Текст книги "Мёртвый хватает живого (СИ)"

Автор книги: Олег Чувакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Ей надо будет сходить к папе. На работу. Туда, где сидят на стульях военные и пишут свои бумаги. Она знает, что она должна сделать. Знает, что сказать им. Она всё поняла. Наконец-то. Она вошла в ту незапертую дверь. Отворила её. Женя ей отворил. И она идёт там, за дверью. По светлому коридору. Ей много надо пройти. И идти там – счастье.

Она встала.

– Мне нужно к папе, Руфина Равильевна. Отпустите меня, пожалуйста.

– Вы что, все белены объелись? – Классная села за свой стол. Взяла указку, стала вертеть её. Тоня не хотела уходить, пока не получит разрешения. Она ведь любит Руфину Равильевну. Она не будет с ней ссориться. Но ей очень нужно к папе. Хорошо бы, с ней к папе пошли Женя и Володя, но им, как и ей, нужно полюбить очень многих. У них много дел. – С чего ты решила, что тебе посреди урока нужно к папе? Ты что, маленькая девочка, Баранова? И так пол-урока потеряли. И урок-то единственный. После него – домой. А потом – радуйтесь, каникулы. А ты и пол-урока не желаешь отсидеть?

– Зачем вы употребляете эти страшные уголовные глаголы, Руфина Равильевна? – сказал Женя.

– Я люблю вас, Руфина Равильевна, – сказала Тоня.

– Иди, Баранова. С глаз долой. Из сердца вон.

– Спасибо вам, Руфина Равильевна.

– А ты что стоишь, как истукан, Вертецкий? Садись. Или тоже будешь признаваться мне в любви? Тебе, что, плохо, Вертецкий? Ты почему побледнел?… Скажи что-нибудь!

– Я люблю… вас… Руфина… Ра… Ру…

Тоня задержалась в дверях, чтобы посмотреть, как Женя будет любить Руфину Равильевну.

Женя шагнул к Руфине и покачнулся. Так, будто человек-невидимка толкнул его в грудь. Тоня прошла к доске и стала смотреть оттуда. Женя осел на пол. Схватился руками за края парт – и осел, и руки упали. И так и остался сидеть на полу. Он стал белый-белый, и Тоня поняла, что любит белый цвет. И все цвета любит. Она всё любит. Все повставали, из третьего ряда столпились у второго, стали смотреть на Женю.

– Тоня, вызови медичку, – сказала Руфина Равильевна. – Не видишь, Вертецкому плохо?

– Ему не плохо, – ответила Тоня. – Он счастлив. Он просто белый, вот и всё. Никому не бывает плохо. Боли нет. Все всех любят. Это закон жизни. Я люблю вас, Руфина Равильевна.

– О, что же мне делать!.. – Руфинушка выскочила из-за стола, уронила указку. И осталась у доски. Посмотрела (с укором?) на Тоню. Она будто боялась чего-то. А бояться было не нужно.

Королёв перелез на стул Вертецкого и наклонился над Вертецким. Стал гладить его по голове. А Женя, казалось, спал. На боку между партами. Спал с улыбкой. На белых губах. Это было так красиво. Люди, которые любят, умеют спать красиво и умеют видеть красивое. Это ведь Достоевский писал о красоте. Тоня пыталась читать «Преступление и наказание», а потом «Карамазовых». Показалось скучно, осилила только первые 70 страниц «Преступления», где убивается старуха, и первые 50 «Карамазовых». «Карамазовых» было читать трудно. Но теперь-то Тоня поняла, что значит выражение «красота спасёт мир». Достоевский ошибался. Никакая не красота. Потому что не понять, что такое у него красота. Не понять, когда не любишь. Достоевский не любил, а ненавидел людей, издевался над ними в своих романах. Потому и не мог объяснить, что такое красота. А она, Тоня, любит, и поэтому понимает: любовь спасёт мир. Любовь. Через любовь всё видишь красивым.

