.

– Не помню. Откуда ты взяла?

– Подлец! – воскликнула Люся.

– Тише ты, ради бога, – сказал Климов. – Дома поговорим.

– А мне стыдиться нечего. Пусть тебе будет стыдно. Я уже всем рассказала, что мы скоро поженимся и на этой неделе пойдем подавать заявление. Уже и на свадьбу позвала. А ты в кусты, да?

– Дома, милая, – сказал Климов, – договорим дома… Ну, хорошо, хорошо, пойдем в загс, разве я отказываюсь?

– Конечно, отказываешься. Знаю я ваши уловки. Наобещаете сначала, а потом…

Дома, когда Люся отлучилась, Климов обратился к соседу:

– Послушай, давай не будем ругаться. Глупо, в самом деле, соседи, мужики, а травят друг друга разными глупостями. Зашел бы в гости, выпили, поговорили по душам. А то все через потолок.

– Через пол, – поправил сосед.

– Да не все ли равно? Для тебя пол, для меня потолок, главное, что через барьер. Не по-соседски это.

– Угу, – согласился сосед. – Только ведь меня нет на свете. Я же бог! Ты сам так говорил, а теперь и я в себя уверовал. Не к лицу богу являться простому смертному.

– Да какой ты бог! – махнул рукой Климов. – Сидишь целыми днями дома. Ни ангелов, ни облаков, ни чудес. Таких богов не бывает.

– Еще как бывает! – возразил сосед. – Просто меня нет на свете. Я же тебе говорил об этом.

– Не хочешь ли ты сказать, что я тебя сам придумал?

– Наглец, – вздохнул сосед. – Он воображает себя превыше бога. Он полагает, что может сотворить самого бога. Богородица нашлась!

– Ну вот, – огорчился Климов. – Опять начинается. Что за упрямый старик! Надоели мне твои софизмы. Неужели ты не можешь по-простому? Как мужик с мужиком?

– Ты хотел сказать: как бог с мужиком? А какие могут быть разговоры между нами? Ты мне о хоккее, а я тебе о квазарах, ты мне о делах семейных, а я о тектонических сдвигах. Ничего не поделаешь, интеллектуальная и социальная несовместимость. Вот так-то, Клизма! Ты уж сиди в своей конуренке, доживай свой век тихо-мирно, метаморфируй потихонечку да не позволяй подружке на шею садиться.

– Это уж мое личное дело.

– Эге! Будто бы к богу обращаются с общественными делами! Только и слышишь со всех сторон: дай, помоги, спаси, прибавь зарплату, верни мужа, сделай меня красивой… Тоска. А сам ты что у меня просил? Жену? Так давай, валяй. Я свое дело сделал.

– А тебе тяжело помочь?

– Нельзя. Детерминизм нарушится. Причинно-следственный механизм. Тебе не понять.

– Но ты хоть объясни, в чем дело?

– Ну вот, если каждой собаке объяснять, для чего ее будут резать… Я же тебе сказал: живи полегонечку, метаморфируй на здоровьичко…

– Да на кой черт мне твоя метаморфоза? – не выдержал Климов.

– Болван, – сказал сосед. – Это же еще одна степень свободы. Неужели непонятно? Ей-богу, пацан и пацан.

– Опять твоя диалектика?

– К сожалению, не моя. Она сама по себе. И ты никуда от нее не денешься, живи, развивайся, отрицай самого себя – иначе смерть. Ищи свою жену.

– При чем здесь она? Неужели ты думаешь, что она полюбит меня с другим лицом и телом?

– Не исключено.

– Но ведь она полюбит другого человека, не меня, не Климова? Если у меня другое тело, то я уже не я? Зачем мне это? Я от ревности изведусь.

– Изведешься, – подтвердил сосед. – Ничего не поделаешь. Диалектическое противоречие между духом и телом. Это даже богам не под силу.

– Тогда для чего все это?

– Не знаю… Интересно ведь. Ты попробуй, может, что выйдет.

