Текст книги "Мёртвый хватает живого (СИ)"

Автор книги: Олег Чувакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Глава вторая

27 октября, воскресенье, пятый час дня. Алексей

Я думал. Думал письменно.

Я люблю думать письменно. Нет, не потому, что лучше думается. Из-за привычки писать. Барабанить по клавишам.

И я люблю читать написанное. То есть набранное.

Бывает немного неловко перечитывать свои же записи: будто подсматриваешь сам за собою. Лучше б уж кто-нибудь другой читал. Как жена Толстого его дневник.

Вообще-то я знаю, откуда эта неловкость. В моём дневнике одна правда. А правду людям давно уж читать неудобно. Особенно про самих себя. Особенно написанную собою.

Я поднялся в файле на месяц выше. Сентябрьская запись. О женщинах. Очень познавательно читать собственные заметки о женщинах. Насчёт других предметов моё мнение меняется, а вот в отношении женщин – остаётся постоянным. И кому пришло в голову, будто непостоянство – характерная черта женщин? Женщины постоянны. Если женщина врёт, то будет врать до самой смерти. Если она истеричка, её не исправит никакой психолог, и психиатр тоже, будь они родом хоть из самой Вены. Если женщина гулящая, то ждать от неё верности не стоит ни в двадцать лет, ни в пятьдесят. Если женщина хочет родить и воспитывать мальчика, но у неё родятся четыре девочки, она всем им даст мужские имена и будет покупать дочкам брючки, футбольные мячи, молотки и плоскогубцы. Женщин не переделать. Легче отменить законы физики и заселить Луну, чем переменить одну-единственную женщину.

И между тем женщины просты. И все их поступки поддаются логическому объяснению. Вычислишь в женщине то, что ей нужно, – и она перед тобой как на ладони. Останется понять, сочетается ли то, чего хочет она, с тем, чего хочешь ты. Я потому и холост, что сочетания всё не те попадаются.

Подумать только: до всего этого я дошёл через свой дневник. Через письменное думанье.

«…Женщины! Одной надо троих детей. Это чистая самка. Может, и хорошая самка, подходящая для семейной жизни, но куда я дену троих детей и эту самку в однокомнатной квартире 86-й серии?… Другой надо много денег и нужно положение в обществе. Это не про меня. Нет у меня ни много денег, ни того, что называется социальным статусом. И мне это неинтересно. А третьей надо и детей, и денег, и общественное положение, и личного водителя подавай. Это, пожалуйста, к губернатору или президенту. И нет такой, которая бы тихо любила и которую бы тихо любил я. Я – романтик? Нет, я одинокий человек, просиживающий дни за письменным столом и иногда говорящий сам с собою. Письменно говорящий. Говорящий посредством чёрной клавиатуры с зелёными русскими буквами. Да. А той, что тихо бы любила, нет. Всё у них через «надо». Делают вид, что веруют в Бога, ходят в церковь, покупают свечки, молятся даже, правда, Библию не читал никто (лучше и не читать, добрее и наивнее будут), – но на деле чистые материалисты. Деньги, статус, квартира, мебель, машина. Друзья с деньгами, статусами, квартирами, мебелью, машинами. И это не плохо; это единственно верно, только вот не делали бы они вид… И вот хотя бы один процент идеализма. Не того, который покупается за свечки, а человеческого. Чтобы 1 час в сутки из 24-х тихо любить. Чтобы забыть и материализм, и действительность, и статус, и деньги, и всё-всё, кроме того, кого любишь. Впрочем, я заблуждаюсь. Я сижу в собственной, заработанной мною квартире, у меня есть деньги, пусть не много, у меня есть минимум той мебели, что мне нужна, у меня нет машины, но она мне и не нужна, потому что жизнь пешком и на «Старке» меня устраивает, а на статус мне плевать, потому как я большую часть времени сижу за столом и тюкаю по клавишам с зелёными буквами. Я материалист и реалист, и ищу подходящую мне материалистку и реалистку, желательно тоже с однокомнатной квартирой и самостоятельную, – словом, единомышленника женского пола. И моя мечта о тихой романтической любви прекрасно уживается с материалистическими помыслами о расширении жилплощади и – почему бы и нет? – обзаведении одним ребёнком. Счастливым ребёнком. Ребёнком, которого я хочу от той женщины, которая хочет того же, что я. Ребёнком, который был бы человеком, а не балластом в семье. И не воплощением женского инстинкта размножения.

