Текст книги "37 девственников на заказ"

Автор книги: Нина Васина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Собаку – разбираться в литературе? Я не поняла. – Лумумба потерла лоб и медленным жестом потом развернула перед моим лицом яркую розовую внутренность своей ладони. – Собака – это образ? Чего?..

– Собака – это я, а хозяин – это Богдан.

– А кто тогда твой Кира?

– Вот, кстати, о Кире. Я поэтому и пришла к тебе, что стала сомневаться в адекватности своего восприятия мира. Богдан, объясняя мне в шестнадцать лет превратности любви и ревности, сказал, что такая требовательная девочка, как я, должна иметь только невинных юношей.

– Это, в смысле?..

– Именно в этом смысле. Я должна быть первой женщиной у каждого мужчины, с которым захочу переспать. Иначе врожденная обособленность моего собственного “я” вступит в конфликт с жизненным обозначением приобретенного образа приручителя. То есть я никогда не должна быть Лисом.

– Еще и лис? Только что ты говорила о спасенной собаке, Фло. Что происходит? – успела спросить Лумумба, пока я готовила следующее объяснение.

– Лис – это из Экзюпери, это нужно знать даже негритянкам! Прости… В “Маленьком принце” мальчик приручает Лиса. Там подробно описано, как он это делает, а потом оказывается, что мальчик тем самым попал в ловушку приобретенного образа приручителя, то есть стал ответственным за поступки прирученного!

– Этот старик… – задумалась Лумумба, – он был психиатр?

– Нет, он был отличный психолог и авантюрист, он все определил правильно. Лис тоже попал в ловушку – его приручили! – и получается, что все люди в процессе сексуальных связей выбирают, кем они хотят или могут быть – приручателем или прирученным. Так вот, по мнению Богдана, единственная возможность для меня выжить – стать приручателем.

– Легко сказать, – покачала головой Лумумба. По ее лицу я поняла, что она пока не может определить “предмет исследований”.

– Да нет, на деле тоже все очень просто. Я поняла это вчера на кладбище. Если ты приручатель, ты берешь на себя ответственность, то есть право выбора. Если прирученный – подчиняешься выбору другого. Он не просто сумел объяснить это мне, шестнадцатилетней девчонке, но и навязал свою волю, которую я пообещала исполнить.

– Зачем это ему было нужно?

– Очень просто – чтобы я смогла выбраться из образа прирученной собаки, в который сама себя поместила. Чтобы я после его смерти не занялась поисками следующего бога-покровителя, а начала новую жизнь.

– А ты только что сказала о навязанной им воле?

– Он подарил мне блокнот для имен, сказал, чтобы я записывала на каждой новой странице имя прирученного – то есть лишенного невинности мужчины, причем ни одно имя не должно было повториться дважды, это важно. Поняла, почему? Не поняла, я так и думала. Потому что эта разноимен-ность вынуждала меня к поиску, к тщательному отбору, я не могла просто так бросаться на всех девственников подряд. Таким образом, я всегда помнила, что это только игра на выживание. После тридцать седьмого я должна была сама решить, кем хочу быть – приручателем или прирученным. “Сколько тебе лет нужно для этого?” – спросил он. Я ничего не понимала, идея такая меня тогда совершенно не вдохновляла. Сказала наобум: десять. “Десять маловато, – заметил Богдан и добавил: – Если, конечно, ты не впадешь в экстаз коллекционера. Но это зависит от твоего первого мужчины”.

Он открыл блокнот и постучал пальцем по первой странице. “Вот здесь будет решающая запись: если ты, невинная, обнаружишь в невинности первого своего мужчины нечто, что заставит тебя усомниться в правильности свободы одиночества, забудь об обещании, живи по законам прирученной”. Я спросила, что мне делать с этим блокнотом после тридцать седьмого имени. Он сказал, что блокнот нужно будет закопать на кладбище Халеев, неподалеку от любой могилы его родственника, и что все имена в этом блокноте должны быть записаны кровью познающих со мной удовольствие мужчин.

– Ну все! Хватит! – стукнула Лумумба по столу ладонью, и, как по волшебству, на этот звук тут же прибежали два совершенно одинаковых негритенка в голубых пижамах. Она гладила руками их курчавые головки. Я видела, что руки эти дрожат.

