Текст книги "Двойная бездна"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Он умел легко и быстро перенимать манеру говорить, жесты, интонации, выражение лиц других людей, эта способность к подражанию была, наверное, врожденной, ибо давалась ему без усилий. Все думали, что он станет артистом или клоуном, но сама очевидность этого выбора претила Веселову. Ему казалось нечестным использовать врожденный, не зависящий от него дар для зарабатывания куска хлеба. Словно бы выиграл по лотерее. Он и в карты никогда не играл на деньги, и не потому, что боялся проиграть, а наоборот – стыдился выиграть.

3

Сейчас, в полном одиночестве, при закрытых дверях, под шум дождя, он мог позволить себе роскошь не иметь никакой формы. Вернее, тело его было неизменным, и лишь постепенно, с годами, перетекало в иную форму, все ближе и ближе приближаясь к старости и увяданию. Но форма души менялась по желанию и в зависимости от окружения. Разные люди могли сказать о Веселове совершенно разное. «Он угрюм», – доказывал один. «Да нет же! Такой веселый, общительный!» – удивлялся другой. «Экий ловелас, – вздыхала одна, – ни одной юбки не пропустит». – «Это вы о ком? – не понимала другая. – Он на женщин и не смотрит…».

Веселов и сам не знал наверняка, почему он меняет форму души и для чего это надо, – тоже не знал. Должно быть, так же ничего не понимает камбала или осьминог, мгновенно перенимая цвет грунта. Мимикрия души не зависела от желания Володи, и чаще всего, по законам природы, носила не защитный характер, а наоборот, – вызывающий и дразнящий. Он читывал кое-какие книги о животных и знал, что яркая окраска характерна для несъедобных или ядовитых существ, словно вывеска «Осторожно, дрянь!» И если Веселов сталкивался с неприятным ему человеком и даже более того – опасным, он тут же ощетинивал длинные иглы; распускал крылья с желтыми глазами хищников; раздувался, как шар; становился в позу скунса и громко топал ногами, предупреждая: «Сейчас как брызну!..» И брызгал, если неосторожный собеседник подходил на опасно близкую дистанцию. Не ударял, конечно, просто обдавал словами, едкими и точными. Отмыться от них было нелегко. Словно бы чутким индикатором была снабжена его душа; он заранее мог предсказать для себя, на что способен новый для него человек, что можно ожидать от него – щедрости или подлости, открытости или коварства.

Он снова забрался под колючее одеяло, курил лежа, просыпая пепел на простыню, терпеливо ждал ужина, думал о том и об этом; срок путевки истекал через десять дней, дождь когда-нибудь должен иссякнуть, и морские звезды, ежи, мидии и гребешки еще дождутся того скорбного часа, когда Веселов выдернет их из воды, и кого съест, а кого высушит на добрую память об океане.

И тут нескрипучая дверь бесшумно распахнулась, и на пороге появился человек. Шум дождя на секунду наполнил комнату, дверь закрылась, снова стало тише, человек поставил чемодан на пол и, вытирая лицо платком, сказал:

– Добрый день. Меня поселили к вам. Вы не против?

Внезапное вторжение застало Веселова врасплох, ему стало мучительно стыдно, словно бы вдруг исчезли стены ванной комнаты, и он предстал перед соседями голым, защищенным лишь скудной мыльной пеной. Он лихорадочно переменил несколько форм и остановился на одной, нейтральной, ибо информации не хватило, чтобы выбрать единственную нужную для этого высокого немолодого мужчины в легкой синей куртке с яркой желтой «молнией» посередине.

– Здравствуйте, – ответил он, натягивая одеяло на голые ноги. – Конечно, вот ваша койка.

– Погодка, а? – сказал мужчина, замедленно, словно нехотя снимая намокшую куртку. – Купальный сезон, а? И моря не надо.

– Дождь несоленый, – сказал Веселов первое, что пришло в голову. – Совсем не то.

