Текст книги "Мёртвый хватает живого (СИ)"

Автор книги: Олег Чувакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Глава двадцать вторая

28 октября, понедельник, 8:30. Регина

«Ой-ой-ой. Полдевятого. Сейчас забегаю по квартире. Сейчас начну чертыхаться».

– Проклятье! Чёрт! Гадство! Вот же зараза! Почему так каждое утро? Почему я не слышу будильник? Почему мой дурацкий организм не желает просыпаться всегда, когда ему, сволочи такой, надо просыпаться? Почему мой организм, который я кормлю, пою и намазываю французским кремом, не желает понимать, что меня могут уволить с работы – и тогда ему придётся кормиться самому?… Чёрт, куда я дела полотенце? Вот же проклятье! Нет воды? Я же собиралась с утра вымыть голову!.. Как – нет воды? Почему в кране нет воды? Я звоню в домоуправление. Не могу дозвониться, занято… Да они просто трубку с телефона сняли. Может, позвонить в «Водоканал»? А где у меня телефон «Водоканала»? Сейчас… «Ждите ответа». «Ждите ответа». Ну сколько можно ждать вашего чёртового ответа!.. Я не могу вечность ждать вашего чёртового ответа! «Ваш звонок важен для нас…» «Ваш звонок важен для нас…» Да что я повторяю за этими механическими голосами? Важен – так отвечайте, чёрт вас дери! Водоканальи!… Ладно, кладу трубку, иду мыть голову минералкой. Нет, не иду мыть голову, уже полдевятого. Беру гель, фен, расчёску и действую. Нет, не гель, – лак. На завтрак выпью кофе в буфете. Булочка? К чёрту булочку. Салат из капусты. Ну кто же с утра пораньше ест салат из вонючей капустки? Только телезвёзды и телеведущие. Сан Саныч уволит меня, как пить дать. Скажет: опаздываешь, бьёшь все рекорды по опозданиям. Придётся заменить тебя более ответственной ведущей. Отработаешь две недели – и гуляй смело. Так и быть, «по собственному желанию». Испытываете вы все, дорогие творческие люди, моё терпение. Иногда мне кажется, что я бы вместо демократии предпочёл бы диктатуру. Мне непонятно, каким образом при вашей расхлябанности вы ухитряетесь вовремя выходить в эфир? Впрочем, тебя, Регина, это не касается: ты ведь, если не ошибаюсь – а я никогда не ошибаюсь, – трижды задерживала прямой эфир. Ты не помнишь, как нам пришлось дважды прокрутить все рекламные ролики, а потом четыре минуты показывать зарисовки уральской природы?… Да пошёл ты в задницу, Александр Александрович Воротыннюк!.. Где у меня ключи и сотовый? Сотовый на шее, ключи в руке. Сумка на плече. Куртку застегнула?… Застегнула. Всё, выхожу. Помаду новую забыла. Плевать. Почему человеку столько всего нужно? Что-то писал на эту тему Лев Толстой. Какое-то «единое на потребу». Про Марфу. Откуда в моей голове Лев Толстой? А, этот тот пятничный профессор. Идеалист. Хвалил Толстого, ругал Ивана Ильина, а потом свернул не на ту дорожку – ой, не на ту! – начал чесать про неэффективность правительства и какого-то древнего англичанина (или американца?) цитировать. Пришлось заткнуть ему рот рекламой, а потом задавать «дежурные» вопросы. Эти умники с таким нахальным видом отвечают на вопросы, будто им ясно, откуда и куда ветер дует. Ну и шёл бы лесом, чего припёрся на телевидение? У меня своя работа – у него своя. Тоже, небось, на своей кафедре приспосабливается к обстановке, лапшу на уши вешает студентам. Или замалчивает. И взятки, и коньяк принимает. С милыми оправданиями. Поеду на такси. Добегу до улицы Республики, и – в такси. А перед Сан Санычем возьму да разденусь. Да. У него в кабинете. Он начнёт вякать, а я приложу пальчик к губам и скажу: «Тс-с, Сан Саныч, тс-с, ничего, пожалуйста, не говорите», и начну раздеваться, а дверь на замочек закрою. До студии «Тюмень ТВ»!.. Пробки в городе? Почему пробки? Ну, не пешком же мне идти!.. Опоздала так, что никакими половыми отношениями не исправить… Это я не вам, не надейтесь… Может, в объезд? Вам, конечно, виднее… Ну и ладно.

