Текст книги "37 девственников на заказ"

Автор книги: Нина Васина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Тридцать семь мертвецов и бутылка рома

– Я могу приоткрыть эту завесу тайны, – доверительно заметил Кохан и тут же удивленно воскликнул: – Смотрите-ка, совсем светло уже, а мы с вами заболтались и не встретили рассвет.

– Вы еще и рассвет хотели со мной встретить?

– Драгоценная Фло, скажу как на духу…

– Вот только кривляться не надо, а? – Я сердито отвернулась. – И о войне Богдана Халея мне не надо рассказывать.

– Сердитая вы еще красивей. Будь вы девственницей, я бы предложил вам руку и сердце.

– Пожалуй, мне крупно повезло.

– Сколько мужчин-девственников Халей заказал вам обслужить?

– Хам.

– О, простите, я не очень вежливо высказался. Так сколько? Хотите угадаю? Я знаю это число.

– Уверена, что не знаете!

– Тридцать семь! Ага! Вы побледнели! Я, правда, не угадывал – я знал. Это число запротоколировано.

– Где… запротоколировано? – совершенно обалдела я.

– В сорок четвертом году Богдан Халей попал в штрафной батальон. Знаете, почему? Он стал отказываться убивать. Да-да, два года убивал за милую душу, а потом… Ладно, не хмурьтесь. Он написал объяснительную своего внезапно проявившегося пацифизма и в ней указал точное число им убитых. Тридцать семь. Никакие внушения о долге и вражеских захватчиках не помогли, а психиатров поблизости не оказалось, вот его и отправили в штрафбат. Богдан Халей объяснил, что он уже несколько месяцев не убивает врагов, а ранит их в определенные места, стараясь не причинить увечий, влекущих за собой смертельный исход. Именно это его старание и привело всех в комиссии в бешеную ярость.

– Разве такое возможно? – не поверила я. – Попробуй попади в эти самые… определенные места.

– Ах, так вы совершенно не в курсе? – самодовольно улыбнулся Урса Бенедиктович. – Ваш философ на фронте был снайпером. Он никогда не промахивался. Ему попасть в плечо или в коленку с семисот метров – раз плюнуть! Ксерокопия этого исторического объяснения хранится у меня с того самого времени, когда я впервые узнал о существовании Богдана Халея. Некоторые места запомнились наизусть. Ну, к примеру, вот это: “… количество мертвецов превысило возможное количество теней, которое я в состоянии осознанно превозмочь сердцем, поэтому вынужден прекратить убивать. Уверен, что в будущем я смогу решить проблему с этими тенями, вернув каждую из них к жизни путем лишения девственности точно такого количества разноименных мужчин, причем для этой цели мне послан будет ангел чистейшей души, который и исполнит обещанное, станет той самой заветной дверью из небытия в вечность, ибо, как сказано в Евангелии от Иоанна, X, 9: “Я есмь дверь: кто войдет мною, тот спасется”. Просто удивительно, почему эта объяснительная вообще рассматривалась как документ? Почему ему сразу не сделали электрошок и не отправили на инвалидность?

– Тогда не делали… – Я стучала зубами.

– Чего не делали?

– Тогда еще не лечили электрошоком.

– Действительно? – Урса задумывается, потом косит на меня веселым глазом.

– Чего вы радуетесь? – Мне никак не удается справиться с накатившей дрожью.

– Да так… Представьте только, вы – дверь! И кто войдет вами, тот спасется.

– А вы идиот.

– Ладно, я – идиот. Тогда вы – ангел чистейшей души, который взвалил на свои хрупкие плечи смертоубийственные грехи Богдана Халея.

Я пытаюсь успокоиться. Нельзя поддаваться этому облезлому адвокату. Сменим тему?

– Хочу писать, – заявляю я.

– Я тоже! – радостно кивает Урса. – Вот сижу и думаю, как бы потактичней…

– Можно я схожу в туалет?

– Это никак не возможно, – качает головой Урса. – Вы сбежите. Сразу же сбежите, я точно знаю. А у меня тут вот припасена бутылочка настоящего кубинского рома и конфеты. Я точно не знал, какие вы любите, я-то сам предпочитаю барбариски, – бормочет Кохан, копаясь в дорожной сумке.

