Текст книги "Бегом с ножницами"

Автор книги: Огюстен Берроуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Катастрофа в семь с половиной дюймов

Потолок в кухне был слишком низким. Он давил на нас. Он стал источником нашего жизненного несчастья.

– Ненавижу – неожиданно произнесла Натали.

– Что? – уточнил я, думая, что она имеет в виду потолок – сам я относился к нему именно так.

– Жизнь, – коротко ответила она. Не так, как жалуются на свою жизнь подростки, крича, что она ужасна, что она им опостылела и они хотят другой. Она произнесла это с простотой, не свойственной пятнадцатилетним, с той простотой, с которой обычно опускают руки люди куда старше. А потом раскрывают ладонь и насыпают в нее целую горсть таблеток. Она произнесла свои слова именно таким тоном.

Я выдохнул, и в воздух поднялась тоненькая струйка дыма от «Мальборо лайт». Потом образовалось небольшое светло-серое облачко – единственный движущийся объект в комнате. Оно начало подниматься к потолку, словно ночная бабочка, летящая на свет. Мы сидели совершенно неподвижно, словно во что-то вслушивались.

За окном уже стемнело. Мое место было сбоку от окна, и поэтому своего отражения в стекле я не видел, только остальную кухню, и потому чувствовал себя вампиром. Я был невидимым и летел на волшебных крыльях.

– За что ты ненавидишь жизнь? – спросил я, хотя и так все знал. Знал, что ответ заключается в Теренсе Максвелле.

– О! – Вздох прозвучал тихо и неуверенно, словно взятая на пробу нота.– Теренс. – Произнеся это имя, она как-то вся съежилась.

Я подумал, что вот, мы опять вернулись к началу.

В прошлом году Натали с Теренсом «расстались», если выражаться общепринятым языком. Только после того, как они расстались, я узнал об этих двоих полную и совершенную правду; понял, какими на самом деле были их отношения. Я знал, что Теренсу сорок три, что он полупрофессиональный теннисист и пациент доктора Финча. Но я не знал, почему ему пришлось начать лечение: дело в том, что его мать, алкоголичка, насмерть сгорела в собственном кресле. Она была совершенно пьяна и уронила сигарету. Да, и еще, Теренс и его мать были любовниками. По словам Натали, Теренс не сумел смириться с тем, что так и не смог достичь вершин в своем деле и стать профессиональным теннисистом. Мать оказалась единственным человеком, способным его утешить.

Когда доктор обнаружил, что Теренс – миллионер, он быстро сообразил, сколько будет дважды два: с одной стороны, имелась его собственная непокорная дочь, ас другой – бестолочь-миллионер, который даже зимой бегал в теннисных шортах.

Натали с Теренсом стали любовниками с первой же недели знакомства. Ему был сорок один год, а ей – тринадцать. Очень скоро она переехала к нему, в его большой дом.

Теренс стал официальным опекуном Натали. Так что для посторонних глаз и умов они представали как отец и дочь. И все в это верили. Или, по крайней мере, делали вид, что верили.

Кроме доктора. Он знал, что они любовники, но, разумеется, считал, что в тринадцать лет человек уже в состоянии сам собой распоряжаться.

Однако настал день, когда Теренс разукрасил лицо Натали синяками, и в шестнадцать лет она в отчаянии прибежала домой. Естественно, люди вокруг начали задавать разные вопросы. И все вылезло на поверхность. Все синяки и ссадины, все скандалы, все пинки, которыми он награждал Натали, и все дикие слова, которыми он ее обзы-вал. В круговороте семейных неурядиц проблемы Натали оказались самыми острыми.

Натали и Теренс выясняли отношения в суде.

Теренс проиграл дело.

А Натали оказалась победительницей. Однако что она выиграла? Что она получила, кроме семидесяти пяти тысяч  долларов, которые отправились прямиком к ее отцу? Надо полагать, свободу от своего обидчика.

– Мне его не хватает, – призналась Натали сейчас, ладонью сметая в руку крошки со стола, а потом бросая их на пол и вытирая руку о джинсы. – Я знаю, что это не нормально, но я действительно его любила.

– Знаю.

