Текст книги "Двойная бездна"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

15

Утром на большой планерке привычно сел рядом с Оленевым в глубине зала, вдалеке от всех. Отчитывались дежурные врачи, распекал их Черняк, поблескивая очками. Оленев умудрялся читать толстую книгу, ну, а Веселов лохматил вихры, строил издали вызывающие гримасы и разве что язык не показывал и кукиш до времени держал на коленях. Его подмывало сделать какую-нибудь глупость, умом-то понимал, что ни к чему, но вот чертик, сидевший в нем, развеселился не на шутку.

– Прекрати, – сказал вдруг Оленев, не отрываясь от книги. – Привлекут за мелкое хулиганство или откроют у тебя гебефреническую форму шизофрении. Что дергаешься? Будто веревочки привязали…

За все время Оленев ни разу не начинал разговор первым, любую тему поддержит, а вот чтобы самому начать – такого не было. Наверное, он терпеливо ждал, когда Веселов сам расскажет то, что сочтет нужным, и очень хотелось Володе поделиться событиями вчерашнего дня, выслушать неторопливые, четкие выводы, опереться на спокойную силу друга. И все же, все же… Странная осведомленность Оленева явно не вызывала на откровенность, и в который раз задавал себе Веселов вопросы: «Кто он? С кем он?». А если он и не причастен ко всей этой истории, то давно известно – многие знания ведут к многим печалям, и дорого заплатил бы Веселов, чтобы Оленев, и тем более Алеша, оставались в неведении.

Неумеренный пыл Алеши мог только непредсказуемо осложнить и без того бурный ход событий и снова горестно размышлял Веселов об ошибке отца, не разглядевшего в Алеше человека одномерного, неумного и оттого опасного.

«А вдруг! – подумал Веселов и даже замер. – Откуда я взял, что это и был мой отец? Сообщил достоверные факты великому мстителю, и тот купился. И не мудрено. Такие, как он, только считают себя неподкупными, вертеть ими можно в любую сторону. Но неужели это сделали они с расчетом, что Алеша непременно разыщет меня, поссорится, объявит мне войну, начнет мешать, подталкивать к тем, кто ждет не дождется, когда я приду к ним, затравленный со всех сторон… Дьявольщина! Лучше выдумать не могли. Чужими руками, просто и безопасно…»

– Ты ничего не рассказываешь, – голос Оленева перебил мысли. – Не доверяешь? Я же вижу – что-то случилось.

– Не здесь, – произнес Володя, не размыкая губ.

Оленев перелистнул очередную страницу, пробежал ее по диагонали, снова перелистнул… К концу планерки толстый том был дочитан.

– После операции спустись в лабораторию Грачева. Там никого не будет, – тихо сказал Оленев, когда планерка закончилась и все зашевелились, зашумели, застучали откидными сиденьями.

Лабораторию по традиции называли грачевской, хотя больше года назад бывший заведующий отделением реанимации Матвей Степанович Грачев после очередного скандала вынужден был уволиться и уехать в другой город. Рискованным человеком был Грачев, безумные идеи посещали его голову, и все бы хорошо, но имел он непростительную привычку тут же проверять теории на больных. Только добра желе он им, только пользы ожидал, но как часто растущее добро доходит до своей вершины и неминуемо переваливает через нее, опускаясь все ниже и ниже по другому склону… Впрочем, Веселов и Оленев с ностальгической теплотой вспоминали времена Грачева, ибо новая заведующая Мария Николаевна была женщиной властной и нетерпимой ни к чужому образу мыслей, ни к инициативе, если она исходит не от нее. А лабораторию Грачева постепенно прибирала к рукам кафедра, хорошо еще, что ключ сохранил у себя Оленев, и иногда, в часы вынужденного безделья, когда в ординаторской собирались женщины и начинали громко обсуждать свои вечные проблемы, он потихоньку уходил по подземному переходу туда, где можно было спокойно посидеть в тишине, в мягком кресле, с хорошей книжкой на коленях.

Он молча опустил в карман Веселова ключ, молча отошел от него и первым пошел к выходу…

– Запугали? – спросил Оленев, невозмутимо наливая воду в чайник. – Обложили флажками? Ты не бойся, прыгай через флажки, они для трусов. Ну? Вижу, что запутался.