– Да куда я сбегу с поезда на полном ходу?!

– Сбежите, – не верит Урса, – а мы еще столько с вами не обсудили! К примеру, действительно ли ваш старик был педофилом и отравителем жен. Вот такие, с орешком наверху любите? – он протягивает ладонь с маленьким шоколадным колоколом, обернутым в желтую фольгу.

– Доставайте ведро, – сдалась я.

– Премного, премного благодарен! – суетится Урса. – Обратите внимание: пакетик как раз должен быть удобен по размеру… Извините, я отвернусь, а вы тоже не смотрите – я воспользуюсь бутылкой. Это сложно, сами понимаете… тут требуется особая точность, чтобы попасть…

– То есть, – замечаю я, раскрывая пакет, – горлышко бутылки вам неудобно по размеру…

– Ох, Евфросиния Павловна, если бы вы знали… Если бы вы только знали, как же это хорошо…

Похоже, Урса Бенедиктович отличается повышенной стеснительностью. Терпел, бедненький, пока я не проявила инициативу.

– Как же это хорошо, – стонет Урса, – как же это приятно… встретить вот так случайно, в поезде, женщину своей мечты, можно даже сказать – ангела…

– Дайте воду, мне нужно помыться. Я пытаюсь закрепить застежку пакета.

Фальшивомонетчик

– Будете мыть руки? – угрожающе поинтересовалась я, когда Урса закончил наконец трепетно закручивать крышку на бутылке со своей мочой.

– Вы на меня очень злитесь? – заискивающе спрашивает он, послушно протягивая руки над ведром.

– А что, ром действительно кубинский?

– Клянусь!

– Я не злюсь. Наливайте. Я сейчас расскажу вам, как вы узнали про ожерелье работы Флеранти.

– Очень интересно.

– С какого года вы занимаетесь шпионом Халеем?

– Ну-у… – задумался Урса. – Точно не скажу, но…

– Когда вас завербовали в КГБ?

– Меня не завербовали, меня пригласили…

– Восемьдесят восьмой? Девятый?

– Восемьдесят девятый, – кивнул Урса.

– Контрразведка? – небрежно поинтересовалась я.

– Откуда вы знаете?

– Это просто. Если Халей у вас числился китайским разведчиком, то вы, соответственно, были контрразведчиком.

– Действительно, – хмыкнул Урса, – очень просто.

– А ведь после войны его дело отправили в архив, так ведь?

– Почти. Не в архив, а на лежку. Так называется – “на лежку”, в архив – это когда человека больше нет. Дело это дважды вынималось с лежки, в шестидесятых – во время войны во Вьетнаме – и в конце семидесятых – когда Китай конфликтовал с Вьетнамом по поводу приграничных островов. Богдан Халей числился консультантом по странам Юго-Восточной Азии, преподавал философию, приглашался переводчиком на некоторые важные переговоры, но всегда в отношении его персоны витал этакий душок сомнения. Какое участие он принимал в решении вопросов военной помощи Вьетнаму, я точно не скажу. В шестьдесят четвертом году у него родилась дочь, ее назвали Лу-Синь. Что тут еще можно добавить… Но вот в семидесятых его имя опять всплыло. В СССР прибыл в составе международной группы Су-Инь Кон, он встречался с Халеем дважды, оба раза в условиях строжайшей конспирации. Если оценивать результаты этих встреч поверхностно, я бы сказал, что они оба остались при своем: Халей, вероятно, был слишком привержен личностным ощущениям и воспоминаниям, и Вьетнам ему оказался ближе.

– А если не поверхностно? – лениво поинтересовалась я, потому что политические интриги Богдана меня мало занимали.

– А если не поверхностно, то Су-Инь в ту встречу стал угрожать Халею, кричал и плакал, то есть совершенно, как это говорят на Востоке, “потерял лицо”.