– Очень тяжело, – призналась она. – Иногда становится невыносимо тяжело. Я все думаю, что он сейчас делает?

Я знал, что она постоянно видела картины своей прошлой жизни. Той жизни, которая состояла из высококлассной аудиосистемы, отличного выдержанного вина, оранжевого «сааба», гитары «Мартин». Однако память услужливо выбросила тот факт, что она была всего лишь его грязным маленьким секретом.

– Ты такая грязная, – повторял он ей. —. Просто чумазая. Эти отвратительные босые ноги. Ты не можешь помыться?

И все равно она по-настоящему его любила. Я в этом уверен. Я точно знаю, как это бывает. То есть любить кого-то, кто не заслуживает твоей любви. Потому что этот человек становится твоим единственным достоянием, всем твоим миром. Ведь хоть какое-то внимание – всегда лучше, чем полное отсутствие внимания.

Именно по этой причине иногда лучшим выходом кажется просто перерезать себе вены. В один из тех беспросветно-серых дней, когда восемь часов утра ничем не отличаются от полудня, ничего не происходит, и ты знаешь, что ничего не произойдет. Ты моешь в раковине стакан, он нечаянно разбивается и ранит тебя. И ты вдруг видишь собственную кровь, ярко-красную, живую, и это единственное красочное пятно за целый день. Она течет и течет. Иногда кажется даже, что так лучше: хоть понимаешь, что пока еще живешь.

Может быть, такие мысли у меня были из-за кино. Вместо того чтобы ходить в школу и рисовать в тетради веселые рожицы или болтаться на краю футбольного поля, я сидел в кино и смотрел черно-белые фильмы Лины Верт-мюллер, французские фильмы, в которых двоюродные братья и сестры влюбляются друг в друга, а потом, после того, как появляется плачущий клоун и олицетворяет собой потерю невинности, протыкают друг друга ножами. Эти эзотерические и, вполне возможно, очень плохие фильмы оказались для меня поистине вдохновляющими.

Так что такая любовь бывает. У Натали – с Теренсом, у меня – с Букменом.

Это нас и связывает, Натали и меня. Мы живем в одном сумасшедшем доме, переживаем одни и те же проблемы, испытываем одинаковую, плохую, безобразную любовь.

Разница между нами, единственная разница, состоит в том, что это ее дом, ее семья, в то время как я всего лишь беру и дом, и семью взаймы.

Хотя еще неизвестно, кому из нас лучше.

Пока я размышлял, сигарета моя погасла. Я зажег другую, и Натали попросила:

– Дай мне пачку.

Я дал. Толкнул пачку по столу в ее сторону, и к целлофану прилипли крошки.

Наши жизни были в ту минуту так малы, что мы оба тут же заметили эти крошки на сигаретной пачке. У Ната-ли длинные ногти, поэтому она их собрала. Подцепила по одной. Крошку за крошкой.

Я только что сжег последнюю спичку.

Натали выставила пальцы, и я сразу понял, чего она хочет. Сунул ей в руку сигарету, и она зажгла от нее свою. Задержала дым в легких, словно благодарила меня. Благодарила за то, что я сразу понял, что ей нужно. За то, что ей не пришлось прикуривать от плиты.

Потому что если бы она начала прикуривать от плиты, то могла бы спалить волосы. Такое уже случалось. Однажды она именно так потеряла челку, во всяком случае, половину челки. Наклонилась низко над голубым пламенем, держа губами сигарету и надув щеки; от сигареты подня-лась тоненькая струйка дыма. И вдруг челка загорелась. Натали отпрыгнула в сторону и засмеялась, стукнув себя ладонью по лбу и уронив на пол сигарету.

– Мои волосы! Ну ни хера себе! – Она смеялась, и смех казался явно истерическим. Это событие разбило день на две части. До того, как Натали сожгла волосы, и после того, как Натали сожгла волосы. «После того» оказалось лучше. Потому что «до того» существовало лишь затем, чтобы могло начаться «после».

– Ненавижу свою жизнь, – снова произнесла Натали.

– А я ненавижу потолок.

Потолок был низким, слишком низким для комнаты старого викторианского дома. А еще он не был гладким; казался неровным и рыхлым, словно тыльная сторонаженских ног. Потолок явно страдал целлюлитом.

