Текст книги "Бегом с ножницами"

Автор книги: Огюстен Берроуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Я готов за тебя умереть

– Мохнатка Хоуп очень похожа на Форт Нокс. Совершенно недоступна.

– Я все слышала, – отозвалась Хоуп из кухни. – И прошу не обсуждать меня за глаза.

Букмен, не оборачиваясь, бросил через плечо:

– А мы вовсе не тебя обсуждаем. Мы обсуждаем отдельные части твоего тела.

Хоуп решительным шагом вошла в комнату. Заговорила тихо, но резко:

– Прошу в мой адрес не использовать грубых слов. Это безобразно и оскорбительно.

В руке она держала хот-дог.

– Не волнуйся сестричка, – снисходительным тоном успокоил ее Букмен. – Мы всего лишь обсуждаем твою любовную жизнь. Или, вернее, ее отсутствие.

– Моя любовная жизнь – не вашего ума дело. А кроме того, неужели вам больше нечем заняться, как только сидеть здесь и беседовать обо мне? – Она откусила сандвич.

– Серьезно, Хоуп, – сказал Нейл, откидываясь на спинку дивана и обнимая меня, – ведь чувство влюбленности – просто фантастическое ощущение. Лучшее из все го, что существует на свете. Тебе просто необходимо попробовать.

Хоуп презрительно усмехнулась.

– Знаешь, я не считаю тебя экспертом в этой области.

Он хлопнул себя по коленке, и я ощутил, как он напрягся.

– Как это понимать?

Она прислонилась к подоконнику и начала медленно, тщательно жевать.

– Понимай именно так: я не считаю тебя экспертом в любви, вот и все.

– Ты хочешь сказать, что мое отношение к Опостену – не любовь?

– Я хочу сказать, что твое отношение к Огюстену, которому, кстати, всего четырнадцать лет, никак нельзя назвать зрелой любовью.

– Чушь! – закричал он. – Чушь, ерунда, глупости!

Мне было очень неприятно чувствовать себя предметом их родственного спора. Тем более что они были даже не настоящими родственниками.

Сидеть рядом с Нейлом на диване и просто разговаривать было очень хорошо. Хорошо было чувствовать его взрослую, мужскую руку на своем тощем плече. Хорошо было сознавать, что его не интересует никто, кроме меня. Но когда он вдруг становился таким, как сейчас – напряженным, нервным, почти невменяемым, – то он мне совсем не нравился. Словно существовало два Букмена. Один, который мне очень нравился, и второй – спрятанный – совсем другой.

– Нет, это вовсе не чепуха, Нейл. Это правда. А если ты еще не достаточно мужчина, чтобы принять правду такой, как она есть, то тебе нечего делать рядом с ребенком.

– Я вовсе не ребенок, Хоуп, – не выдержал я. – Мне уже четырнадцать.

– Извини, Огюстен. Я знаю, что ты не ребенок. И вовсе не это имела в виду. Ты очень взрослый. Я просто хотела сказать, что когда ты станешь старше, то все изменится, И любовь станет другой. Более зрелой.

Нейл разразился злобным, неприятным смехом.

– И что же вы, мисс Айсберг, такое знаете о зрелой любви? И когда последний раз в вашем влагалище находилось что-то иное, кроме тампона?

– Хватит, Букмен, – оборвала его Хоуп. – Я не собираюсь тебя слушать, ты говоришь, словно глупый испорченный подросток. И так же поступаешь! – В гневе она вылетела из комнаты.

Нейл снова откинулся на спинку дивана и попытался изобразить улыбку.

– Здорово я ее, а? Такая скромная, такая благоразумная...

– И все равно я ее люблю. Она вполне нормальная  все такое прочее.

– Ты считаешь Хоуп нормальной?

– Ну да. Очень даже.

– Ей уже тридцать лет. А она живет с родителями. Работает на отца. С двадцати двух лет у нее не было ни одного парня. Ты считаешь это нормальным?

Да, он повернул все совсем другим боком.