«Позвонить, что ли, Сан Санычу? Объяснить про пробку? Да не поверит: скажет, что я оправдываюсь как девчонка-школьница, однообразно и без фантазии. Вялое оправданье, которое в городе произносится десять тысяч раз за утро, не годится для профессионалки-журналистки. Он-то за городом живёт, по объездной в студию приезжает: что ему городские пробки в центре… Ладно. И отдамся ему, от меня не убудет. Волосы так залакировала, что как стог сена стоят. Сапоги не забыть только снять, а то если у стола, ногу сломать можно будет. На кой чёрт я эти каблучищи надела? Хотя льда вроде бы нет, и снежок мокрый. Переобуться в туфли – или так к нему заявиться, в сапогах? «Подождите, Александр Александрович, я за туфлями сбегаю, мне в сапогах это делать неудобно». Вместо этого скажу ему: «Берите меня, Александр Александрович». Пусть, собака, чёрт старый, вместо статьи в трудовой мне премию выпишет. Я на эту премию ремонт в спальне сделаю. Обои, новая люстра, новый торшер. Давно пора. А ведь у меня, кажется, настроение ничего себе. Дома нет воды, телефон ЖЭУ не отвечает, на работу проспала и волосы не вымыла, – но вот решила отдаться Сан Санычу, и стало хорошо. Свежо как-то стало на душе. А мы Сан Саныча – под каблучок!.. А ты хулиганка, Регинка. И всегда ею была. Эх! Потому-то и жаль мне профессоров разных. Интервьюируемых. Хочется похулиганить вместе с ними, развернуться на всю катушку, – а за спиною не то эФэСБэ, не то трясущийся работодатель. Вот бы похулиганить – да за деньги!»

– Дорогой мой, так мы и к вечеру не доедем… Стоп! Нет, это я не вам, поезжайте… Это что за шествие… ню? Говорите, видели уже утром таких? И что, много их? Человек двадцать видели? На Харьковской, у второй горбольницы? Вот дьявол!.. Опоздание? В позе у шефа?… Никакого опоздания. И никакой позы. Отличный репортаж получится. Если никто не снял первым, первой буду я. Отдача Сан Санычу отменяется. Будет ему обнажёнка и без меня. Да здравствует городская порнография!.. Алло, Коля, слышишь меня? Сигнал у тебя слабый. Давно говорю тебе: смени оператора. Дешевле, дешевле, обсчитывает, не обсчитывает… Лучше бы сам кого научился обсчитывать… Нет, меня не надо… Тоже в пробке? Понятно. Вся Тюмень, похоже, с утра в пробке. Ты на служебной? С камерой? Что ты там делаешь? Молокаев – что? Отказался от съёмок? А, в больницу его увезли?… Вот и чудненько!.. Скажи Сёме, чтобы перестраивался и поворачивал на Мельникайте. Давайте к конторе «эМТээС»! Дом сто «А»! И ко мне – через дорогу!.. Дворами езжайте! Как хотите! ДэПээС – купим! Не спрашивай! Приедешь – увидишь. Я выхожу, эй, остановите машину. Сдачи не надо, дорогой мой. Желаю вам жить тридцать шесть лет без пробок. Как – дальше что?… Дальше помрёте. Спасибо говорить не нужно.

«Натопил в машине! Вспотела вся. Не простыть бы. Капюшон накину. В таком-то потном виде да на каблуках (а красные сапоги всё-таки что надо) – и в кабинет к Сан Санычу. В кабинет-то я пойду – но с Колей и с отснятым материалом…»

– Александр Александрович, алло! Доброе утро! Тут у нас с Николаем экстренный репортаж! На Мельникайте. Вы не представляете!.. Здесь такое происходит!.. Не поверите, скажете: не протрезвела девчонка после выходных. Передо мной – и перед камерой, разумеется, Коля уже камеру ставит, Молокаев же в больницу попал, – голые люди. Не шучу. Ничего подобного. Говорила же, не поверите. Не знаю пока, я только приготовилась к репортажу. Вот одна голая бабуля идёт. Со-вер-шен-но голая. Господи, неужели я в старости стану такой же? Нет, я покончу с собой, выброшусь из окна, яду выпью, в ванне утоплюсь. Слышите меня, Александр Александрович?… Честно говоря, не знаю, как показывать будем. Цветными полосками прикроем. Груди – красным, промежности – белым… Лица в кадре размажем… А почему лица-то размазывать? Эти люди никого не стесняются… Это общественное движение какое-то, вон ещё двое активистов!.. Сейчас я начну интервью. Я думаю, Александр Александрович, не позднее двенадцати я буду у вас.