– Да? – отчего-то удивился нехитрой шутке сосед и даже рука его замерла на полурасстегнутой «молнии». Сухощавое, чисто выбритое лицо стало отрешенным, взгляд серых глаз устремился в пустоту. – Наверное, какой-то процент соли все же есть… Или дистиллированная?.. Это надо просчитать…

«Чокнутый», – подумал Веселов, невидимый индикатор внутри него щелкнул реле и дал сигнал душе принять нужную форму под условным названием «Розыгрыш чудика».

– Легко просчитаться, – сказал он, натягивая брюки и влажную рубашку. – Слишком непостоянная величина. А соль вся в мошке.

– Отчего же в мошке? – удивился сосед.

Дальше их диалог протекал примерно так: разыгравшаяся фантазия Веселова выдала убийственный аргумент – мол, восходящими потоками воздуха мошка поднимается до облаков, там разлагается электрическим полем до ионов, растворяется в воде, и дождь насыщается солями. Все очень просто. Но если много ласточек, то мало мошки и мало соли… Сосед торопливо распаковал чемодан, выдернул из-под рубашек микрокалькулятор, притулился на краешке стула в неудобной позе с блокнотом в руке и, нажимая на кнопки, стал быстро писать… Тут Веселова понесло. Он быстро придумал кучу поправок: на мальчишек, разоряющих ласточкины гнезда, на китайцев, поедающих эти гнезда, на число хищников, истребляющих ласточек, а также на пуховых клещей, живущих на теле птиц, мол, чем больше клещей, тем быстрее летает ласточка и тем больше ловит мошек. А также поправки на площадь луж и болот, где мошка откладывает яйца, на число фонарей и столбов, где она проводит брачные танцы, на гибель ее от дыма заводов и рук людей, давящих ее почем зря, на джайнистов, запрещающих убивать все живое, в том числе и мошку, на направление и скорость ветра, дующего со стороны Индии, где живут джайнисты, и так далее, и тому подобное…

– Чайку не желаете? – спросил он, чтобы перевести дыхание.

– Поправка на чаек… – прошептал сосед.

– Э, нет, это лишнее. Чай заварю, а то до ужина далековато.

Самодельный кипятильник взбеленил воду в банке и горсть чая окрасила ее в неповторимый цвет. Веселов разлил чай по стаканам, сахара не было, но это не огорчало.

Стало полегче, а потом совсем легко, и он понял, что очередной кризис перевалил через вершину и быстро скатывается вниз, обнажая ясность мысли и желание хотя бы двигаться»

– Готово, – сказал сосед и аккуратно разложил листки блокнота, исписанные сложными формулами.

Веселов не ушел в математике дальше таблицы умножения и потому посмотрел на формулы с уважением.

– Грандиозно! – искренне сказал он. – Меня зовут Володя, фамилия – Веселов. Врач. Рядовой.

– Федор, – сказал сосед, все еще глядя куда-то мимо, так и не сняв мокрую куртку. – Поливанов. Научный сотрудник НИИ дедуктивной индукции. Старший.

– И вот этак вы любую проблему решаете?

Поливанов встал, невидящими глазами посмотрел на разъятый чемодан с раскиданными вещами, длинными пальцами скользнул по лицу и вдруг взглянул на Веселова настолько ясным и всепонимающим взглядом, что тому стало неуютно.

– Нет неразрешимых проблем, – сказал он. – Главное, найти нужный алгоритм.

– Возможно… – согласился Веселов с малопонятным ему словом, утихомирил чертика и впервые подумал, что свою проблему он еще и не пытался решать, а сразу же отступил…

4

Наутро вода в облаках иссякла и, выжатые досуха, они едва прикрывали небо серыми клочьями. Густой пар, насыщенный запахами земли и трав, океана и умирающих водорослей, поднимался над турбазой, и они вышли из коттеджа, как в дымовую завесу.