Только я говорил об ином. Я имел в виду, что у нее доброе сердце и что она не чокнутая. А быть не чокнутой в этом доме – уже что-то!

– Я люблю ее, – повторил я.

–  Я тоже. Она моя духовная сестра, в конце концов. Только она действует мне на нервы. Вечно лезет в душу. – Нейл посмотрел прямо на меня; его лицо смягчилось, глаза увлажнились, и даже зрачки расширились.– Терпеть не могу, когда кто-то говорит, будто моя любовь к тебе – это меньше, чем истинное чудо.

Мне нравилось его внимание. В то же время я не мог не чувствовать в нем какую-то червоточину. Словно после встречи с ним я мог заболеть. Вспомнилась бабушка, мать моего отца. Когда я приезжал к ней в гости, в Джорджию, она всегда разрешала мне есть столько печений и сладких булочек с кремом, сколько хочется.

– Давай ешь, милый, – говорила она, – испечем еще. Мне казалось, что все в порядке, потому что она взрослая, а я очень любил сладости и никак не мог наесться. Однако каждый раз дело кончалось тем, что мне становилось ужасно плохо. Сейчас я взглянул на Букмена, на его полные нежности глаза.

– Приятно слышать.

– Это не просто приятно, парень. Это правда. Та любовь, которую я к тебе испытываю, так же истинна, ценна и исполнена здоровья, как всякая любовь, которую один мужчина может испытывать к другому.

– Да, – согласился я, на самом деле не очень-то ему веря. Я не хотел спорить, чтобы его не сердить.

– Ты прочитал мое письмо?

Нейл имел в виду письмо на шестнадцати страницах, которое прошлой ночью подсунул мне под дверь. Я прочитал первую страницу, а потом сразу перескочил в конец. В письме говорилось об одном и том же – насколько глубоко и чудесно все, что происходит между нами, насколько это «ослепляюще сильно» и «всепоглощающе» и как «ничто на свете больше не имеет значения, кроме того огня жизни, который горит в твоих глазах и между твоих ног». Наверное, мне нравилась сила тех чувств, которые он ко мне испытывал, однако настораживало, не слишком ли эти чувства сильны. Наверное, в какой-то степени они меня просто пугали. Я вообще боялся всего слишком интенсивного, потому что моя мать как раз и воплощала собой такую чрезмерную интенсивность. Как известно, дело кончилось тем, что она не выдержала и взорвалась.

– Да, я прочитал. Спасибо. Ты там написал множество самых замечательных слов. – Я надеялся, что он не станет подробно меня экзаменовать.

– Ну, иди ко мне, – промурлыкал Букмен и притянул меня к себе. Он сжал так крепко, что я испугался, не раздавит ли он мне внутренности. Казалось, что он не столько обнимает меня, сколько сам за меня держится.

Той ночью, когда весь дом уже спал, Букмен пробрался в мою комнату. Я уже лежал в постели, но не спал, потому что знал, что он придет. Мне нравилось то, что мы встречались с ним ночью, когда все остальные спят.

– Тебе было хорошо? – спросил он, когда мы голые лежали рядом на моей двуспальной кровати, купленной у Хоуп. Моя собственная кровать, со множеством красивых подушек, осталась в маминой квартире. Мать любила лежать на ней, перечитывая только что написанные стихи. Когда я оставался ночевать у нее, то спал на этой кровати.

– Да, было замечательно. – Иногда я так и не мог еще окончательно привыкнуть к мысли, что мне не нужно смотреть на картинки в журнале «Плэйгёрл», чтобы чего-то добиться. Потому что у меня есть свой собственный, настоящий живой взрослый мужчина. Так же, на верное, чувствует тот, кто нечаянно выиграл в лотерею столько денег, что даже ручку на сливном бачке сделал из золота.

Короче говоря, все это казалось роскошью.

Я мог приказать: сядь вот так. И он садился именно так. Или: что, если нам попробовать вот так? И он пробовал так. Он напоминал фантастический корабль, готовый к моим услугам все двадцать четыре часа в сутки.