– Он старый, – произнесла Натали, словно прося простить его.

– Он ужасно портит настроение.

Желтый свет на желтых стенах и на старом деревянном полу, тоже желтовато-коричневого цвета. Впечатление не очень жизнерадостное. Гнетущее. Желтый цвет наступает на тебя. Он...

– Тогда давай от него избавимся, – неожиданно произнесла Натали, оглядываясь.

– Избавимся от чего?

– Давай уберем потолок.

Я даже зажмурился от неожиданности.

– А что мы поставим вместо него?

Казалось, Натали внезапно глотнула чистого воздуха – лицо ее изменилось.

– Давай собьем этот потолок. Откроем крышу. Пусть в нашей кухне будет потолок, как в соборе.

Я воткнул сигарету в тарелку.

– Думаешь, из этого что-нибудь получится? – спросил я. Действительно, снаружи крыша казалась очень высокой и даже остроконечной, Там что-то должно быть.

Между низким потолком и высокой крышей. Но что?

Вот так и получилось, что уже через час, слегка за полночь, мы с Натали вовсю били по потолку мотыгами, которые притащили из старого, заросшего цветника и огорода Агнес. Стояли, подняв мотыги высоко над головой, и били ими по потолку. Он отваливался большими кусками. Причем волосатыми.

– Алебастр с конским волосом, – пояснила Натали. – Сейчас уже такой материал не используют.

Следующие несколько часов мы действовали молча и жмурились, когда алебастр сыпался прямо на нас. В лестницах нужды не было: потолок был достаточно низким, чтобы достать до него мотыгами. Чтобы столкнуть обломки со стропил, мы швыряли в них кастрюли и сковородки. Было здорово вдыхать алебастровую пыль; нам нрави-лось откашливаться, прочищая горло, и плевать на пол; вид покрытых белой строительной пылью рук вдохновлял. Поражала сама необычность обычного.

Только что мы сидели за грязным кухонным столом и жаловались на свою жизнь, и вот уже с помощью тяжелых предметов изменяем архитектурный облик дома. А это уже путь к свободе. Куда более надежный, чем попытки ню-хать клей.

Для того чтобы убрать весь потолок, нам не потребовалось много времени. Один хороший удар мотыгой, и алебастр начинал отваливаться уже не хлопьями, а целыми листами, огромными кусками. Изоляционный слой или вываливался сам, или мы отрывали его своими совершенно белыми руками. Он действительно походил на волос. Казалось, что весь потолок сделан из органических материалов – конского волоса, человеческих волос, кусков ко-сти. На ум приходило какое-то мумифицированное, мутировавшее существо.

К рассвету мы оказались по колено в обломках. Ку-хонный стол, поверхность холодильника, плита, раковина – все вокруг покрыл толстый слой грязно-белой пыли и обломков.

Да уж, утром все проснутся и сонно потопают в кух-ню, чтобы выпить стакан воды или апельсинового сока. То-то будет удивления!

– Хоуп умрет на месте, – предположила Натали. – И папа. Он сойдет с ума. А потом должен будет дать нам де-нег, чтобы все это закончить.

– Да-а-а, – протянул я, – это будет здорово.

Мне мысль понравилась, потому что, помимо ремонта, мы могли истратить эти деньги на «Макдоналдс» и пиво. А кроме того, просто будет весело смотреть на все-общий ужас.

Или, во всяком случае, так нам казалось.

Утром, как обычно, доктор в одном белье спустился вниз. Как обычно, прошел к холодильнику, чтобы дос-тать апельсиновый сок. Необычным было лишь то ко-личество мусора, через которое ему приходилось переступить, чтобы открыть дверцу. А еще необычным было то, что в семь утра мы с Натали оказались не только на ногах, но и все в работе. И все же он казался совершенно невозмутимым.

– Доброе утро, – поприветствовал он нас хрипловатым, слегка сонным голосом.

– Привет, пап!

–Доброе утро, – поздоровался я.