– Не кричи на меня, лучше помоги.

– Тебе нужен специалист со стажем, профессор в области исследования шизофрении. Я не могу тебе помочь. Такой бред может прийти в голову только шизофренику с дипломом психиатра!

– Я еще не сказала, в чем проблема, а ты уже испугалась! Почему ты не можешь мне помочь?

– Потому что я тебе почти верю! Меня засасывает! А оказывается, это еще не проблемы, а так, вступление! Ну-ка, давайте умываться и чистить зубы! – Она подталкивала мальчиков в коридор. – Видите эту тетю? Ее зовут Фло, она ненормальная. Поняли? Убегайте поскорей. – Лумумба встала, нервно прошлась по кухне, потом согнулась, медленно выдохнула, коснувшись руками пола, и выпрямилась, перечисляя: – Отварные креветки в винном соусе, печеные бананы, финики с шоколадом, скумбрия, замаринованная в ананасе.

Пока она говорила, я сначала подумала, что это такая успокаивающая считалка – некоторые люди от расстройства впадают в обжорство. Может быть, Лумумба с ее уникальной фигурой оттягивается, просто перечисляя экзотические вкусности?.. Но из холодильника была изъята половина выскобленного ананаса с кусочками рыбы, плавающими в соке. Лумумба водрузила ананас на стол и поинтересовалась: – Ты будешь пробовать все или тебя шокирует сочетание рыбы с шоколадом?

– А разве такое можно детям? – только и смогла ошарашенно поинтересоваться я.

– Можно и не такое. Два раза в месяц. Продолжай.

– Что?..

– Я буду накрывать стол, а ты говори. Говори все, что взбредет в голову; все, что ты собиралась мне рассказать. Не обращай внимания на мои слова – я все равно тебе верю, как бы ни уговаривала себя относиться к твоим излияниям профессионально непредвзято.

– Но дети, они будут есть с нами…

– Они глухонемые, – равнодушно заметила Лумумба, потом повернулась от плиты и вдруг заговорщицки подмигнула мне, застывшей с открытым ртом. – Не падай в обморок, это мне сказали в детском доме, потому что мальчики не говорят и, когда им нужно, не делают того, что приказано. Я знаю, что они слышат, и заставлю их говорить. Когда-нибудь, – добавила она задумчиво.

Впервые в жизни я ела печеные бананы.

– Ты их собрала? – поинтересовалась Лумумба. – Ты собрала тридцать семь имен, записанных кровью?

Я кивнула.

– Поехала на кладбище, где похоронены родственники твоего старика, и закопала там этот блокнот?

Я кивнула.

– И что теперь собираешься делать?

– В этом-то и проблема…

– Заведи еще один блокнот, поставь сама себе условие, что там должны быть записаны только… – Лумумба, вспоминая, чертила в воздухе рукой с вилкой, – например… Елистраты. Да, двадцать три Елистрата ты должна будешь лишить девственности за пять лет. Слабо?

– А зачем?

– Да какая разница! За столом не смеяться! – погрозила она захихикавшим от Елистрата мальчикам, и я подумала, что Лумумба, вероятно, права относительно их слуха.

– Если ты успокоишься и перестанешь искать в моем рассказе символы, фетиши и комплексы, я, наконец, объясню, в чем моя проблема.

– Идет, – пожала она плечами.

– Дело в первом имени.

– Постой-ка, а тот медик, с которым я тебя видела на первом курсе?.. Он, как бы это сказать…

– У тебя потрясающая интуиция. Да, это был Ланский – мой первый мужчина.

– И он?..

– Да, он был девственником, его имя записано на первой странице блокнота.

– Кровью? – уточнила Лумумба.

– Кровью, – кивнула я.

Негритята опять захихикали и были отправлены смотреть мультфильмы.

– Но вы же долго встречались?

– Долго и счастливо. И расстались за один день.

– То есть вы расстались, как только ты сделала выбор? – уточнила Лумумба.

– Получается, что так. Я сделала выбор.

– Ты не захотела быть прирученной.

– Точно.

Мы обе встали и молча убрали со стола грязную посуду. Потом Лумумба устроилась ее мыть у раковины, а я загружала остатки еды в холодильник.