– Дело слишком серьезное, – буркнул Веселов.

– Да? – хмыкнул Оленев. – Это тебе сказал Черняк?

Неприятная, щекочущая волна прошла сквозь горло и скатилась к животу.

– Кто ты? Ты тоже?

– Юрий Петрович Оленев я, – спокойно сказал тот. – Врач-реаниматолог, женат, один ребенок женского пола. Нет, я не тоже. Все предки мои родились и умерли на Земле. Никакого отношения ни к Бастардам, ни к Наследникам, ни к Стражам не имел и явно иметь не буду.

– Но?.. Почему я должен верить тебе?

– А-а, подозреваются все… Сон разума рождает чудовищ, – не к месту добавил Оленев, прихлебывая чай. – Страшно ведь в темной комнате. Тебе намекнули, что в углу притаился домовой, и ты начинаешь видеть его, домысливать случайные тени, шорохи, дорисовывать, додумывать. А включишь свет – там рубаха на стуле или еще какая-нибудь дрянь. Запугали, да?

– Это не страх, это реальная угроза! Угроза не только мне, всей планете!

– Это тебе тоже сказал Черняк? Или еще какой-нибудь психопат?

– Откуда ты все знаешь?! – Веселов даже встал. – Я не буду ничего говорить, пока ты не сознаешься.

– Да сядь ты, сядь… Есть такая русская сказка о Тентике. Не читывал сыну? Ну, расскажу вкратце по памяти. Сидят в избе старик со старухой, и тут как завоет в трубе, как закричит кто-то страшным голосом: «Тута сидит Тентик, соломенные ножки, жестяная шейка, репейная головка! Убирайтесь из избы подобру-поздорову!» Напугались старики, выбежали, сидят, дрожат от страха. А мимо солдат шел, расспросил, посмеялся в ус, полез на крышу, а там и в самом деле сидит Тентик, с соломенными ножками, с жестяной шейкой, с репейной головкой. Маленький, слабенький, солдат дунул, Тентик и развалился… Вот и вся сказка. Конечно, долбанули тебя по чердаку, внушили мысль о всемогуществе и неуязвимости, продемонстрировали свою силу, а ты и раскис. А так ли они сильны, как кажется? Не Тентик ли, а?

– Откуда? – не отставал Веселов. – Откуда знаешь?

– Откуда? – повторил Оленев, невозмутимо протирая очки. – Ты никогда не думал, что твоя судьба придумана кем– то, сочинена драматургом, поставлена режиссером или кадр за кадром нарисована мультипликатором? Ну да, идеализм, фатализм, солипсизм и прочие ругательные слова. А всегда ли ты волен в своих поступках? Тебе не казалось, что есть некто или нечто, стоящее над тобой и размышляющее, как над шахматной доской, – двинуть тебя на прорыв или отдать в жертву ферзя?..

– Не уходи от ответа. Какова твоя роль?

– Не ухожу, а иду к ответу, – спокойно продолжал Оленев. – Предположим, некий безумный режиссер или, точнее, одержимый ученый, вроде нашего Грачева, решил проверить свою умозрительную теорию на практике. Ну, скажем, как будут вести себя белые мыши в лабиринте, если к ним запустить черную. По теории несколько вариантов: загрызут сразу же, затравят постепенно или же примут в свой клан, позволят отбить самку, наплодить гибридов по законам Менделя, со временем ассимилируют их, то и дело будут терпеть в своем кругу рецидивы черной масти. Или так: запускают черную мышь, обесцвеченную до белой масти, заранее придают ей запах, привычный для белых, ну а гибриды опять иллюстрируют закон Менделя. Или предположим так: черную мышь наделили способностью произвольно, по своему желанию, менять окраску, запах, внешне она не отличается от белых, но как будет вести себя в мышатнике, а?.. Или так – этой же способностью обладает кошка, умеющая превращаться в белую мышь… или еще…

– К чему твои аллегории? – не выдержал Веселов. – Это ты Безымянных назвал черными мышами? Не мягко ли?