– Вижу, у вас здесь большие творческие планы, – как бы между прочим заметил он, словно застал нас с Натали за плетением макраме какого-то сложного рисунка,

– И каково же твое мнение? – поинтересовалась На-тали, сломанными ножками от гладильной доски пытаясь отодрать особенно непослушный кусок над дверью в сарай.

– Считаю, что вы создали очень впечатляющий бес-порядок, – оценил он. Перенес пачку сока к буфету и до-стал стакан. Прежде чем налить сок, внимательно изучил его на предмет признаков жизни.

– И что, это все? – Натали казалась явно разочарованной. Она так ждала бурной сцены. Причем такой, которая могла бы закончиться некоторой суммой денег.

– Ну, – заметил доктор, – хочется надеяться, что потом вы обязательно наведете здесь порядок, как и подобает взрослым людям.

Натали заявила, что нам нужны деньги, поскольку мы собираемся воздвигнуть новый потолок, как в соборе, а для этого нужны деньги.

Он поинтересовался, сколько именно. В то время с деньгами было не очень густо, потому что двое из пациен-тов закончили лечение.

– Пару сотен.

–Двести долларов! – взревел Финч и сунул свой уже пустой стакан в гору тарелок, сковородок и пустых ко-робок из-под молока, целую неделю копившуюся в ра-ковине.

Натали начала изображать любимую дочку:

– Ну же, пап! Тебе понравится новая кухня. Пожалуйста! Неужели ты не выделишь своей самой младшей, са-мой любимой, самой красивой дочери какую-то пару сотен долларов? – Она игриво похлопала ресницами.

Это, как всегда, подействовало.

Доктор пообещал нам деньги и пошел наверх одеваться. Натали отодвинула от стола стул, счистила с него мусор и тяжело села.

Мы были грязны и измучены, но чрезвычайно довольны.

– Было здорово, – заметила Натали таким тоном, словно мы только что закончили заниматься сексом.

Да. Но что дальше?

Вплотную встала проблема мусора. И сам потолок, и изоляция теперь оказались на полу и всех других горизонтальных поверхностях, образовав сплошной слой в три дюйма толщиной. Для того чтобы все убрать, потребуется ровно столько же времени, сколько ушло на саму работу.

Натали содрала с коленки корку, обнажив маленькую розовую ранку.

– Мы вытащим все на улицу и забросим за сарай.

– Когда?

– Потом.

– А что мы будем делать сейчас?

– Пойдем спать.

Я проснулся днем, около четырех. Словно пьяный, вышел из комнаты и поплелся по коридору в кухню. Агнес мыла тарелку под краном. Потом вытерла ее фартуком и поставила в шкаф. Потом пробралась через кучи мусора к холодильнику. Открыла дверцу и, ссутулившись, начала изучать наклейки на банках с приправами.

– У нас в доме никогда нет пряного соуса, – ворчливо заметила она. – Кто съедает весь соус?

Я что-то не мог вспомнить, что когда-нибудь видел в холодильнике соус.

– Может быть, его съедает Хоуп, – предположил я.

– Ах уж эта Хоуп, – проворчала она – могла бы и другим оставить.

Агнес взяла свой кошелек, громоздившийся на куче посуды на столе.

– Я сбегаю в магазин и куплю новую банку. Если кому– топотребуется чистая тарелка, смотрите в буфете. – С эти ми словами она вышла через дверь кухни.

Я поднялся наверх и забарабанил в дверь комнаты Натали:

– Вставай, вставай, вставай.

Она открыла дверь, завернувшись в простыню, и, зевая, поинтересовалась, который час.

– Уже поздно.

– Что делается в кухне?

– Агнес вымыла тарелку, – ответил я.

Она снова зевнула.

–  О!

– Мне кажется, нам пора идти работать, – заметил я.

– Да, – согласилась Натали. Потом, придерживая рукой простыню, повернулась и начала разыскивать свою юбку в куче одежды. Она все время ходила в одной и той же юбке. Красной, с золотыми перьями. Она сама ее сшила. Концы от множества стирок уже обтрепались. Каким-то образом сейчас Натали удалось, не снимая простыни, влезть одновременно и в юбку, и в черную футболку.

Остаток дня мы провели, собирая мусор в кухне и вынося его на улицу, за сарай. Ходить пришлось по несколько десятков раз. Зато к вечеру мусора в кухне уже не было.