– Предлагаю покурить, – сказала Лумумба, когда вытерла руки. – Это плохой пример детям, но нам стоит расслабиться, а пить я не могу – мы с мальчиками едем гулять и веселиться на машине.

Курили мы тоже молча. Когда все следы после этого были уничтожены и открыта форточка, а мне на плечи наброшен шерстяной платок, Лумумба предложила поиграть в перечисления образов. Я должна была кратко перечислить особенно запомнившиеся или сильно поразившие меня в жизни события и вещи.

– Ты не против, если я включу магнитофон? – спросила она.

– Лечить, так лечить… Начнем? Мой портфель никак не залазит в мусоропровод. Высушенная роза на стуле в коридоре у зеркала. Бриллиантовое ожерелье в полмиллиона долларов у меня на талии. Заряженный пистолет в авоське, авоська висит на полке с книгами. Рваный зонт – там же, рядом с авоськой. Котята на занавеске, старик их не ест, как я думала, а в войну он вообще был снайпером, но после тридцать седьмого убитого отказался убивать вообще. Что еще?.. Китаец, который работал гейшей и предлагал себя женщиной. Выдуманные шпионы. Породистые лошади. Эйфелева башня – с нее нужно тридцать семь раз прокричать женское имя. Выкидыш, в честь которого на могилке посадили березку. Черт, казалось, всего было так много… Две жены Богдана – обе почему-то сначала жили с послами. Похоронный фрак – символ новых встреч и влюб-ленностей. Перерезанное горло – нож Мудрец. Из рваного зонта пропало ожерелье. К старику приходил психиатр – это мог быть Кира Ланский. Он за год до смерти Богдана, приехал в Москву из Новгорода, чтобы поступить в аспирантуру, практиковал… Девять детишек Тети-кенгуру, хомяки лезут из дупла, а кошка размазала на кровати по моей простыне свой послед. Богдан не мог покончить с собой, он говорил, что подобный поступок противоестественен для повелителя одиночества, потому что самоубийство выбирают только люди, сильно истощенные жизнью, преодолевшие предел усталости от нее. Любителям одиночества это несвойственно. Я познакомилась с Кирой, когда мне было девятнадцать, а ему – двадцать семь. Посылка из Новгорода – коробка от обуви, в которой мне прислали плюшевого лисенка с глазами из янтаря – мой подарок, несколько не отправленных им писем, пять моих, написанных в первый месяц знакомства, и свидетельство о смерти Киры – сердечный приступ, 1998 год, зима… зима… месяц не помню, зима. Вселенский космос, лишившийся энергетической поддержки Иеронима Глистина. Допрос – после него жирный толстяк решил похудеть, чтобы увидеть наконец свой член глазами, а не в зеркале, и обнаружил внизу живота нечто потрясающее – связку бриллиантов, целую гроздь! Теперь он писает только в бутылку, чтобы ни один не потерялся. Потерпи еще немного, сейчас закончу. Русская негритянка Маша, которая знает, как пахнет помет страуса. Она хотела съесть печень своего возлюбленного. У нее вакуумное косоглазие, зрачки – черные дыры во Вселенной, хотя некоторые обнаруживают в них эрогенно предпочитаемые части тела. Все… Пленка кончилась, проектор вертится впустую, тапер устал играть на скрипке – он хочет быть женщиной; в зале зажигают свет, зрители и участники этих образов выходят из теплого помещения под холодный дождь, кто-то набрасывает капюшоны плащей, кто-то открывает зонты, но все зонты оказываются рваными, у светофора горят сразу три огонька, чтобы расцветить яркими полосами мокрый асфальт, по которому глухонемой негритенок ползет на четвереньках к пальме на горизонте, держа в зубах кривой нож с широким лезвием.

Я выдыхаю последние слова. Лумумба смотрит на меня, не мигая, и ее глаза сквозь наплывшие линзы слез кажутся еще ужасней своей убийственной силой притяжения. Наконец она моргает, слезы срываются, Лумумба кусает полные и вечно потрескавшиеся губы, это не помогает, она хватает на столе мои руки, сжимает их и начинает громко всхлипывать, нарушив тем самым мою отрешенную устойчивость к чужому реву.