– Если ты меня бросишь, я себя убью, – иногда говорил Нейл.

Когда он становился таким, я сразу начинал его ненавидеть.

– Ты этого не сделаешь, – пытался я внушить ему. – И не говори ничего подобного.

– Господи. – Он расстраивался и начинал тихо плакать. – Это же правда. Разве ты не понимаешь, Огюстен?

Ты для меня – все на свете.

Букмен тоже был для меня всем на свете. Только как-то по-другому. Он был единственным. Никто, кроме него, не дарил мне столько внимания, как Букмен. Никто больше не говорил мне, что я умный, интересный и хороший. Никто другой не доставлял мне сексуальную радость по три раза в день. Однако я знал, что он мне нравится, можно даже сказать, что я люблю его, словно вопреки ему самому.

То есть, наверное, вопреки его личности.

Он будто сошел с обложки журнала «Плэйгёрл». Правда, наверное, мне было бы легче, если бы он издавал исключительно шелест переворачиваемых страниц.

Когда наступило утро, Букмен все еще оставался в моей комнате.

Мы по-прежнему разговаривали о том, как он меня любит и как во мне нуждается. Мне хотелось вышвырнуть его вон, сказать: «Иди, я хочу спать». Но я не мог. Приходилось слушать. Потому что, в конце концов, речь шла обо мне.

А потом меня осенило: а не использовать ли его с толком – потренироваться к поступлению в школу красоты?

– Можно, я попробую сделать что-нибудь с твоими волосами?

– А что ты хочешь сделать?

Я посмотрел на коробку с «Клэриол» – новым модным осветлителем, который к тому же придавал волосам пепельный оттенок. Коробка стояла на полке рядом со старым чучелом совы – одним из нескольких, которые были у доктора.

– Хочу их немного осветлить и сделать поярче.

Нейл улыбнулся.

– Ты хочешь сказать, сделать их более теплыми, как  твои? – Он спрятал лицо в моих кудрях.

– Да, – подтвердил я. – Что-то в этом роде.

Нейл распростер руки на кровати.

– Я к вашим услугам, сэр. Делайте со мной все, что пожелаете.

– Хорошо, ладно. Вставай. – Я потянул его за руки и заставил сесть на кровати. – Подожди здесь.

Я пошел в ванную, взял несколько полотенец и вернулся к нему.

– Ты уверен, что тебе хватит полотенец, приятель? – поинтересовался Нейл.

Я кинул полотенца на кровать – кроме одного, которое я повязал ему вокруг шеи, как на фотографии в книге Кэйт.

Потом открыл коробку, которую хранил на случай кризиса в доме, и нанес ее содержимое на его волосы.

Все время, пока я работал, он водил руками по моим босым ногам – вверх-вниз. Я не возражал, потому что до этого еще никогда никого не красил и был полностью поглощен и самим процессом, и будущим результатом. На коробке было написано, что необходимо держать краску на волосах в течение двадцати минут. Однако у Нейла волосы были черными, поэтому я решил подержать немножко дольше.

Я обернул ему голову большим полотенцем, а потом, примерно через час, повел его в ванную, чтобы прополоскать волосы под краном.

Рядом с раковиной стоял отдельный пластиковый шкафчик. На одной из полок лежала косметика Агнес. Я взял тюбик. Тушь «Макс Фактор». Старая-престарая. Возможно, из тех первых образцов, которые Макс Фактор смешивал собственными руками. Я зашвырнул тюбик обратно на полку и занялся волосами Букмена.

– Ну что, получилось? – поинтересовался он, стоя с опущенной в раковину головой. Вода текла по затылку на шею и плечи.

Результат оказался поразительным.

– Да, получилось. Можешь поднять голову. Только не смотри.

Он выпрямился. С головы стекали струи. На лице сияла широкая улыбка.

Перемена деятельности явно пошла Нейлу на пользу.