– Давай помоем посуду, – предложила Натали.

И мы создали свой собственный конвейер, состоящий из четырех рук. Натали мыла, я вытирал. Тараканы от суматохи попрятались в щели, поэтому Натали почти не кричала.

Когда мы закончили работу и, стоя в непривычно чистой кухне, смотрели вверх, Натали заметила:

– Странно, но теперь здесь кажется еще темнее.

Так оно и было. Хотя над нашими головами уже не нависал низкий потолок, заменившее его темное пространство оказалось еще более угнетающим.

А это означало, что нам совершенно необходимо видеть небо.

Натали позвонила папочке в офис, и он ответил, что на установку неба даст нам сотню долларов. Натали объяснила, что сотни недостаточно, а нужно по крайней мере сто пятьдесят. После десятиминутных уговоров он наконец согласился дать сто двадцать пять.

– Ну вот. – Она положила трубку. – Сотню мы истратим на окно, а на остальные купим пива.

План мне понравился.

– А ты уверена, что за сто долларов мы сможем купить окно?

– Да нам вовсе и не нужно покупать окно, – пожала она плечами. – Мы можем поставить сюда окно из кладовки, а проем просто забить досками. Все равно в кладовке никто в окно не смотрит.

Следующие несколько дней мы чрезвычайно сосредоточенно работали над нашим проектом. Перенос окна из кладовки оказался не таким уж простым делом. В свое время его установили на редкость надежно. В конце концов, с помощью найденного в сарае топора, а также молотка и зубила, нам удалось вытащить окно из стены. Получив-шаяся дыра создала освежающую сквозную вентиляцию, и в пыльной кухне стало гораздо легче дышать.

Куда сложнее, чем вытащить окно из стены, оказалось соорудить в крыше отверстие для нового светового люка.

– Кто бы подумал, что это окажется так трудно? – удивлялась Натали, пытаясь слесарной ножовкой перегрызть кровельную дранку.

Мы сидели на самом верху крыши. Солнце стояло высоко в небе, и мы оба уже взмокли от пота. Я намазал волосы кондиционером из хны и зачесал их назад. И Натали уговорил, чтобы она разрешила намазать ей волосы. Умастил их тем же снадобьем и поднял вверх, закрепив полоской из фольги. А теперь она начала жало-ваться.

– У меня голова лопается от жары, – ныла она.

– Старайся об этом не думать, – посоветовал я. – Солнце поможет твоим волосам приобрести нужный оттенок,

А оттенок мы выбрали рыжий.

– Твоя паршивая фольга просто сводит меня с ума, – не успокаивалась Натали. Действительно, фольга все время съезжала ей на лоб, так что приходилось поправлять.

– Ну так сними, – посоветовал я.

Натали сняла с головы фольгу, смяла ее и скинула с крыши вниз. Покрытые толстым слоем красителя волосы шлепнулись на плечи. Повторяя движение ножовки, они двигались одной сплошной массой.

Наконец нам все-таки удалось пропилить в крыше, между стропил, хорошую дырку.

– Привет, Агнес. – Я просунул руку вниз и помахал в кухню.

– Что там такое, ради Бога? – изумилась бедная женщина, поднимая голову.

Натали просунула в отверстие лицо.

– Не могла бы ты сходить в магазин и купить нам чего-нибудь поесть? – попросила она.

– А чего вы хотите? – уточнила Агнес.

– Не знаю. Чего-нибудь.

– Вы все-таки побыстрее заканчивайте, – сказала Агнес. – Не можем же мы жить с дыркой в крыше.

Время показало, что мы как раз можем жить с дыркой в крыше.

Потому что наша прикидка оказалась очень грубой, а глазомер отсутствовал напрочь. В результате окно из кладовки лишь приблизительно подошло к дырке в крыше.

Мы прибили его на место, заделав щели по краям щепками. Потом положили свежую дранку.

Дыра все равно осталась. Между крышей и верхней частью окна образовался зазор шириной в семь с половиной дюймов. Это расстояние мы знали точно, потому что только его и померили линейкой.