Коля, ну где же ты пропадал так долго? Сюжет сам идёт в руки, а ты мне – про пробку! Пробка сюжету не подружка! Дал ли добро Сан Саныч? Дал. Вообще-то тут не Сан Саныч даёт добро. Нет, и не я. А вот они, Коля, они…

Глава двадцать третья

28 октября, понедельник, 8:42. Алексей

Дозвонился я только в домоуправление. И что с того? Ничего не знают и привычно глумятся. Некоторые думают, что работнички ЖЭУ не любят, когда им звонят. Эти думающие ошибаются. Работнички эти очень любят отвечать на звонки. Например, наша Елена Самойловна (я всё путаю: техник она или мастер), если возьмёт трубку, на вопрос «Не знаете ли вы, когда дадут воду?», отвечает так: «Не дождётесь». И хохочет. Я перед этим её смехом теряюсь. Кладу трубку. Знаю, если переспросить, она заорёт: «Знала бы – объявление бы по подъездам развесила! И откуда такие идиоты берутся?»

Отключили и отопление. То-то я и думал: что так холодно? Но, видно, отключили недавно. Наверное, вместе с водой. Или чуть позднее. Ночью же я не замёрз. И утром тоже замёрз не сразу, хотя у бинокля торчал в одних трусах.

Конец октября, между прочим. Тут у нас не субтропики, несмотря на повысившуюся в прошлом году на полградуса среднегодовую температуру. Затевают ремонт, когда на улице минус и снег. Всегда у нас так. В России всё ремонтируют зимой: летом мы в отпусках. Или не ремонтируют вообще, предпочитая капвложениям в трубы и задвижки строить бунгало в Испании или пить «Маргариту» на Канарах. Нет, надо срочно переезжать в деревню. Продавать квартиру, пока она ещё что-то стоит, продавать каким-нибудь офис-менеджерам, мало смыслящим в том, куда катится российская жизнь, – и переезжать в деревню. Или сдавать квартиру – если в близкую катастрофу верится пятьдесят на пятьдесят. И жить в деревне. Меня ведь всегда тянуло в деревню. Я и вырос-то в частном секторе, у деды ибабы. У деды и бабы, которые показывали мне фотографии папки и мамки и учили меня читать по сталинскому букварю. Так что мне к деревне не так трудно привыкнуть, как обычному городскому неженке. Потянуло меня, дурака, из дома в квартиру – поближе к телефону, Интернету, горячей воде из крана и электроплите – короче говоря, к благам цивилизации!..

Я надел рубашку, шорты, носки, поверх них шерстяные носки. Вынул из шкафа и надел жилет, связанный последней моей девушкой, пятнадцать раз с которой растянулись на квартал – такая она была неторопливая, и оказалось, что она встречалась сразу с четверыми парнями и всем вязала жилеты, и расстаться с ней было несложно, несложно, по-моему, всем четверым, потому что она очень уж часто путала имена и номера телефонов, и даже адреса, и даже время свиданий, очень нескучная попалась девушка. Я занёс с лоджии в комнату велосипед. Лоджию закрыл. Включил музыкальный центр (на FM). И ноутбук включил, загрузил «семьдесят два ньюс точка дабл ю эс». На кухне включил телевизор; может, скажут про воду и тепло. И – снова к «Миноксу». Что там с Танькой? С Танькой-людоедкой?

Я приник к окулярам в самый подходящий момент. Подойди я к окну минутой позднее, провозись у платяного шкафа или с каналами телевизора, я бы упустил кое-что. Упустил то, почему у Танькиного дома, на тротуаре, стала быстро собираться толпа. Толпа – громко, конечно, сказано: так, компактное собрание прохожих, человек несколько.