Женя пошевелил руками. Дёрнул ногами. Королёв подал ему руку. Женя принял её. Как-то тяжело, с опущенной головой, он поднялся. Поднял голову, посмотрел в глаза Руфине Равильевне. Вынув руку из руки Королёва, медленно пошёл к доске. Руки его тянулись к Руфинушке. Он любит её. И её, Тоню, тоже любит. Она улыбнулась ему и пошла из класса. Ей нужно к папе.

– Ты что, Вертецкий? – сказала классная. Тоня обернулась.

Женя взял руку Руфины Равильевны, погладил, Руфина вырвала у него руку. Тогда Вертецкий взял её другую руку. Руфина хотела вырвать и эту руку, но Женя не дал, потянул руку на себя и стал есть её. Так, словно обгладывал свиное рёбрышко. Руфина закричала, задёргалась, завырывалась, Женя – как бы с удивленьем посмотрев на классную, – перестал есть, обхватил Руфинушку за талию, притянул к себе. Женя – сильный. Он стал сильным, потому что научился любить. Он отпустил одну руку классной и взял другую. И объел и её. Выпачкался в крови, и Руфина вся была в крови, и это было красиво.

Руфина уселась под доской. Глаза у неё были стеклянные. Любящие такие глаза. Из объеденных рук текла кровь. Тоня знала: когда любишь, не больно.

Заснул, головою на парте, Володя Королёв.

– До свидания, Руфина Равильевна, – сказала Тоня.

Женя склонился над классной, но потом, видимо, передумал. Повернулся к первым партам. В классе закричали. Кто-то поднял стул. Надька Талалеева залезла под парту. Саша Басманов пробирался вдоль стены к выходу. А Володя Королёв поднимал с парты голову. Белые щёки, белый нос. Тоня перевела взгляд на Женю. Он открыл ей целый мир. Она так благодарна ему!

Женя был красив и в профиль. Какое вдохновенное лицо. Она любит его. Она будет с ним жить. И родит ему шестерых детей. Троих мальчиков, похожих на него. И трёх девочек, похожих на неё. Она придёт к нему домой и скажет об этом. Они будут счастливы. И Севу она тоже любит. От Севы у неё тоже родятся мальчики и девочки. А сейчас ей нужно к папе. Она и так задержалась. Любовь нельзя откладывать. «Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня», – учил её папа.

– Я иду к тебе, папа.

Глава девятнадцатая

28 октября, понедельник, 7:49. Владимир Анатольевич Таволга

Доктор откинулся на спинку кресла. Откинулся до того самого положения, в котором непременно чувствовал резкую боль в пояснице слева. Боли не было. Он поёрзал в кресле. Боли нет. И не будет. Уже никогда.

– Разрешите-ка, – сказал он.

Люба и Максим отошли от кресла. Владимир Анатольевич отодвинул кресло, встал. Наклонился. Коснулся пальцами пола.

– Лет шесть, дорогие мои, я не мог этого сделать.

Пальцев он не чувствовал. На обеих руках. И вообще руки казались ему обрубками: где-то у локтей ощущение рук пропадало. Нет, это не остеохондроз. И не нехватка в организме магния. Это – это.

Как сильно он любит Любу и Максима! Как это замечательно, что они здесь, с ним. Как он благодарен им. И как он будет благодарен всем тем, кто примет новый мир, отказавшись от неудобного старого!

Он, доктор Таволга, благодарен и себе. Он любит и себя. Он никогда не думал о себе. О любви к себе. Правда, наука, пентаксин, светлое будущее. Всё это заслоняло его самого. Он постарел, забыв себя. А и себя надо любить. С себя начинается любовь ко всем.

– Володя, я люблю тебя, – сказала Люба.

– Это хорошо, – кивнул доктор. – Это хорошо и просто. Глупо ссориться и выяснять что-то. Нужно любить. И всё. Жизнь прекрасна. Я люблю, ты любишь, он любит, они любят. Все всех любят. Люди давно это знают, но боятся этому довериться. Посмотри, какое у тебя имя, Люба. Любовь. Не знай люди о любви, не желай они любить друг друга, они бы не придумали такое имя.