Прибегают два негритенка, мы обнимаем их по очереди и плачем еще минуты три. Потом долго сморкаемся, смущенно тычемся в разные углы, потом вдруг один из мальчиков, дергая Лумумбу за руку, начинает что-то говорить, он говорит: “Зоопарк! Тигры! Зоопарк! Тигры!” – и Лумумба опять плачет, теперь – от радости, что негритенок заговорил.

Кое-что о разнузданном сексе и нервном ожирении

Вечером в тот же день я позвонила Урсе.

– Зарыли? – спросил он.

– Да. Блокнот теперь хорошо закопан, глубоко и надежно. Мне нужен телефон и адрес психиатра Киры Ланского.

– Я тоже зря время не терял, – многозначительно заметил он. – Я выяснил много интересного о вас с Ланским и лишился еще пяти килограммов. Согласны встретиться со мной сейчас на Кропоткинской?

– Зачем?

– Хочу посмотреть в ваши коварные, злые, змеиные глаза.

– Да ладно, не заводитесь. Это была небольшая доза, глубокий сон пошел вам только на пользу.

– На Кропоткинской работает Ланский – у него сегодня вечером прием, но пока я не посмотрю в ваши коварные, злые, змеиные, беспощадные, холодные…

– Уже еду!

Мы встретились в переходе. Я дважды прошла мимо Кохана, пока он не тронул меня за руку. Я с удивлением оглядела постройневшего Урсу с горящими жаждой мести глазами.

– Отлично выглядите! Уже перешли на молодежный стиль одежды, поздравляю.

– Кто пойдет к нему лечиться? – проигнорировал комплимент Кохан. – Меня он знает, мы виделись с ним лет восемь назад.

– А меня он не должен видеть вообще. Понимаете, Урса, как бы это объяснить…

– Вы были его любовницей с девяносто пятого по девяносто седьмой год, сожительствовали гражданским браком, жили тут неподалеку – он снимал квартиру. Назвать адрес или помните?

Я весело оглядела его покрасневшее лицо и свирепые глаза навыкат:

– Я только хотела сказать, что…

– Это вы вышли на него или он узнал о вас от Богдана Халея? – опять перебил меня Урса.

– Я. Я вышла на него в коридоре института; мы шли навстречу друг другу в длинном пустом пространстве – почему-то в тот час коридор оказался совершенно пустым, стояла полнейшая тишина, только наши шаги стучали по деревянному полу, сначала – вразнобой, а потом – мы стали идти синхронно, понимаете? Как будто идет один человек – тум-тум, тум-тум…

– Не надо таких подробностей, – скривился Урса. – Я хотел узнать, кто проявил инициативу?

– Ноги! Они пошли в ритме одинаково стучащих сердец.

– Бросьте! Вы узнали, что Ланский наблюдал Халея в девяносто третьем, и хотели выяснить что-нибудь о пропавшем ожерелье, так ведь?

– Разве что на подсознании – там, глубоко-глубоко! – тычу указательным пальцем в лоб. – И тогда, по вашей теории, Ланский тоже, как вы выражаетесь, вышел на меня из-за сокровища, и мы три года занимались разнузданным сексом, пока Урса Венедиктович Кохан решал, куда спрятать найденные в квартире Халея бриллианты. Жадность и долг боролись в нем, и от такого нервного насилия над самим собой он стал есть все подряд, пока не раздулся, как бегемот!

– Вы заметили, что психиатры с удовольствием занимаются преувеличениями? – совсем не обиделся Урса. – Что, к примеру, вы имели в виду под разнузданным сексом? Я видел ваш блокнот: первое имя в нем – Кира, там даже и дата стоит и какие-то цифры – подозреваю, что это размеры некоторых органов. Потом до таких подробностей вы не опускались. Получается, что Кира Ланский в свои двадцать семь лет был девственником, и разнузданности его могли обучить только вы.

– Неправильная гипотеза.

– А как вы узнали, что я ожирел именно в девяносто пятом?

– Я не знала – я предположила и угадала. У меня предложение. Давайте посмотрим на Ланского издалека.

– Боитесь встречи с бывшим любовником?

– Если вы мне разрешите договорить, я скажу, чего боюсь. Я боюсь, что этот человек окажется моим бывшим любовником.