Узкие тропки, выложенные бетонными плитами, были как проходы в минном поле, к ним подступали невиданные травы в рост человека, разлапистые листья нависали над головами – напоенные влагой, они легко отдавали ее неосторожному пешеходу, и люди медленно шли след в след, выходя из тумана и уходя в туман.

А когда и туман растворился, и травы отдали лишнюю воду, они спустились по крутому склону к маленькой каменистой бухте в стороне от многолюдного пляжа.

Лежали на узкой полоске песка, бродили по мелководью, замедленно опускали руки в прозрачную воду, дотрагиваясь до морских ежей с черными ломкими иглами, до голубых звезд, отрывая от камней гроздья мидий.

Сошлись они быстро, словно бы знали друг друга много лет. Легкий нрав Веселова без напряжения находил подходы к любому человеку, а Федор Поливанов был из тех странных людей, за спиной которых задумчиво постукивают пальцем по голове, да еще присвистывают при этом. Он приехал из средней полосы с единственной целью – посмотреть на океан, ну, хотя бы на морской залив, войти в первозданную воду, Омыть свое сухопарое и сухопутное тело в великой и вечной купели. Да, именно так, и никаких пошлых восторгов, никаких жалоб на сырость, скуку, дурное питание. Он и в воду входил, как трепетный поклонник странной религии – медленно погружаясь до колен, бережно трогал поверхность океана, словно пытаясь разгладить морщины ряби, потом так же осторожно, будто боясь причинить боль вытесняемой своим телом воде, шел в глубину и ложился на спину. Лежал так, еле шевеля руками, смотрел в небо, и кто знает, какие мысли приходили к нему в ритме набегающих и убегающих волн. Выходя из воды, он молча обсыхал на солнце, ложился на песок и еще долго молчал, пока неугомонный Веселов не расшевеливал его, не разбалтывал, не отвлекал от мыслей, а быть может, наоборот – от безмыслия, от полного и непогрешимого покоя.

И тогда Поливанов вдруг словно просыпался, в глазах появлялась неуловимая насмешка, короткий взгляд становился пытлив, и каждый раз Веселов ощущал холодок в спине, будто вот – пришел человек, все о нем знающий наперед, его взлеты и падения, удачи и провалы и лишь до поры помалкивает, посмеивается про себя, наблюдая за ним, как за мышкой в лабиринте.

Так называемая душа Веселова в присутствии Поливанова приобрела форму с условным названиям: «Бережное обращение со странным человеком». Розыгрыш без зрителей не приносил удовольствия, да и грешно было смеяться над человеком, не склонным к юмору. Поэтому Веселов пытался удерживаться от шуток, хотя это не всегда удавалось.

– Это что за здание на берегу? – спрашивал Поливанов.

– Мелькомбинат, – честно отвечал Веселов.

– Да? А что он делает?

И Веселов не выдерживал:

– Мели намывает. Чтобы не прошли подводные лодки. Серьезная работа.

– Это надо просчитать, – бормотал Поливанов и, склонившись, черкал обломком раковины на песке свои формулы…

Однажды после обеда, когда они пришли на берег, Веселов спросил:

– Федя, ты не мог бы составить один хитрый алгоритм?

– Давай исходные данные, – легко согласился тот и взглянул на Веселова так, будто давно ждал от него этой просьбы.

И Веселов постепенно, пока солнце было высоко, между купаньями, лежа на песке, рассказал все, что знал сам. Поливанов слушал внимательно, делая пометки здесь же, на песке, словно конспектируя странную историю исчезновения отца Веселова.

Вся она вкратце выглядела так:

В сентябре пятьдесят четвертого года Геннадий Павлович Веселов, двадцатого года рождения, ушел (или был похищен?) из дома. Его жена уничтожила или тщательно спрятала все его вещи, документы (или он увез их с собой?) и больше никогда и никому (?) о причинах исчезновения мужа не говорила. Год назад она умерла, так ничего и не сказав сыну. В нынешнем году, в апреле, Веселов получил письмо с Дальнего Востока, где сообщалось, что отец Веселова жив, но тяжело болен и хотел бы увидеть его перед смертью. Краткое письмо было подписано кратко. «С морским приветом, Михаил Попрыго».