– Люди всегда искали идеала, а Володя сделал его, – сказала Люба.

– Идеал всегда был, Любовь Михайловна, – сказал Максим Алексеевич. – Не умею объяснить красиво, как философ, но, по-моему, идеал – это то, как мы не живём. А Владимир Анатольевич сделал идеал бессмертным.

– Люди всегда искали то, что было у них под носом, – сказал доктор. – Но это нелепо! Зачем искать то, что в тебе, и то, что во всех, – и что нужно только признать как факт?

Владимир Анатольевич хотел протянуть руки к Любе и Максиму Алексеевичу, но рук теперь совсем не чувствовал. Однако протянуть руки он смог. Движения у него выходили медленные, и он не ощутил подъёма рук. Но руки не показались ему тяжёлыми. Интересно, какие ощущения будут у него после обновления?

Максим Алексеевич, внимательно глядя на него, сказал:

– Мне надо идти.

– Почему же, Максим Алексеевич? Нам так хорошо вместе.

«Рук нет, ноги чувствую до колен, от лица остались будто губы и уши. Я как бы исчезаю понемногу». – Он опустил руки. Максим стоял перед ним.

– Мне надо уйти, – сказал труповоз. – Вы, Владимир Анатольевич, кажется, уже на подходе.

– Далёко вы, Максим Алексеевич?

– На улицу. Уйду отсюда. Не хочу, чтобы между нами что-то вышло.

– Между нами ничего не может выйти, кроме любви, Максим Алексеевич.

– Так оно и будет, Владимир Анатольевич. До встречи в новом мире. До свидания, Любовь Михайловна.

– Я люблю вас, Максим Алексеевич, – сказала Люба. – Возьмите мою руку и пожмите. Я её не чувствую.

– А ты сама попробуй поднять, – сказал доктор.

– И правда: получается, – сказала она.

Максим Алексеевич пожал ей руку.

Доктор видел, как он проверил под пиджаком слева. И нажал на пульте кнопку. Дверь открылась.

Доктор смотрел на уходящую тёмно-синюю спину.

«В этом костюме он похож на почтальона. Я люблю его. И люблю почтальонов».

– Никита голоден, – сказала Люба.

– Я думаю, на улице он нашёл кого-нибудь. И полюбил.

– Как это прекрасно – есть людей, – сказала Люба. – Это высшая стадия любви. Это выше полового акта. Это предельная, натуральная отдача. Без компромиссов и метафор.

– Подлинно материалистическая любовь, – сказал доктор. – Если бы одни не ели других, если бы кроманьонцы не истребили неандертальцев, не явился бы и человек разумный.

– А не явись человек разумный, не явился бы и Homo pentaxinus.

– Это заключительная, верхняя ветвь эволюции. Точнее, её верхушка.

– Мы с тобой как боги.

– Тут нет противоречия. Человек есть творец. Бог – тоже его творение. Творение его фантазии. Недоразвитой фантазии. Но теперь воображение и ум человека созрели для нового творчества, по сравнению с которым клонирование выглядит детской забавой. И подумать только, Люба, это наши с тобой ум и воображение. Это мы с тобою породили новый дивный мир.

– Новый дивный мир, в котором вместо Моисеевых скрижалей и комментариев к ним Иисуса будет единственная заповедь…

– Переживание наиболее приспособленного.

– У меня немеет всё тело, Володя. Меня будто накачали новокаином. И сердце замедляет темп. Я не ощущаю, как оно бьётся. Но во мне рождается какое-то движение: я будто лечу куда-то. Вместе с полом. И с этим домом. Мне кажется, подвал наклоняется. Немного странно: я ощущаю пол, но почти не чувствую ног.

– А ты присядь. – Он подвинул её своё кресло, она села. – А я… постою. Язык… онемел. Как в кабинете… у стоматолога. Не чувствуешь, но говорить можешь. Медленно…

– Расскажи, как… будет… в новом мире, Володя. Как мы будем… любить.

