Текст книги "Бегом с ножницами"

Автор книги: Огюстен Берроуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Поэтому, когда Агнес впадала в ярость, зрелище оказывалось особенно впечатляющим. Тем более что ее гнев всегда оказывался направленным на доктора.

Проблема заключалась в том, что у доктора была любовница. Вернее, даже три любовницы, причем каждую из них он называл своей женой. Он любил изрекать:

– Агнес доводится мне женой лишь в юридическом смысле. Эмоционально и духовно мы не женаты.

Казалось, Агнес воспринимает это спокойно, за исключением тех случаев, когда доктор начинал тыкать ей свою теорию прямо в лицо. Причем это всегда касалось его любимой жены, Джералдин Пэйн.

Джералдин представляла собой седан «мерседес» с дизельным двигателем в женском обличье. Ростом она была, как мне тогда казалось, выше шести футов. Широкоплечая, широколицая. Когда она вваливалась в комнату, слово «любовница» как-то даже и не приходило на ум.

Доктор Финч буквально обожал ее. Уже больше десяти лет она была его музой и вместе с ним переезжала из одного мотеля в другой. Их любовь ни для кого не составляла секрета. Мы часто шутили:

– Ты можешь представить себе ее на нем? Она же его раздавит.

Джералдин редко появлялась в доме № 67 по Перри-стрит. Исключение составляли благовидные предлоги, в частности, праздники и какие-то особые случаи. Агнес вела себя холодно, но вежливо, ни на минуту не забывая, что она прежде всего жена доктора.

Как только Джералдин уходила, сразу поднимался крик.

– Мне дела нет ни до чего! – гремела Агнес за закрытой дверью спальни. Потом что-то с силой стукалось о стену. – Я твоя жена. И ты не можешь так со мной поступать!

Финч обычно смеялся. Он считал ее гнев проявлением истерии. Лицо его краснело, на глазах наворачивались слезы. Больше того, обычно он звал кого-нибудь в комнату специально, чтобы показать Агнес в разгаре слепой ярости.

– Хоуп! – кричал он. – У твоей матери приступ истерики. Это стоит посмотреть!

Агнес продолжала кричать вне зависимости оттого, кто появлялся в дверях в качестве зрителей. Она словно впадала в какой-то крикливый транс. Откричавшись, она почему-то тоже начинала смеяться. Стоило кому-нибудь сказать, например, что с занесенной настольной лампой она выглядит невменяемой, и Агнес тут же приходила в себя и начинала смеяться.

На меня производило глубокое впечатление то, как она пытается сохранить достоинство в качестве жены доктора. Она всегда говорила о нем как о «докторе». Всегда красила губы, даже если всего-навсего отмывала с потолка остатки обеда, что приходилось делать нередко.

Когда приходила очередь доктора злиться на Агнес, он мог кричать и швырять что угодно – она его полностью игнорировала. Он стоял перед ней в широких трусах, черных длинных носках и черных башмаках и шумно разглагольствовал. Она лишь что-то тихонько мычала, маникюрными ножницами снимая нагар со свечек во имя Девы Марии.

Иногда скандалы приобретали более праздничное и торжественное обличье.

Джефф, единственный биологический сын Финчей, жил в Бостоне и старался держаться подальше от эксцентричного клана в Западном Массачусетсе. Но как только он появлялся, сразу собирались и все Финчи, и многие из пациентов: мать Пуха Энн; старшая дочь Финчей, Кэйт; иногда появлялась Вики; Хоуп и Натали, моя мама. Время от времени приходил «духовный брат» доктора, отец Киммель, вместе со своей «приемной дочерью» Викторией.

Если к обеду запекали ветчину или жарили кур, это означало, что скоро по воздуху полетят куски мяса.

– Ты просто считаешь, что мы недостаточно для тебя хороши, – могла поднять крик Натали.

– Успокойся, Натали, у меня просто дела в Бостоне.

Работа.

Хоуп присоединялась, стараясь пробудить в нем чувство вины:

От тебя бы не убыло, если бы ты время от времени навещал хотя бы папу. Все-таки ты живешь не в Калифорнии.

Да, – соглашалась Энн. – А я вот, например, мать-одиночка с маленьким сыном. Ты хочешь сказать, что занят больше, чем я? Потому что, если так, то ты...

Долго копившиеся упреки всплывали на поверхность, словно дохлая рыба кверху брюхом.