Я насухо вытер ему волосы.

Они приобрели коричневый цвет с ярко выраженным зеленым оттенком. А на ощупь напоминали тонкую стальную стружку – разве что были прямыми.

–Ну и как? – послушно зажмурив глаза, спросил он.

Я вывел его из ванной.

– Совершенно по-новому. Очень хорошо, – ответил я уверенно.

– Хочу посмотреть. Дайка зеркало.

Я протянул ему одно из моих зеркал. К сожалению, у меня в комнате их было много.

– Мама родная!

– Видишь? – поинтересовался я. – Совсем по-новому.

– Но они же зеленые.

– Ничего подобного. Этот цвет называется «Пепельный блондин».

– Зеленые, – уже громче повторил он. От этого цвета лицо его теперь казалось еще бледнее.

– Просто освещение такое.

Он отдал мне зеркало.

– И на ощупь они совершенно ужасные. Ты уверен, что хочешь зарабатывать себе на жизнь именно этим?

– Когда они отрастут, будет лучше. Да, я уверен. А чем мне еще заниматься? Кроме того, я, собственно, думаю даже и не столько о самих волосах. Больше всего меня интересует косметическая линия с моим именем.

– Если сами волосы не будут интересовать тебя не много больше, то ты недалеко уйдешь с косметической линией своего имени.

– Заткнись. Скоро привыкнешь.

Потом он смягчился.

– Да я просто тебя дразню. Мне даже нравится. А больше всего нравится, что это сделал со мной ты. Я твой. Можешь делать со мной все, что взбредет в голову.

И я подумал: «Опять такое ощущение, будто выиграл в лотерею».

Семейное дело

Поскольку жена пастора отказывалась покидать законного супруга, а мама нуждалась в постоянной заботе и обожании, она рассталась с Ферн и вела поиски новой подруги. На ее счастье, доктор Финч как раз начал пользовать склонную к самоубийству восемнадцатилетнюю афро-американку. Вообще-то она училась в школе дизайна на Род-Айлэнде, но в настоящее время находилась в академическом отпуске.

Звали ее Дороти.

И ей было суждено прожить молодые годы с моей мамочкой.

Рыжевато-черные волосы Дороти спадали на плечи крупными кольцами. Еще у нее были большие карие глаза, выразительный чувственный рот и нос, очень напоминавший спинной плавник лосося. Про таких говорят «не красивая, но интересная». Мне она казалась похожей на ведьмочку.

Дороти была очень возбудима, и ее постоянно тянуло к хаосу. Как другие люди стремятся к комфорту и безопасности, Дороти стремилась к экстремальным ситуациям. И именно это она получила в лице моей матери.

Особенно мне нравилось в ней то, как тщательно она следит за ногтями – отращивает и красит их в соответствии с собственным настроением. Если она чувствовала себя счастливой, то ногти оказывались ярко-красными. Если настроение было агрессивным, они стано-вились темно-бордовыми. А если вдруг Дороти входила в полосу тоски, то ногти приобретали нейтральную окраску.

Однако лучше всего был трастовый фонд. Его основал отец Дороти, которого она ненавидела за то, что однажды, во время катания на лодке, он показал ей свой член. Фонд был настолько велик, что она имела возможность припеваючи жить на проценты.

А я, как глубоководная рыба, питался крошками с ее стола.

– Бери полсотни, – говорила она, – и проваливай.

Когда я переехал в дом Финчей на официальной основе, то наивно полагал, будто моя комната в Амхерсте останется за мной. Во всяком случае, так поступали мамочки в телесериалах. В жизни все вышло совсем иначе.

Вместо этого Дороти переехала из дома своих родителей в Бакленде в мою старую спальню. По крайней мере поначалу туда. Мать собиралась стать проблемной девушке наставницей.

– Я всегда мечтала о дочке, – заявила она.

Однако очень скоро обе оказались в маминой спальне, а мою бывшую комнату превратили в свалку разных вещей.