Я бы сказал больше: в эти встречи Су-Инь пытался надавить на своего бывшего возлюбленного. Возможно, он напомнил, кто помог Халею выбраться из Индокитая и каким образом, но Халей не принял островной спор как нечто важное – для него важнее было расставить точки в отношениях с Су-Инь. Возможно… если учесть, что все, что вы мне тут рассказали о Богдане Халее – “шпионе”, правда, возможно предположить, что именно в эти встречи Су-Инь пытался из давнишней выдумки, к которой они тогда прибегли для спасения жизни Халея, извлечь конкретную выгоду и заставить его пролонгировать китайские интересы. А Халей заблудился в дождях Ханоя, Китай его совершенно не вдохновлял.

Конечно, за ними следили. Конечно, дело расковыряли, уже готовили бумаги для ареста Халея, но после их второй встречи, на следующий же день, на вашего старика было совершено покушение. Он чудом выжил.

– Это сделал Су-Инь? – оживилась я.

– Не доказано. Но странная вещь… Россия тогда не сотрудничала с Интерполом, а китаец тем не менее был весьма оперативно задержан в тот же день в английском аэропорту и посажен в тюрьму к банде фальшивомонетчиков. И улики, поступившие в английскую полицию по этому делу, были настолько вескими, что китайцу дали двадцать лет! Что вам рассказывал старик о поддельных фунтах стерлингов?

– Ничего. Не помню…

– Вы помните в подробностях о его шпионских страстях, о карточных играх и совершенно ничего не помните о фальшивых деньгах?

– Это смешно! Моя мама, не знаю почему, как-то обозвала его фальшивомонетчиком, Богдан рассмеялся и сказал, что в этом есть доля правды, вот и все!

– А вы знаете, что Богдан Халей играл со своей маленькой дурочкой в “Монополию” и учил ее при этом различать валюты разных стран. Видел я эту коробочку с игрой. Она вся была заполнена деньгами – доллары, фунты стерлингов, иены, марки, реалы, франки!.. Там были даже юани и драхмы! – взволновался Урса.

– Давайте-ка угадаю. Вы пытались арестовать Богдана за хранение валюты? – вздохнула я. Мне грустно. Со мной Богдан в игры не играл.

– Все деньги были нарисованы им для игры, и весьма качественно!

– Неужели привлекли за изготовление фальшивок?!

– Бумага была не та, на некоторых купюрах присутствовали издательские надписи, – раздраженно вспоминает Урса. – Что вы так загрустили? Не знали о дочери?

– Я узнала случайно. Богдан был женат дважды, охотно рассказывал, как “отравил” обеих жен и вскользь заметил, что достаточно за это наказан взбалмошной и капризной девчонкой с китайским именем. Я ее никогда не видела. Но очень хотела увидеть и сделала Богдана педофилом.

Педофил

– Потрясающе, – вздохнул Кохан.

– Это не то, что вы подумали. Я обещала рассказать, откуда вы узнали об ожерелье? Рассказываю. Вы узнали о нем в девяносто пятом году из Интернета.

– Что вы говорите?.. – пробормотал Урса, пряча глаза.

– Именно. Вы обнаружили на сайте для любителей детской обнаженки фотографию голой девочки лет тринадцати с бриллиантовым поясом и фотоаппаратом в левой руке.

– Вы говорили, что были в трусиках…

– Конечно, когда старик попросил меня примерить ожерелье, я была в трусиках. А позже, когда он спал после обеда, еще раз завинтила замочек ожерелья на талии, чтобы посмотреть, как оно смотрится на голом теле. Мне это так понравилось, что я взяла висевший в коридоре на книгах фотоаппарат и сфотографировала себя в зеркале. Раз десять. Я кривлялась, строила рожи, выпячивала пупок и изображала покорное смирение. Потом повесила фотоаппарат на место, сняла бриллианты, положила в пакет и закинула их в дырявый зонт. Представьте мое удивление и стыд…

– Ну уж и стыд, – бормочет Урса.

– Именно – стыд! Когда спустя месяц Богдан протянул мне дюжину фотографий: “Это, кажется, твое? Предупреждать надо. Я не имею собственной лаборатории, чтобы делать фотографии. Я сдаю пленки в ателье, ты ввела меня в совершенный конфуз, на меня так смотрели!..”