– Да, крутой бостонский мистер, я вот помню пятилетнего мальчика, который очень любил кукурузное пюре.

Для тех из нас, кто не входил в число родственников, впечатление складывалось примерно как от порнофильма. Нам сразу хотелось попробовать это дома.

Ты – дерьмо, а не мать! – мог крикнуть я Дейрдре в тот же вечер.

А ты – поганый эгоист!

Если сам доктор не аплодировал разворачивающемуся зрелищу, то в уме, несомненно, смаковал его.

– Какое великолепное проявление гнева, – мог прокомментировать он, без труда поднимая голос над всей какофонией. – Давайте, давайте! Спускайте пар!

Он рос без точного диагноза

Моя жизнь не была бы полной без собранного на заводе механическим способом биологического брата, который был на семь лет старше меня. Я все время подозревал, что в него забыли вставить какую-то важную деталь. Ему вовсе не требовалось постоянно смотреть все новые и новые фильмы, а когда я говорит, что хочу создать собственную империю красоты, он советовал мне податься в водопроводчики. Трои не походил ни на кого в нашей семье. Он не унаследовал ни дикую душевную неуравновешенность матери, ни черные стороны отцовского характера. И конечно, он никак не мог понять моей тяги к необычным вещам и явлениям.

Некоторые считали моего брата гением. И хотя уже в двенадцать лет он мог программировать компьютеры раз-мером с промышленные морозильники, а тем летом, когда ему исполнилось пятнадцать, прочел от корки до корки «Британскую энциклопедию», я вовсе не считал его каким-то особенным светилом. Мне всегда казалось, что ему катастрофически не хватает того, что важнее всего в жизни – «звездных качеств».

Ты бы выглядел куда лучше, если бы подстригал бо-родку, как Ли Мэджорс, – ныл я, щелкая ножницами.

Хм, – ворчалон, – кто-кто?

Мой брат обладал удивительной способностью об-щаться посредством хмыканья и сопения. Наверное, эта манера пришла к нему от наших дальних предков.

Когда в ресторане ему подавали меню, он на секунду поднимал глаза от какого-нибудь технического руководства, которое внимательно изучал, и буркал:

– Принесите мне кусок мяса и пять стаканов чая сольдом. – Все это он выпаливал в тот самый момент, когда официантка лишь приближалась к столику. Она даже не имела возможности поздороваться.

Мама считала, что брат такой лаконичный и сдержанный из-за отцовской черствости.

– Бедный Трои, – нередко говорила она, – этот негодяй до такой степени разбил его сердце, что он едва может говорить.

Брат смотрел на меня и интересовался:

– Что, неужели я выгляжу настолько печальным?

Я отвечал:

– Ну, назвать тебя чересчур веселым никак нельзя.

Впрочем, мне он не казался особенно печальным. Скорее, у него вообще отсутствовали какие-либо эмоции, кроме своеобразного юмора и любви к розыгрышам.

Однажды он позвонил отцу среди ночи и сказал, будто я ночью в пьяном виде шатался по центру Нортхэмптона, угодил в полицию, и теперь надо срочно забирать меня под залог. Отец встревожился, но не удивился. После того как он полностью оделся и положил в карман чековую книжку, брат позвонил снова и признался, что пошутил.

Трои, не шути так больше.

Брат хмыкнул и ответил:

А, ну ладно.

В шестнадцать он уехал из нашего дома в Леверетте, потому не имел дела ни с кем из Финчей, а когда познакомился с ними, то сделал вывод, что они «уроды». Наших родителей он тоже считал «уродами» и старался держаться от них как можно дальше. В то время он как раз проектировал электрогитары для рок-группы «Кисе», и понятно, что я взирал на него с почтительным благоговением. Однажды он даже взял меня вместе с собой и группой «Кисе». Они выступали в Нью-Йорке в «Нас-сау Колизеум», и брат не только оплатил мне перелет, но и встретил меня в аэропорту в шикарном белом лимузине.

Я сидел рядом со сценой и смотрел, как они репетируют. Видел их без костюмов и без грима. Даже видел, как Пол Стэнли разговаривает по мобильнику величиной со штурмовую винтовку.

Потом ко мне подошел Джин Симмонс и шутливо спросил:

– Эй, парнишка, хочешь посмотреть на меня без одежды?