– Эх ты, всезнающий и всемогущий… Самозванец ты, а не бог…

Климов знал, когда примерно она заканчивает работу и на каком автобусе едет домой. Еще утром он начал придумывать причину, по которой мог бы отлучиться, не вызывая нареканий Люси. Сейчас, вступив в новую полосу жизни, приходилось многое оценивать по-другому. Раньше он мог уходить из дома в любое время и на любой срок, жена никогда не оскорбила бы его упреком. Мог бы, да не хотелось. Он мог позволить себе так много, что сама возможность исполнения любого каприза вызывала неудержимую скуку. Теперь все было не так. Ревнивая и подозрительная Люся заставляла смотреть на простые и доступные вещи с тайной завистью, и недосягаемость их окрашивала былую свободу в романтические цвета.

Он подошел к Терентьеву и предложил ему обменяться на вечер пальто и шапками. При этом он так подмигивал и показывал пальцами разные фигуры, что Терентьев легко согласился. В обед он сообщил Люсе, что вечером должен уйти на пару часов, чтобы обговорить с приятелем возможность получения новой квартиры. Лгать он не умел, и, скорее всего, Люся быстро догадалась об обмане, но не стала сразу обвинять его, а прикинулась заинтересованной, начала расспрашивать о подробностях, в которых он запутался, и вот тогда-то, когда он сам разоблачил себя, она холодно попросила его выйти в коридор, и там, оглянувшись по сторонам, ударила по щеке.

Климова не били с детства, и хотя эта пощечина боли особой не причинила, но показалась ему обидной и незаслуженной. Он не полез в глупую драку и плакать тоже не стал, а передернул зябко плечами и, повернувшись, молча пошел в свою комнату.

К концу рабочего дня вездесущий Терентьев подошел к нему и, как всегда, похохатывая и похлопывая по плечу, сказал, что он знает все, что весь Люсин отдел на ее стороне, но он сам за Климова и считает, что спуску давать не надо, а лучше всего спокойно дождаться вечера и дома, без свидетелей, пару раз врезать строптивой бабенке промеж ушей, отчего она сразу же его зауважает, будет больше любить и впредь подобных глупостей совершать не станет. Климов спокойно выслушал совет и, памятуя о прошлых уроках, послал Терентьева открытым текстом. Тот уважительно взглянул на Климова, одобрительно хмыкнул и ушел.

Когда Климов в одиночестве вышел к автобусной остановке, его догнала Люся, крепко взяла под руку и сказала так:

– Теперь ты не отлучишься от меня ни на шаг. Я посоветовалась с девочками, и они мне сказали – ни на шаг!

– Прекрасно! – сказал Климов. – Но почему ты решила, что этим можно меня удержать?

– Удержать? Тебя? Больно ты мне нужен! Да я, если хочешь, таких, как ты, десяток найду.

– И тем не менее не находишь, а держишься за меня.

– Совсем не держусь.

Климов взглянул на ее руку, сжимавшую плечо, и выразил сомнение в ее словах. Люся досказала свое мнение о нем, он добавил пару деталей, она развила их до полной ясности, и Климову ничего больше не оставалось, как второй раз за день испытать чувство стыда от незаслуженной пощечины, на этот раз уже при свидетелях. Он вспыхнул, люди на остановке с интересом наблюдали за ними и даже пропускали свои автобусы, ожидая развития сюжета. Его разозлило это внимание чужих, равнодушных людей, и с тихим бешенством он сказал сквозь сжатые зубы:

– Плебейка! Видеть тебя не могу…

До семи часов он бродил по улицам и переживал обиду, проклиная дурацкую судьбу и страшное невезенье. Эта женщина настолько отличалась от его бывшей жены, что сейчас все недостатки прошлой супружеской жизни казались ему привлекательными. Со стыдом он вспоминал, что сам долгие годы изводил жену ненужной ревностью, следил за ней, тщательно выспрашивал, когда она задерживалась, даже обнюхивал волосы, упрекая в том, что от них пахнет табаком, и часто закатывал идиотские истерики со слезами, причитаниями и бесконечными жалобами.