Урса выждал немного и только потом спросил:

– А почему вы боитесь?

– Потому что у меня дома лежит свидетельство о смерти Киры Ланского.

– Во-о-от как… – Он задумался. – И что, похоронили, как полагается, с рыданиями, венками?

– Я его не хоронила. Мы к тому времени уже больше года как расстались с обещанием не тревожить друг друга лет десять как минимум. Он защитился и уехал в Новгород.

– Десять лет, значит… А сколько прошло?

– Пять.

– Понятно… А не мог ваш любовник опасаться некоторых провокаций с вашей стороны и потому умереть документально на всякий случай, чтобы вы его не тревожили?

– Хватит болтать! – не сдержалась я от крика. – Идите и посмотрите, тот ли это Кира Ланский, который вам показывал медицинскую карту Богдана Халея после его смерти!

– А вы…

– А я подожду в машине. И не анализируйте, прошу вас, не анализируйте!..

Опознание

Урса ушел. Я сидела в машине, рисуя пальцем вензеля на запотевшем окне. Я увидела, как Кохан вышел из массивной двери здания неподалеку, молодцевато пробежался, перепрыгивая через лужи.

Когда он сел рядом, запахло растаявшим снегом и аптекой.

– Это он, – кивнул Урса. – Это тот человек, который наблюдал в девяносто третьем году Богдана Халея. Войдете в четвертый подъезд, в холле скажете охраннику, что пришли на прием к доктору Ланскому. Третий этаж, офис 401. Кстати! У вас есть оружие?

Я вышла из машины и зло хлопнула дверцей.

Чем быстрее я дойду до этого офиса 401, тем быстрее все кончится. Допустим, это он. Ну и что? Пошутил. Хотя, конечно, могилку на кладбище на окраине Новгорода шуткой назвать язык не поворачивается. Фотография, имя, даты – все было его, я трогала буквы в черном камне, чтобы и пальцы тоже запомнили вырезанное для меня клеймо одиночество.

Через пять минут я уже была в машине.

Села и стала ждать, пока сердце перестанет искать выхода наружу.

– И что? – не выдержал Урса.

– Это не он! – Я победно посмотрела на Урсу и радостно стукнула его по плечу. – Это не он, понимаете?! Не он! Не он!

– Перестаньте драться. Это психиатр, который наблюдал в девяносто третьем…

– Плевать мне на ваши воспоминания. Это не мой любовник, это не мой первый мужчина, это не моя несбыточная грусть, хотя имеет тот же рост, что и Кира, и телосложением схож. Вы могли ошибиться!

– Тогда нам остается одно, – кивнул Урса. – Мне – работа, а вам – развлечение.

– В каком смысле – развлечение?

– Вы должны как-то увидеть этого психиатра голым. Надеюсь, в голом виде он будет вами стопроцентно узнан или отвергнут?

– Интересная мысль. А что тогда вы называете работой?

– О, это очень сложно, очень… Я уже пытался по возвращении в Москву выяснить что-нибудь о Ланском. Глухо. Закрытая тема, секретные материалы. Собрал кое-какие слухи, сплетни, предположения. Фло, посмотрите на меня. Вы сегодня прошли мимо и не узнали, а ведь мы виделись в моем прежнем состоянии всего-то несколько месяцев назад! Может быть, вы все-таки ошибаетесь? И это тот самый Лан-ский, он только поправился?..

– Почему вы сказали – поправился?

– Мне так показалось.

– Этот человек схожей комплекции и действительно более полный, чем Кира.

– Если я наберу через пару месяцев хотя бы килограммов десять и обрасту волосами, спорим: вы меня не узнаете, хотя я тоже записан в вашем заветном блокноте! – не удержался от ехидства Урса. – Вы его представляете таким, каким запомнило сердце, а глаза ваши сейчас противятся виду постаревшего и располневшего любовника.

– Я видела его руки и глаза, это не мой Кира! Закройте глаза. Так, теперь представьте мою руку. Давайте-давайте! Руки всегда привлекают внимание, человек больше смотрит на них, чем в лицо собеседнику. Ну? Представили?