– Все будут любить всех. Я уже… чувствую это. Никто… не будет помнить… что такое ненависть. Все будут богами… и не будет людей. Все будут вечны.

– Так странно помнить… что я возражала тебе.

– Никто не будет помнить… как было прежде. И ты. Толстой в восемьдесят лет… был счастлив, забыв… всю свою прежнюю жизнь. И помнил… только главное: как надо жить. И мы… То есть все…

Он опустился перед Любой на колени. Кажется, это заняло целую минуту. Так всё медленно совершалось. Он уже не чувствовал ничего в своём теле. Ни коленей, ни рта, ни глаз, ни сердца, ни кожи. И всё же он был. И осознавать это было – чудесно!

– Мы переплывём мор… переплывём океаны, – сказал он, – мы… посеем новую жизнь… в Европе, Америке… Африке. Мы создадим колонии в Антарктиде… на Луне, Венере… Марсе… Нам не нужны воздух… и вода… Поселения в далёком космосе… Земле не грозит более… перенаселение… Ни болезней, ни войн, ни смертей… Люба, ты слышишь… меня… я уже с трудом говорю…

– На Юпитере, на Сатурне… – шептала Люба. – Крепкие новые люди, Володя… Креп… кие…

– Да, милая. Не какие-то… там… Рахметовы.

Он ткнулся лицом ей в колени, её коленей не чувствуя.

Обнял Любу вместе с креслом, но ни Любы, ни кресла, ни рук своих не чувствовал.

Они умерли в один день, один час, одну минуту и одну секунду.

Глава двадцатая

28 октября, понедельник, 8:05. Обновлённый Владимир Анатольевич Таволга

И воскресли в один день, один час, одну минуту и одну секунду.

Он открыл глаза, и увидел, как она открывает глаза.

Она была белая, была такая же, как он.

Ему сильно хотелось есть.

Он открыл рот.

Язык его шевельнулся:

– Ктым.

И она приоткрыла рот:

– Аго.

Глава двадцать первая

28 октября, понедельник, 8:25. Тоня

По дороге из школы она увидела Владьку Быстрова и Владьку Костенко. Друзей с одинаковыми именами. Они сидели в спортгородке на брусьях и курили. Увидев её, спрыгнули с брусьев и побежали. Побежали, оглядываясь, говоря что-то. Лица у них были испуганные. Костенко, оглянувшись, споткнулся на бегу, упал, вскочил и побежал догонять первого Владьку. Тот даже не стал ждать Быстрова. Друг, называется. Они боятся любви! Ничего. У неё был Женька, и у них кто-то будет. Тот, кто откроет им целый мир. Любовь и красоту. Может, это будет она. А может, Лариса Пошехонова.

Лариса попалась ей навстречу. Проспала, как обычно. Полночи, наверное, «чатилась» в «Инете».

Тоня не любила опаздывающих. Нелюбовь к ним была у неё от папы. И она не стеснялась признать это. Папа, пожалуй, и гордился этим. Она вставала чуть раньше него: в шесть двадцать. И душ холодный принимала. Как и он. Как она могла не любить его? А мама ей говорила: ты в куклы почти не играла, и водой холодной обливаешься, и встаёшь раньше отца. Ваше утро отличается лишь тем, что ты сидишь у зеркала, а отец к зеркалу равнодушен; оно ему только затем, чтобы бриться. «Да, – отвечала Тоня, – зеркало – от тебя. К слову, мужчины не понимают, как много времени у женщины уходит на то, чтобы хорошо выглядеть». – «Какая ты уже взрослая, Антонина». – «Зови меня Тоня. Антониной будет звать меня муж-подкаблучник».

Тоня улыбалась Ларисе. Лариса опаздывает? Ну и что. Нет больше поводов для нелюбви. Для презрения, злости, насмешки. Так легко стало жить!.. Она скажет об этом Ларисе. А Лариса передаст бегунам Владькам. Костенко ведь неравнодушен к Ларисе, правда, Лариса безразлична к нему. Но сегодня Лариса Владьку полюбит.