Он брезгливо поморщился, вспоминая самого себя, и теперь решение жены о разводе уже не казалось ему столь жестоким, а наоборот – справедливым и честным поступком. Сейчас, когда он не видел выхода, чувствуя, что больше и больше увязает в этой чужой женщине, еще сильнее захотелось увидеть свою бывшую жену и, невзирая ни на какие трудности, вернуть ее, хотя бы на время.

Последние месяцы научили его столь многому, что он уже никогда не будет прежним – слабым, плаксивым, ревнивым. Он думал, что суть метаморфозы не в форме измененного тела, а именно в том, что дух его закалился, душа стала более чуткой от перенесенных страданий и теперь нет возврата к прежней унизительной жизни.

Он зашел в парикмахерскую и попросил, чтобы его постригли и перекрасили в другой цвет. Девушка дернула бровью и скривила губы, но сделала так, как он хотел. Климов смотрел на себя в зеркало и жалел, что не отрастил бороду, с ней он был бы совсем неузнаваемым.

Он заранее пришел на остановку, куда должна была прийти и она, сел на скамейку, курил и терпеливо пропускал автобусы. Он увидел ее издали, она шла с тяжелой сумкой, сильная и красивая. Волнуясь, он сел в автобус следом за ней, встал у кассы и следил, как она вынимает кошелек, отсчитывает мелочь и, мельком взглянув на него, протягивает ему руку. Он быстро открутил билет и подал в ее раскрытую ладонь, на секунду прикоснувшись к ней своими пальцами. Она поблагодарила его, он улыбнулся как можно лучезарнее и кивнул головой. Автобус наполнялся, ее прижимало к Климову, она пыталась отстраниться, а он наоборот – соприкоснуться. Сумка мешала ей, было тесно и душно, но лицо ее оставалось невозмутимым. Он смотрел искоса на это лицо, знакомое до каждой морщинки, на руки, покойно лежащие на поручне, – те же самые, прежние, еще помнящие прикосновение к его коже, и только обручальное кольцо надето на левую руку, и прядь волос, выбивающаяся из-под шапки, покрашена в другой цвет. Он произнес шепотом ее имя, она не услышала, тогда он уже погромче повторил вслух это единственное и неповторимое для него слово.

Она вскинула голову, посмотрела на него рассеянным взглядом и, не узнав, отвернулась к окну. Он приготовил улыбку, десятки раз отрепетированную у зеркала, но она не поворачивалась к нему до самой остановки. Он вышел вслед за ней и, не зная, как поступить дальше, просто поравнялся и предложил помощь.

– Спасибо, – сказала она, – мне не тяжело.

– Меня зовут Николай, – назвал он первое пришедшее на ум имя. И сделал паузу, ожидая, когда она назовет свое.

– В нашем возрасте глупо знакомиться на улицах, – сказала она холодно.

– Вы нравитесь мне. Давно нравитесь. И где же мне еще знакомиться с вами, как не на улице?

– Это еще не означает, что вы нравитесь мне, и тем более, что я хочу знакомиться с вами.

– У меня нет другого выхода, – пожал он плечами.

Она совсем не изменилась. Он мог заранее предугадать ее следующие слова и не ошибся, когда она ответила так, как и должна была ответить спокойно, ровно, четко выговаривая слова, как диктор телевидения. Он боялся, что она узнает его, и поэтому говорил чужими словами и чужим голосом, а она оставалась сама собой, и ей было легче. Так он шел рядом с ней и говорил, а она отвечала или просто отмалчивалась, и Климов понимал все ясней и ясней, что план его проваливается и желания не исполняются. Его вдруг снова охватила робость, он невольно вспоминал все связанное с этой женщиной, мучила совесть, и всплывала из глубины привычная слабость и беззащитность перед женой. Она приближалась к дому, и он со страхом думал, что вот сейчас она зайдет в подъезд, а он так и не увидит ни своих детей, ни своего возможного счастья. Он хорошо знал и понимал ее, но именно это знание сковывало волю, лишало уверенности. С незнакомкой было бы легче.