– Извините, Фло, – улыбнулся Урса с закрытыми глазами. – Я почему-то больше помню вашу ногу. Ту, которая случайно попала мне в рот тогда, в кабинете, помните?..

– Опять вы ерничаете!

– Да нет, это, скорее, профессиональное. Я смотрю в лицо собеседнику. Всегда – в лицо, отслеживая глаза; а на руки – только тогда, когда хочу узнать, насколько он скрывает свою нервозность. Руки выдают беспокойство. Помните, вы предложили мне дружбу?

– Помню. Опрометчивое было предложение.

– Ладно, я не обижаюсь за то, что вы усыпили меня в поезде. Не обижайтесь и вы на затворничество в купе.

– К чему это вы клоните?

– Уже поздно. Ланский скоро закончит, и я хотел бы ненавязчиво проводить его.

– И что?..

– Ничего. Счастливой вам охоты! – Урса вышел из машины и аккуратно закрыл дверцу.

– Как вы себе это представляете? – крикнула я ему вслед.

– С вашим-то опытом даже неудобно давать какие-то советы!

Сплошная развлекаловка

Через два месяца я знала поименно всех платных пациентов кандидата медицинских наук психиатра Ланского. Три недели из этих двух месяцев пришлось вообще ходить за ним по пятам. Грим, маскировка, ощущение даром потраченного времени, уныние и тренинг – “я сделаю это, я сделаю это!” – по двадцать раз перед сном и десять-двенадцать на завтрак. Шесть раз я была на его лекциях в институте; дважды в опере: он – в партере, у меня – бельэтаж; четыре раза я плавала вместе с ним в “Олимпийском” на соседних дорожках – и восемь раз – по одному в неделю – мы благополучно отоварились продуктами и предметами первой необходимости в супермаркете у его работы. Итак. Он – одинок, скорее всего – вегетарианец; спиртное потребляет умеренно, педантичен, любит побаловать себя раз в два месяца дорогущей парой ботинок, его дезодорантом я опрыскала кладовку и заходила туда по три-четыре раза в день, пока этот запах не застрял в ноздрях и на подсознании.

Этот запах я слышу впервые. В отчаянии смотрю на себя в зеркало. Синяки под глазами, морщинки в уголках рта, взгляд заблудившейся собаки.

– Что с тобой случилось? Новый роман? – решила посочувствовать Лумумба.

– Нет. Опера. Не люблю оперу…

– Знаешь лучшее средство от оперы?

– “Лебединое озеро”, да?!

– Не заводись. “Жизель” тоже ничего себе, помогает.. Что ты будешь делать, если наконец столкнешься с ним носом к носу, а он кинется к тебе с распростертыми объятиями: “Любимая, это ты?”

– Поеду в Новгород и раскопаю его могилу.

На следующий день вечером я в сердцах позвонила ей по мобильнику, в полнейшем отчаянии осматривая Большой и его афиши.

– Спасибо тебе! Ланский припарковался у театра оперы и балета! Угадай с одного раза, что сегодня дают?!

– “Жизель”, что же еще, – вздохнула где-то далеко Лумумба. – Может, хватит уже изображать синдром навязанного присутствия? А то он скоро привыкнет к тебе, здороваться начнет…

– Сплюнь! Я извела кучу денег на костюмы! А мои усы на сегодняшний вечер? Ты видела мои усы – ниточкой, соединяющиеся в уголках рта с бородкой в форме туза пик?

– Сочувствую…При росте метр шестьдесят пять, да еще с такими усами смотри не попади случайно в мужской клуб!

Ох, Лумумба!..

Ланский не пошел в театр. Он обошел его дважды, странно петляя, потом мы вышли на Петровку – здесь Ланский звонил по телефону-автомату, закидывая монетки и раздраженно жестикулируя, потом свернул на Кузнецкий, потом – на Неглинную, по Неглинной дошел до Звонарского переулка и нырнул в какую-то дверь, слабо подсвеченную фонарем под старину, болтающимся на цепочке. Я стояла в арке за три дома до этой двери и ждала, когда он выйдет. Через тридцать минут, рискуя столкнуться с ним носом к носу, я прогулялась к фонарю на цепочке и обомлела: ночной клуб “Голубой фламинго”! Ну, Лумумба, ты просто ходячее проклятие!