Мне хотелось ответить, что очень хочу.

Он рассмеялся и стянул джинсы, чтобы надеть сценический костюм.

Я смотрел на него, не отрываясь, до тех самых пор, пока он не одарил меня насмешливым взглядом и не ушел за кулисы.

Иногда брат заезжал за мной на Перри-стрит, в дом № 67, в своем новеньком, с иголочки «ОлдсмобилеТоронадо». Я торжественно усаживался на коричневое бархатное сиденье, а он сообщал:

– Этот автомобиль оборудован квадрофонической звуковой системой. Слыхал про такое?

Я мотал головой, показывая, что не слыхал, а он пускался в длинное, сугубо техническое объяснение принципов квадрофонического звучания и прочей радиотехники. А потом спрашивал:

– Ну, теперь понимаешь?

Я снова мотал головой, а он пожимал плечами и замечал:

– Ну, может быть, ты умственно отсталый.

Он вовсе не хотел меня обидеть. С его точки зрения, раз я не понимаю того, что кажется ему таким простым к очевидным, значит, действительно нахожусь на грани умственной отсталости.

Доктор Финч неоднократно пытался вовлечь моего брата в терапию, но все совершенно бесполезно. Брат вежливо сидел в офисе доктора, непосредственно в кабинете, раскинув по спинке дивана огромные руки, и бурчал:

–Хм, просто не понимаю, с какой стати я должен здесь торчать. Я вовсе не ем песок.

Когда доктор Финч резонно замечал, что конфликт в семье касается всех ее членов, Трои пожимал плечами:

– Я, однако, чувствую себя вполне нормально.

Тогда было решено, что брат мой настолько погряз в душевной болезни, что уже не поддается излечению. Возможно, он страдает глубоким изъяном личности.

Я же знал, что на самом деле все гораздо хуже. Брат родился без стремления к успеху и честолюбия.

Нельзя показываться на люди в таком виде, – говорил я, видя его в шерстяных бежевых штанах чуть ли не до подмышек и в канареечной футболке на три размера мень-ше, чем нужно.

Ха. Какая разница, в чем я хожу? Это очень хоро-шая одежда.

Брату безнадежно недоставало чувства стиля и понимания того, что происходит в мире с точки зрения культуры. Спросите его, кто такая Дебора Уингер, и он ответит:

– Что, еще одна из этих ненормальных Финчей?

Зато попросите его объяснить, как именно работает ускоритель частиц, и он будет, не прерываясь, рассуждать несколько часов кряду. Даже нарисует цанговым каран-дашом схему.

Мне все это доставляло боль.

– Если ты приведешь в порядок прическу, – совето вал я ему,—то сразу будешь выглядеть куда красивее. Особенно если снимешь эти очки со стеклами толщиной три дюйма.

– Ха. А мне они нравятся. Я в них хорошо вижу.

Брат обладал очень специфическими симпатиями и антипатиями. В основном он сначала что-то любил – до тех самых пор, пока это «что-то» не наносило ему вреда. После этого он становился подозрительным и настороженным. Все существа на земле имели в отношениях с ним равные шансы – от собачонки до психотерапевта. Те, кому удавалось произвести на него впечатление особенно острыми умственными способностями, каким-то забавным трюком или количеством предлагаемой пищи, пользовались особенной благосклонностью. Если же в человеке не находилось ничего ценного и интересного, то он безжалостно отвергался. Так, как это произошло и с Финчами, и с нашими родителями.

Я завидовал отсутствию в его душе эмоциональных привязанностей. Меня раздирали на части и тащили в разные стороны, а брат казался совершенно свободным от всех душевных обязательств.

Одним из его пристрастий были поезда. Он мог часами ехать на машине за поездом, параллельно железнодорожным путям, независимо от того, есть там дорога или нет.

– Держись покрепче, – кричал брат, пытаясь перекрыть шум колес по гравию, – есть шанс, что мы перевернемся!

Еще он любил машины. Ему нравилось разбирать их на части, а потом снова собирать. Все бы ничего, но в нашем детстве он делал это на ковре в гостиной.

– Господи, Трои, что ты здесь творишь? Нельзя разбирать карбюратор прямо на ковре.

– Ха, – издавал он характерный звук. – Почему нельзя?