И приехала «скорая». Я думал, за Танькой. Нет: двоих вынесли на носилках из военкомата. Носилки были закрыты простынями. Лица тоже были под простынями. Носилки сунули в жёлтую «скорую», и она уехала. Наверх, на Таньку, санитары и не посмотрели. Голые женщины в окнах – забота вовсе не дежурных врачей.

Устав скользить пальцами, ладонями и вообще руками, и лбом, и щеками, и грудями тоже, по стеклу (она словно царапала его, словно хотела откусить от него, так, как откусывала от мужа), и как бы сообразив что-то, Танька надавила всем телом на стекло. Стекло лопнуло, осколки посыпались с пятого этажа вниз. Звона я не слышал, но прохожие-то слышали. Танька высунула руки в окно и высунула голову. Острые стеклянные зубья – она будто и не заметила этого – пробороздили её кожу на плечах, на предплечьях. Нормальный человек должен бы зареветь от боли; у нормального человека всё тело залила бы кровь. Но на белой коже Таньки – белее оконного пластика, белее падавшего снега, – появились тёмно-малиновые порезы, из которых выступило что-то малиновое, вроде бы и не жидкое, и всё. Ни капли крови.

Танька, казалось, поняла, что ей надо делать. Выдавив стёкла из одной рамы, она принялась за рамы следующие; в окне гостиной их было три. Я и не подозревал, сколько в моей Таньке силищи. Что ж удивляться тому, как она запросто расправилась со своим мужем – хилым бюрократом, ниже её ростом, да и физически не дававшим впечатления атлета? Или это тот психиатрический случай, о котором говорят: у буйного психопата силы удесятеряются, он не чувствует боли, не испытывает холода, и способен проломить головой кирпичную стену и ударом кулака пробить грудную клетку? Вероятно, Танька, возненавидевшая мужа настолько, что в её мозгу что-то окончательно и бесповоротно перемкнуло, свихнулась. То-то и побелела. И не чувствует ни боли, ни холода, и в состоянии пробить грудную клетку. Она и проломила. И пошла дальше: наелась из грудной клетки тем, что там нашла. Неужели психиатры часто такое наблюдают? Почему я не пошёл в психиатры? Что уж такого сложного написали Фрейд и K? Не говоря уж о современных, которые друг друга не понимают и отрицают (для того, чтобы выбрать себе одну узкую «школу» и поменьше читать всякой галиматьи). Почему? Не хотел морочить себе и людям голову, вот и не пошёл.

Выдавив и выбив все стёкла – Танька действовала кулаками и головой, наклоняла голову так, как наклоняют разные там драчуны, готовясь ударить противника теменем, – она попыталась пролезть между рамами, но пролезть у неё не выходило. Я впервые заметил, какие у Таньки широкие плечи. Почти атлетические. Ну, и ежедневный фитнесс не пропал даром. Её муж перед ней – ничто. Как он сумел её подавить? Вот такие-то комплексующие хлюпики, пробравшиеся во власть, и подавляют!.. Или Таньке самой в юности хотелось, чтобы её кто-то подавил – и стал бы возле неё, подавленной, «настоящим мужчиной»? Вот парень в галстуке, до того, как его обглодали, и был этим подавляющим и настоящим. Танька почему-то лезла прямо, анфас, так сказать, а вылезти боком будто и не догадывалась. Плечи её в рамах застревали. Изрезанные осколками стелка плечи. У психопатов какой-то свой, особенный ум; никаким учёным психиатрам его не понять и не объяснить. Сдаётся мне, скорее я пойму тут причину, чем доктора-психиатры, которые сперва накачают пациента уколами, сведут с ума окончательно, до диагноза, а потом занимаются тем, что мурыжат его в клинике наряду с сотнями других обколотых и сочиняют свои бредовые диссертации.

