Текст книги "37 девственников на заказ"

Автор книги: Нина Васина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Девочки уходят, мальчики – остаются

– Я могу тебе помочь, – вдруг сказала Лумумба. – Если докажешь, что ты действительно Кира Ланский, а моя подруга все это затеяла из мести за отвергнутую любовь, я уговорю их отдать дискету тебе.

– Но-но! – погрозил пальцем Урса.

– Если я докажу, что ты – не Ланский, то смогу тогда сделать так, что тебе будет обеспечена хорошая защита и убежище.

Урса на всякий случай забрал с тарелки пакет и, поколебавшись, сунул его к себе в карман. Ланский проследил за его рукой обреченным взглядом.

– Да как ты можешь это доказать, Машенька, радость моя?! – закричал Ланский. – Я уже семь раз вывернулся наизнанку, доказывая это! Отпечатки пальцев? Извольте, у меня их брали три года назад, когда вербовали работать на охрану государственных интересов. Сравнивайте!

– Это не пойдет! – заявила я. – Три года назад не пойдет.

– И допустим, я не тот Ланский? – не может успокоиться предположительно Блохов. – За что меня наказывать? За мошенничество? А кто я?

– Если ты не Кира, значит, где-то есть то, что от него осталось. Уж теперь-то я позабочусь о законном и дотошном следствии, – обещает Кохан. – И погожу пока отправлять дело Халея в архив.

– Да как же это узнать, други мои?! Фло знает, что у меня не осталось родных!

– Это просто, – улыбается сфинксом Лумумба. – Элементарный сравнительный анализ ДНК.

– С чем сравнительный? – не понял Урса.

– Да, с чем? – напрягся Ланский.

– Я позвонила тебе сегодня из аэропорта и сделала предложение. Что ты мне ответил? – спрашивает Лумумба.

– Я?.. Я ответил, что хочу с тобой встретиться.

– Я предложила ему до вечера определиться со своей дальнейшей жизнью и объясниться с Фло. Он захотел со мной встретиться. Я приезжаю и что вижу? Ты не объяснился с нею. Ты продолжаешь настаивать, что она ненормальна. Я предполагала такой финал, поэтому последние три дня тоже занималась раскопками – и тоже на кладбище.

– Моя тетрадь! – подпрыгнула я.

– Точно. Твоя тетрадь. Я выкопала ее, хоть это и стоило мне больших трудов и денег. Казаки люди непростые. Зато теперь мы имеем прекрасную возможность сравнить твою кровь, – она кивает Ланскому, – и кровь, которой на первой странице написано это имя, – Лумумба торжественно вынимает из сумки тетрадь и раскрывает ее на первой странице.

– Но это же!.. – начал было объяснять Урса, но я изо всех сил пнула его ступню ногой.

Хотя это действие и оказалось излишним. Ланский молниеносно бросился к тетради, вырвал первую страницу и засунул ее в рот, давясь и содрогаясь в рвотных потугах.

– Ну зачем ты так, честное слово. Выплюнь! Не можешь уже? Тогда запей, запей! Сядь, успокойся. Ты проглотил? Проглотил? – ласково интересуется Урса, дожидается от Ланского кивка головой и объясняет: – Ну и дурак! Это не тот блокнот и не та страница! Уж кому знать, как не мне. – Он долгим взглядом осмотрел меня, вероятно, вспомнив запись на последней странице. – Ты же на этой странице, кроме своего имени, записал еще и некоторые размеры. Цифры. Понимаешь? Не понимаешь? Значит, дорогой мой Кира, в тетрадке той писал не ты.

– Ладно, коллеги, я – Блоков, но я никого не убивал.

В полнейшей тишине эти слова прозвучали и повисли надо мной ощущением тяжелой и окончательной утраты.

– Ты все-таки убил его, – заплакала я. – Пациент убил своего врача. Подонок, ты убил его и украл имя, работу, дом, жизнь!..

– Я не убивал, – настаивал Блохов. – Хотя меня можно косвенно обвинить в этой смерти. Вы угадали почти все. Я узнал от Ланского о дорогом ожерелье. Месяц изучал повадки старика Халея, я помню тебя. – Он кивал в мою сторону, не поднимая глаз. – Девчонка, ангел-хранитель, ты почти всегда была рядом. Пробраться к старику было трудно, тогда я сыграл через котят. Помню, как в первый свой приход стоял в квартире и слушал почти полчаса невероятный бред этого помешанного, вот тогда я понял, что такое сумасшедший. Он говорил настолько странные вещи, что никакой доктор никогда бы в жизни не смог их квалифицировать и обозначить диагнозом, а я стоял с двумя котятами за пазухой и смотрел на авоську у зеркала в коридоре. Там болтался настоящий пистолет! И думал я только об одном: заряжен он?.. Не заряжен?.. Смешно, я первый раз пришел в квартиру старика, чтобы осмотреться, а мне в искушение в коридоре кто-то повесил оружие. Я не собирался убивать, хотя пистолет, конечно, был тяжелым испытанием. Меня это так вывело из себя, что в тот раз я ушел. Я не был готов к сомнениям. Почти неделю я успокаивал себя, а потом… Я выпью, если вы не против.