Веселов хотел сразу лететь сюда, но работа есть работа, отпуск – в конце лета, сын разболелся, жена раскапризничалась. Тогда он написал письма – одно Попрыго, второе – отцу, по адресу на конверте. Просил ответить подробнее, клялся, что не может приехать и обещал ближе к осени непременно выбраться. Он купил путевку на турбазу возле города, где жил отец, и написал еще одно письмо, но и на него ответа не получил. На другой день после приезда он поехал в город, нашел улицу, дом и квартиру: ему открыла уставшая от жизни женщина, недоверчиво выслушала его сбивчивые объяснения и ответила в том смысле, что нечего шляться по чужим квартирам, поди высматривает, что где плохо лежит, никаких Попрыго. здесь никогда не проживало, она, мол, одинокая, но честная, грабить у нее все равно нечего, фамилию Веселов она тоже никогда не слышала и слышать не желает, живет здесь без малого двадцать лет и надеется прожить не меньше, если всякие проходимцы не будут ломиться в ее дом…

Веселов не нашел ничего более умного, чем оптимистически-показать язык и выслушать вслед затихающий монолог, произнесенный на одном дыхании…

Вот такая история. А в качестве дополнительной информации он рассказал все, что помнит об отце и даже то, что сам придумал о нем.

Поливанов разгладил на влажном песке широкую площадку и осколком мидии стал чертить деревцо без листьев. Сначала оно пустило корни, потом начало расти вверх, обрастая ветвями, потом раздвоилось, потом выделился главный ствол и уперся верхушкой в ногу Веселова. Поливанов осмотрел деревцо и остался доволен.

– Готово, – сказал он. – Пустяки. Игра для детей.

– Какие-то елки-палки, – засомневался Веселов.

– Варианты. Блок-схема. Вот это – варианты причин исчезновения твоего отца, – он показал на корни, – а это – поиска. Надо проверить все, исключить невероятные и постепенно прийти к истине. Все очень просто.

– Ты бы хоть подписи сделал к своим веточкам, – проворчал разочарованный Веселов, – Не все же такие умные.

– Разве? – иронично спросил Поливанов и быстро набросал на песке несколько строк формул. – Вот это – по теории вероятностей, – это по теории игр. Был бы компьютер, рассчитал бы более точно.

Веселов попытался что-то понять, но это меньше всего походило на знакомую таблицу умножения. Он вздохнул, подтянул плавки и пошел к морю.

– Пойду лучше с морским ежом побеседую. Напридумывали на мою голову… Мало им нормальных языков, ненасытные!..

– Эй! – окликнул его Федор. – Здесь все точно рассчитано. Разве не хочешь знать свое будущее? Будешь, как слепой котенок, тыкаться. Не боишься?

Веселов не ответил, потому что тугая резина маски стянула затылок, и он, преодолевая закон Архимеда, нырнул. Неглубокое дно высвечивалось до последнего мелкого камушка, молчаливая морская звезда шествовала на запад, крабы-отшельники шевелили стебельками глаз, камбала имитировала пеструю гальку, зеленые и черные морские ежи неслышно вгрызались в камень. Он проплывал над всем этим, словно скользил по небесному своду над лесами и скалами – незваный гость, бессильный бог, космический пришелец, дальний родственник, покинувший родину сотни миллионов лет назад, вернувшийся и увидевший, что нет, ничего не изменилось, вот только нет ему места в этом саду, и странные звери не признают в нем родни, и рыбьи стада не подчиняются его бичу и свирели, и цветы обожгут ласковую руку, и морские ежи поразят ядом своих стрел, и задумчивый осьминог нарисует чернилами свой мгновенный автопортрет без автографа…