Широкие плечи?… Я примерился к раме: я бы пролез и не поворачиваясь боком. Если, конечно, забыть о торчащих стёклах. Значит, и Танька бы пролезла. Но она лезла как-то странно, я заметил: то левым плечом задевала раму, то правым. И тут я понял: она же стояла на полу. У неё, похоже, котелок совсем не варит!.. Она не лезет, а как бы идёт. Словно пытается пройти через кирпичную стену, доходящую ей до талии. Не догадывается, что можно залезть на подоконник. И открыть створки окна. У неё там пластиковое окно с тремя стёклами. Чтобы разбить такой прочный стеклопакет, надо быть и вправду сумасшедшей. Желая выброситься из окна, я бы вообще не бил стёкла, а открыл бы окно. Прошептал бы что-нибудь неприличное, и прыгнул бы. Только этаж предпочёл бы повыше, чтобы убиться наверняка. Залез бы на крышу двенадцатиэтажки. Там и открывать ничего не надо. Но психованная Танька, как выразился бы товарищ Ульянов-Ленин, пошла другим путём.

Толпа (уже человек двадцать), задрав головы, глядела на то, как голая женщина, высунувшись в зиму, собирается выпасть из окна. Тянет руки вниз и смотрит вниз, будто просит собравшихся зевак ей помочь. Порнографическое самоубийство! В толпе звонили по сотовым – должно быть, как и я: в милицию, в «скорую помощь», в эМЧеэС, – и с теми же нулевыми результатами. А кое-кто снимал Таньку на телефонную камеру. Потом наверняка будут показывать «прикольное видео» друзьям, а то и выложат в Сеть. Подпись придумают: «Тюменские женщины кончают с собою в знак протеста против отключения воды». Наша Регина Снежная легко бы придумала.

Собравшиеся под Танькиными окнами качали головами в шапках, показывали друг другу экраны телефонов. Было понятно, что никуда они дозвониться не могут. И воды нет. И Танька, белая и бесстрашная, и съевшая своего мужа, лезет меж острыми стёклами, очевидно, не испытывая боли, – и не может вылезти, потому что не догадывается взобраться на подоконник. Или открыть окно, как умеют открывать его дети лет с пяти. Открыть пластиковое окно много проще, чем старое деревянное окно, сделанное по советскому ГОСТу: у последнего – шпингалеты, заляпанные масляной краской, а у первого достаточно повернуть удобную ручку. (Страшно заводить детей, живя на высоком этаже и имея пластиковые окна. Это мне какая-то из моих девушек сказала).

Вместо того чтобы нормально выпрыгнуть из окошка и избавить себя от душевных страданий, а общество от неполноценного его члена, Танька (она явно соврала мне насчёт фитнесс-клуба. Я уверен: она ходила в «Антей», «Геракл» или ещё какое-нибудь заведение, где с улыбками поднимают штанги, подкидывают гирьки и культивируют мускулы) взялась обеими руками за раму центральной створки, упёрлась в неё – и одним усилием выдавила оконную конструкцию наружу. На её лице не отобразилось никакого напряжения. Будто в «Геракле» её научили запросто выдавливать окна, сдвигать бетонные плиты, памятники, дома и гаражные кооперативы.

Толпа внизу отхлынула в разные стороны. Пластиковое окно грохнулось на тротуар, разбрызгивая стеклянные осколки. Одному несчастливцу, не успевшему отбежать быстро, кусок стекла вонзился в икру. Он схватился рукой за трубку стального заборчика у проезжей части, а другой рукой выдернул из ноги треугольный осколок. Кое-какие осколки на снегу были малиновыми. Наверное, те, которые Танька задела телом. Треугольный осколок, вынутый из икры, был и малиновым, и окровавленным. В бинокль было видно: обычная алая кровь отличалась от той крови, что была в Таньке (если это кровь). Алая – и тёмно-малиновая. Неужели у психопатов меняется кровь? Например, белые кровяные тельца совершенно исчезают? Мне надо фантастики читать поменьше.

Из военкомата выбежал дежурный лейтенант, рука на кобуре, другая рука на съехавшей на затылок шапке. Он что-то сказал толпе, ему что-то ответили, показали наверх, на оконный проём, из которого лился свет люстры и в котором торчала моя голая Танюшка. Офицерик задрал голову, придерживая шапку, потом подошёл к окну (оно упало метрах в пяти от военкоматовской двери), отошёл на край тротуара, к стальному ограждению.

По Рижской ехали машины, одна полоса была относительно свободной, а на полосе в сторону центра образовался небольшой затор. Такого на Рижской обычно не увидишь. Значит, где-то дальше, на Мельникайте, большая пробка. Я открыл форточку. С улицы хлынул шум машин. И потянуло бензиновой вонью.