Блохов встал и достал из кухонного стола бутылку виски. Он отвинчивал пробку, глядя перед собой с напряжением человека, вспоминающего ускользнувшее слово – вот оно рядом, вертится на языке, а не вспомнить…

– Он сказал: “Порядок – это первый закон Неба. И если ритуал является видимым проявлением внутренней добродетели, то ничем не сдерживаемая страсть – проявлением искренности”. Вспомнил! – Блохов торжествующе обвел нас глазами. – Понимаете?

Застыв и почти не дыша, мы смотрели, как он пьет из горлышка.

– Не понимаете? Это же так просто – ничем не сдерживаемая страсть – это проявление искренности! Он почувствовал меня собой в мой второй приход, он почуял! Он подсказал: страсть – это не порок, это только проявление искренности. Он сидел в кресле и игрался с ножом. И тут в дверь постучали. Странно так – короткими ударами с повторениями и паузами. И старик загадочно улыбнулся и показал мне жестом уйти в другую комнату.

Это была спальня. Шторы задернуты – я с минуту привыкал к полумраку и слушал странную речь – то ли японский, то ли китайский. Потом наступила тишина, я достал свой пузырек с хлороформом, тряпку, приоткрыл дверь… Кровь выливалась из него толчками, словно внутри пульсировало море. Лицо было спокойно – он совсем не испугался смерти, а вот я чуть не поседел от ужаса: сгорбленный старикашка – как мне тогда показалось – в халате, что-то рисовал на одежде мертвого сидящего Халея, сосредоточенно и тщательно. Вы не поверите!.. Он мокал головку высохшей розы в кровь, в разрез на горле! – и писал потом ею что-то, сначала – на одежде, склоняясь по мере написания все ниже и ниже, потом – на полу, отступая к двери, и каждый раз, когда… кровь кончалась, он подходил, осторожно обходя написанное, мокал головку розы в горло, возвращался… и писал, писал, водя ею как кисточкой… Он так и ушел. Держа розу перед собой. Красную.

– Суини!.. – простонала я.

– Су-Инь Кон, – поправил меня Блохов и добавил: – Нужно ли говорить, что я не отважился тогда искать ожерелье. Я выскочил из подъезда и некоторое время, совершенно не соображая, что делаю, шел за стариком с красной розой, пока тошнота и слобость не остановили меня.

– А жизнь психиатара Ланского окончилась с такой же живописной страстью? – невозмутимо поинтересовался Кохан. – Ты сказал, что виноват в его смерти косвенно, что это значит? – Он на всякий случай забрал у Блохова почти ополовиненную бутылку.

– Это значит, что Ланский умер из-за меня. Я шантажировал Кона от имени психиатра Ланского. Это было вполне логично, так как именно Ланский наблюдал Богдана Халея, вернее, изучал его, как невероятный случай изобретательной гениальности с отклонениями в расслоение личности. Я выследил китайца, узнал, что он прибыл в Москву из Англии, написал ему письмо с предложением выплаты денег за мое молчание и намекнул, что, кроме самой картины смерти Халея, мне отлично известно и его, Кона, судьба, поскольку Халей всегда был великолепным рассказчиком. Кому, как не психиатру, анализировать воображаемые образы пациента…

– Су-Инь вышел из тюрьмы и сразу же поехал отомстить Халею, – вздохнул Урса. – Он свел счеты. Не обошлось, вероятно, и без оскорбленных страданий бывшего любовника…

– Замолчите, – попросила я. – И что же стало с Кирой Ланским?

– Очень просто. Дважды китаец заплатил мне, а потом прислал, вероятно, Ланскому письмо с угрозами. Мой психиатр стал грустен, у него, к тому же, не ладилось с женщиной, с которой он сожительствовал. И вдруг в момент накатившего откровения Ланский признался мне, что начинает сходить с ума. Ему везде мерещится старик с пучком волос на затылке, который угрожает лезвием бритвы. Ланский чувствовал себя виноватым в смерти Халея – все считали, что это было самоубийство. А узнав, что его любимая женщина – воспитанница того самого старика, которого он не уберег от суицида, – Ланский совсем впал в депрессию.

– Откуда он узнал? – спросила Лумумба.

– Не от меня, – замотал головой Блохов. – Я думаю, это было в очередном письме от китайца. Ланский перестал понимать, что происходит, забросил работу и решился на отъезд. Я поехал с ним, Новгород – это и мой город, собственно, на почве землячества мы и подружились. И хотя я никогда не забывал, что являюсь пациентом на излечении, Ланский сам частенько сбивался до расслабления дружеской откровенности. Из Новгорода я потребовал от китайца очередного перевода денег. Через три дня он убил Ланского.