Потом они стали и вовсе неразлучными. На мой взгляд, они очень подходили друг другу.

Если матушке в три часа ночи приходила блажь принять пенную ванну, то Дороти предлагала подсыпать в нее битого стекла. Если мать хотела снова и снова слушать «Вестсайдскую историю», то Дороти соглашалась:

– Хорошо, только поставим ее на сорок пять оборотов!

Однажды мать заявила, что хочет меховую накидку, как у Тетушки Мэйм. Дороти тут же притащила с распродажи щенков какую-то припадочную норвежскую лайку.

– Черт побери, Дороти, – кричала мать, – эта псина доведет меня до нервного срыва. Немедленно отведи обратно.

– Никакая не псина, а милая собачка. И она перестанет гадить по всей лестнице, если ты будешь выпускать ее во двор, как я тебе говорила.

– Черт! Я не могу выпускать ее, потому что она кидается на меня всякий раз, как я оказываюсь рядом.

– Вовсе она на тебя не кидается. Я же говорила – у нее эпилептические припадки. Надо давать ей таблетки. – И Дороти трясла взятой у ветеринара баночкой.

– Мне некогда давать таблетки твоей дурацкой собаке. Я сама должна принимать целую кучу таблеток. Отнеси ее, откуда взяла.

Дороти направилась в ванную и вернулась с бутылочкой «Вике Найкуил – поможет от кашля и подарит спокойный сон».

– Смотри, давай попробуем вот это. Уверена, она успокоится. – Девушка налила в маленькую чашку немного зеленой жидкости и наклонилась к собаке.

Собака лизнула содержимое, и Дороти тотчас же убрала чашку.

– Видишь? Ей даже нравится.

«Найкуил» подействовал очень быстро, и собака уснула в уголке.

– Так-то лучше, – довольные голосом произнесла мать, большим пальцем правой ноги почесывая левую. —

Когда она спит, она очень даже миленькая.

– Ну вот, видишь? – ответила Дороти.

– Хорошо, – решила мать, – пусть остается – до тех пор, пока ты с ней справляешься.

– И с ней, и с тобой.

– Ах, ты сама – такая прелестная зверушка, – умилилась мать, беря лицо подруги в свои ладони и целуя ее в губы.

Хотя мать и любила дразнить Дороти, называя ее зверушкой, Дороти вела себя так, будто у нее не любовница, а дрессированный медведь.

– Ну-ка, сострой ту рожицу! – кричала она, словно ребенок, хлопая в ладоши.

Мамочка пыталась спрятать улыбку и сохранить самообладание и некоторое достоинство.

– Не понимаю, о какой рожице ты говоришь.

Дороти принималась кричать:

– Нет, знаешь! Наверняка знаешь! Давай! Давай!

Мать смеялась и скалила зубы:

– Ррррр, – рычала она, растопырив пальцы, словно медвежьи когти.

Дороти начинала от восторга подпрыгивать на диване, словно маленькая девочка.

Можно было прийти к ним и обнаружить родную мать на диване с рукописью на коленях и с вылепленными при помощи шампуня рожками на голове. А из колонок в это время несся голос Энн Секстон:

«Пишущая женщина чувствует так сильно...»

Дороти не боялась материных прибабахов, а скорее ждала их, словно новый фильм или лак для ногтей, который вот-вот должен появиться в продаже.

– Твоя мама просто самовыражается, – говорила она мне, когда мать теряла сон, начинала курить фильтры от сигарет и писать справа налево ручкой с блестящей пастой.

– Вовсе нет, – возражал я. – Она просто снова сходит с ума.

– Не занудствуй, – зевала Дороти, подавая матери коробку из-под туфель, наполненную фильтрами. – Она – человек искусства. А если тебе нужна посудомойка и кухарка, то поищи себе другую мать.

Да, мне действительно была нужна посудомойка и кухарка. И если бы я знал место, где водятся такие матери, то рванул бы туда немедленно.

Дороти опекала маму, как верная сторожевая собака, которая к тому же умеет готовить еду.