Если б мне было лет тридцать, а не сорок с маленьким хвостиком, я бы думал, наверное, иначе. Во мне больше было бы романтика и меньше квартирного материалиста. Но мне сорок с гаком, и я вижу, что выросло из детей моих одноклассников. Сеня Зырянов спился только от того, что у него трое оболтусов (один уже посидел в тюрьме), которых он начал заводить в 20 лет, и жена-мегера, водящая его на шлейке. А Костик Налипаев, про которого я всегда думал как про будущего учёного, про карьериста, – Костик, знавший в школе английский и самостоятельно занимавшийся немецким, – собиравшийся после школы окончить физмат и уехать за границу, прилично там зарабатывать, публиковать научные работы и получать время от времени престижные премии, – чем стал он? Мечтал иметь свою лабораторию. Жить интересно. Жениться на иностранке. Дать хорошее образование свои детям. Жить и не думать с тревогой о будущем, как в треклятой России, где то царизм, то социализм, то нэп, то коллективизация, то индустриализация, то братская помощь Кубе и Афганистану, то развитой социализм, то перестройка, то рыночные реформы, то «Единая Россия» и дешёвый, купленный за политическую телерекламу, патернализм. Мечтал. Делился мечтами со мною. Я думал: так оно и будет. Костика в школе я очень уважал. Это был прямой, независимый человек. (Правда, гордости ему немножко недоставало и, пожалуй, честолюбия). А в итоге что? Костик здесь, в Тюмени, давно забыл и немецкий, и английский, и физику тоже забыл, – зато есть то, чего хотела его жена: дача в «хорошем месте», приличная квартира (три комнаты, 100 квадратных метров), кирпичный гараж, корейская машина (при покупке б/у всего три года) и двое детей. И вместо науки – должность прораба (папа жены когда-то пристроил). Пригодились знания, полученные Костиком по каменным работам на УПК. А больше пригодились связи тестя. И на Костика сейчас смотреть тошно. Когда голова седеет, начинаешь думать о том, что мог бы, но от чего отступился, может быть, незаметно для себя, как-то год за годом свою истинно счастливую, единственно настоящую жизнь откладывая… И тут-то и лезет в мозги, в гипоталамус её высочество романтика, вернее, то, что от неё осталось: печальная ностальгия… Поэтому-то состарившиеся «выпускники» на встречах не могут без вина и водки. In vino veritas. А я бы сказал: истина в прошлом.

Нет, сказать: их погубили женщины – неточно и несправедливо, а надо сказать так: женщины погубили много больше: и их, и себя, и детей.

Но самостоятельные девочки почему-то выходят замуж за несамостоятельных мальчиков. И изображают из себя мам, баюкая и балуя карманными деньгами своих несамостоятельных мальчиков, очень смахивающих на их старших сыновей.

А несамостоятельные милые девушки (считающие себя более чем самостоятельными, но не имеющими того же, что имею я), попадая ко мне, поддаются самогипнозу: им кажется, что эта моя квартира и это моё занятие за письменным столом – стартовая площадка. Что я могу и хочу достичь много больше. И что они, сказав мне о том, чего они хотят (то есть чего будто бы хочу я) и отдавшись мне раз 15, смогут взять руководство в свои умелые нежные руки и изменить и улучшить мою жизнь так, что она превратится в их жизнь. Это их обычный женский самообман, которым они умеют изгадить себе жизнь, думая, что изгаживают её мужчины (все мужчины – одинаковые, кто этого не слышал?), и мне надо бы объяснять им при первой же встрече, что у меня волосы уже седеют и что я материалистические рекорды ставить не намерен. И что в душе я не предприниматель и не тот семьянин, для которого дети и жена превращаются в единственный смысл жизни.

Но на такое откровенное объяснение я так и не подвигся: выдашь всё при первой встрече, и кто ж с тобой 15 раз спать-то будет? А больше пятнадцати нельзя: психологи, имевшие дело с разведёнными парами, говорят, что после пятнадцати занятий сексом женщина уже решила, что мужчина ей нравится, и что настало время сделать из негомужчину своей мечты и следовательно, перестать принимать нон-овлон или постинор.