Привычным усилием воли он проникал в их несуществующую душу и краешком сознания ощущал то, что чувствуют они, – покой или страх, голод или вкус пищи. Ощущения были нечеловеческими, но от этого родство морских существ и его, человека, не ослабевало. Он попеременно был и морской звездой, ощутившей запах моллюска, скрытого в песке, и этим моллюском, почуявшим опасность и плотно сжимающим створки… Да, хищной морской звездой, но кровожадности у нее было не больше, чем у мирного сборщика мидий. Входила и уходила вода из бесчисленных мягких ножек, от центра к лучам они разбрасывали песчинки, все глубже и глубже погружалась звезда, все сильнее был запах пищи, все плотнее сжимались створки моллюска… Охотник и дичь, убийца и жертва, миллионный вариант вечного действа…

Он думал о том, что человеческое сочувствие жертве проявляется наиболее сильно только в отношении к людям же. Человек невольно сопереживает гонимому и убегающему, понимая, что и с ним может случиться то же самое. И чем дальше живое существо от человека, тем меньше доля сочувствия. Да, жалко зверей, потому что они похожи на нас, и детенышей своих кормят молоком, и почти так же любят, ненавидят, играют в детстве. И птиц жалко, но уже не так сильно. Не жалко змей, ибо нет у них ног и голоса; и рыб не жалко, ибо глаза их не моргают, и не могут они криком выразить предсмертный ужас. А насекомые и прочая ползающая, летающая и плавающая мелюзга настолько отличаются от людей, что нет, никак не может человек поставить себя на их место и, тайно радуясь, наблюдает, как богомол пожирает живого кузнечика, словно смотрит на заводные игрушки. И связки мидий в руке кажутся неживыми, и лишь почти разумный взгляд осьминога остановит его разящую руку. Нет, не жаль скашиваемую траву, и рана, нанесенная дереву, не заставляет сильнее биться сердце. Даже крови нет у растений, даже боли они не чувствуют, даже защититься не умеют…

Так думал Веселов, проплывая над ежами и звездами, он, чуть ли не единственный человек, одаренный билокацией…

5

Он и сам не помнил наверняка, когда именно древнее искусство билокации, постепенно поднимаясь из глубины, стало проявляться все более четко, настойчиво, от смутных ощущений и неясных картинок до полного слияния с чужим телом. Сначала это были сны, еще в детстве, но даже тогда они не казались страшными и удивления, впрочем, не вызывали. Такая уж пора жизни – детство: не определены границы чудесного и нормального, мир воспринимает по законам сказки и скорее удивляет нежелание вещей превращаться одна в другую и упрямство зверей, скрывающих свое умение разговаривать.

Оценивая себя, Веселов понимал, что был вполне нормальным мальчишкой. Всегда любил шумные компании, бесконечные проделки и нескончаемые игры. Его легко принимали всюду, на роль лидера он никогда не претендовал, но умел так легко и быстро перенимать манеру разговаривать, жестикулировать, что всегда невольно занимал место шута, клоуна, комика. Быть может, эта врожденная особенность, не зависящая от него, как цвет глаз или волос, позволила проявиться древнему и редкому дару билокации. Более точного названия своей странной полуболезни Веселов не знал, а слово это как-то вычитал в солидной работе, посвященной первобытной культуре. Оно означало способность человека находиться в двух разных местах, хотя Веселов не умел делать этого. Позднее он встретил термин «парциальное сознание», который, пожалуй, более точно определял его дар, но с билокацией уже успел свыкнуться и не посчитал за большую беду, если будет и впредь понимать под этим словом то, что происходило с ним. Слова не меняли главного – сути явления.