В понимании брата ковер был просто поверхностью. Кроме того, он обладал явным достоинством – был белым. Поэтому на нем очень хорошо были видны все темные, жирные от машинного масла, части двигателя.

Я очень скучал по брату и хотел его видеть постоянно. Мечтал о том, чтобы он забирал меня и возил с собой. Когда же он меня забирал из дома и увозил, я очень скоро уставал от постоянного мелькания поездов. В животе начинало бурчать, а брату нечего было сказать мне, кроме как:

– Смотри, служебный вагон.

– Знаешь, я мечтаю о большой жизни, – признавался я, рассматривая собственные волосы в зеркало заднего вида.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, знаешь, хочу, чтобы меня заметили. Хочу статьизвестным. Не хочу быть просто никем.

– Ха, – хмыкал он, – ну так становись слесарем-водопроводчиком. Люди все время замечают водопроводчиков.

Брат не стремился к общению с родителями и не страдал из-за них, как я.

– Если честно, мне на них совершенно наплевать, – признавался он.

Иногда я выходил из себя и начинал кричать:

– Отец, сволочь, даже не дает денег мне на еду! Не отвечает на мои звонки! Он совсем не хочет меня знать! Я готов проткнуть его столовым ножом!

На это брат очень спокойно отвечал:

– Да, от него действительно нет никакого толку.

На протяжении всей моей жизни брат оставался единственным человеком, на которого я мог положиться. Даже когда казалось, что между нами нет решительно ничего общего, я знал, что он надежен. Как математическая формула.

Спустя много лет ему поставят диагноз – слабая форма аутизма, известная под названием синдрома Аспергера. Этот диагноз объяснял его любовь к машинам, особую манеру речи и резкость натуры, а также поразительный и очень специфический интеллект. Именно поэтому он не имел желания что-то подробно обсуждать.

Иногда я думаю: может, если бы родители отвели его к врачу, а не отмахнулись от него, как от холодного и эмоционально закрытого ребенка, ему бы жилось лучше.

Потом я напоминаю себе, что в выборе медиков родители наши обладали весьма специфическим вкусом.

Помня об этом, я считаю, что брат оказался не столько заброшенным и одиноким, сколько внутренне надежно защищенным.

Радости секса (издание для детей)

Я лежу на спине на кровати Нейла и макушкой бьюсь о переднюю спинку, потому что его член необъяснимым образом оказался у меня в глотке. Фотографии – из-за которых я и пришел к нему домой – сползают и со стуком падают на пол. Шорох, а потом стук. Все, что я вижу – приближающийся треугольник темных волос. А кроме этого, ощущение беспрецедентной полноты в горле. Дышать трудно. Воздух поступает в ноздри толчками, которые зависят от движения бедер Нейла. Он дергается, и я получаю воздух для дыхания. А выходит воздух изо рта, вокруг его пениса.

–Да, да, да, – бормочет он, а потом грязно ругается, поминая и Христа, и его мать.

Треугольник волос ритмично движется – ко мне, от меня, ко мне, от меня – и так много-много раз. Руки мои раскинуты в стороны и руками Нейла пришпилены к матрасу. Наверное, я выгляжу, как Христос на кресте. Этот образ действительно приходит мне на ум. Я ловлю себя на мысли, что пришел сюда вовсе не за этим.

Процедура продолжается. Движение, глоток воздуха через нос, потом отвратительный звук, с которым он выходит изо рта, влажный выдох.

– Ах ты, кобелек, – произносит Букмен, ловя слово в воздухе так, словно хватает зубами кусок мяса.

Пахнет он чудно. Почти как еда, словно этот запах можно съесть. Насколько я понимаю, я ем этот запах. Однако он не похож на ту пищу, которую я пробовал раньше. Может быть, какой-нибудь сыр? Но темнее, теплее, слаще.

Собственная голова меня убивает. Она все бьется и бьется о переднюю спинку кровати. А спинка, в свою очередь, бьется о стену. Мы создаем очень много шума.

В глазах стоят слезы.

Мне ни разу в жизни не приходилось так широко раскрывать рот. Это обескураживает. Интересно, как я выгляжу со стороны с широко разинутым ртом и слезами на глазах? Я чувствую, как слюна течет по шее, хочу ее вытереть, но не могу пошевелить руками – даже кистями рук.