Вот почему женщины начинают нервничать после 3–4 недель того, что можно назвать «периодом проб». У современной женщины, которой за 30, всё быстро. Если мужчина ей не подходит – прощай, мужчина. Если подходит, то почему он молчит? И начинаются заходы с разных сторон, строятся коварные и нековарные планы. А мужчина попросту остаётся мужчиной. Он тот, кто есть, а не тот, кого из него пытаются изготовить. Он, дорогие мои женщины, не полуфабрикат, не заготовка. Он уже готов к употреблению, и на сковородку его класть не нужно».

– Ну да, – сказал я, – вы, женщины, не переделывайте мужчин, а мы, мужчины, не станем переделывать женщин. И все останемся холостыми и незамужними.

Я выбрал в файле февральскую закладку. Из-за Таньки, конечно. Из-за женщины.

«…На встрече одноклассников было весело. Это потому, что смеялись надо мной. Смеяться над Зыряновым или Костиком было бы грустно (и жестоко), а вот надо мною смеяться и нужно, и можно. И весело. Что и требуется на встрече выпускников, собравшихся, в общем-то, не ради пьяной печали, но ради того, чтобы обняться и чтобы солгать друг другу: «Не всё ещё, брат, потеряно». И чтобы выпить на брудершафт с теми девчонками, которых когда-то водили в кино, – и удивиться, почему они замужем за другими, а мальчишки женаты на других. Или – о ужас! – вовсе не женаты и, значит, свободны. Моя свобода – горе, горе для Таньки Велижаниной, сидевшей со мной за одной партой, целовавшейся со мной на последних рядах в кинотеатрах (нарочно покупали билеты на последние ряды) и уже лет 10 собирающейся развестись со своим мужем.

С Танькой мы выпили слегка коньячку, и ещё слегка коньячку, и вспомнили «школьные годы чудесные». Несколькими предложениями. Телефонами и адресами не обменялись. Мой муж, сказала она, меня подавил, растение из меня сделал. Я не смею никому звонить и никуда без него ходить. И сейчас он сидит в машине возле школы, караулит, чтоб кто-то меня не увёз в тёмную уютную квартирку и не обнял на мягком диване или не притиснул к стеночке. «А Интернет? – спросил я. – Электронная почта?» – «Я не пользуюсь. Не нужно, – сказала она. – Муж пользуется, но компьютер весь принадлежит ему и дочери. А я больше на кухне да в супермаркете. Да в фитнесс-клубе. В клуб он заставляет меня ходить. Сам отвозит, сам забирает. Чтобы фигуру, значит, блюла. Фигура у меня и правда ничего, а, Лёшечкин? Для бабы, которую пора в утиль списывать… Хотя утиль – это ведь на что-то полезное, да? Я чувствую себя перед тобой глупой. Ты всегда был умницей. Ты мог и меня сделать умной. А я вот взяла да вышла замуж за чинушу, которому ничего в жизни не надо, кроме «порядка». Замучил со своим «порядком». Как услышит по телевизору это словцо – так руки потирает, будто президенты или министры подтверждают его теории. Всё у него по распорядку и ради порядка. Порядок – его Господь. Он и книжку где-то выкопал: «Порядок в жизни». И меня заставил прочитать. Слава Богу, я всё оттуда перезабыла. Живём с ним и Настей (это дочь) в старой квартире, в «брежневке». Он служит в областной администрации, и денег у него хватило бы доплатить за обмен, но ни в какую. Говорит, привык к нашей трёхкомнатной квартире, порядок в ней создавал несколько лет, привык к тому, где лежат вещи, вы привыкли их класть туда, где их место, – и вот теперь ты предлагаешь начать всё заново. Разрушить порядок. Это невозможно». – «Да», – сказал я. – «Да», – сказала она. Мы выпили немного, закусили. – «Ну, я пойду», – сказала она. – У неё зазвонил сотовый телефон, и я увидел на экранчике не имя, а: «Мужжж». – «Вот так, с тремя «ж». Прожужжал все уши, – сказала она без улыбки. – Мне пора. Увидимся через пять лет. Или через десять. Когда там следующая встреча выпускников? Или все умрём к тому времени?… Иногда, Лёшечкин, так хочется умереть. Завянуть, как растение». – И она ушла. Раньше всех. Пьяный Зырянов крикнул ей вслед: «Ты что это, Танька? Любишь мужа больше меня? Так не годится!»