– А не глупо ли верить в заговор пришельцев? Идея, доведенная до абсурда, самоуничтожается. Белых мышей нельзя назвать расистами, их ненависть к черным зоологическая. Но есть такая штука в природе – симметрия. Все повторяется, на ином уровне, в ином качестве, сопоставляя – лучше понимаем.

– Я уже ничего не понимаю!

– Объясню на пальцах. Кто-то изучает причины расизма на Земле. По закону симметрии моделирует ситуацию на более низком уровне – с мышами, и на более высоком, фантастическом, доведенном до абсурда, – с пришельцами. И получается так, что низший и высший уровни смыкаются. Упрямое стремление сохранить чистоту нации, расы, возведенное в религию, желание поставить свой народ в ранг избранных, лучших – тут же низводит людей до уровня породистого скота, до тщательной заботы о чистоте генетической линии лабораторных мышей. Унизительно и нелепо. Прежде всего для самого народа, объявившего себя избранным. Источник всех его бед уже заключен в ничем не обоснованной спеси.

– Но ты сам какое имеешь отношение ко всему этому?

– А никакого, – флегматично сказал Оленев. – Считай, что я предложил гипотезу. Игра ума, игра в бисер…

– В этой игре гибнут люди!

– Это само собой. Ты должен понять, что это – игра. Эксперимент. Спектакль. Кино. Что твой всемогущий противник – безобидный Тентик, что вокруг тебя – декорации. Не кровь, а клюквенный сок, не трупы, а затаившие дыхание актеры, не человечество, а бездумные зрители, которым ничего не грозит. В один прекрасный миг зажжется свет, актеры смоют грим, и ты увидишь, как мертвецы оживут, злодеи бросят в угол деревянные шпажонки, юные красавицы отклеят ресницы, отвяжут косы, распустят корсеты и превратятся в усталых, обремененных житейскими заботами актрис…

– И тут на сцену выходит режиссер. Так?

– Это не обязательно.

– Нет, выходит. А деревянная, хорошо заостренная шпажонка отлично протыкает живот. На худой конец сгодится кулак… Зачем ты мне это рассказываешь?

– Вперед и с песней, – почему-то сказал Оленев, но, поймав прищуренный взгляд Веселова, не обещающий ничего хорошего, добавил: – Нет и быть не может невидимой силы, распоряжающейся нашими судьбами. Но идея всемогущего бога – это гипербола реальности. С раннего детства над нами стоят те, в чьих руках наши судьбы. Вполне конкретные люди. Так почему же тебя удивляет, когда некто, условно названный экспериментатором, моделирует невероятную ситуацию в реальной жизни? Почему именно это вызывает у тебя протест? Хочешь, я подскажу тебе, что будет в следующем акте?

– Ты? Уж не ты ли и есть тот умник?!

– Нет, – спокойно сказал Оленев, – это не я придумал. Просто я умею из причин выводить следствия. И наоборот. И кроме того, это не первая пьеса, в который мы с Фобой играем. Знаешь, что случилось с Грачевым в предыдущем варианте пьесы? Он изобрел лекарство, продлевающее клиническую смерть, и ввел его себе. Он совершил революцию в реанимации. А в этой пьесе он просто уехал из города… Да-а, в том варианте и я прожил очень странную жизнь… А сейчас пришла твоя очередь, Володя. Твоя роль – главная, все остальные – статисты. Но ты не действуешь, ты ждешь, и за тебя приходится делать ходы. Это несправедливо. Предположим так: кому-то нужно найти истоки жизни на Земле, доказать на примере, что все люди, все народы – близкие родственники друг другу, что за тысячелетия мы все давным-давно породнились и нелепо разделять людей на высших и низших, на своих и чужих, ибо у всех людей одно имя – человек разумный; у нас единый, общий генофонд, один корень, один исток. Не имеет значения, какую нить потянуть, главное, не потерять ее, не разорвать. Все нити рано или поздно должны сойтись в одной точке, в первой живой клетке. И тогда в зале зажжется свет и медленно опустится занавес.

– Все равно мне это не нравится. Если что-то со мной делают без спроса, то это называется насилием.