– В девяносто пятом – через два года после его смерти – я сама отправила свою фотографию в Интернет. Вы меня слышите?

– Слышу, – вздыхает Урса.

– Я подписалась. Вероятно, поэтому вы ее и обнаружили, так ведь? Пустили поиск на его имя – вдруг что-нибудь всплывет! Я назвалась “девочкой Богдана Халея”. Надеюсь, он простит мне это хулиганство, тем более что я действительно считала себя его собственностью.

– Почему?.. – застонал Урса.

– Потому что… Он меня вылепил, он…

– Почему вы так поступили с фотографией? Я не понимаю – зачем? – перебил Урса.

– Я искала. Так же, как и вы. Вам не давали покоя исчезнувшие бриллианты, а я искала его дочь.

– Глупо.

– Может быть…

– Нашли?

– Это грустная история. Я ее уже не успею рассказать.

– Не успеете?

– Уже полдень. К вечеру мы должны приехать. По крайней мере я. Надеюсь, вы меня выпустите из поезда? А я еще не рассказала вам, как Халей “отравил” своих жен.

Тридцать седьмой

– Расскажите лучше, почему он покончил с собой. Ну же, дипломированный психиатр, проявите отстраненное отношение к собственным фобиям, расскажите все, как на сеансе у врача!

– Мне нечего рассказывать. – Я забилась в угол и подтянула к себе ступни.

– Зато я прекрасно помню эту квартиру, пропахшую кошками и обложенную книгами с пола до потолков. Я помню кресло с высокой резной спинкой – почти трон! – и в нем…

– Не надо…

– И в нем – старик с перерезанным горлом, а на полу – подарок на память о Су-Инь, нож для резки сахарного тростника!

– Неправильно, – шепнула я. – Это память о поручике Купине, это нож из его коллекции.

– Старик был в халате, на халате – полосы крови, как будто он вытер пальцы. И на полу, по паркету, шли странные перекрещивающиеся полосы, как будто он полз и черкал кровью странные письмена.

– Замолчите, или я закричу! – Обхватываю голову руками и закрываю глаза.

– Я должен вам кое-что сказать, – встал Урса. – На занавеске висел котенок и кричал. Я взял его и сунул за пазуху.

– А я не могла понять, куда делся Бурсучок. Две недели дверь квартиры была опечатана, я думала, что найду его мертвым, а он пропал… Дайте руку. Спасибо.

– Не за что. Котенок этот оказался не барсуч-ком – а барсучкой, я назвал ее Суини. Не смотрите так, у меня мурашки по коже от ваших глаз, ну вот… Еще и плакать будем? Отличная кличка… для кошки… Не трогайте мою ногу.

Я подтянула Урсу за руку к себе, обхватила его еще вполне упитанную ляжку и ткнулась в нее лицом, дав волю слезам.

– А как я еще мог назвать эту кокетку, украденную мною из квартиры Халея…

– Вы перекопали все книги. Зачем? Искали документы? Запрещенную литературу?

– Я искал ожерелье. Четыре дня. Я решил, что оно запрятано в книге. Отпустите ногу, я налью нам еще рома. Колбасу будете?

Достал из сумки небольшой батон колбасы и мечтательно понюхал его. За колбасой из сумки появились две пластиковые тарелки и пластмассовые вилки. Резал колбасу Урса охотничьим ножом с широким лезвием.

– Вы пробрались за мной в поезд, чтобы узнать, где ожерелье?

– Если я его найду, я отправлю дело Халея в архив. Я бы тогда допросил вас сразу же, но ваша мама… Она пригрозила жалобой за давление на несовершеннолетнюю, да, честно говоря, и повода не было – вы в те дни отсутствовали в городе. А вот интересно, спроси я тогда у семнадцатилетней Евфро-синии Куличок, где бриллианты, что бы она мне ответила?

– Что они исчезли из дырявого зонта в эти самые две недели, пока квартира была опечатана. Я уехала накануне смерти Богдана. Мы… поругались, – выдавила из себя это слово с трудом, – а когда вернулась, зонт оказался пустым, книги все не на своих местах, котенок с занавески пропал, на спинке кресла темное пятно…

– Вы что, убегая после ссоры, проверили, на месте ли ожерелье?