“В таких местах не курят”, – это было первое, что я подумала, оглядев небольшой зал с мягкими диванчиками у столиков, подиум с роялем, стойку бара и огромный ностальгический фикус в кадке. Сталкиваясь несколько раз с искусственными цветочными изделиями высокого качества – совершенными обманками, – я пощупала листок фикуса и была застигнута за этим преступлением огромного роста детиной в трескающемся по швам смокинге.

– Оставьте Леопольда в покое, – прогундосил он насморочным басом и подозрительно осмотрел меня с ног до головы. – Впервые у нас?

Отпираться бессмысленно, поскольку по лицу качка сразу понятно, как они определяют новичков – те сразу же ощупывают фикус. Стараясь лишний раз не раскрывать рта, покаянно развожу руками.

– Зарегистрируйтесь у бара и имейте в виду: все столики заказаны на сегодня. Будет петь Улькис, сами понимаете.

Вытягиваю губы в трубочку и таращу глаза, явно преувеличивая степень своего понимания.

У бара первым делом закрываю лицо картой вин и поверх нее осматриваю зал. Ланский сидит за столиком с измученного вида мужичком с напомаженными волосами. Минуточку, я его знаю!.. Вздыхаю с облегчением: это пациент Ланского. Хоть что-то приятное за сегодняшний вечер: появилась надежда, что Ланский не голубой. Приободрившись, убираю карту и заказываю коктейль. Вероятно, по моему взъерошенному виду заметно, насколько я робею, потому что бармен подзывает меня умопомрачительно медленным движением указательного пальца и шепотом интересуется:

– Вишенку или оливку? Киска…

Проглотив “киску”, шепотом выбираю вишенку. Эта сволочь, вероятно, чтобы доставить мне приятное, демонстративно достает маринованную ягоду пальцами, катает ее между большим и указательным и с размаху закидывает в бокал. Спасибо, что не облизал… Десять секунд успокоительного тренинга.

Я застываю зрачками на бокале и на шестой секунде чувствую на своем плече чью-то руку.

Первым делом я покосилась в зал – Ланский продолжает лечить своего пациента, это не он. На счете десять я медленно повернула голову и чуть не упала со стула: с удивлением и готовностью к извинениям на лице на меня смотрел… Амадей!

– Что вы здесь делаете? – Он в изумлении оглядывает мой костюм.

– Модя! Какая неожиданность! – Я решила и дальше изъясняться шепотом.

Не зная, как в этом месте принято обмениваться приветствиями, я расставила в сторону руки, а потом, видя его нерешительность, еще и ноги. Получилось смешно, если учесть, что с высокого сиденья они не доставали до пола. Удивленный Амадей наклонился и прикоснулся своей щекой к моей, обозначив в воздухе чмок.

– У нас столик, можно там посидеть. – Он тоже перешел на шепот. – Ваш коктейль?

Модя уже протянул руку, но я зашептала что есть силы, что в этом пойле бармен успел помыть два своих пальца, поэтому лучше заказать другой и найти, кому можно пожаловаться.

Я не могла остановиться, хотя Модя и делал мне знаки глазами. Потом он решил перейти к действиям. Он стащил меня со стула и поволок, извинительно улыбаясь в сторону бара и лопоча:

– Извини, она такая брезгливая, ты не представляешь!..

Бармен, подозрительно скалясь, яростно натирал бокал полотенцем.

Психиатр, кандидат медицинских наук Ланский, жестикулируя, продолжал беседу за два столика от того, к которому меня подвел Модя.

Только было я хотела устроиться так, чтобы вполоборота видеть его, как второй?., нет, кажется, третий раз за этот вечер чуть не упала. Ноги мои подкосились: к столику подошла пациентка Люся в костюме байкерши с банданой на голове и с распущенными волосами до пояса!

– Классные усы, – похвалила она, ставя на стол вазочку с орехами и бокал с чем-то слишком ярко-розовым.

– Вы познакомились? Как я рада!.. – Это все, что я могла пробормотать, усаживаясь.

– Мужчины так не сидят. – Амадей кивнул на мои ноги, переплетенные под столиком. Я поспешно расставила их в стороны.

– Уже лучше, но слишком навязчиво… Нет, ступни чуть сдвиньте, а колени, наоборот, расставьте. Хорошо.

