Текст книги "37 девственников на заказ"

Автор книги: Нина Васина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Кое-что о проклятиях

– Ерунда, – повторила Аквиния.

– А вот и не ерунда! Человек из органов, который держал этот нож у себя как вещественное доказательство почти месяц, – он и потом не хотел его отдавать, я жалобу писала! – превратился в настоящую жабу!

– Ты говорила раньше, что в бегемота, – заметила Аквиния.

– Какая разница? Он за пару лет достиг такой степени ожирения, при которой уже показывают свой живот и задницу за деньги в цирке или идут в борцы сумо!

Я закрыла глаза, стараясь справиться с гулом внутри моей головы.

– Ее мать, – понизила голос Аквиния, – сдвигает этот нож каждые две недели, протирает паркет и кладет обратно.

– Несчастная женщина! – вздохнула Анна-бель, покосившись на меня.

– Значит, – решила я подвести итог, хотя от усталости и нереальности происходящего еле ворочала языком, – Анна хочет, чтобы я всего лишь нашла убийцу Богдана, и тогда она, счастливая, с тремя ножами поедет в Таиланд. А Аквинии нужно, чтобы я нашла пропавшие бриллианты?

– Выйдем на минуточку, – попросила Анна-бель.

– Не слушай эту дуру! – напутствовала меня Ак-виния.

В кухне, тщательно прикрыв за собой дверь, Анна-бель прошептала мне в ухо:

– Не надо искать ожерелье – я знаю, где оно, с ним все в порядке!

После чего, удовлетворенная, заперлась в туалете.

Я вернулась в гостиную, села за стол и положила голову на руки возле невыпитой чашки чая.

– Не надо искать убийцу, – вдруг прошептала Аквиния. – Это не приведет к добру – всем только хуже станет.

– Что? – дернулась я. – Почему – хуже?

– Я знаю, – шепчет Аквиния, не шепчет даже – медленно и тщательно беззвучно выговаривает это губами.

– Вы хотите сказать… – я тоже перешла на почти неслышный шепот, – что вы… Вы видели, да? Вы этого человека видели в трубу? Вы знали сразу, что это убийство, а не самоубийство. Почему же не сказали?

– Зачем? Помочь Богдану было уже нельзя, а объяснять чиновникам, что я с утра до вечера смотрела в подзорную трубу за своим бывшим мужем… Мне тогда стукнуло восемьдесят, представь их реакцию! Но справедливости ради стоит сказать, что, как только я увидела это, я тут же пошла звонить в милицию. Это заняло почти десять минут – так трудно дозвониться, а еще труднее объяснить дураку на коммутаторе, откуда я знаю, что кого-то убили, и почему не хочу называть свое имя.

– А где наша добрая мамочка? – вошла в комнату Анна-бель. – Ее нигде нет, я все осмотрела. Фло, детка, ты как специалист, знакома со всеми проблемами своей мамы?

– Что?.. – Комната поплыла перед глазами, и Анна-бель приподнялась в воздухе, вращаясь.

– Я говорю, что твоя мама исчезла. Мы ее обидели, наверное, бедняжку. Аквиния бывает такой грубой…

– Лучше бы ты следила за своим змеиным языком! – фыркнула Аквиния.

– Что же она и не попрощается с нами? – огляделась Анна-бель.

– Вот тебе ключи и адрес моей квартирки, – протянула мне бумажку Аквиния. – Помоги одеться, правая рука не слушается.

Мы вышли на лестничную клетку, и я почему-то случайно поднялась вверх и посмотрела на дверь квартиры Богдана.

– Что? – взволновалась Анна-бель. – Она там, да? О, господи, идемте же скорее, скорее!

Не знаю, что она ожидала там увидеть, чего боялась? Пока мы с Аквинией под руку кое-как доковыляли, в квартире еще было тихо, но как только мы ступили за порог в сумрак коридора, раздался такой вопль, что теперь Аквинии пришлось подхватить меня и прислонить к стене.