И вот женщина, сказал я себе, которую переделал мужчина. Подавил. И эта женщина считает, что я бы тоже подавил её. Иного, чтобы никто никого в семье не подавлял, она и не представляет. Но я бы, думает она, подавил её по-другому. Подавил бы не во вред ей, а на пользу. Сделал бы её, как она сказала, умнее. Я так не думаю. Я никогда не считал себя шибко умным и к тому же подавлять никого не хочу. Я бы хотел любить женщину, а не делать из неё что-то. Женщины, равно как и мужчины, таковы как они есть, и не надо ставить над ними опыты.

Кстати, Танька сохранила свою фамилию. Как была в школе Велижаниной, так и осталась. Не знаю, почему. Наверное, предчувствовала, что в тем, за кого она вышла, у неё не заладится. Словно провела между ним и собою черту. Или хотела хоть что-то от своего девичьего прошлого оставить. Фамилию. А может, думала, я искать её буду. По фамилии. Надеялась. Жила прошлым. Да нет, это я воображаю. Я не стою того, чтобы Танька меня искала. Она-то стоит того, чтобы искали её. Это ведь я от неё сбежал. По глупости… Влюбился, как мне казалось, так, что с ума сходил. А Машка из меня просто верёвки вила. Тоже – переделывала!.. Ладно хоть, у меня ума хватило от Машки отвязаться, и беременность её фальшивой оказалась. Но она-то, Танька Велижанина, в беременность Машки поверила. И, словно мне назло, в 18 лет выскочила замуж за карьериста комсомольского (само собою, в нужное время перешедшего в карьеристы демократические). Старше её лет на пять. Костюм, галстук, доброе лицо, привыкшее говорить мило-официально. Взяла за него и выскочила. Он, наверное, и не ожидал такого быстрого поворота событий. Словно, решив наказать меня, она решила наказать и себя: за то, что не могла удержать того, кого любила. Не знаю, похоже ли всё это на правду, но, по-моему, похоже. Хотя бы потому, что на эту тему мы с Танькой на встрече выпускников ни-ни. Говорят люди о чём угодно, о том, например, как стал отвратителен армянский коньяк, или о том, где теперь Миша Берестовский, заходивший за Викой Капустиной с шестого по выпускной класс, но лишь то, о чём люди молчат, обычно оказывается правдой.

Однако я отклонился от темы. Итак, одноклассники смеялись надо мной. Над самыми счастливым человеком на свете, у которого нет ни жены, ни детей, ни фирмы, ни тоски по прошлому.

На прежней встрече, на 20-летие выпуска, мы решили собраться через пять лет – и подарить друг другу подарки. Не те подарки, которые принято дарить обычно, а подарки оригинальные. Те, над которыми надо крепко подумать. Мы вытянули из шляпы прораба Костика бумажки с фамилиями – и каждый должен был что-то подарить тому, чью фамилию вытянул.

Я достался Игорьку Амиганову.

Нашему троечнику, учившемуся с четвёртого по выпускной класс на «удовлетворительно» и непонятно зачем перешедшего в старшие классы. Он и в институт-то не поступал. Своею судьбою Игорёк тоже подтверждал мою матриархальную теорию. Его жена, родом из Сургута, велела продать ему комнату в пансионате, доставшуюся ему по наследству, перевезла Игоря в Сургут, и тамошние папа и мама жены сделали Игорьку бизнес, по которому он покупал что-то в Сургуте и продавал что-то в Сургуте не то городской администрации, не то какому-то ГУП или МУП, созданному этой администрацией или кем-то около неё, а тёплое торговое это место было получено через известный «тендер». Жизнь Игоря была однообразна и предсказуема, – он называл её без всякой гордости «стабильной» и без смеха говорил, что только около государства можно чувствовать себя в России «стабильно», – и Игорёк был из тех немногих, что матриархатом довольны. Он подчинялся жене, жена подчинялась своим родителям, а в фирме Игорьку подчинялись сотрудники. Эта пирамида всех удовлетворяла – примерно так же, думал я, как тройки удовлетворяли Игоря в школе. Самостоятельность? Интересы? Увлечения? Самореализация? Господи, говорил Игорёк, да я никогда не понимал, что это всё такое. Счастье – оно маленькое, оно синица, а журавль в небе – для тех, кто гонится за невозможным. И этот гонящийся – от тоски помрёт, шептал мне Игорёк, кивая на Зырянова и Костика. «Угу», – соглашался я, поражаясь его житейской мудрости, но про себя считая безысходно тоскливым однообразное, очень не творческое существование в ГУП или МУП.