– Модя научился стрелять, – сообщила Люся. – У него неплохо получается. Восемь ворон с двенадцати выстрелов.

Я в ужасе уставилась на Амадея.

– Да, – кивнул он. – Люся помогла мне преодолеть страх и отвращение к… оружию. Меня как-то в молодости затащили на охоту. Ужасные впечатления. Ружье разбило мне лицо. Прикладом, вот здесь. – Он показал на правую скулу.

– Как это? – содрогнулась я.

– Очень просто, – снисходительно объяснила Люся. – Это случается, когда дилетанты палят из дробовика по утке вверх.

– Амадей, вы ведь давно ходите по психиатрам? – Я тронула его за руку. – Всякие там обследования, заключения?

– Да, а что?

– Почему вы в прошлом году выбрали в нашем центре Лумумбу?

– Она черная, – просто ответил Модя. – До нее у меня был психиатр-горбун.

– Это принципиально?

– Вероятно. Я больше доверяю людям с комплексами. Они мне ближе. А почему вы спрашиваете? Я не пошел к вам, потому что… потому что вы красивы и заразны.

– Посмотрите незаметно на третий от угла столик. Не поворачивайтесь. Знаете его?

– Ланского? – слишком громко спросил Амадей и тут же помахал рукой в ответ на удивленный взгляд психиатра. – Хотите, я вас… – начал было Амадей и осекся.

Потому что я мгновенно сползла под стол и совершенно по-глупому пыталась спрятаться. Отсюда мне отлично были видны ноги Ланского. Ноги шли к нам.

– Добрый вечер, Амадэ-эус, – произнес голос совсем рядом. – На Улькиса пришли? Это голос не моего Киры.

– Я, да… Нет, мы, собственно, с Люсей заглянули…

– Ко мне в гости приехал коллега из Амстердама, – не дослушал Ланский. – Я описал вашу проблему. Он очень, очень заинтересовался. Не хотите ли?..

Его туфли рядом с моими коленками чуть подвинулись, я быстро свернулась, закрыв голову руками, почувствовав, что сейчас этот Ланский заглянет под стол.

– Вам там удобно? – спросил совсем рядом его голос.

Я сжалась еще сильнее.

– А вы присаживайтесь к нам за столик, я вас познакомлю. Представляете, это мой… – начал было объяснять Амадей, но тут Люсин тупоносый ботинок пнул его лаковую туфлю, и Амадей замолчал.

– Это наш друг, – продолжила за него Люся. – Очень стеснительный. Еще два месяца назад был женщиной, никак не привыкнет к новому образу. Не может выдержать внимания незнакомых людей, чуть что – под стол…

– А вы и друга возьмите с собой, – радушно предложил Ланский. – В Амстердаме подобные проблемы – уже рутинны. Продвинутый мир новых человеческих отношений, нам до них далеко. Спасибо за приглашение, у меня дела. Люся, вы прекрасно выглядите. Помните наш уговор?

В зале погас свет. Туфли Ланского удалились.

В кромешной темноте я выбралась из-под стола, отряхнула брюки и в изнеможении рухнула на диванчик.

От столика к столику передавали бокалы со свечами.

– Евфросиния Павловна. – Люся положила свою ладонь на мою. – Вы зачем здесь?

– Я? Я изучаю некоторые аспекты безличного… этого самого, как его?.. Безличного элемента воображения.

– Евфросиния Павловна, вам не понравится, как поет Улькис.

– Да, наверное… Не знаю, я не слышала. Это у него жабры? Амадей, послушайте, я спрашивала…

Амадей в темноте, чуть подсвеченной свечой, прикладывает к губам палец. Я подвигаюсь к нему вплотную и шепчу, позволив себе при такой близости перейти на “ты”:

– Я хотела у тебя узнать: кто этот человек, с которым говорил Ланский?

– Байрон? Так себе – не знаю, зачем он здесь. Банальнейший традиционал. Хотя и суицидник. Он невезучий какой-то, – шепчет Амадей.

Я слышу щекой его теплое дыхание и нежные прикосновения губ.

– В каком смысле – невезучий?

– В смысле – смерти. Не получается у него со смертью никак, что только ни делает.