На потолке трещина, она начинается в одном углу комнаты и идет к противоположному углу, однако насколько далеко, я не могу рассмотреть. Слой краски на потолке так толст, что она даже отслаивается. Мне хочется ее отшелушить, как сгоревшую на солнце кожу или корку на пятке.

А потом черный треугольник падает мне на лицо. Я больше не могу дышать, даже через нос. И перед глазами лишь темнота. В горле появляется что-то еще. Оно наполняется чем-то жидким.

Глаза мои распухают, словно готовые лопнуть. И голова сейчас лопнет.

И вот наступает момент удаления из глубин. Он сопровождается чавкающим звуком. Член исчезает, треугольник исчезает, тяжесть его рук уже не давит на мои руки. В них стремительно поступает кровь.

Голова перестает биться о спинку кровати.

Такого облегчения я не испытывал еще ни разу в жизни. Теперь можно заснуть. Я действительно чувствую подступающую дремоту.

Его улыбка у моего лица. Мы сейчас лежим нос к носу, глаза в глаза.

Тихим, смущенным голосом он спрашивает:

– Ну как, все еще думаешь, что ты гей?

Я лишь прищуриваюсь.

Нейл поднимает меня так, что я теперь сижу на постели.

– Ты в порядке? – участливо спрашивает он.

Я смотрю, как кончики его усов раздвигаются в улыбке.

– Ты проглотил, – говорит он. – Это просто невероятно. Невероятно. У тебя горячий рот.

Вкус у меня во рту чем-то напоминает брюссельскую капусту.

Нейл поднимается и надевает белье. Трусы. Белые, если не считать темно-коричневой строчки сзади, прямо посредине.

Тыльной стороной ладони я провожу по рту, стараясь вытереть его. Потом пробую открыть и закрыть рот. Челюсть затекла, не слушается. Губы занемели. Я дотрагиваюсь до них пальцем. Они кажутся распухшими, словно я целовался с осами. Мне необходимо посмотреть на себя в зеркало.

Комната освещена лишь одной голой, без абажура, лампочкой, свисающей с потолка. Теперь я уже вижу, что трещина идет через весь потолок. Кажется, что краску можно отодрать одним движением, словно лист.

Нейл наклоняется и начинает собирать фотографии.

– А эту ты видел? – спрашивает он. На снимке – черный мальчишка на качелях. Качели летят вверх, почти запределы фотографии. Глаза мальчика смотрят прямо на меня.

– Где ты это снял? – интересуюсь я.

– В Нью-Йорке, – коротко отвечает он.

Все снова вполне нормально Мы говорим о фотографиях. Он на меня не сердится.

Я растерян. Сейчас он снова Нейл. Но тогда чем было то, что было? Что произошло?

– Что произошло? – произношу я вслух.

Нейл кладет фотографии на кровать и смотрит на меня, засунув большие пальцы в карманы. Он улыбается.

– Произошло, что называют сексом. Ты считаешь себя геем? Так это то, чем занимаются геи.

Глаза его лукаво поблескивают. Как будто мы с ним оба школьники и на перемене наперегонки бежим к качелям. Он прибегает первым, усаживается и смотрит на меня. Это именно такой взгляд. Взгляд победителя.

– Оденься, – говорит он, кидая мне джинсы. – Я должен отвезти тебя обратно.

Он подходит к комоду и, выдвинув ящик, достает сигарету. Стоит спиной ко мне. Позвоночник выделяется на спине выпуклой полосой. Если разбежаться, думаю я, то можно, прицелившись в позвоночник, сильно его стукнуть. Он невольно согнется пополам, треснет, сло-мается.

Лицо мое горит, словно прямо на него светит яркое солнце.

Я его страшно ненавижу.

Нейл поворачивается:

– Закуришь?

–    Да.

–    На.

Он кидает мне пачку сигарет.

Я вынимаю одну и подношу к губам. Он подходит с зажигалкой, специально, чтобы мне помочь. Это очень мило с его стороны, и моя ненависть немного отступает.

Я затягиваюсь. Дым обжигает легкие, но ощущение приятное. Словно кинозвезда, я выпускаю дым через ноздри.

Чувство такое, словно через какую-то незнакомую дверь я вошел в совершенно незнакомую комнату и уже не смогу из нее выйти. Ничто не будет таким, как прежде. Да, именно так. Все изменилось, и жизнь не вернется в прежнее русло.