Подарок от Игорька и впрямь был оригинален. Он подарил мне комплект из ОЗК и противогаза. И этот подарок меня заставили надевать на время. Как в школе, на уроке НВП. Когда парни напяливали эти бледно-зелёные комбинезоны, влезали в «сапоги», военрук, майор химвойск, держал секундомер, а девчонки хохотали, и военрук улыбался, глядя то на жизнерадостных девчонок, не понимающих, над чем смеются, то на мальчишек, потевших и путавшихся в длинных мягких рукавах и штанинах, – и особенно надо мною, ухитрившимся перепутать рукава со штанинами и позднее всех надевшим ОЗК, взмокшим от стыда и девчоночьего смеха так, что с меня лужица натекла на пол. И пота, и слёз – до того мне было обидно. И ладно бы, я был какой-то доходяга, брезгующий военным делом, а то ведь и в школьном тире из мелкашки лучше всех стрелял, и Химоза никогда не делал мне замечания на уличной маршировке. И подтянутость у меня была природная. Однажды он даже сказал мне, что хотел бы видеть меня лейтенантом, а потом и полковником. «Генералом, товарищ майор», – ответил я. – «Что ж, плох тот солдат, Алёша…» – сказал он и со значеньем пожал мне руку. И вот я так оплошал с ОЗК! И надевал противогаз уже тогда, когда все парни – а было их у нас 9 – стояли у доски одетые, а я только напяливал противогаз, ничего не видя в его запотевшие стёкла.

«Двойка», – сказал мне Химоза. И поставил жирную двойку в журнал и в дневник тоже.

«Но мы же… я же… никто же не тренировался», – обиделся я.

«Вот именно, товарищ солдат. Никто не тренировался. Никто. Все в равных боевых условиях». – И он всем поставил пятёрки.

С тех пор я невзлюбил НВП. И Химозу. Не выношу публичного позора. Знаю, что это глупо и что это всего лишь школьный урок, а в школе много и доброго, и очень злого смеха, и сам я смеялся над другими так, что те плакали и лезли в драку, – но вот ничего не мог с собою поделать. Сейчас-то и мне весело от одного только вида ОЗК и противогаза с сумкой, а вот в тот день я после школы плакал. И не пошёл с Танькой в кино – и порвал билеты на «Кондора» (потом один смотрел этот фильм). А вот теперь я пожал Игорьку и военруку руки и сказал: «Простите, товарищ майор, генералом я не стал. Это чтобы вы не вставали в моём присутствии». Все смеялись, и я за минуту надел ОЗК и противогаз. И у военрука (ему уж за семьдесят) был всё тот же старый секундомер…

Я иногда открываю шкаф и гляжу на свёрнутый ОЗК. Не знаю уж, где добыл его Игорёк Амиганов. Наверное, он эти ОЗК поставляет через своё ГУП или МУП. Чиновники Сургута готовятся к масштабной газовой атаке. Или думают о глобальной экологической катастрофе и способах выживания. Я гляжу на комбинезон и противогаз – и вспоминаю одноклассников. И себя в школе. И думаю о том, что всё могло сложиться как-то иначе. А потом думаю: к чёрту «иначе»! Жизнь – одна. А если у кого-то сделать свою жизнь иной, при некоторых к тому данных, не хватило силы характера, то, значит, мечты были ложью, – и жалеть, собственно, некого, а просто некоторым неловко за свои обнародованные мечты. Мечтать надо было о меньшем… Но я-то, кстати, построил свою жизнь, за исключением обретения единомышленницы (которую завести ещё не поздно), так, как хотел. И надо мною можно смеяться, а над мечтателями – нежелательно, могут заплакать. И я могу сказать себе спасибо.