– Привет, Лариса!

– Привет. Ты что это? Я в школу, ты из школы.

– Уроков не будет. Отключили воду. Руфинушка сказала, первый урок – и по домам.

– Воды нет, это да. Я тоником мордочку протёрла. А ты что такая разговорчивая? И урок ещё, кажется, не кончился. И бледная ты какая!..

– Волнуюсь, наверное. Много всего произошло. И это так хорошо. Ты ничего не чувствуешь? Я люблю тебя, Лариса.

Лариса остановилась. Тоня подумала: «Ей никто не говорил о любви. И мне до сегодняшнего утра никто не говорил. Но сказал Женя – и всё переменилось. Мир стал праздничным. И вот я сказала Ларисе. И она чувствует то же, что и я. И не знает, как себя вести. Но это у неё скоро пройдёт. Она уже краснеет. А потом побледнеет. Как Женя. И я тоже уже бледная, Лариса сказала. Значит, мы все любим. Мы проникаемся этим».

– Ты что, Баранова? Ты – лесбиянка? А я-то, дура… Вот почему ты с Королёвым дружить не хочешь – хотя он на тебя давно пялится! А он ведь пацан не робкий. Вот почему у тебя парня нет! Слу-у-ушай… Я думала, ты меня презираешь. А ты, что же, скрывала? Ну, до меня дошло-о… Я гуляю с десятиклассником – а ты, Баранова, злишься? Так, да? Злишься, что такая мелюзга, как ты, меня не интересует? Девочка милая, да меня лесбиянки вообще не интересуют. Я их презираю. Уродки. Нет ничего лучше толстого твёрдого члена, поняла? Ненормальная.

– Лариса, я не лесбиянка. Не сердись. Ты поймёшь меня очень скоро.

– Пойму? У тебя не все дома, Баранова. Или ты загрипповала. Или простудилась. Точно: ты вся белая. Ты щёки отморозила. И нос. И лоб. И губы. Целовалась, поди, с какой-нибудь девчонкой из третьего класса на морозе, лесбиянка хренова!.. И где ты мороз-то нашла – в холодильнике? Пивка холодного перепила?… Ты же не пьёшь. Иди-ка домой, ляг в постельку, выпей чаю. Или молока кипячёного. И чего это от тебя Владьки шарахнулись? Я всё видела.

– Они тоже не понимают.

– Чего не понимают?

– Что все всех любят.

– Все всех – ненавидят. Факт. А любят – это только на словах. Любят деньги, секс, власть, машины, квартиры и шмотки. А друг друга ненавидят. Называют зайками, целуются, обнимаются – и ненавидят. Все всех ненавидят, поняла? И вот это – нормально.

– Сегодня всё переменилось, Лариса.

– То есть как это – сегодня? Инопланетяне из космоса прилетели и нас всех заразили вирусом любви? Как гриппом?

– Мне Женя Вертецкий сказал – и всё переменилось.

– О чём сказал?

– Что любит меня.

– Ну, у тебя, Барашкина, крышу полностью сорвало. Этот линзонос сумасшедший любит тебя, а ты любишь меня. Вы тут меня своим детским драмтеатром не разыгрывайте. Ой, мне тут сообщение на айфон пришло. – Лариса вжикнула молнией курточки. – Если хочешь ещё потрепаться, подожди. Всё равно уроков нет. Или ты врёшь, чтобы меня в постель затащить?… Сонька фотки прислала. Ну всё: инопланетяне точно всех заразили. Не заразили, а с ума свели. А некоторым вроде меня повезло. И моей подруге повезло. А вот тебе, Баранова, нет. Бедная! Смотри. Всё равно прикалываетесь тут все.

На экране айфона Тоня увидела фотографии. Лариса, держа перед нею айфон, листала снимки. На фотографиях было то же, что десять минут назад случилось в классе, и Тоня не удивилась. Скоро так будет всюду. Это новая счастливая жизнь. Наверное, власти утвердят сегодняшнюю дату как праздничную. Как День Любви. Или День Мира. Или День Любви и Мира. И Красоты. Не нужно было писать книги, снимать романтические фильмы и мечтать, а нужно было любить. Как ужасно, что люди поняли это лишь в двадцать первом веке. Но хорошо, что всё же поняли.