К лейтенанту присоединились два подполковника и майор. И две женщины (тоже из военкомата). Их подполковники отправили обратно в военкомат. Сказали, наверное, что стриптиз тут для мужчин. Шутки военных угадать нетрудно.

А Танька – ей больше не мешали рамы, не мешали стёкла, – перегнулась через широкий подоконник, загребла руками воздух, словно желая полететь, опустила голову к тротуару, к толпе, раззявила рот, и, сантиметр за сантиметром подвигаясь на подоконнике, подтягивая тело, показавшееся мне неповоротливым, свесилась из окна так, что стало ясно: тело её нашло точку баланса, и вот-вот её нарушит. Когда смотришь в бинокль, происходящее кажется немного замедленным. Мелькнув очень белым задом, Танькино тело полетело вниз.

Задница её и широкие бёдра перевесили грудь и голову, тело перевернулось в воздухе, и Танька бухнулась на тротуар в сидячем положении, уселась. Туча снежинок поднялась в воздух. Так, будто Танька была вдвое тяжелее, чем была. Шёл снег, и в снегу на тротуаре сидела без движенья голая женщина. Голая, белая. Неестественно белая – так, что чистый снег подле неё казался грязноватым, желтоватым.

Подполковник дал какую-то команду майору, тот повернулся к лейтенанту, лейтенант несмело подошёл к сидящей Таньке, держась за кобуру. Оглянулся на старших офицеров, на толпу, убрал пальцы с кобуры, видимо, считая, что подполковники и гражданские поднимут его на смех. Гражданские снимали на камеры. И я вот что заметил: люди в толпе пускали изо ртов пар, и лейтенант пускал пар, и подполковники с майором, – а вот Танька пар не пускала. Танька умерла. Не было больше подруги моей юности. Она покончила с собою, вывалилась из окна, и неизвестно, как больше виноват в её смерти: Машка-соблазнительница, её муж (злобный любитель порядка и семейный тиран по совместительству), или я. Я, не знавший, что она живёт со мною по соседству (не бинокль бы, так никогда бы и не узнал). Я, не предложивший ей свою квартиру и свою постель. Я, циничный, равнодушный тип, умеющий считать до пятнадцати и приспособившийся к холостяцкой жизни, – и делающий (сам перед собою) вид, будто мечтаю об «единомышленнице». Чем Танька не единомышленница? Мы ведь отлично понимали друг дружку в школе, и между нами не было вранья. Я хотел, чтобы Танька была со мной в постели – и она прыгнула ко мне в постель. Я хотел, чтобы мы обменивались дневниками, читали личное друг друга, – и она согласилась. Я хотел, чтобы она не торопилась со свадьбой, чтобы мы проучились хотя бы по паре курсов университета, – она и тут согласилась. Мне были противны её три подружки – Валерия, Владислава и Виктория, всё с мужскими именами, всё на «В», как нарочно, и они разонравились и ей. Нет, она не оставила их; они ей именно разонравились. Я любил, когда она готовила мне ужин – из того, что обнаруживалось в холодильнике и на кухонном столе в квартире её родителей, – и так бывало, когда мы оставались вдвоём, в субботу или воскресенье, когда её отец и мать уезжали на дачу. Единомышленники? Скорее, родственные души. Если мы и влияли друг на друга, то влияние было таким тихим и незаметным, что я не могу поручиться, что она влияла на меня меньше, чем я на неё. Я, например, бросил курить, потому что в её семье не курили, и она курить никогда не пробовала. Я, восемнадцатилетний студент, стал ездить на велосипеде, как подросток, потому что она изничтожила, вывела во мне имевшееся смущение перед велосипедом («несолидно», «никто же не ездит в университет на велике» и прочая, и прочая), и мы вдвоём ездили на «Салютах» – и в университет, и по городу, и за город. Ездили и глубокой осенью, и пробовали и зимой – в дни, когда было не очень холодно. У «Салюта» шины более-менее подходили для зимней езды, не то, что у «Урала» – стального монстра советского велопрома, вообще для езды, хоть зимой, хоть летом, не подходившего. И по сей день я езжу на велосипеде – на «Старке», не на «Салюте», конечно, – и не задумываюсь, что всякий раз, чувствуя под задом велосипедное седло, я делаю то, к чему подвигла меня Танька и что мы могли бы делать с нею вместе.