Спасибо тебе, Алексей».

Глава третья

27 октября, воскресенье, пятый час дня. Старший лаборант Сибирского института промышленной очистки воздуха Никита Дурново

– Светка, – шёпотом спросил Никита, – не спишь?

– А зачем шёпотом спрашиваешь?

– Чтобы не разбудить.

– Разбудил.

– Врёшь.

– Верно, вру.

– Зачем?

– Просто так.

– Вся жизнь – просто так…

– А вот это уже не враньё.

– Но и не правда.

– Это где-то посередине, Никита.

– А что посередине правды и лжи?

– Философия, Никита.

Они засмеялись.

– Закурим?

– Закурим.

Он проследил взглядом, как Светка, голая, поднялась, перебралась через него (он всё смотрел), взяла со стола пачку «Петра I», прикурила две сигареты, поставила стеклянную пепельницу на одеяло. На грудь ему.

– Ты красивая, Светка, – сказал он, беря из её руки сигарету. – Вот только что был с тобой, а гляжу на тебя, и снова хочется.

– Да ты врёшь, – сказала Светка, ложась рядом и двигая руку по его телу. – Вот же: врёшь. – Она убрала руку. – И знаю, почему: из-за того, что труповоз на меня пялится. Нам идти к нему на юбилей – вот ты и мелешь. Он будет танцевать со мной и говорить мне всякое. Брось ты ревновать ко всем подряд, Никита. Труповоз уже десять лет на меня пялится. Состарился, на меня пялясь. А ты состаришься, ревнуя.

– Тебе тридцать девять, а ты всё красивая. Когда-то я думал, что после тридцати пяти женщины уже старухи, а теперь думаю, что после сорока пяти.

– Ну спасибо, удружил.

Он потушил окурок, отдал Светке пепельницу, встал и подошёл к окну.

– Не люблю окон на запад. Солнца почти нет. Зимой так вообще нет. В Сибири солнца разве не дождёшься? Пока ты в магазин ходила, президент по телевизору о солнечной энергии речь толкал. Представляешь? Как Горбачёв почти что говорил. Или как Хрущёв. Один – про квартиру каждой семье к двухтысячному году байки рассказывал, второй – про коммунизм к 1980-му году. А наш нынешний вот про солнечные батареи речь задвинул. В каждом доме, сказал, будут такие батареи. Он хоть знает, сколько они стоят?… Пообещал бы лучше каждому по «Тойоте» и яхте. Это выглядело бы правдивей. А в Сибири и на Севере, где-нибудь в Воркуте, что толку от этих батарей? Аккумуляторы-то от чего будут заряжаться? Ну, президенту простительно. Он у нас то на юге Франции, то в Испании, то в Италии, а недавно вот побывал на Мальдивах. Трудится, думает о нас, бедных; ездит, смотрит, как в мире люди живут. Думает: вернусь – сделаю и у нас хорошо. Вернулся – и ну давай о солнечной энергии. Вот бы его сюда. Глянул бы из окошка на тюменский октябрь. Что под ногами, что на небе. Одна серая каша.

Никита замолчал. Светка тоже молчала.

– Ты, Светка, что думаешь?

– А мне плевать, – вдруг зло сказала она.

– Ты что это?

– Тоскливо мне, Никита.

– Почему? – Он взял ещё сигарету из пачки, закурил. Сходил на кухню, поставил включил чайник. – Сейчас заварим по чашечке чёрного, Света. Из-за серости, что ли? Мне тоже погано бывает из-за серости. Я солнышко люблю. Ничего, что зима или осень, но солнышка бы.

– Из-за серости, да не той.

«Женщины, – подумал Никита. – Зря я начал насчёт президента, Мальдивских островов, солнца и батарей этих. И «Тойот» с яхтами. Вот она возьмёт да закрутит с труповозом. Просто от скуки. От тоски по миру».