– Постой тут, детка, – сказала она изменившимся голосом, – я посмотрю, что там случилось…

Она ушла. Я кое-как отлепила спину от стены и первым делом бросилась в гостиную. Сначала я посмотрела на кресло и с облегчением перевела дух. Оно было пустое. Потом посмотрела на пол – ножа не было. Из спальни слышались крики и странные звуки. Я подошла к двери и, уже ничему не удивляясь, минуты три просто стояла и наблюдала, как моя мама и Анна-бель дерутся, катаясь по ковру. Потом мама одолела Анну-бель, села сверху и посмотрела на нее таким первобытным взглядом, что я сразу бросилась ее оттаскивать. Аквиния сидела на кровати, болтала ножками и с интересом за всем этим наблюдала.

– Что случилось? – сумела я выговорить, схватив маму сзади подмышки и уволакивая ее в коридор.

– Мне конец! Мне конец! – вопила Анна-бель и, перевернувшись на живот, стучала кулаками в пол.

– Да все нормально, – спокойно заметила Аквиния. – Твоя мама переложила ножи в разные футляры. Мы теперь в жизни не найдем, который из них где лежал; тем более – который из них этот чертов Мудрец.

Я кое-как доволокла совершенно обезножевшую маму к дивану, но затащить на него не смогла – посадила рядышком на пол.

– Зачем ты это сделала? – спросила я ее Она – еще в пылу борьбы и победы – сначала посмотрела отстраненно, потом сдула растрепанные волосы с правого глаза и объяснила: – Пусть эти гадины теперь попробуют разложить их правильно! Это не семейка – это гнездо разврата! Они и о других думают, как о себе? Как они смеют намекать на такие вещи!.. Да моя дочь!.. – вдруг закричала она что есть мочи, чтобы было слышно в спальне. – Да вы в подметки ей не годитесь!

– Тихо, тихо. – Я села рядом на пол и прижала к себе ее голову.

Мама вырывалась и пыталась громко объяснить, какая я целомудренная и добрая девочка.

Когда она совсем выдохлась, я пошла посмотреть на Анну-бель.

– Все в порядке, – кивнула мне Аквиния, – я ее успокоила.

– Как вам это удалось?

– Я сказала, что твоя мама могла и не сообщать нам, что переложила ножи; мы бы ничего не знали и ушли спокойными. От того, что мы это знаем, выиграла только твоя мама – она полностью удовлетворена истерикой Анны.

– Чушь! – фыркнула от окна Анна-бель, припудриваясь перед карманным зеркальцем. – Люди, к которым я повезу ножи, знают все в деталях, каждый изгиб, каждый вензель на рукоятках! Поэтому они должны лежать каждый в своем футляре, позориться с этой историей не собираюсь! Ты что думаешь: я успокоилась от бреда этой старухи? Эти ножи есть в каталоге, я сравню фотографии и дома разложу их правильно по цвету футляров!

– Браво, – уныло похлопала Аквиния и заметила, обращаясь ко мне: – Ну разве не дура?! Все уши прожужжала, что Мудреца нельзя убирать с места убийства, а теперь тащит его к себе домой!

Кое-что об алкоголизме

Через полчаса, кое-как убрав в спальне Богдана, мы вернулись к себе в квартиру.

– Она унесла все три футляра? – в который раз, как заведенная, спросила мама.

– Да. Положила их друг на дружку и несла перед собой, прижав к груди. Успокойся уже, а?

– А Аквиния?

– Мы с Аквинией ловили такси.

– И она увезла все три ножа? – не может поверить мама.

Я роюсь в кухонных полках, в столе и под сиденьем дивана.

– Что ты ищешь? – не выдерживает мама.

– Бутылку. Я знаю, что ты ее прячешь. Доставай – сейчас самое время.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все.

– В спальне. И совсем я не прячу – я сделала себе бар в тумбочке под телевизором.

– О! Бар!.. Это прогресс, – похвалила я маму и выбрала в тумбочке под телевизором початую бутылку коньяка.

– Ну почему ты не приехала на машине! – пожалела мама. – Ты бы отвезла их к Анне, убедилась, что она точно затащит эти ножи домой…

– Потому что наши встречи обычно кончаются тем, что ты после них напиваешься, а я плохо сплю и глотаю снотворное.

– Тоже мне, психиатр, – позволила себе пошутить мама.

– Сегодня я решила остаться на ночь и выпить вместе с тобой.

– Да я не пью много, – отвела мама глаза. – Так, рюмочку для расслабления…

– Сколько она тебе платила за уборку? – спросила я после второй расслабляющей рюмочки.