– Ты с какого кондоминиума такая задумчивая, Барашкина? Ну прямо как твой новый дружок Вертецкий!

На первой фотографии мальчики и девочки (примерно треть класса) стояли у доски. У многих были открыты рты (говорили что-то).

– Подписано, – сказала Лариса, – было так: «Говорят о любви. Как придурочные. А мы слушаем, как придурочные». Сечёшь, Барашкина? О любви. И ты тоже мне впариваешь о любви. Что за прикол тут, не пойму. Не из-за бабок? Нет, из-за бабок ты бы не стала. А тем более линзонос.

На втором снимке у доски стояли не все, некоторые лежали на полу. У стоявших были белые лица. Настала эра любви. Лариса ещё не понимает этого, но она поймёт. Ей никуда не деться. Это не принудительно, нет; но не любить там, где все любят, невозможно. К тому же счастье именно в любви. Не считает же Лариса, что счастье – в ненависти.

– Мама родная, – сказала Лариса. – Не нравится мне этот ваш любовный театр.

На третьей фотографии двое с белыми лицами – наверное, из тех, что лежали на полу, – ели девочку с первой парты. «Счастливая», – подумала про съедаемую девочку Тоня. Лица девочки не было видно. Два белолицых мальчика съели её руки и тащили её тело – каждый в свою сторону. А на четвёртой фотографии происходила сплошная любовь: мальчики и девочки ели мальчиков и девочек. Девочку с первой парты уже разорвали пополам. Одна половинка её лежала на парте, вторая на полу. Это было на пятой и шестой фотографиях.

– Короче, вы тут заморочились на фильмах ужасов. И решили разыграть кое-кого. Вроде меня, да? Какое-то новое сообщество в Сети, да?… Ты же не знаешь Соньку. Как выжить в условиях всеобщего поедалова? Как не быть съеденным другими и начать есть самому? По-моему, глупо. Кто поверит в ваших монстров-людоедов и хор у доски? Такими вещами в детских садах занимаются, а не в 15 лет. В пятнадцать и шестнадцать, моя милая, девушек должны интересовать совсем другие вещи. Не «Фотошоп». Нормальных девушек, конечно.

– Я нормальная, Лариса.

– Да ну!

– Любить – нормально.

– По-твоему, тут – любовь? Что за прикол-то?

– Никакой не прикол, Лариса. Тут правда.

– Ты мне мозги не запаривай, Баранова.

– Они едят и любят, – сказала Тоня.

– Едят и любят, – задумчиво повторила Лариса. Тоня заметила, что лицо её чуть переменилось. Ну, стало добрее, что ли. Или доверчивее. В общем, это было уже не то лицо, что каждую минуту готово фыркнуть.

Или это было лицо, которое боится. Остерегается.

Остерегается любви.

Лариса молча прочла с экрана письмо своей подружки. И слегка побледнела.

– Сонька убежала, – сказала она. – Это было у них и в классе, и во всей школе. – Лариса говорила без усмешки. – Учительница к ним на урок почему-то не явилась. Наверное, съел по дороге кто-то. А в соседний класс училка пришла. И ей не повезло. Вот ещё фотки. Там была медсестра. Вот здесь она хочет поставить взбесившейся девочке успокоительный укол. Девочка только что укусила училку. А на этой фотке девочка откусывает руку медсестре. А тут девочка бешеная ест учительницу. Сидит на ней и отрывает от неё куски. Фотографический бред. Не понимаю, почему я верю в это. Только что не верила.

– Как же не верить в правду?

– Была бы правда, я бы жалела этих обкусанных.

– Ты не жалеешь, а любишь. И почему – жалеть? Они счастливы. Они тоже любят. Твоя Соня тебя любит. И эти девочки тебя любит. И учительница. И медсестра.