Еще я чувствую, что никогда и никому не смогу рассказать об этом. Даже Натали, хотя очень хотел бы.

Все случившееся сегодня, в этой комнате, останется моей тайной.

Я чувствую себя совершенно переполненным. Настолько, что мне необходимо отправиться домой и хорошенько все обдумать – думать и думать, может быть, целую неделю, а может быть, всю жизнь. Разве я смогу пойти утром в школу? Сейчас уже первый час ночи, а вставать мне надо в семь тридцать, чтобы успеть к восьми пятнадцати.

Нейл открывает дверцу шкафа. В дальнем конце, прижавшись друг к другу, теснятся пустые проволочные вешалки. Шкаф пуст, только на внутренней стороне двери с крючка свисает на ремне фотоаппарат. Он берет его и наводит на меня.

Футболка на мне надета задом наперед, но мне все равно.

Он снимает меня в тот момент, когда я застегиваю рубашку. Я застегиваю ее почти до самого верха.

– Дай я еще немножко тебя попробую, – говорит он и бросает фотоаппарат на кровать. Подходит ко мне и, взяв за щеки, поднимает мое лицо к своему. Целует меня. Языком проводит по моим зубам, исследует каждый уголок рта.

Я смотрю мимо его головы, на стену. Хочется вырваться из объятий. Пора идти. Мне пора домой.

Нейл с силой прижимает меня к себе. С силой, положив руки мне на поясницу. Мой мочевой пузырь переполнен. Мне нужно в туалет.

Он отпускает меня.

– Пойдем.

Мы уходим.

Внизу на диване сидит его сожительница и смотрит телевизор. Пепельница рядом с ней полна окурков. Насколько я понимаю, это его неудачная попытка стать гетеросексуалом.

– Эй, милый! – окликает она меня. – Сколько тебе лет, небось семнадцать?

– Тринадцать, – поправляю я.

Она толстая. Причем видно, что она всегда такой была и всегда такой останется. Когда она подносит к губам сигарету, я замечаю что ногги у нее грязные и обгрызенные. Довольно длинные, до плеч, волосы цвета соломы спутаны. На шее, на тонкой цепочке, висит маленький золотой крестик. Он для нее слишком миниатюрен.

– Пива хочешь?

Я отказываюсь. Мне думается, что она не раз пробовала семя на вкус. Хочется спросить, всегда ли оно напоминает брюссельскую капусту или это особенность Нейла.

– Я скоро вернусь, – говорит Нейл. – Вот только отвезу его домой.

– Купи мне еще сигарет, – просит она. Кашляет, снова затягивается и поворачивается к телевизору. Там идет «Мэнникс».

Нейл берет с кухонного стола ключи, вместе с ключами к пальцам его прилипают крошки. Он подбрасывает ключи в воздух, а потом ловит.

– Готов?

Я думаю, что, конечно же, я совершенно готов. Мы выходим на улицу. Я почти вижу собственное дыхание, поэтому стараюсь не дышать. Хочу сохранить его внутри себя. Чувствую себя выставленным напоказ, вывернутым наизнанку. На сегодняшний вечер я уже вполне достаточно себя показал.

Нейл открывает мне дверь, словно я девушка. Внезапно я чувствую себя девушкой. Мне стыдно. Дверь не заперта.

Он обходив вокруг машины и садится на свое место. Заводит машину.

Сиденья очень холодные. Я посильнее сдвигаю ноги, потом засовываю между них руки. Обернувшись, смотрю на дом. Из ближнего к двери окна падает какой-то унылый желтый свет. Он смешивается с голубоватым светом телевизора, льющимся из соседней комнаты. Все остальные окна темные. И сам дом совсем темный; при дневном свете он, должно быть, серый или коричневый. А в темноте кажется черным. Лужайки перед ним нет. Просто грязь и гравий.

– Я тебя не напугал? – спрашивает Нейл, выезжая на шоссе № 5.

– Нет – отвечаю я.

– Хорошо. Надеюсь, я тебя не обидел. – Он поворачивается ко мне: – Потому что я вовсе не хотел тебя обидеть.

Я киваю.

– Понимаешь, я просто хотел показать тебе, что тебя ожидает. В смысле, что значит быть геем, и все такое.

– Угу, – соглашаюсь я очень тихо. Едва слышно. А может, я даже это и не произношу, а только думаю.