И вот моя Танька (сейчас из-за спины лейтенанта мне почти её не видно) сидит, мёртвая, на тротуаре. Ничего не видит, ничего не слышит, ни о чём не переживает и не думает обо мне. Ей теперь легко. Ей никто не нужен. У неё нет ни забот, ни тиранящего её мужа. Нет и дочери, которую я не видел. И меня – нет. Нет для Таньки ничего. Для неё нет больше мира – как продолжает он существовать для зевак с телефонами и военных из комиссариата. И продолжает существовать для меня.

Лейтенант вдруг повалился на Таньку. Мне показалось, будто я что-то пропустил, но я не пропустил. Я глядел в окуляры не отрываясь. Разве что моргал. Шапка слетела с головы свалившегося на Таньку лейтенанта, упала ему на спину, на китель, потом скатилась на тротуар, блеснув овальной кокардой. Танька – жива?… Она высунула голову из-за плеча лейтенанта и прокусила ему шею. Видимо, порвала сонную артерию: из шеи лейтенанта хлынула кровь, обагряя снег и окатывая подполковников и приблизившуюся и тут же откатившуюся толпу. Танька заткнула артерию своим ртом – и давать жрать. Словом, началось то же, что было и с её мужем. С тою разницей, что мужа она ела дома, а тут ела после того как упала с пятого этажа. Она вцепилась в молодого офицера. Руки того, болтавшиеся вдоль тела, содрогались. Должно быть, он уже был клинически мёртв.

Два подполковника и майор убежали в военкомат. Кое-кто из толпы попятился и стал уходить (с оглядкой), а кое-кто, отойдя на безопасное расстояние, к краю пятиэтажки, принялся снова названивать по сотовым телефонам. Неподалёку от Таньки с лейтенантом остались трое. Продолжая стоять у оконной рамы, они снимали Таньку, евшую лейтенанта, на камеры в своих сотовых.

И был поблизости и четвёртый: он не снимал фото или видео на телефонную камеру, не боялся, видимо, чудовища-Таньки, и не собирался убегать или звонить кому-то. Этот (в полоборота ко мне) стоял спокойно, опёршись спиною на ограждение, его пальто на лопатках съёжилось, а на лице блуждала мирная, как бы детская улыбка. И очень уж бледное было у него лицо. Едва не белое. Белое, как у Таньки – свалившейся с пятого этажа, нисколько, кажется, не пострадавшей, упавшей на задницу – и сидя евшей лейтенанта, чья жизнь бездарно была загублена двумя подполковниками и майором.

У молодого офицера отвалилась голова, и Танька перестала его жрать, но не перестала держать. Она подняла голову. Лицо её, от лба до шеи, было вывожено в кровище, она напоминала индейца в боевой раскраске, шея и грудь её тоже были в крови. Засохшая и свежая кровь казалась и красной, и чёрной, и коричневой, и тёмно-синей. Танька хищно открыла рот и по-собачьи наклонила голову набок. Трое с телефончиками отпрянули от неё, кинулись прочь. Я оторвался от окуляров, проследил за ними «невооружённым взглядом». Двое убежали, скрылись за углом пятиэтажки, а третий остановился, стал снимать из-за угла. Собирался, наверное, стать самым популярным «ником» в Сети за сегодняшний день. А может, любопытство не давало покоя.