– Нет. Просто пощупала зонт внизу. Это уже стало привычкой. Хотите, я скажу, почему он умер? Это я убила его.

Урса дергается, чертыхается, бросает нож и тянет в рот указательный палец левой руки.

– Черт! Я из-за вас порезался!

– Дайте крови немного вытечь и обвяжите платком.

Пока Урса с паническим ужасом, присущим многим мужчинам при виде крови, возится с пальцем и стенает, я смотрю на его нож, выпачканный кровью. Глубокая рана. Интересно, как быстро кровь свернется?.. Интересно, хватит ли ее?..

Подвинув к себе нож и неотрывно глядя на испачканное лезвие, я на ощупь достаю из сумочки свой заветный блокнот. Главное – не шуршать, чтобы не привлекать внимания. Но Урсе не до меня.

– Ромом можно полить, как думаете? – поинтересовался он, с ужасом наблюдая, как намокает кровью платок на пальце.

– Можно… Можно…

Макнув мизинец в кровь на лезвии, я, затаив дыхание, написала на чистом листке букву “У”. Лишь бы хватило…

– Эй, что это ты делаешь? – заорал Урса на букве “а” – эта буква получилась самой бледной. Докладываю с чувством выполненного долга:

– Я написала ваше имя в свой блокнот. Кровью, как и просил это делать Богдан Халей! Все! Тридцать семь! Список закончен.

Урса броском руки попробовал схватить блокнот, я успела его выдернуть. Тогда он встал и набросился на меня, воя, как привидение из “Замка Шпессард”. Я подложила блокнот под себя и дралась молча, в основном ногами.

– Зачем… вы это сделали?.. Зачем?.. – пыхтит Урса, заламывая мне руки.

– Тридцать седьмым будете!

– Это нечестно, это не по правилам!

– Отстаньте, а то укушу!

Он не отстал, кусать его не хотелось; я кое-как освободила правую руку и ухватила его за заветное место, которое он оберегает для умной… доброй… высоконравственной девственницы!

– Если вы отстанете, – заявила я при этом, – так и быть, расскажу, как я убила Халея…

– Ножом… для резки сахарного тростника? – уточняет Урса, пытаясь избавиться от моей руки между ног.

И тут в дверь купе постучали.

– Не беспокои-и-и-и! – ить! – тонким писком закончил Урса, потому что, вероятно, я сильно сжала то, за что схватилась.

– Кому в ресторан, пожалуйста! – Раздался женский голос из-за двери.

Я разжала руку, Кохан отвалился на свою полку. Минут пять мы, тяжело дыша, рассматривали друг друга, как в первый раз, прислушиваясь к звукам за дверью.

– Я не знала, зачем Богдан попросил меня собрать эти имена, – объясняю я шепотом. – Но поклялась выполнить его просьбу! А раз уж вы так хорошо все объяснили, пусть и ваше имя послужит на радость им убиенных и заново воскресших в потомстве!

– Как это – заново воскресших? – тоже шепчет Урса.

– Я еду освятить этот блокнот в церкви, где крестили Богдана, и потом закопать его там же, на кладбище у церкви. Если хотите, могу назвать адрес, по которому теперь будет покоиться ваше уникальное имя, написанное кровью! Краснодарский край, город…

– Вы – чудовище!

– На себя посмотрите! Вы, подглядывающий и подслушивающий чужие жизни! Сколько вам лет? Где ваша семья? Заклинило на Богдане, да? Как это называется – самоподчинение исследуемому образу? Вот я перед вами – его возлюбленная и ангел. Хотите попробовать со мной?

– Хочу! – вдруг заорал Урса и залпом выпил свой стакан. Затолкал в рот несколько кружков колбасы и стал ее жевать, сердито сверкая глазами. – Хочу, – сказал он уже спокойно, с полным ртом. – Хочу, но не буду. Рассказывайте.