А что? Такое бывает. Никита прочёл в одном глянцевом журнале, купленном Светкой, как женщины сходят с ума и отчего совершают непредсказуемые поступки, в том числе и такие, когда изменяют мужьям и бросают благополучные семьи. Казалось бы, ни с того, ни с сего. Вот, от какой-то там серости за окошком. Или от того, что муж случайно сказал о солнечных батареях и яхтах. Которых у них никогда не будет. Которые они даже не видели в своей жизни. И не увидят. Совершаются такие поступки женщинами от тоски. От той тоски по громадному миру, что не развеет и «непредсказуемый поступок». Не развеет, но хоть на ночь или на месяц даст фальшивое ощущение полноты жизни. Там, где нет подлинника, было сказано в журнале, хороша и подделка.

– Не надо, Светка, – шепнул Никита, погасил недокуренную сигарету и прыгнул к Светке на кровать. Она лежала лицом в подушку, руки под лицом. Голая. Он стал целовать ей ягодицы, зная, что ей это щёкотно и что её это нравится. – Мы с тобой вовсе не серые.

– Серые, – сказала она сквозь хихиканье, – серые, как трупы после опытов Владимира Анатольевича. Вот жили люди, и ничего после них не осталось. Никому не нужны были. Словно бы жили для того, чтобы умереть, и сделаться подопытном материалом. Нелепость-то какая. Но куда нелепее то, что мы с тобой хуже этих трупов. Мы ещё живы, и поэтому и для опытов не годимся.

– У тебя сегодня философское настроение, Светка. Не хочешь идти на юбилей к труповозу? Так не пойдём. Давай вдвоём напьёмся. Я сбегаю, водочки куплю. Сигарет. Денег, правда, ни копейки… Вообще-то мы ему подарок купили. Машинку эту для стрижки усов, триммер. Подарок купили – а пить его водку не пойдём. Глупо как-то.

– А помнишь, Никита, как мы с тобой встретились?

– Это ж в каком году было? – спросил он. – В двухтысячном? Да, точно. Был апрель. Холодный такой апрель. Чуть не как сейчас октябрь.

– Ага, и серый такой же. – Она перевернулась на спину. – Что весна, что осень.

Он увидел, что она плакала.

– Но в тот вечер было солнце. Оно заглядывало и в это окно. Был ведь вечер, а окно-то западное.

– Никогда не замечала, что ты романтик.

– А я дерьмо, а не романтик. Я соврал тебе в тот вечер, будто я без пяти минут кандидат наук, что уже заканчиваю кандидатскую – и работаю в крупном НИИ. И что у меня тема интереснейшая: теория эволюции в свете… не помню уж, что и ляпнул.

– И я не помню. Но смеялась я долго. Это было и вправду смешно: лаборант с неоконченным химфаком, выгнанный с третьего курса, пытается вешать лапшу на уши кандидату биологических наук.

– Но я ж не знал, что ты биолог. Мы просто встретились на улице, я поймал твой зонт. Был не то дождь, не то снег с дождём. И на кой таджикский ляд меня потянуло на теорию эволюции?… Я же химик.

– Но врал ты вдохновенно. Соединял те слова, которые в биологии обычно не соединяются. Тебе бы в депутаты.

– Я думал, больше мы с тобой не увидимся.

– А спустя месяц встретились тут, в этом институте.

– И ты как увидела меня, так сразу улыбнулась, – и я понял, что жить без тебя не смогу. Доктор не знал, куда тебя пристроить, в смысле жилья, куда приткнуть, а приткнуть было надо, проект-то секретный, – не знал, как и быть и что и придумать, как разместить разнополых детей, пока я не набрался смелости и не сказал ему: «Пусть она поживёт здесь со мной». – «Как – с тобой… то есть с вами, Никита?» – «Ну, так. Я не имел в виду… Я хотел… То есть не хотел… – Я нёс околесицу всякую, а потом взял себя в руки и сказал доктору: – Я на кухне шторку сделаю, или комнату поделю пополам. Построю из досок перегородку. Доски вон есть во дворе старые, сойдут. Кухня большая, и комната тоже. Или ширмочку ей куплю. И раскладушка у меня есть. Зачем усложнять, Владимир Анатольевич?» – «Это, Никита, у тебя передо мною легко выходит. Да и то – не легко. А ей-то ты сможешь это предложить? Или ты ждёшь, что я подойду к ней и скажу: вы будете спать у Никиты?» – «Я сам скажу».