Восемь месяцев в году через это окно лил дождь, собираясь в миске, которая теперь постоянно стояла на кухонном столе. Остальные четыре месяца в миску падал снег. Рождественские приготовления происходили в вязаных шапках и перчатках.

Несмотря на все это, световой люк, при всей своей кособокости, пропускал в кухню целый столб света – и солнечного, и лунного.

– Мне правда очень нравится, – комментировала

Хоуп, выливая в раковину целую миску дождевой воды. – Стоило повозиться.

Доктор Финч согласился:

– Придает кухне чувство юмора.

Не согласилась лишь Агнес.

– Это катастрофа, – заключила она. Надо отметить, что слова эти прозвучали лишь после того, как она оставила кошелек на том месте, где должна была стоять миска для сбора воды.

Холестерин королевы Хелен

Кэйт совсем не походила на остальных Финчей. Она выглядела тоненькой, изысканной, слушала Лору Ниро и фьюжн-джаз. Встречалась с красивыми черными мужчинами и свою безупречную квартиру украшала восточными коврами и африканскими символами плодородия. Дочку Бренду отдала в балетную школу. После развода с мужем сохранила его фамилию. Среди своего семейства она казалась особой королевских кровей.

Однако остальные так вовсе не считали.

– Снобка, – приговорили они ее, – высокомерная сучка.

Но я буквально преклонялся перед Кэйт и чувствовал себя страшно польщенным, когда в присутствии друзей она просила меня помыть ей машину или опустить жалюзи.

Заметив возле дома машину Кэйт, я тут же переодевался, словно собираясь на свидание. Старался казаться как можно более воспитанным и очаровательным. Притворялся, что не имею с другими членами семьи ничего общего.

И вот почему: у Кейт было в жизни все, о чем я мечтал. Она работала профессиональным, лицензированным косметологом. Или, если употребить слово, которое я ненавидел, парикмахером.

Кэйт планировала когда-нибудь открыть собственный салон, и это нас объединяло, поскольку я тоже мечтал открыть целую сеть магазинов и салонов по всему миру, а кроме того, создать собственную линию косметики для волос. Я даже хотел разработать особую линию, направленную специально на использование в салонах, поскольку считал, что средства, используемые для химической завивки, слишком портят волосы. Я и понятия не имел, каким образом сделать их менее вредными, однако располагал кое-какими идеями по упаковке, в которой они по крайней мере выглядели бы более безопасными.

Щедрая Кэйт отдала мне свой старый учебник по косметологии. Он оказался в твердой обложке, но без супера. Привлекательное название занимало всю обложку и выглядело очень впечатляюще: «Руководство по косметологии». Внутри оказалась целая куча черно-белых иллюстраций тех процедур, которые должны освоить начинающие косметологи, прежде чем получить лицензию, позволяющую им практиковать. Там было представлено все – от завивки на бигуди до перманента, и я твердо решил сначала выучить эту книгу наизусть, а потом отправляться на курсы. Я не собирался рисковать, потому решил заранее вызубрить материал. Даже те процедуры, кото-рые давно не делают. Может, их давно запретили из соображений безопасности. Скажем, «шестимесячную», для которой к голове клиента присоединяют электрические провода.

«Работа с волосами» была единственным поприщем, которое я представлял себе в качестве профессионального занятия. Стать врачом я уже не надеялся, желание иметь собственное шоу на телевидении к этому времени почти удалось подавить. Ежедневно по несколько часов я проводил, скорчившись над тетрадками, – вел дневник. Меня преследовало чувство, что если я не буду писать хотя бы четыре часа в день, то само мое существование потеряет всякий смысл. Несмотря на это, мне ни разу не пришла в голову идея стать писателем. Писателем была моя мама, но ведь она – чокнутая. А читали ее стихи лишь депрессивные дамочки, посещавшие поэтический семинар, который она каждое лето проводила у себя дома, да приятельницы, которым она сама звонила по телефону. Лишь один ее сборник напечатали – много лет назад и с тех пор больше ничего. Я понимал, что никогда не смогу так жить – без денег, без славы. Я мечтал о письмах от восторженных обожателей и дорогих наручных часах.