– Ерунду. Я согласилась, потому что хотела понять…

– Ты хотела порыться как следует в этом доме, выяснить, что меня туда тянуло, да? Найти что-то странное и ужасное!..

– А что в этом плохого? – защищается мама. – Закусывать будешь?

– А ты обычно закусываешь?

– Нет, – пожала она плечами и опять отвела глаза.

– И я не буду. Мама, я его любила.

– Знаю, – кивнула она. – Ты не думай, я не совсем тупая. Я хотела узнать – за что.

– Сейчас я скажу банальность, но эта фраза – хорошее подспорье для психиатра. Любят не за что, а вопреки. Я его любила вопреки его возрасту, твоему ужасу, вопреки здравому смыслу. Я хотела вырасти для него и родить ему сына.

– Боже!..

– Я все сама испортила. Я его убила.

– Тем самым ножом? – поинтересовалась она заплетающимся языком. – Вот умора… А потом пришли две его бывшие жены просить, чтобы ты нашла убийцу? Смешно… Но знаешь, есть еще более смешная мысль. Это я его убила. Я больше не могла видеть тебя, ты умирала на моих глазах – семнадцатилетняя девочка таяла и сходила с ума, а я ничего не могла поделать! Как только ты уехала, я пришла к нему поговорить. А он сидел в кресле, надменный такой, рассматривал нож. Даже сесть не предложил.

– Не выдумывай, – прошу я, задрожав от холодных ладоней ужаса у меня на спине.

– Ладно, не буду… – соглашается мама.

Тридцать семь мужчин сразу

Утром она – свеженькая и веселая, готовит на кухне завтрак. Я наблюдаю за ней сквозь стекло кухонной двери, потом иду поздороваться.

– Как ты спала? Голова болит? – тактично интересуется мама.

– У меня не бывает похмелья, – зеваю я.

– Как хорошо, у меня тоже. Наверное, это семейное! Род Куличков, не страдающих похмельем. Мы смеемся.

– Сколько у тебя было мужчин? – вдруг спрашивает мама за столом, намазывая на блин икорное масло.

– Тридцать семь, – отвечаю я честно.

– А если серьезно?

– Мама, с этим у меня все в порядке. Ты что, не можешь представить, что я осчастливила тридцать семь мужчин? Мне уже двадцать шесть, я тебя умоляю!..

Она задумывается, потом качает головой.

– Нет. Не могу. Слишком сюрреалистично. Я не могу представить эту картинку – слишком много персонажей. Знаешь, что человек осознает только то количество предметов или особей, которое он может охватить взглядом и выделить отдельные черты при этом. Тридцать семь особей сразу – это слишком много.

– Ты что, пытаешься представить их всех сразу?!

– А ты как? – спрашивает моя мама.

Вся жизнь в коробке от сигар

Я беру ключи от квартиры Богдана. Мама решительно хочет пойти туда со мной.

– Ты разве еще не все шкафы облазила? – укоризненно вздыхаю я.

– Шкафы я осмотрела все, а вот книги – еще нет.

– Что ты ищешь в книгах?

– Я ищу его автобиографию. Где-то же он спрятал рукопись. В книгах – удобнее всего.

– Чего?..

– Не отпирайся – я видела пишущую машинку, я знаю, что ты в последний год батрачила на него часов по шесть в день, я умею делать выводы.

– Мама!..

– Не перебивай. Ты думаешь, мне одной эта мысль пришла в голову? Аквиния сказала, что заплатит мне премиальные, если я найду его воспоминания. Анна обещала, что заплатит вдвойне, если я эти воспоминания сожгу, никому не показывая и не читая. Ты поняла?

– Поняла, – вздыхаю я. – Лучшей приманки для тебя они придумать не могли.

– Они считали меня необразованной дурой, меня – лингвиста с ученой степенью! – бормочет мама, пока мы поднимаемся по лестнице. – “Где вы работаете, дорогая?” Я сказала, что в издательстве. Только было собралась сказать – в каком, а Анна участливо так поинтересовалась: “Уборщицей?” Что им можно было объяснить?..

В квартире Богдана я первым делом подошла к окну гостиной. Осмотрела два дома, стоящие напротив. Потом прошла в угол комнаты, где стояла пишущая машинка, на которой я училась печатать, и подумала, могла ли Аквиния видеть меня в окно под таким углом? А что, если она сейчас смотрит на нас в новенькую подзорную трубу? Зачем ей воспоминания Богдана? Чего боится в этих воспоминаниях Анна?