И неделю я решался, а потом, когда у доктора терпенье кончилось, и в воскресенье он явился ко мне с ультиматумом: или сегодня, или у меня есть на примете другой биолог, мужчина, одноногий, с вредным характером, но согласный на маленькую зарплату, лишь бы ему дали жильё, и он-то без раздумий согласится жить в твоей комнате с тобой, – и я пал перед доктором на колени, и тут же сел на автобус и поехал к тебе в твой занюханный пансионат, в тот клоповник, где ты снимала девять квадратов, и сказал тебе и про ширмочку, и про доски во дворе, и про раскладушку, и про большую кухню с большой комнатой. Неблагоустроенную кухню и неблагоустроенную комнату.

– И случай благословил тебя, – сказала она. – Потом были эти азербайджанцы. Пьяные. Им нельзя пить. Не зря у мусульман пить запрещено. Навалились на улице на меня так, будто я из их гарема.

– И я растерялся.

– Ненадолго. Ты здорово отлупил их. Я боялась, что ты одному глаз выбил.

– Не выбил.

– А помнишь, они кричали с акцентом: падажды, милицию вызовем, тэбя посадят? А ты ответил: вызывайте. Мы подождём.

– Они к такому крутому повороту дел не привыкли.

– Это был хороший мстительный день, – сказала она.

Никита понял, как много она недоговаривает. Как много он о ней не знает. Ну и что? Она тоже о нём мало что знает. Люди, живущие вместе, должны знать друг о друге лишь то, что вместе пережили. Так их союз прочнее. Так они не будут копаться в грязном белье прошлого и горевать из-за того, что не поправишь. Никита давно уяснил эту несложную истину. И если уж и ревновать, подумал он, – так к настоящему. А азербайджанцам он здорово залепил. Всю кожу на кулаках ободрал. Никита знал, что у Светки были аборты, два или три. И что она не может теперь иметь детей. Но он и не хотел детей. Или делал вид, что не хотел, убеждал себя в том, что не хотел. Делал вид так удачно, что верил в это. Светку-то он любил. С первого взгляда, между прочим. И знал, что она это знает. Хотя он и не говорил ей про «первый взгляд». Тоже мне, романтик!..

– А одноногий биолог и правда был? – спросила Светка.

– Правда; я видел его в субботу. Накануне.

– Доктор никогда не врёт.

– Да, никогда.

В то воскресенье они приехали сюда, на Луговую. В институт – то есть в его жилую часть. Доктор – при Никите – спросил у неё, понимает ли она, что житьё тут не самое комфортное и что ей придётся делить однокомнатную квартиру с мужчиной, и что… «Я всё обдумала, – сказала она. – Мне здесь нравится. Здесь тихий район. А комфортом я не избалована. И мужчина, про которого вы сказали, вовсе не плох. Не опасен, по крайней мере. Для меня не опасен».

Доктор ушёл в подвал, а они – он, Никита, и она, Светка, – поднялись на второй этаж, в квартиру N3, напротив квартиры доктора. Никита шёл за Светкой, нёс её два чемодана, думал о ней как о Светке, хотя она была старше его на три года, и смотрел на её ноги в обтягивающих джинсах, и на её зад, и на её длинную шею, и коричневые вьющиеся волосы (он так и думал: коричневые, не зная, как правильно этот цвет волос назвать), – и хотел с ней лечь, прямо сейчас, прямо на своей кровати, прямо в одежде, она в короткой турецкой курточке, а он в своём пальто. И они бы медленно раздевались бы, и смотрели бы на пуговицы, молнии, ремни, всякие одежные застёжки и крючки, – и от желанья у Никиты во рту пересохло.

И когда они поднялись, он поставил чемоданы и посмотрел на неё – долго, долго смотрел, – а потом сказал: «Я быстро», сбегал вниз, к таксисту, забрал ещё сумку и пакеты, заплатил таксисту, не считая бумажек, и поднялся. Она ждала его у входа.