– Лихо! – ухмыльнулся Урса. – И как же он его убил?

– Так же, – пожимает плечами Блохов. – Перерезал ему горло. А уже потом… я поджег дом.

– А горло он ему перерезал ножом для резки тростника? – подался вперед Урса и впился в лицо Блохова горящими глазами.

– Что вы зациклились на этом ноже?! Бритвой он ему перерезал горло, бритвой, как и Халею! – повысил голос Блохов. – Этот нож ваш вообще ни при чем! Он выпал из рук Халея, когда китаец перерезал ему горло бритвой. Нож упал на пол в кровь. Вот и все…

– Пожалуй, мне тоже стоит выпить, – я вцепляюсь в бутылку двумя руками, чтобы не выронить.

– Где? – спрашивает Урса. Блохов понимает его с полуслова.

– Это случилось в новгородской квартире Ланского. Я пришел вечером, а психиатр уже мертвый. Лежит, – уточнил Блохов, кивая головой. – Горло перерезано. Весь исписан иероглифами, и на полу тоже… письмена. Я сфотографировал на всякий случай всю эту картину, написанную кровью. Перевез тело Ланского к себе, и к утру поджег старый родительский дом. Он деревянный… был. Старый. Быстро сгорел.

– Что-то же должно было остаться! – замечаю я.

– Конечно. Все, что осталось, похоронено в могиле с моими инициалами. Все, как полагается. Я тогда за неделю и себя похоронил… То есть Блохова… И Ланского как бы закопал. То есть пустой гроб. По мне плакать некому было, а вот женщине Ланского я отправил бумаги о смерти. За деньги сделал. По знакомству. Сказал, что это хохма такая, чтобы слишком влюбленная москвичка отстала от Киры, а то уела совсем… А через месяц, когда с лица бинты сняли в клинике пластической хирургии, я совершенно поверил в себя. В психиатра Киру Ланского. И стал потихоньку закрепляться в этом образе. Так что, пришить мне убийство вам не удастся.

Хотите, откопайте гроб из могилы Блохова. Тут, кстати, и тетрадочка Евфросинии Павловны может вполне пригодиться… – Блоков икнул и упал головой на стол. – А хотите, – предложил он, уже еле ворочая языком, – я из банковской ячейки достану пакетик с фотографиями. Сядете вечерком… Переведете с китайского, что там этот Кон написал на Ланском, куда его послал… Так что, извините, если не оправдал… ожидания…

– Не плакать! – стукнул по столу ладонью Урса. Мы с Лумумбой, как по сигналу, достали носовые платки.

– Ладно. Мы вот что сделаем. Все, кто были мертвыми, мертвыми и остались. Выпьем за упокой их душ. И… И девочки уходят, а мальчики – что? Правильно. Мальчики остаются, – разъяснил Кохан, вытаскивая меня и Лумумбу из-за стола и подталкивая к двери.

Вот и лето наступило!

– Где мой блокнот? – набросилась я на Лумумбу в подъезде.

– А где спасибо за мои старания? – возмутилась она.

– Спасибо, где мой блокнот?!

– Я так и не смогла это выяснить за тридцать восемь часов бесконечных уговоров и рассказов о невероятных африканских приключениях! Ничего не помогло! У них в глазах!.. У них другое солнце в глазах! Это невозможный народ! Я врала так, что теперь моя кожа станет не черной, а красной! Они слушали, восхищались, особенно этот старик противный! А потом задумчиво так осмотрел свое племя, покачал головой. – “Оченно интересно, оченно. Только ведь ты его не закапывала?” – “Не закапывала! Но, – кричу, – нужно помочь той, которая закапывала!” – “Это мы всенепременно, это мы обязательно поможем, пусть приезжает, у нас за нее Акимовна молится каждый вечер, с ней ничего плохого не случится!” Акимовна – это старуха, которая каждый раз крестила табуретку, с которой я вставала, и иногда задумчиво объявляла, что, “если хорошенько напарить баньку, может, местами черное и отпарится”. Извини, я совсем иссякла под конец вторых суток, еще я плохо переношу самолеты, так что, если дело дойдет до сравнительного анализа ДНК, съезди сама за своим доказательством!

– Ни в коем случае! Я так рада, что ты ее не раскопала. Эту тетрадь нельзя трогать, пока все не родятся.

– Кто – все?.. – подозрительно поинтересовалась Лумумба.

– Ну, все, которые тридцать семь. Они пока тени, понимаешь. Ходят везде, ищут пристанища.

– И это говорит психиатр?

– Нет, это говорю я, твоя пациентка с диагнозом “скиофобия”.

– Дай-ка я тебя обниму, пациентка… И оказывается, что мы уже вышли на улицу, а там… лето.

– Что ты дергаешься? – спросила Лумумба, прижимая к себе мою голову. – Обниматься разучилась?

– Так лето же ведь!

– Не выдумывай.