– Столько книг! – то ли с завистью, то ли сочувствуя себе, произнесла мама.

Я позвала ее в спальню и там на всякий случай первым делом задернула шторы. Мы подняли ковер, потом – паркетную доску. Глаза мамы загорелись, когда из тайника я вытащила деревянную коробку для сигар, но, открыв ее, мама посмотрела на меня с разочарованием.

– Что это? Где рукопись?

– Это пленки с его романом.

– Романом? Пленки?

– Он сказал, что пишет роман. Диктовал на магнитофон, когда находило вдохновение; оттачивал на мне приступы этого самого вдохновения, по реакции наблюдая, насколько интересно то, что он рассказывает. Или бормотал сам себе в одиночестве. Ты это искала?

– Я думала, это будет рукопись!..

– Я тоже думала, что года за два успею все это напечатать, потому и села за пишущую машинку. Я все равно не успевала бы печатать за ним с голоса, поэтому мы решили, что, как только ему захочется поговорить о своей жизни, он будет включать магнитофон, а я – заботиться о наличии пленок.

Мама копается в коробке, читает названия на кассетах.

– “Венеция”, “Ханой”…

– “Венецию” я уже напечатала – это история двенадцатилетнего Богдана. Если добавить некоторые выдержки из писем его матери, а потом хорошо оформить трагический конец, может получиться неплохой роман со смертельным исходом.

Я говорю все это и не верю тому, что слышу. Вот он – прекрасный выход из любого истерического состояния нарушения психики; вот панацея от ужасов моей последней встречи с Богданом – описать это и тем самым лишить жизни, обезличить все, что нам тогда пришло в голову по поводу смерти его матери…

– “Суини”, “Пацифистская история”. – Мама вздохнула. – Я плохо оцениваю литературу на слух.

– А что ты хочешь прочитать? Про кого?

– Про тебя, конечно! – удивляется мама моей непонятливости. – Я хочу знать, что он думал о тебе, что он с тобой делал. Ну, и вообще…

– Тогда нам обеим не повезло. Я тоже иногда потихоньку искала пленку “Фло”, но ее или не было совсем, или Богдан запрятал историю обо мне под другим именем.

– Я знаю, что нужно сделать. Я возьму эту… и эту. – Мама отобрала пленки с надписями “Анна-бель” и “Аквиния”.

– “Аквинию” можешь оставить – я ее тоже почти всю перепечатала, папка с такой же надписью лежала раньше в шкафу с одеждой Богдана под чистыми рубашками.

– Тогда я возьму “Анна-бель” и “Суини”, введу на работе в компьютер через речевой ввод, а потом распечатаю.

– Возьми одну “Анна-бель”. – На всякий случай я забрала у мамы пленку с воспоминаниями Богдана о Суини. В основном из-за того, что последний раз, когда мы разговаривали о болезнях, она меня уверяла, что СПИД и другие неизлечимые инфекционные заболевания передаются через рукопожатие. Как бы она после прочтения истории о Суини не вызвала в эту квартиру санэпидемстанцию или, чего доброго, не спалила ее как рассадник заразы.

Мы убрали коробку с остальными пленками в тайник, погасили свет и еще несколько минут стояли в темной спальне двумя неподвижными стражами у огромной пустой кровати.

Голубиная любовь

Спустя сорок минут я сидела на лавочке Чистопрудного бульвара и тряслась от холода. На соседней лавочке сидел плюгавенький мужичок; он подкармливал жирных голубей крошками от печенья, которое он жевал уже минут десять, а когда голуби приближались совсем близко к его ботинкам, вдруг резко топал ногой, вызывая тем самым птичий переполох, после чего, ужасно довольный собой, содрогался от беззвучного смеха и победно осматривался – нет ли еще зрителей, тоже желающих повеселиться над такой уникальной выходкой.

За это время я совершенно точно осознала, что сейчас либо поздняя осень, либо самая настоящая зима, постепенно замораживающая своим порывистым дыханием (метров десять в секунду) мелкий дождик в колючую ледяную крупу.