– Возможно. Но не большее, чем насилие художника над реальностью, чем произвол сочинителя, заставляющего высказывать свои мысли придуманных им людей… Тебя никогда не посещала странная мысль, будто ты – персонаж чьей-то бесконечной повести и когда-нибудь осатаневший автор, исчерпав фантазию, просто-напросто прикончит тебя, не спросив согласия?

– А тебе не кажется, что весь наш разговор просто нелеп? Я ждал от тебя совета, а ты ударился в мистику, я прошу помощи, а ты отделываешься болтовней. Оставь свои теории для восторженных девиц!

– Я не могу тебе все рассказать, – не обидевшись, сказал Оленев. – Рад бы, да сам не знаю. Но следующим актом нашей абсурдной пьесы будет похищение Веселова. Действие стремительно идет к концу. Не боишься?

– Я уже ничего не боюсь, – сказал Веселов, поднимаясь. – Ни бога, ни черта, ни твоего умника. Как там бишь его зовут? Мышатник? Вот пусть и развлекается с мышами. А у людей из любого лабиринта найдется выход. Привет!

Уже взявшись за ручку двери, он услышал тоненький голос:

– Тута сидит Тентик, соломенные ножки, жестяная шейка, репейная головка! Убирайся, Веселов, подобру-поздорову!

Веселов вздрогнул, озадаченно оглянулся. Оленев сидел на своем месте и сосредоточенно занимался странным делом: из большой кружки с красным цветком георгина переливал густо настоянный чай в левый карман халата. Черная струйка исчезала в нем, не оставляя следа…

16

Его изначально текучая душа, постоянно менявшая обличья, наконец-то успокоилась, затвердела. Он догадывался, чего не хватало ему раньше, – чувства цели, убежденности в том, что слова и поступки его отныне должны быть рассчитаны, взвешены, определены, ибо каждый из них, подобно проросшему семени, был зародышем будущего дерева, и от него, Веселова, зависело, вырастет ли оно или погибнет, так и не пробив нежным теменем земную скорлупу.

Да, теперь он твердо знал, что он должен делать, куда стоит направить усилия, и лишь оставалось неясным: как и когда. Как он должен поступить, когда придет время совершить самый главный в жизни поступок. До летнего солнцестояния было далеко, и он искренне полагал, что у него еще есть время…

На остановке, поджидая нужный автобус; втаптывая окурки в весеннюю грязь; с напрасной надеждой глядя вдоль бесконечного проспекта.

Из-за угла выехал маленький автобус, из тех, что называют служебными, затормозил неподалеку, открылась узкая дверка, Веселов услышал название своего района и, не задумываясь, вскочил на подножку. Больше никто не зашел или просто не успел, потому что тут же повернулся рычаг, дверь захлопнулась, и автобус резко взял с места в карьер.

Именно в карьер, по-лошадиному подпрыгнув на выбоине и коротко заржав захлебнувшимся мотором, будто зубчатые колесики шпор вонзились в его жестяные бока.

Веселов чуть не упал, цепко ухватившись за барьер, отделявший подножку от водителя. Банальное сравнение пассажира с вязанкой дров промелькнуло в памяти, так и не успев воплотиться в словах.

На переднем сиденье, лицом к лицу к нему сидел он сам, отчего-то в легких домашних брюках, расстегнутой рубахе и в тапочках на босу ногу. Через проход, вытянув ноги и засунув руки в карманы синего купального халата, сидел еще один «Веселов», а поодаль, плечом к плечу, – еще два брата-близнеца, одетые по сезону – в пальто и шапках.

На месте водителя никого не было, ревел мотор, автобус напряженно вздрагивал, за стеклами – стена плотного тумана и, словно в самолете, скорость скорее угадывалась, чем ощущалась.

Минуя слова, пришло к нему ясное понимание ситуации. Он прижался к плотно закрытой двери, отсюда он видел всех, на него не смотрели, сидели неподвижно, как манекены. Отступать было некуда.

– Здорово, братишки! – сказал он нарочито бодро. – Куда едем? Что-то вы больно смурные. Или помер кто?

– Помер, – произнес тот, что в тапочках. – Ты и помер.