– Когда я стану следующим Видалом Сассуном, – рассуждал я, – то смогу иметь крутого бойфренда. – Мечты доходили даже до того, что когда-нибудь на меня обратят внимание манекенщики.

Готовясь стать косметологом мирового класса, я всеми правдами и неправдами уговаривал членов семьи и даже кое-кого из пациентов разрешить мне их постричь и сделать укладку. Оказалось, что у меня к этому настоящие способности.

Была одна проблема. Заключалась она в завивке на простые бигуди.

Сколько бы я ни старался, мне ни за что не удавалось создать пусть даже из хорошей завивки на самые традиционные бигуди красивую прическу, расчесав ее до волнистых, естественно лежащих волос.

– Неужели они действительно заставляют этому учиться? Неужели действительно проверяют умение накручивать на бигуди? – спрашивал я Кэйт.

– Да, именно так, – смеялась он. – Я знаю, что это старомодно, то есть что никто сейчас уже не носит такие прически. Но для того и существует школа парикмахеров.

Там занимаются в точности по учебнику. Вот только, к сожалению, учебник написан тридцать лет назад.

Я беспокоился, что мне так и не удастся постигнуть эту премудрость. А значит, я не стану полноценным мастером.

Вот такая мелочь подсказала мне, что мечта моя может и не осуществиться. Но тем сильнее она меня захватила. Среди ночи, когда все в доме уже спали и никто мне не мешал, я лежал в постели с дневником и лихорадочно записывал настигшие меня мысли и ощущения – писал до тех пор, пока рука не переставала слушаться и я не за-сыпал от нервного перенапряжения.

Однажды ночью я чувствовал себя особенно расстроенным. История с бигуди выросла в моем сознании до невероятных размеров – с тех пор, как я спросил об этом приятеля Ферн Джулиана Кристофера, который имел в Амхерсте собственный салон. Он ответил то же самое, что и Кэйт, то есть что без этого не обойтись. Стояла какая-то особенно душная летняя ночь, и более проворные жильцы дома уже расхватали все вентиляторы, а поэтому я нанес на волосы питательный лосьон, обернул голову тонким полотенцем и улегся в кровать, пытаясь письменно излить душу:

Три часа утра. Не спится. Волнуюсь насчет этого дела с бигуди. Если не добьюсь, то мне ни за что не дадут окончить школу, А если я ее не окончу, то и не получу сертификат, А без сертификата путь к «Империи волос» закрыт, Я спрашивал Кэйт, и она сказала, что у них есть специальный преподаватель, который стоит над тобой и смотрит. Для меня это еще хуже: если мне в конце концов и удастся сделать хорошую завивку здесь, на ком-нибудь из Финчей, то я все равно ни за что не повторю ее на экзамене, когда преподаватель стоит над душой и судит. Ненавижу, когда меня судят. Начать с того, что я ненавижу всякую школу и те тесты, которые не в состоянии сдать. Исключительно взрывоопасное сочетание, Я уже сейчас чувствую себя обреченным. Чувствую, что закончу уборщиком посуды в какой-нибудь захудалой забегаловке Амхерста и через несколько лет дорасту до мойщика посуды. Не понимаю, как такое могло со мной произойти. Как мог я не подготовиться к колледжу? Мне четырнадцать лет, и я должен сидеть в кухне с отцом и говорить ему: «Но, пап, в Принстоне футбольная команда гораздо лучше. Разве дело в том, что дед окончил Гарвард? Разве я не могу пойти собственным путем?Как Синатра?» А вместо этого я лежу на чужой двуспальной кровати со следами чьей-то мочи, Я из жалости живу в доме психотерапевта собственной матери и на завтрак ем сладости, А не далее как сегодня утром чокнутый доктор Финч, как всегда, в пять утра отправился принимать ванну. Он не знал, что Пух запустил туда рыбок, которых выиграл в шары. Поэтому когда он вошел в ванную и увидел полную ванну, то решил, что Агнес просто внезапно решила стать хорошей женой и сама наполнила ему ванну. Ион залез в ледяную воду, где плавали двадцать пять рыбок (не представляю, каким образом он умудрился их не заметить), и через мгновение дом огласился его криком. Как случилось, что моя жизнь приняла такой нелепый, отчаянный поворот? Что именно на своем пути я сделал не так? Ах, господи, я только что услышал шум. Надеюсь, что это не серийный убийца. С тех самых пор, как я посмотрел фильм «Хэллоуин», меня преследует навязчивая идея насчет серийных убийц. Любой из пациентов Фин-ча вполне может оказаться в этом качестве. Особенно та ненормальная тетка, хозяйка гриль-бара «Голубая луна» в Истхэмптоне. От одного взгляда на нее по коже ползут мурашки. Она выглядит так, словно регулярно поедает детей. Не то чтобы она была очень жирной. Она просто кажется постоянно голодной каким-то особым, странным и необъяс-нимым образом. Она всегда такая приятная и приветливая. Как раз годится для убийцы младенцев.