Значит, так. Сначала, в нежном возрасте, он, как все нормальные дети, летал во сне, но полет этот не был полетом человека, парящего в воздухе. Он, малолетний Веселов, находился внутри птичьей головы, и тело птицы было его телом. В ночных снах своих он бесшумно летал среди темных деревьев на мягких крыльях, и виделось хорошо, и слух был изощрен, и шевеленье теплых пичужек среди ветвей притягивало к себе, тогда он распрямлял мохнатые лапы, вытягивал когти, на бреющем полете выхватывал пискнувшую птичку, и было совсем не противно разрывать ее горячее тельце и глотать дурманящие кровью куски вместе с перьями и костями. Он просто знал: так надо, и никогда не раздумывал в эти недлинные минуты, почему поступает так, а не иначе. Краешком сознания он все же понимал иногда, что спит, что он – мальчик, человек, и сон недолговечен, и ночной лес должен смениться городской квартирой. Сны не пугали, он полагал, что всем снятся такие, иногда рассказывал их маме, она кивала и говорила что-нибудь вроде «Растешь, сынок…»

Особенно интересно было спать днем, и тихий час в пионерском лагере приносил кучу увлекательных приключений. Он был лисой, скрадывающей мышь, был мышью, убегающей от лисы в темную норку, был медведем, разоряющим улей, и был самим ульем, нет, не отдельной пчелой, а именно всем ульем, и восприятие мира тогда было настолько странным, что он вздрагивал, просыпаясь, когда границы тела снова четко определялись в пространстве кровати.

Позднее, на грани детства и юности, дар стал проявляться почти наяву – когда он ложился в постель, закрывался с головой, и еще в полудреме, не отделившись окончательно от человеческого тела, переносился на кухню, разраставшуюся до размеров Вселенной и, перебирая шестью крепкими лапками, выходил на бугристую поверхность стола в поисках пищи.

Именно тогда он стал понимать, что билокация отнюдь не присуща всем людям, искал книги по психологии, зоологии, этнографии, но, кроме мифов о колдунах и оборотнях, ничего не находил.

Где-то после двадцати Веселов обрел способность расщеплять сознание по желанию. Сначала он мог переходить в тело животного, которое видел близко, например, в зоопарке, или становился вороной, когда та пролетала мимо. Потом – в более отдаленных зверей, лишь воображаемых. И в то же время он оставался самим собой, будто смотрел кино или читал интересную книгу: забирался в шкуру героя, но и себя не утрачивал, не забывая, что он человек, что ему отпущена одна жизнь, одно тело, одна душа и какая бы ни была, но своя единственная судьба.

Странно, что он не умел внедряться сознанием в других людей, хотя и пытался сделать это – стыдливо, мучаясь запоздалым раскаянием. Было что-то нечистое в этом желании, словно искушение заглянуть в замочную скважину чужой комнаты… Но барьер вокруг людей был прочен и непробиваем, и он быстро прекратил попытки, перестав искушать свой невесть за какие заслуги полученный дар.

Значит, так. Путешествия, как известно, продлевают жизнь, телевизор служит окном в мир, чтение расширяет кругозор, общение с людьми позволяет лучше узнать самого себя, а билокация превратила единого и неделимого Веселова в огромный зоопарк, в скопище зверей и птиц, и жизнь его постепенно стала приобретать странный, еще не до конца познанный смысл.

Он был далек от мысли о психической болезни, поразившей его в детстве, и был склонен считать себя редчайшим мутантом, игрой случая на путях эволюции. Гуляя с грудным сыном, он пристально всматривался в его бездумные голубые глаза, пытаясь понять, перейдет ли этот дар по наследству. Сын подрастал, и, как знать, быть может, он также видел странные сны, считая их естественными и нормальными.

Жить билокация не мешала, а резко увеличенная доля знаний и ощущений не приносила ложного чувства превосходства.

И все же странно, что Веселов никогда не ломал себе голову над простыми вопросами: зачем, почему, с какой целью, откуда взялся этот дар, что с ним делать, как использовать? И нужен ли он вообще?

Дар билокации был дан ему, но еще не осознан. Так же, как дан был ему отец, но утрачен и не понят.