Показался ее дом, и он совсем растерялся, стал спешно придумывать, как задержать ее. Сила и наглость явно не годились, униженные просьбы тоже были пустым номером, он заговорил о том, что все равно будет каждый вечер встречать ее на остановке, но она насмешливо посмотрела на него и сказала, что давно вышла из возраста Джульетты. Тогда он применил запрещенный прием и, назвав по имени, спросил о детях. Она не удивилась его осведомленности и коротко ответила, что они здоровы. Он спросил, как учится мальчик и вспоминает ли об отце.

– Вас послал Климов? – спросила она.

Он втянул голову в плечи и сказал, что нет, Климова он не знает, а просто давно наблюдает за ней и уже полюбил ее детей и готов признать их своими.

– Не слишком ли? – спросила она и поднялась на ступеньку подъезда.

– Нет, – сказал он, – в самом деле, я буду любить их, как своих. Даже больше… Ну, постойте немного. Я прошу.

– Меня ждут дети, – сказала она и поднялась еще на одну ступеньку. Прощайте.

Он сделал шаг вслед за ней и, поскользнувшись на узкой ступеньке, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, но все равно упал и больно подвернул ногу. Он попробовал встать, но боль не давала. Вот так он и сидел на утоптанном снегу у ее ног и старался в глаза ей не смотреть. Было очень стыдно, что опять он оказался слабее ее, унижение от нелепого падения усугубляло боль. Он ждал, когда она уйдет, чтобы собраться с силами.

– До свидания, – буркнул он. – Ничего, я сейчас встану.

Она поставила сумку, вздохнула и, взяв его под мышки, сильными своими руками поставила на ноги. Он вскрикнул от боли. Ступить на ногу было невозможно.

– Надеюсь, что вы упали не нарочно, – сказала она. – Придется вести вас к себе домой. Я вызову «скорую».

Он хотел воспротивиться, потому что эта победа была равносильна поражению, но другого выхода не было. Она закинула его руку себе на плечо, а он, краснея от унижения, прыгал на здоровой ноге вверх по ступенькам. Она открыла дверь, зашла вперед и помогла ему войти. Попросила сесть и разуться.

Он сел на табуретку в прихожей, стараясь спрятать лицо от яркого света, все еще боясь быть узнанным. Заглянули дети, с любопытством осмотрели его и, скрывшись, зашептались, смеясь. Она сняла пальто, прошла к детям, сказала им что-то строгим голосом и, вернувшись, стала набирать на телефоне короткий номер.

– Как ваша фамилия? – спросила она, прикрыв трубку ладонью.

Он назвал первую попавшуюся.

– Сейчас приедут, – сказала она. – Я вас просила разуться. Вы забыли?

Морщась от боли и стыда, он снял сапог. Легкими уверенными движениями она ощупала ступню.

– Это не перелом. Наверное, растяжение связок. Пройдет. Я вас напою чаем.

Она помогла ему раздеться, провела на кухню. Пока она неторопливо расставляла чашки, он молчал и осторожно осматривался, узнавая предметы, посуду, шторы на окнах – все то, что помнил уже много лет. Он чувствовал себя как человек, долго блуждавший по чужбине и вернувшийся домой, где его не ждали и не были рады ему, но знакомые вещи и сам воздух родного дома заменяли радушие хозяев и вызывали чувство сопричастности их общему прошлому. Он смотрел на жену, невероятно отдаленную от него, узнавал ее жесты, интонацию, легкие шаги, присущие только ей, и старался представить себе, что ничего не произошло, не было разрыва между ними и все идет так, как и шло в прошедшие годы. Он думал о том, что вот исполнилась его мечта, не дававшая ему покоя последние месяцы, но радости не испытывал. И казалось, что если бы даже сейчас она все простила ему и сама попросила бы остаться, то он… А может быть, и не отказался бы. Он и сам не знал ничего.