Раздался стук в дверь. Затем легкая барабанная дробь ногтей по дереву. Пришел Нейл.

– Входи.

Он открыл дверь и переступил порог.

– Привет, Джоко, – произнес он, садясь на кровать, возле моей головы.

– Нет, собака. Или садись в ногах, или на пол, – приказал я.

Он опустил плечи, а глаза его увлажнились.

– Пожалуйста, не обращайся так со мной сегодня. Только не сегодня. Ты мне нужен.

– Правда? – спросил я, закрывая ручку и вкладывая ее в тетрадь, а тетрадь устраивая рядом с собой на кровати. – Хорошо. Как раз поэтому-то ты меня и не получишь.

Ты заслуживаешь того, чтобы нуждаться во мне, но не иметь меня.

Наши отношения уже приняли вид качелей, и как раз сегодня они оказались в нижней точке своей траектории.

Он сморщился, словно я только что выплеснул ему в лицо стакан воды. Это хорошо.

– Ну жег парень. Я просто все время о тебе думаю. Ты обладаешь какой-то чудной властью надо мной. Словно в моей жизни больше ничего нет. Словно передо мной темная сцена, а на ней единственной освещенное пятно. И в нем ты.

Мне понравилась ассоциация со сценой и с профессиональным освещением, но все равно хотелось его помучить.

– Очень жаль, потому что мне кажется, что ты просто жалок. Меня от тебя выворачивает.

Я слышал, как Натали использует слово «выворачивает», говоря о том, что Агнес умудрилась сделать с фунтом котлет. Я решил пополнить им свой скудный словарный запас. Наряду со словами «пантенол» и «экст-раординарный».

Нейл заплакал. Ссутулился и закрыл лицо руками, сложив их так, словно пил воду из ручья.

– Отлично, поплачь. Ты заслуживаешь того, чтобы страдать и чувствовать себя несчастным. Жалкий, никчемный человек. Я уже не сомневаюсь, что больше тебя не люблю. – Мне казалось, что все это звучит холодно и не брежно.

Он просительно взглянул на меня:

– Ну, пожалуйста...

– Нет.

– Пожалуйста. – Он попытался взять меня за руку.

Жест означал, что он умоляет.

Я прекрасно понимал, чего он просит. Собрался с духом, с усилием вздохнул.

– Ладно. Только в последний раз.

– А можно в задницу? – попросил Нейл, сразу повеселев.– Не слюнями, как прошлый раз. Придумаем что-нибудь другое. Больно не будет.

– Что придумаем? – с подозрением уточнил я. Несколько месяцев назад подобное уже происходило и оказалось чертовски больно. Я просил его остановиться, но он продолжал, приговаривая:

– Не волнуйся, боль пройдет, сейчас станет хорошо.

Мне больше не хотелось попасть в эту же ловушку.

Нейл окинул внимательным взглядом мои полки.

– Вот, – показал он.

Я вытянул шею, чтобы увидеть, что именно он там нашел. Оказалось, желтый тюбик с надписью «Холестерин королевы Хелен». Я очень ценил этот крем за то, что он почти моментально впитывался в волосы. В отличие от «КМС Репэр», который как-то неприятно утяжелял волосы, старомодный «Холестерин королевы Хелен» был легким и очень эффективным. Как правило, я наносил его перед сном, поскольку считал, что во время сна действие питательных веществ оказывается более глубоким.