Из военкомата выбежали два подполковника и майор. Все трое – с пистолетами. Остановились у крыльца. Танька повернула к ним голову, поглядела на них поверх окровавленной шеи лейтенанта, широко раскрыла рот. У подполковников и майора изо ртов шёл пар, а у Таньки – нет. Она хищно разевала рот и смотрела на офицеров. Она была жива, но пар из её рта не шёл. Она была жива, но не дышала. Или дышала, но выдыхала такой холодный воздух, что он не обращался в пар при нуле (мой термометр за окном показывал ноль). Что же она, холоднее снега? Нет, кажется, она не дышала вовсе. Её грудь не поднималась. И потом, она ведь грохнулась с пятого этажа. Получается, она мертва и жива одновременно. Я только что схоронил мысленно подругу Таньку, вспомнил о «Салютах», – и вот она, Танька, сожравшая мужа, сожрала лейтенанта – и плотоядно исподлобья взглядывает на подполковников с майором. Один из подполковников вынул сотовый телефон, приложил к уху, затем сказал что-то другому подполковнику, тот вытянулся, отдал честь и скрылся в военкомате. Спустя минуту он выбежал оттуда с парнем в гражданском пуховике. Пробежались они вдоль пятиэтажки, сели в «УАЗик», стоявший на пятачке-стояночке у торца дома, и «УАЗик» покатил по тротуару к Тульской. Уехавшего подполковника я знал: он жил в моём доме, на седьмом этаже. Баранов. Оставшийся подполковник и майор подошли поближе к Таньке и безголовому лейтенанту, встали метрах в трёх от спины лейтенанта и от торчавших из-под лейтенанта Танькиных белых ступней. Не знаю, точно ли там было три метра, но знаю одно: до этих пор ближе к Таньке военные не подходили. Подполковник и майор стояли плечом к плечу и заслоняли от меня Таньку. Правые руки их были согнуты. Я напряжённо всматривался. Сейчас подполковник отдаст приказ майору, и тот выстрелит. Или оба – после того, что случилось с их лейтенантом, – выстрелят. Или они говорят что-то Таньке, и она им отвечает? Ведут переговоры, как с террористкой? А по Рижской ехали в час по чайной ложке машины, и никому, казалось, не было дела до происходящего у пятиэтажки. Впрочем, за спинами офицеров водители и пассажиры и не могли ничего увидеть. Всех скорее занимало то, почему на Рижской такой плотный поток машин, и где там дальше пробка, и почему нельзя никуда дозвониться. Кого, кроме несчастных пацанов-призывников, волнует парочка офицеров у военкомата?

Подполковник и майор переглянулись. Майор стал заходить к Таньке с левого фланга, а подполковник отошёл на правый. Тактическое окружение. Танька, видел я, хотела – и не могла – встать. Вполне может быть, переломала ноги. И тазовые кости. Всё-таки падение с пятого этажа не полезно для здоровья.

Я поймал себя на том, что радуюсь за Таньку. Мне не было жаль ни её мужа, ни этого лейтенанта. Лишь бы моя Танька была жива. Я понял: я болею за Таньку.

Пусть она останется жива, пусть победит.

Но только я с ней встречаться не буду. Отныне я имею на это полное право: я готов добрыми и печальными словами вспоминать Таньку и любить её в моей памяти, но не желаю, чтобы она отъела мне голову или обгрызла руки. Пусть она питается другими.

Оттолкнув безголовое тело лейтенанта, так, что оно упало перед нею, моя Танюшка поползла через него, опираясь на руки, поочередно переставляя их. Она направилась было к майору, но потом повернула к подполковнику. Последний находился к ней ближе.

Подполковник выстрелил. До меня донёсся пистолетный хлопок. Не знаю, целился офицер, или выстрелил от страха, но пуля ползущую Таньку не остановила. Я смотрел на офицера, и не видел, дёрнулась ли от пули Танька. Пулевой дырки в ней я не заметил. Танька вся была в крови. Подполковник снова выстрелил. Я смотрел на него. Из ствола «Макарова» шёл дымок. Подполковник озадаченно заглянул в ствол. Потом вынул обойму, посмотрел на патроны. Подумал, что пистолет заряжен холостыми?… Я навёл бинокль на Таньку. Над левой её грудью зияло пулевое отверстие.

Я направил бинокль на подполковника. Тот вставил обойму обратно в рукоятку. Я посмотрел на Таньку. Выстрел! Тут-то моя Танька и умерла. Окончательно и бесповоротно. Пуля попала ей в лоб. Точно в серединку. От пулевого удара голова Таньки, стоявшей на четвереньках, откинулась слегка назад, и тут же поникла. Руки перестали держать её тело, и она ткнулась лицом в снег. Возле чёрных ботинок подполковника. Тот, глядя на Таньку, не сводя с неё пистолета, отошёл к майору, и они стали говорить о чём-то. А Танька так и лежала: голая, белая, и снег падал на её спину и ноги.