Скоро мужичок доест свое печенье, у голубей от его притопываний случится невроз, и они захотят улететь в теплые края, а я намертво примерзну к лавочке унылым памятником глупости и маразма. Что я делаю вообще?..

Поднявшись, иду к мужичку и сажусь с ним рядом. Пока он не опомнился и не бросился в бегство (знаю я эти симптомы!), бесцеремонно залезаю рукой в почти пустую обертку и выуживаю предпоследнее печенье. Напрягшийся было при моем приближении Байрон начинает дышать ровнее, перестает тереть колени друг о друга, решается осмотреть меня, потом заглядывает в обертку и некоторое время напряженно думает, съесть ли самому последнее печенье или подружиться со мной на век? Чтобы он не мучился, я достаю это печенье и разламываю его пополам. Байрон удовлетворен. Сейчас наступит попытка знакомства.

– Вы когда-нибудь пробовали стреляться? – интересуется он с душевным волнением в голосе.

– Не-а, – качаю я головой.

– Топились?

– Нет.

– А вены…

– Не резала. Я мечтаю повеситься, – добавила я поспешно, заметив что-то вроде разочарования на его лице.

– Правда?..

– Еще точно не знаю – я боюсь, – делюсь сокровенным, отряхиваю крошки и делаю вид, что сейчас уйду.

– Не надо бояться! – торопится с убеждениями Байрон. – “Есть многое, что никогда не будет иметь конца; а то, что домогалось, считаться не имеющим начала…”1 – вдохновенно процитировал он и ласково, как больной, объяснил: – “Ведь даже тот, кто создал всех несчастных, не может быть счастливым!..” Я с удовольствием поддержала эту тему:

– “Созидать, чтоб разрушать – печальный труд!” Любите Байрона? – осторожно поинтересовалась я. – Зачем тогда говорите о самоубийстве? Разве ваш кумир не говорил: “Терпи и мысли – созидай в себе мир внутренний, чтоб внешнего не видеть”?

– Больше невозможно, – восхищенно оглядев меня, признался Байрон. – Больше никак не возможно созидать – я достиг совершенства! Мой внутренний мир может взорваться в любое мгновение, потому что он превосходит по силе обладания разумом внешний несовершенный мир!

О боже…

– Видите этих птиц? Я часто наблюдаю за ними. Однажды я сидел слишком близко к проезжей части. Топнул – и белая голубица попала под машину. На моих глазах, на глазах этих птиц – от нее осталось окровавленное месиво из белых перьев и сизых кишок. Знаете, что случилось потом? Голубь, до того момента ходивший вокруг нее в любовном томлении, ворковавший и раздувший грудь, как будто у него от чувств вот-вот лопнет сердце, подошел к пакету, поставленному мною на асфальт, и стал кружить вокруг него с тем же томлением!

– Почему это?

– А потому, что мой пакет был белым! Вот вам и ответ на все вопросы. А люди куда глупее птиц!

– Когда вы хотите умереть? – перешла я к делу, рискуя потерять его доверие, но медлить было нельзя: я примерзала к скамейке и уже даже не тряслась, а просто застыла на каком-то вздроге и начала замечать, что мир вокруг стал двигаться медленнее.

– Завтра, – не удивившись, ответил Байрон.

– На рассвете?..

– Нет. На рассвете не получится – банк открывается в девять.

– Понятно, – кивнула я. – Хотите закончить дела…

– Нет. Хочу убедиться, что на мое имя поступили обещанные деньги. Пусть мне заплатят сполна!

– Вам платят за смерть?

– А что тут странного? – взвился он, вскочил и продолжал говорить стоя и размахивая руками: – Может быть, вы знаете кого-то, кому платят за жизнь?.. Хватит иллюзий вечности, после смерти нет рая или ада, есть только полное забвение вновь рожденным живым существом всего, чему он научился прежде. – И вдруг сник. Спросил грустным голосом: – Будете со мной водку пить?

Триста тысяч на науку

Через час, отогревшись у батареи в каком-то подъезде, я спросила, зачем Байрону деньги? Я думала, он скажет о бедствующей где-то семье, о больном ребенке или о парализованной матери. Но он вдруг посмотрел на меня с брезгливым недоумением и объяснил:

– На науку! Моя группа в Институте физики твердого тела на эти деньги сможет закончить нашу работу!

Он пил из горлышка, я – из пластикового стакана.