– Дороти, я умираю от жажды, – могла воззвать моя матушка из полулежачего положения, которое приняла на диване. Она обмахивалась экземпляром своей первой и единственной опубликованной книги.

Через минуту Дороти появлялась, держа в руке высокий стакан холодного чая со льдом, на дно которого она поставила маленькую пластиковую козу.

Мать в неге, с закрытыми глазами потягивала чай – пока с ней не случался приступ кашля. Она выплевывала в руку пластиковую козу.

– Что это такое? – возмущенно вопрошала она.

И обе начинали безудержно смеяться.

Непредсказуемая натура Дороти как нельзя лучше соответствовала ненадежной биохимии маминого мозга. Девушка оказалась не просто забавной. Она успешно выполняла роль буфера между мной и мамой. Мне уже не нужно было следить, что с матерью – эту миссию взяла на себя Дороти. А материна крыша отъезжала на отдых, Дороти радостно отправлялась следом.

Из одной из таких поездок они привезли мне подарочек.

Его звали Цезарь Мендоза, а выглядел он в точности как карикатурный дровосек. Руки его были толсты, как сучья, голова казалась квадратной, словно наковальня. Мать встретила его в лечебнице, куда поместил ее доктор Финч.

– Не поеду я ни в какую лечебницу! – бушевала мать, и глаза ее горели так, словно кто-то зажег в них по целому коробку спичек.

– Только для наблюдения, – спокойно убеждал доктор Финч.

– Не буду я наблюдаться! – вопила мать, так налегая мощным телом на дверь, что та хлопала прямо в лицо доктора.

– Дейрдре, вам необходимо туда ехать, – настаивал он уже из-за двери. – Лучше отправляйтесь сейчас же, по доброй воле, иначе я вызову полицию.

В конце концов мать смирилась. Она позволила отвезти себя в соответствующее заведение в Бретглборо, штат Вермонт.

Вернулась она оттуда все еще слегка не в себе и с дровосеком ростом под метр девяносто. По-английски он говорил плоховато.

– Я люблю твою мать, – сообщил он, увидев меня. – Я буду твой новый отец.

Пораженный таким оборотом событий, я опустился на диван. Маменька не только не выздоровела в лечебнице, а, наоборот, еще сильнее задвинулась.

– Где здесь ванная? – спросил он, шлепая по дому и заглядывая под двери.

– В конце коридора, – показал я.

Дровосек вернулся, благоухая мамиными новыми духами.

– Нравится? – поинтересовался он, протягивая комне толстую руку. – Я хорошо пахну, правда?

Дороти прижималась к матери, зажигала ей сигареты и держала их между затяжками. Она объяснила мне ситуацию следующим образом:

– Твоя мама уверена, что их свел Бог. Отныне Цезарь станет частью нашей жизни.

Она повернулась к матери и восхищенно взглянула на ее профиль – с таким выражением, будто мать минуту назад объявила, что у нее рак и она собирается всеми доступными средствами бороться за жизнь.

Я взглянул на дровосека: он нюхал надушенную руку и улыбался, а другой рукой слегка потирал бугор в штанах.

– Что ты знаешь об этом человеке? – поинтересовался я.

– Немногое, – ответила Дороти. – Он женат, имеет двоих детей, и его разыскивает полиция.

Цезарь улыбнулся мне, показав белейшие, совершенно безупречные зубы – я не думал, что у психов такие бывают.

– Хорошие зубы, – похвалил я.

– Тебе нравятся? – поинтересовался он и вытащил их изо рта.

Я вздрогнул.

Мама первый день вышла из больницы и чувствовала себя совсем слабой. Ей было трудно даже стоять самостоятельно, не опираясь ни на стену, ни на Дороти. Лекарства замедлили все ее движения, сделав их неуклюжими.

– Я иду спать. Дороти, пойдем со мной. – Она облизала сухие, потрескавшиеся губы. – Во рту совсем пересохло.