И тут он увидел, что в узком проходе начал уплотняться воздух, колыхнулась матовая волна, замерцали красные прожилки, молочно-белое окрашивалось изнутри розовым, упорядочивалось, обретало форму, тяжесть, объем.

В проходе лежал еще один «Веселов», и не нужно было быть реаниматологом, чтобы понять – он мертв. Он лежал на спине, небрежно прикрытый простыней до подбородка, пятно засохшей крови бабочкой расползлось от живота к полу, синие губы полуоткрыты, на веках темные пятаки, почему-то с двуглавым орлом.

Зрелище чужой смерти давно не удивляло и не пугало, лишь неизменная печаль и чувство бессилия оставались прежними, но здесь, сейчас, в двух шагах лежал он сам. Пусть муляж, манекен, кукла, мираж, голограмма… Или вариант будущего?

– Да, редкое зрелище, – сказал Веселов, проглотив комок, вставший в горле. – И что дальше?

– Замена, – сказал близнец в халате. – Он там, ты – здесь.

И больше не отвечали. Он сам по привычке болтал, заполняя словами пустоту, изгоняя страх и неуверенность. Напряженно искал выход. Выхода не было, что подтверждала надпись над дверью.

Должно быть, прошло не больше трех минут, хотя казалось, что и со временем не все в порядке. Оно текло скачкообразно, почти синхронно с перепадами в голосе мотора. Иногда он захлебывался на высоких оборотах, выдавал фальшивую ноту, облачко сизого дыма и запах гари зависали в салоне, исчезали мгновенно и тут же Веселов обнаруживал; что он снова начинает прокручивать только что законченную мысль.

Жестокий озноб потряс автобус, задребезжали плохо закрепленные стекла, оглушительно хлопнула крышка люка на низком потолке, торможение было таким же резким, как и старт; близнецы не шелохнулись, словно слившись с сиденьями; Веселов не удержался на ногах и больно ударился о никелированную стойку.

– Черт! – вырвалось у него. – Ну и техника!..

Мотор приглушенно забулькал, словно пузыри лопались на воде – реже и реже. Заглох. Стена тумана стала рассеиваться, белое вытеснялось зеленым и голубым, и сквозь запыленное стекло Веселов увидел, что за краткие минуты он успел перенестись не только в пространстве, но и во времени.

Была тайга и было лето. Нехоженая густая тайга и середина июня, время летнего солнцестояния. Буйно росли жарки, еще не отцвели ветреница и медуница, тени от деревьев короткие, значит – полдень.

Со скрежетом, нехотя, сам собой, повернулся рычаг, приоткрылась дверь, зависнув на ржавых петлях; близнецы не шевелились; не дожидаясь приглашения, Веселов распахнул дверь пошире, вдохнул чистый пахучий воздух и спрыгнул на поляну.

Его никто не ждал. Точнее, поляна была безлюдна. А еще точнее, – не поляна, а пологий берег таежной речки. С одной стороны он круто уходил вверх на лесистую сопку, с другой незаметно опускался в воду. За быстрой рекой, накрепко вбитая в землю, стояла скала с редкими деревьями, вросшими в щели. А за скалой – еще река. Под острым углом обходя гранитный клин, они сливались в одну, широкую.

Никто не вышел вслед, он обошел автобус, в реке плеснула рыба, он вздрогнул, глубоко вздохнул, попрыгал на одном месте, расслабляясь, прогоняя тревогу. Скинул пальто, шапку, шарф прямо на траву, убежденный в том, что больше не оденет их. Здесь, за этой чертой, лето уходило в вечность, откуда ему уже не вернуться.

Жарко, пришлось разуться, стянул и рубаху, с облегчением умылся, закурил, неторопливо оглядываясь. Жужжали шмели, стрекотали кузнечики, пели птицы…

Шло время, или только казалось, что шло, солнце зависло в одной точке, как большая осветительная ракета, как огромный «юпитер», тени не двигались, далекая птица кружила над стрелкой…

«Да это же он», – понял Веселов и, сидя на берегу, привычным усилием раздвоил сознание. Он оставался здесь, на земле и в то же время ощутил упругий ветер в крыльях, и увидел немеряное пространство под собой, и самого себя, смотрящего вверх, – маленького, на берегу реки.