Больше мы не разговариваем. Молчим всю дорогу. Мое стекло запотело, и от этого мне кажется, что внешнего мира не существует.

Опять я ощущаю, что все безвозвратно изменилось. А потом возникает очень реальное чувство вращения.

Когда я появляюсь, Хоуп еще не спит. Она сидит на диване в телевизионной комнате, поджав под себя ноги.

– Привет, – произносит она.

– Привет, Хоуп.

– Тебе было интересно с Нейлом?

Я изображаю улыбку.

– Да, было забавно. Он показывал мне фотографии.

Хоуп выпрямляет ноги и чешет затылок.

– Правда? Это здорово. Вы разговаривали?

Я вхожу в комнату. Телевизор мигает. Почему она не поправит антенну? Как можно что-то смотреть с таким качеством?

– М-мм, да. Наверное. Немного поговорили.

Ощущение такое, что губы мои распухли. Интересно, заметно это или нет.

– Ты выглядишь немного странно, – замечает она. – С тобой все в порядке?

Ноги ее вытянуты, и на них лежит лохматая собака по имени Зу. Когда Хоуп шевелит пальцами ног, то кажется, что глубоко в шерсть Зу зарылись какие-то зверюшки. Покрывало на диване протерлось и стало настолько гладким, что с него можно соскользнуть.

Я сажусь. Смотрю на экран телевизора и думаю о том, как хочется курить. Однако курить в доме неудобно, ведь то, что я курю, – мой секрет. Натали тоже курит, но она смелее меня. Когда Агнес или Хоуп, или отец начинают на нее наезжать, она просто посылает их всех подальше. И все. А я чувствую себя гостем, застрявшим в ловушке собственной порядочности, и поэтому не могу себе этого позволить. Наконец я собираюсь с духом и произношу:

– Просто странно было видеть все эти фотографии, которые Нейл сделал в Нью-Йорке. Захотелось там когда-нибудь пожить.

Хоуп поворачивается ко мне и говорит:

– Я могла бы тебя иногда в Нью-Йорке навещать.

– Да, неужели?

– Правда, могла бы, – подтверждает она. Потом берет со стола свою маленькую Библию и кладет ее на колени.

– Хочешь спросить об этом Бога?

Я пожимаю плечами:

– Наверное.

Хоуп хлопает по дивану, чтобы я придвинулся.

– Давай погадаем на Библии.

Я сажусь ближе.

– Закрой глаза, – командует она.

Я закрываю глаза и думаю о том, как лучше сформулировать свой вопрос.

– Ну ладно, – наконец говорю я, – буду ли я, в конце концов, жить в Нью-Йорке?

Хоуп берет Библию в руки и наугад открывает.

– Готово» – объявляет она.

Я тыкаю пальцем в страницу и открываю глаза. Хоуп наклоняется, чтобы посмотреть, на какое слово я попал.

– «Сила», – читает  она.

Я открываю глаза.

– Что это значит?

Хоуп читает то, что написано рядом, чтобы понять контекст.

– Наверное, то, что, прежде чем ты туда переедешь, тебе потребуется много силы. И много уверенности в себе и в своих возможностях. Мне кажется, это очень позитивное гадание.

– Ты так думаешь?

– Конечно. Мне кажется, это означает, что ты сейчас находишься в периоде активного роста, а когда из него выйдешь, то обретешь достаточно силы, чтобы жить там, где захочешь.

Я начинаю чувствовать себя немножко лучше. Мне нравится, что Хоуп умеет так ловко разговаривать с Богом на его языке. И еще нравится то, что она почти умеет предсказывать будущее.

Зу переворачивается на другой бок и тяжело, устало вздыхает.

Хоуп зевает.

– Я тоже хочу спать, Зу, – говорит она. Кладет Библию обратно на стол, под лампу, а лампу выключает.

– Мы отправляемся спать.

– Да, – соглашаюсь я, – и мне, пожалуй, пора.

Хоуп уводит Зу из комнаты, а я сижу и смотрю, как мигает телевизор. Мне все еще чудится запах Нейла. Такое чувство, что этот запах застрял у меня между верхней губой и носом. Нужно умыться и принять душ.

Телевизор продолжает мигать. Я закрываю глаза. Когда я это делаю, темный треугольник возвращается. Я сглатываю.

Трещина на потолке. Едва я закрываю глаза, передо мной сразу возникает трещина на потолке.