Потом повернулась ко мне:

– Увидимся утром.

Так я остался наедине со своим новым папой.

– Твоя мама говорит, ты голубой, – заявил он, усаживаясь на диван.

Я отодвинулся от него подальше.

–    Да.

Он вытянул руки на спинке дивана.

– Не думаю, что ты голубой. Думаю, в твоей жизни нет мужчины. Тебе нужен отец. Хороший, сильный отец. Я буду твой отец. Ты будешь мой сын. Глаза у него блестели так же странно, как у матери, словно они оба ходили к одному окулисту, и он прописал им одинаковые контактные линзы.

– Хм, – ответил я.

Он опустил руки и хлопнул себя по коленкам.

– А теперь принеси отцу выпить. Пиво есть?

Я ответил, что пива мы не держим, но я могу принести стакан водопроводной воды или старой пепси, если она еще осталась в холодильнике. Он сказал, что ничего не надо, высыпал в рот целую пригоршню таблеток и проглотил их просто так, не запивая.

Хотя официально я жил у Финчей, некоторые ночи все-таки проводил в Амхерсте, в квартире матери. Иногда мы ночевали там вместе с Букменом, а иногда я один, на диване. Я сказал себе, что похож на знаменитость, проживающую сразу в двух странах, и поэтому могу переме-щаться между Амхерстом и Нортхэмптоном по настроению. Одно я чувствовал определенно: ни одно из этих мест не стало мне домом. Когда обстановка у Финчей совсем уж переходила все грани разумного, я отправлялся в Амхерст. Когда видел, что ни мама, ни Дороти не могут больше меня терпеть, возвращался в Нортхэмптон. Обычно в Амхерсте удавалось задержаться не больше, чем на одну ночь. Одну ночь каждые несколько недель.

Сразу после полуночи я проснулся, увидев во сне, что к моей заднице прижимается твердый член. Оказалось, что твердый член прижимался к моей заднице не во сне, а на самом деле.

– Какого хера ты ко мне лезешь? – заорал я, отпихивая его.

Цезарь оказался совершенно голым, даже без зубов.

– Хочу попробовать, – прошамкал он. – Я тебя люблю, новый сын.

– Отвали от меня, – приказал я.

Я выпроводил его из гостиной и снова улегся на диван. У меня уже тогда была хорошо развита защитная реакция, поэтому я сказал себе: «Ничего страшного не произошло, ничего не было». Я услышал, как он шагает по лестнице, чтобы найти Дейрдре и Дороти, и решил, что он в конце концов оставил меня в покое.

В течение ночи мать несколько раз спускалась вниз и проходила по гостиной в кухню. Она была очень потной и казалась чрезвычайно занятой. Уж не знаю, что она там делала в спальне, однако понятно, что не спала. Когда я поинтересовался, что происходит, мать, почти задыхаясь, ответила:

– В отношении мужчин Дороти все еще девственница.

Немного позже я услышал, как Дороти закричала, а потом зарыдала. Потом зазвучал негромкий голос матери – она явно успокаивала подругу.

Через час вниз явился дровосек. Ввалился в гостиную, засунув пальцы за ремень штанов, и многозначительно мне подмигнул:

– Мокра, словно посудная тряпка. – Он мотнул головой в сторону лестницы.

На следующее утро Дороти казалась довольной и умиротворенной, однако с моим новым папой держалась холодно.

– Пожалуйста, дай мужчине чего-нибудь выпить, – попросил он.

– Сам возьми, козел, – спокойно ответила Дороти, которая в это время наносила на ногти свежий слой лака. Цвета фуксии.

Мать тоже захотела от него отделаться. Прошлой ночью он был даром небес, новым членом семьи, моим папочкой – дровосеком, сегодня оказался насекомым, которого необходимо пришибить башмаком. Паучихи спарились с ним, пришло время уничтожить самца.

–Думаю, тебе пора уезжать, Цезарь, – объявила мать, поглаживая Дороти по волосам. Они сидели рядышком в кухне, а Цезарь нависал над ними.