Он, бамул, описывал неторопливые круги над тайгой и кричал попеременно то левым, то правым горлом, призывая родичей своих, миллион лет назад исчезнувших бесследно с лица планеты.

Он, Веселов, теперь знал его тайну. Отсюда, из туннеля времени, одинокая птица была заброшена случайно в чужой век, где лишь смутная память о странном орле жила в легендах и геральдических знаках. Ищет она и не может найти свою погребенную родину.

Оба они, бамул и Веселов, ощутили свою потаенную связь, ибо он, человек, тоже мечется по земле, возвращаясь к истокам, в напрасных поисках выкорчеванных, сожженных и развеянных пеплом корней своих.

Нет, не напрасных… Ибо лишь осознав себя одной из ступенек бесконечной лестницы, ведущей от первой живой клетки к неизведанным горизонтам грядущего, ощутишь бессмертие свое, единственное и реальное, и отринешь ложь истин, лгущих о воскресении, и не устрашишься будущего, каким бы оно не было.

Отсюда, между облаком и землей, он увидел, как заколебался горячий воздух над скалой, тяжелыми волнами скатываясь к рекам; заклубился, еще невидимый с берега, готовый сгуститься и принять неведомые пока формы.

Подчиняясь воле человека, бамул спустился ниже. Четыре зорких глаза наверху, два – внизу, картина была путаная, словно наложили одну на другую две киноленты.

Сверху – очертания автобуса затуманились; снизу – беззвучно, как восковая коробочка над свечой, стала проваливаться крыша, оседать кузов, мутными лужицами растекаться по траве шины, фары, все то, что только что было автобусом. И сквозь эту муть, деформацию, бесследно исчезающие формы все яснее и четче проступали близнецы. Четверо стояли, один лежал. Четверо живых, один мертвый, но жизнь четверых была столь же условна, как смерть пятого… Реальными были жизнь и смерть одного Веселова, – повернувшегося лицом к лицу к своим «братьям».

Сверху – посредине скалы туман быстро набирал черноту, втягиваясь замедленным смерчем в невидимую пока дыру. Задрожал воздух, искажая очертания деревьев; смерч застыл, растекшись по стенкам черного, словно обсидианового жерла, уходящего отвесно вниз, в глубь скалы. И тотчас же оттуда, из глубины, стал выступать колеблющийся мутнорадужный пузырь, разрастаясь и захватывая собой скалу, сползая по ее отвесным бокам к рекам, надвигаясь на берега, поднимаясь все выше и выше.

Снизу – без звука, неощутимо наплывала радужная, как мыльная плёнка, стена. Веселов развернулся вполоборота, не теряя из виду близнецов, стоящих неподвижно, на всякий случай пошире расставил ноги, наклонил корпус к реке и невольно задержал дыхание, когда пленка беззвучно лопнула, натолкнувшись на него, и тут же срослась за спиной, пропуская сквозь себя близнецов и поднимаясь вверх по склону сопки. Мгновенная боль, вспышка перед глазами, все…

Веселов уже знал, что это такое. Пространственно-временной барьер, карантинная зона, отделяющая полусферой земное от неземного, полупроницаемая мембрана, впускающая внутрь себя все живое, но не выпускающая никого и ничего. Даже время.

Бамул не знал, что надвигается на него с земли; он помнил, что каждый год повторялось это, и он, инстинктивно страшась неведомого, взлетал выше и выше, кружась над куполом и не смея прорвать его неосязаемую оболочку. Вот и сейчас он сильнее взмахнул крыльями, хрипло закричал и стал набирать высоту. Панорама тайги раздвинулась, сверху было видно, как купол замедлил свой рост и замер, туго натянутый.

«Вниз!» – приказал Веселов птице (самому себе?), парящей в высоте. Страх птицы частично передавался ему, некогда было сосредотачиваться на видении бамула, ибо близнецы зашевелились, словно разминаясь, переступали с ноги на ногу, поправляя нелепую одежду свою, и трудно предвидеть, что они предпримут в ближайшую минуту.