– Всё прикалываешься?… А мордочка – такая же серьёзная, как у Вертецкого. Погоди-ка… Вертецкого же никто не любит.

– Любят. И даже Королёв любит.

– Ну ты сказала. Как в лужу… Моя Сонька, – сказала Лариса, убирая айфон и вжикая «молнией», – убежала из школы и позвонила подружкам из других школ. Некоторым не дозвонилась. А те, кому дозвонилась, сказали, что и у них то же. Людоедство. И разговоры о любви. Одна подружка, не знаю, из какой школы, сбросила Соньке на айфон инфу. Директриса, короче, построила всех на улице (прикинь: одеться в куртки не дала!), прочла всем лекцию о любви, а потом упала, полежала, встала, учитель физики подал ей руку – и она перегрызла ему горло. Она давно на физика глаз положила. Это, может, и враньё. Фотки-то нет. Но то, что многие вокруг сдвинулись по фазе, – правда.

Лариса отступила от Тони на шажок. Будто бы ей надо было поправить курточку.

– Что это за разговоры о любви, Тонька?… Или… Нет. Я поняла. Это психопатия такая. Коллективная. Точно. Я у мамы спрошу. Она же психолог. Юнг, кажется, объяснял, что есть коллективное сознательное, а есть коллективное бессознательное. И вот некоторые – у нас же трудный возраст, Тонька, – впали в коллективное несознательное. То есть бессознательное. И живут будто во сне. Делают то, о чём потом забудут. Как лунатики. Бессознательные коллективные лунатики. Только лунатят не по ночам, а по утрам. Ну, всё равно, темно же ещё… И есть бешеные, а есть тихие лунатики. Ты больная тихая, Тоня. Ты же не бросаешься есть меня. А эти, на фото, – бешеные. Как это у психиатров называется? Буйные. И когда это началось? В Интернете ничего не было ночью. Слушай… Ты что, хочешь сказать… У нас в школе?… У нас в классе?

– Я же говорю, это правда. Все всех любят. Женя Вертецкий съел Руфину Равильевну.

– Врёшь!

– Не вру. Когда любят, то и едят. Для любимого человека ничего не жалко.

– Так это что же, по-твоему, на фотках?

– Это любовь, – сказала Тоня.

Лариса разинула рот – как недавно мальчики и девочки в классе, – и попятилась от Тони. В сторону спортгородка.

– Что-то мне не по себе, – сказала она. – Надо в Инете пошариться, по ссылочкам покликать, френд-ленту почитать, на форумах людоедов потусоваться…

– Я люблю тебя, Лариса, – сказала Тоня.

– Сонька в двадцать девятой учится! – крикнула Лариса. – А мы-то – в шестнадцатой. Так это – везде?…

Тоня улыбнулась.

– Любовь не может быть в одном месте. Она повсюду. Везде люди любят людей. И люди едят людей. Любить – есть; есть – любить. Что может быть прекрасней?

Покрутив пальцем у виска, Лариса побежала через спортивный городок – туда же, куда убежали Владьки:

– Я поняла, во что я верю! Я верю, Тонька, ты – чокнутая!

Кричала она голосом очень неуверенным. С такой интонацией, как будто хотела заставить себя поверить. В то, что Тоня «чокнутая».

Тоне надо идти.

Пусть Лариса подумает. Она ещё многого не понимает. Она сильно увязла в своей ненависти. Это у неё скоро пройдёт. Если любишь, откуда взяться ненависти?

Как это просто!

Тоня любит Ларису. И Женю. И Володю. И Руфину Равильевну. И папу. Очень любит. И таким запутавшимся, как Лариса, нужно время, чтобы привыкнуть к этому. И они привыкнут, и полюбят её. И увидят, как красив мир. И полюбят всё в этом мире.

У Тони столько нерастраченной любви!

Она идёт к папе. Идёт сказать, что очень-очень любит его, и всех военных тоже любит, и что если военные, например, её папа, хотят кого-то убить, то они могут убить её. Ей не будет больно. Ради любви к ним она готова на всё.