– Нет, я только что приехал. Останусь и буду мужчиной, отцом.

– Ты слышал, что она сказала, козел? Проваливай, – вступила в разговор Дороти, дуя на ногти.

Лайка спокойно спала под столом, как и все последние шесть дней, просыпаясь лишь иногда – чтобы полакать из своей миски, в которую время от времени подливали «Найкуил».

– Куда я пойду? – взмолился дровосек. – Мне не куда.

Он посмотрел на меня, но я только пожал плечами и отвернулся.

Душевнобольного, бездомного, находящегося в розыске, пристроить его можно было только к доктору Финчу.

– Давайте я позвоню, – в конце концов решилась мать. Поговорив и повесив трубку, она нацарапала адрес на обратной стороне спичечного коробка. Потом, вместо того, чтобы отдать Цезарю спички, оторвала крышку.

– Отправляйся, – скомандовала она.

Дороти взяла спички и поднесла их к стоящей на кухонном столе свече. Они ярко загорелись.

– Как красиво, – произнесла она.

В доме Финчей дровосек обнаружил Натали и безумно в нее влюбился.

Поначалу он вызвал у нее отвращение.

– Отвали от меня, ты, недостающее звено, – фыркнула Натали, хлопнув его по руке острым краем свитка алюминиевой фольги, одного из многих, оставшихся со времен Джорэнны.

Однако его настойчивость, проявлявшаяся в форме любезностей типа «Потряси для меня животиком» или «Я дам тебе сто долларов» в конце концов растопила ее холодность.

Однажды вечером, когда мы с Натали прогуливались до колледжа Смит и обратно, она внезапно повернулась ко мне и сказала:

– Ни за что не догадаешься, что я сделала.

Я знал, что мне и вправду слабо придумать, что она способна отмочить. Поэтому просто спросил: -Что?

– Переспала с Цезарем Мендозой.

– Шутишь! Переспала с дровосеком?

– Даже еще хуже.

– Правда? Что же может быть хуже, чем переспать с этим чучелом?

– Переспать с ним за деньги. – Она показала две новенькие хрустящие двадцатидолларовые бумажки. – Теперь к списку собственных жизненных достижений я могу добавить титул «проститутка».

– И что? Вы с ним встречаетесь?

– Нет, – ответила она. – Я заставила папу вышвырнуть его из дома. Когда мы вернемся, его уже там не будет.

На всякий случай нужно будет обыскать все углы. Даже за сараем. Я этому лунатику ни капли не верю.

Вернувшись, мы обыскали весь дом и нигде его не нашли. Так же внезапно, как этот человек появился в моей жизни, он из нее и исчез. Я решил, что это был просто вирус, который мама подхватила в дурдоме, а потом принесла домой и распространила.

Спустя неделю, когда концентрация лекарств у матери в крови достигла оптимального уровня, мать пришла в себя и едва могла вспомнить того папочку, которого сама же и привезла.

– Мне бы не хотелось сейчас это обсуждать. Весь эпизод оказался слишком эмоционально насыщенным, и сейчас у меня просто не хватит энергии еще раз все это пережить.

Она выглядела обессиленной, слабой, потерявшей жизненную энергию.

– Думаю, это был мой последний рецидив психопатии. Кажется, я наконец пробилась к собственному творческому подсознанию.

Я дивился тому, как мать воспринимает свое сумасшествие. Для нее припадок психопатии был равнозначен творческой командировке.

Дороти на мои приставания, как такое могло случиться, сказала только:

– Это наше с твоей матерью дело.

На самом деле все было не совсем так. Еще долго после того, как Цезарь Мендоза исчез, оставалась его грибковая инфекция.

– Меня мучит ужасный зуд, – пожаловалась однажды вечером мать.

– Меня тоже. И какие-то белые выделения, – поддержала Дороти.

Натали сформулировала лучше всех:

– Бог мой! У меня дыра выглядит так, словно чистит зубы. Полна пены.