«Вниз!» – усилием воли, чуть ли не физическим толчком он заставил птицу сложить крылья и ринуться навстречу барьеру. И еще раз, отраженно, ощутил гаснущую боль и яркий свет. Теперь бамул останется здесь, в Заповеднике, и наконец-то обретет свой утерянный мир.

Снизу – близнецы молча, не глядя на Веселова, встали попарно у ног и у головы «трупа», как в траурном карауле, и вот, лежащий, закрытый с головой запятнанной кровью простыней, зашевелился под ней, приподнялся заскорузлый край покрова и оттуда выпросталась чужая рука, осмысленно шарящая в воздухе, словно проснувшийся человек сдергивает с себя одеяло.

«Мертвец» сел, а потом грузно встал на ноги, и Веселов увидел, что тот трансформировался в профессора Черняка.

В легкой летней одежде, в легкомысленной кепочке с длинным прозрачным козырьком, он растягивал губы в приторной и презрительной улыбке, вытягивал трубочкой, причмокивал, накреняя тяжелое тело в полупоклоне.

– Балаган, – сказал Веселов, уже ничему не удивляясь и ко всему готовый.

И отвернулся в пренебрежении.

Сверху – на склоне сопки, метрах в ста от берега, под разлапистой елью, полускрытой толстым стволом, лежал человек. Веселов невольно вздрогнул и заставил себя не смотреть в ту сторону. Бамул снизился по спирали и сея на еловый сук.

Под деревом, на животе, раскинув ноги и прижавшись щекой к прикладу двустволки, лежал Алеша, целясь в тех, кто стоял на берегу. Под правой рукой аккуратно разложены патроны. Похоже, много дней он добирался сюда по тайным тропам. Да, великий мститель вышел на тропу войны во всеоружии – с горящим ненавистью сердцем и с охотничьим ружьем, снаряженным жаканами.

На тропу войны и на верную смерть. Бессмысленную и очевидную. Скорее всего, Алеша держал на мушке его, Веселова, изменника, перебежчика, унаследовавшего презренный титул «рыбника»…

Подавляя птичий страх человечьей волей, бамул громко закричал на два голоса и шумно захлопал крыльями. Посыпались хвоя и прошлогодние шишки. Алеша невольно вздрогнул и поднял голову…

Снизу – Черняк перестал кланяться, выпрямился, сложил длинные волосатые руки на груди, слегка запрокинул подбородок.

– Никогда не пренебрегайте советами старших, – сказал Черняк. – Непочтительность не доводит до добра.

– Плюшевая обезьяна в позе Наполеона, – вопреки совету сказал Веселов.

Черняк презрительно фыркнул, тело его затуманилось, словно вышло из фокуса, и тут же приобрело резкость. Перед Веселовым стоял сам Наполеон в парадной форме, надменно сжав тонкие губы:

– Неужели вы полагаете, что мой истинный облик и есть тот самый, профессорский?

– Все равно обезьяна, – упрямо повторил Веселов.

Терять было нечего, все пути отступления отрезаны, с двух сторон его ждала гибель – от бывших родичей и от бывшего союзника…

Сверху – невиданная птица отвлекла Алешу. Неизвестно, что он подумал, глядя на нее, но она явно мешала ему, тревожила своей странностью, он махнул рукой в ее сторону, отгоняя, бамул испугался, трепыхнулся на ветке, Веселов успел удержать его на месте.

Снизу – шагнул в сторону, сделал еще три напряженных шага, Черняк оказался между ним и ружьем…

Сверху – Алеша занервничал. Да, теперь стало окончательно ясно, что первый выстрел был предназначен Веселову. Стал отползать в сторону. Северянин, охотничек…

Снизу – матовая волна колыхнула «Наполеона», разделилась на два молочных сгустка и каждый из них, как амёба под микроскопом, молча и быстро – еще на два, и еще, и еще… Близнецы тем же способом «переменили одежду», и вот, четверо, одетые так же, как сам Веселов, – в брюках, голые по пояс, босые, стали оттеснять его от реки.