Стоит хорошенько задуматься – второй день подряд пью.

Я не знаю, что такое нанотрубка. Спросить, или Байрон захлебнется от огорчения и не станет рассказывать дальше? Пока что я поняла одно: нанотрубка – это что-то вроде искусственно выращенного под влиянием углеводородов столбика какой-то странной структуры. Зато я запросто могу кивать со знанием дела, когда он говорит о высокопроводящих сверхтемпературных электродвигателях. Это мы долго проходили с шизофреником, работающим в Гринписе; он втолковывал мне, что только изобретение подобных электродвигателей поможет человечеству избавиться от выхлопных газов и очистить атмосферу. И тогда, если все обогревательные станции вынести в специально оборудованные для этого места, в города вернутся лоси, медведи и волки! До чего же станет жить радостно!

Итак, к тому моменту, когда водка в бутылке кончилась, я узнала много интересного и поучительного. Например, что сверхпроводимость проводников пропадает при определенных температурах, и это главная проблема для человечества. Что наши русские ученые – “лопухи, как всегда” – лет десять назад проворонили Нобелевскую премию в этой области, когда сделали структуру купрата бария, а результаты исследований этих самых купратов бария при температуре жидкого азота зафиксировали иностранцы. Они и сорвали, как говорится, банк. Но, оказывается, это все ерунда. Каких-то трехсот тысяч долларов будет вполне достаточно, чтобы за год лаборатория, в которой раньше работал Байрон, в своих опытах вплотную подошла к температурному режиму в 10 градусов по Цельсию, а это – полный переворот в мире топливных ресурсов. Но это – страшная тайна! 10 градусов – это не шутка, это революция, все на планете начнется сначала!

– Байрон, ты могуч! – похлопала я его по плечу после такого заявления, а он меня вовремя поймал после этого за полу куртки и прислонил обратно к батарее. – Тебе дадут целых триста тысяч?! Только за то, что застрелишься?.. Но почему?

– Все не так, – замотал он головой, и теперь мне пришлось его удерживать. – Я – суицидник, понимаешь? У меня так в карточке записано. Ты знаешь, что такое суицидник? А-а-а! Сначала я вынес из лаборатории последние результаты. Или нет – сначала назначил дату смерти?.. Человек, который хочет убедиться, он… он не верит, что у нас почти получилось, а стреляться я не буду. Не-е-ет! Я уже стрелялся. Я буду прыгать вниз с высоты. Да. Точно. С высоты. С высоты я еще не прыгал.

– Но зачем же тебе прыгать, если все так хорошо получается? – ничего не понимала я.

– Они меня уволили из института. Банально – за пьянку.

– Байрон! Они тебя примут обратно, как только узнают о деньгах!

– Нет. Я не хочу. Принци-пи-ли-а…Принци-ли-пи-а…

– Ты не хочешь этого принципиально! – помогла я Байрону.

– Точно. Пусть они узнают, кто им перевел деньги, потом – когда меня уже не будет! Представляю рожи Ванилина и Гринько! И потом… Накатило, понимаешь?! Ну накатило, как лавина!

– У тебя что, обычно зимой накатывает? – удивилась я.

– Ты думаешь, сейчас зима? – задумался Байрон. – А я думал – весна. У меня весной накатывает и поздней осенью. Ты меня огорчила…

– Ну прости.

– Так меня еще никто не огорчал!

– Ладно, забудь. Как тебе мысль, чтобы уничтожить все написанные ранее книги и вырастить поколение людей, которые их в глаза не видели?

– Интересная мысль, – задумался Байрон. – Тут ведь важно понять – зачем? Допустим, кто-то сожжет все экземпляры “Робинзона Крузо”, так? А это моя любимая книжка. Значит, я должен буду не читать, а рассказывать дочке эту историю. Любопытно, любопытно… Сама придумала?

– Нет, – вздохнула я.

– Так, и что же получается? То, что любило читать наше поколение, мы будем передавать устно, вроде легенд или преданий. Старуха! – вдруг крикнул он и радостно меня потряс. – Это же гениально! Лет через сто человечество должно будет заново креститься, потом – писать законы, легенды и мифы?! Поколение, прочитавшее в своей молодости столько книг – о! какие это будут мифы! История будет другой, понимаешь?

Температура жидкого азота – минус 150 градусов.