Число сгустков достигло нескольких десятков, все свободное пространство от склона сопки до воды заполнилось колеблющимися столбами из густого тумана.

И вот туман стал окрашиваться, самовылепливаться, и Володя, готовый ко всему, все же вздрогнул – на берегу стояли многочисленные Веселовы, замершие в разных позах.

И тут раздался выстрел. Закричал бамул, преодолев человеческую волю, взлетел над тайгой; Веселов не успел понять, куда попала пуля, потому что скала вздрогнула, земля мягко покачнулась под ногами, он чуть не упал, его крепко сжали со всех сторон, как в переполненном автобусе, быстро стемнело, тут же рассвело, опять накатила ночь, потом все это слилось в сумерки, купол окрасился в грязно-серый цвет, стал непрозрачным. Веселов понял, что это значит, – зона стремительно проваливалась в прошлое, казалось, что на своем пути она натыкается вслепую на невидимые преграды, ибо то и дело скала, берег, река сотрясались со скрежетом, и если бы не плотная опека, то Веселов предпочел бы лечь ничком, как при землетрясении.

Возможно, это и было что-то похожее – времетрясение, например, потому что, как при быстрой скачке, его резко подбрасывало, норовило сорвать с седла и порой на краткие доли секунды он оказывался в других слоях, не успевая понять, в каких именно: в реальном прошлом, в одном из вариантов прошлого или в возможном будущем.

Словно промельки на экране, почти неосознаваемые: муха, летящая стоя, и тут же Поливанов на берегу озера с кем-то еще (с Оленевым?); Грачев, лежащий на койке в палате реанимации, Веселов втыкает ему в голову иглы электродов; неизвестный седой старик, держащий в руке розовый камешек; мокрое шоссе, КамАЗ врезается в багажник «Москвича»; отец (?) в больнице; Попрыго, дующий на чай; огромный лист папоротника, заслонивший небо; Юля, сидящая под деревом; и уже совсем абсурдное – огромное ночное небо, на котором написано слово «конец»…

Потом выбросы (?) замедлились, нет, стали более длительными, что ли; линейная реальность – берег, заполненный близнецами, многие уже стояли в реке, на склоне сопки, карабкались на скалу – оттеснялась все более долгими периодами иного времени, где не всегда Веселов был главным действующим лицом, то есть его вообще не было, как нет кинозрителя в чужих делах и словах, мелькающих на экране; эти два мира живут раздельно: один, плененный кинопленкой, обречен на вечное повторение, другой – полагающий, что имеет право на выбор и свободу.

Снова повторился кадр: берег океана, осень ушедшего года, он лежит на горячем песке, мокрые волосы, перевернутая морская звезда замедленно шевелит прозрачными ножками, рядом – Поливанов, закончивший рисовать свой алгоритм на листке бумаги (?). Веселова не удивляет это, хотя он помнит, что раньше было не так, он не отмахивается от непонятного, с любопытством заглядывает через плечо. Поливанов неторопливо поясняет: «Дерево алгоритма, вот условный срез, где корни перерастают в ствол, это момент исчезновения твоего отца, корни – причины в прошлом, сам ствол и ветви – варианты его дальнейшей жизни, варианты поиска. Две группы корней, одна – причины обычные, житейские: супружеская измена, преступление в прошлом, чья-то месть за проступок, погоня за кем-то или от кого-то, арест, психическая болезнь; другая – причины необычные, маловероятные – спонтанная телепортация, похищение враждебной разведкой, провал в параллельный мир, бегство от пришельцев… Две группы ветвей, вот видишь – ствол раздваивается…» Да, он увидел и еще раз удивился, как похож рисунок на строение его тополя. На листке бумаги были подписи, он не успел прочитать их, потому что из воды с шумом и плеском кто-то вышел и встал за спиной. Веселов оглянулся, это был Оленев, и казалось, – так и должно быть, да, он поехал вместе с ним на турбазу, и вот сейчас он заговорит и расскажет обо всем, что будет…

Мгновенная смена декораций: Заповедник, заполненный близнецами, не видно реки, и скала покрыта их телами, и трудно дышать, ибо сдавлен со всех сторон горячими, потными людьми (самим собой?).