Смерть в Венеции

– Особенно нечего рассказывать. На семнадцатилетие он подарил мне… Да не напрягайтесь вы так, еще подавитесь… он подарил мне разрешение рыться в любых его книгах, письмах, документах – короче, во всех его шкафах. Это решение оказалось для Богдана фатальным. Первым делом я пересмотрела все справки, купчие на несколько картин, собранную Халеем родословную и принялась за письма. Обе жены Богдана оказались совсем не такими, как он их описывал. Рисунки маленькой дочки, ее молочный зуб, локон волос… Через два месяца я добралась до писем матери Богдана. Письма оказались любовные, адресованные явно не мужу. Спросить, читал ли их Богдан, я сразу не решилась, эти письма засосали меня, как трясина; впервые в жизни я опешила перед настоящей словесной порнографией.

Я перестала спать по ночам. Некоторые фразы въедались в память намертво, я вертелась на простынях, шепча их и цепенея от ужаса произнесенного, пока не поняла, что эти слова предназначаются… женщине.

– То есть вы хотите сказать…

– Да это еще не была трагедия! Хотя я решилась и спросила у Богдана, читал ли он эти письма, он ответил без раздумий: нет, не читал, маменька просила упаковать их и хранить пятьдесят лет, после чего отвезти в Венецию и там сжечь в определенном месте.

– Когда это было? Когда их нужно сжечь? Где? – завелась я, предчувствуя разгадку необычайной тайны.

– Когда это было, когда это было… Ну вот же, написано на обложке – 1997 год, значит, их нужно сжечь в девяносто седьмом году. Ну да, так и есть, потому ты в них и роешься и сжигать придется тебе.

– Нет.

– Да! Я не поеду в Венецию. Тем более в тот самый дом, где впервые познал… Да ты посмотри на меня: ни за что не поеду, я же умру, как только войду в этот дом! А я завещал свой скелет науке. Только представь, сколько хлопот будет с его переправкой в Россию?!

– Твоя мама попросила сжечь эти письма в доме, где ты слушал певицу по ночам?

– Не в доме, конечно, – на канале у этого дома, чтобы пепел попал в воду.

– Сколько лет ей было, когда она отдала письма?

– Ей?.. Нужно посчитать. Девяносто семь минус пятьдесят… Подожди, она умерла на следующий год, это было в сорок восьмом. Значит, она…

– Она отдала тебе письма, когда ей было пятьдесят семь лет.

– Это так важно?

Тогда я сказала “нет”. Промучилась недели две, потом не выдержала.

– Рассказывай, – приказал старик, как только я пришла. – Что тебя так изводит? Ты влюблена?

– Прекрати, я люблю только тебя, – отмахнулась я.

– Прекрасный ответ для семнадцатилетней кокетки. Тогда что же?

И я решилась.

Сама не понимаю, как у меня повернулся язык, но я выдала старику свои предположения. Я сказала, что польская певица и его мать… что они страстно любили друг друга и дважды назначали встречи в Венеции. Эти звуки из верхнего окна…

– Прекрати. Это неудачная фантазия, – через силу улыбнулся старик.

– Это не фантазия. В письмах есть даты. Я посмотрела – в их вторую и последнюю встречу тебе было как раз двенадцать лет!

– Прекрати сейчас же, иначе ты больше не войдешь в мой дом!

– Вот как? А что я такого сделала? Рассказала повелителю вымысла немного правды? Почему это тебя так ужасает? Что тут страшного? Ты только прочти, сколько в этих письмах страсти и настоящей преданной любви! Настоящей, понимаешь, живой, горячей, как кровь!

– Будь проклят тот день, когда я решил научить тебя французскому, – выдохнул старик. – Вот почему мои родители развелись после Венеции…

– Ты думаешь, твой отец узнал?

– Мой отец?.. Тебе лучше уйти.

Это было сказано таким тоном, что я сразу направилась к двери. В коридоре потрогала по инерции зонт, посмотрела на себя в зеркало и услышала шепот из комнаты:

– Эта шляпа, эта его дурацкая шляпа!..

Я сидела в подъезде на ступеньке лестницы и, похолодев внутренностями, видела, как отец Богдана, о котором в квартире не было ни одной бумажки, ни одного напоминания (“Мама все извела, чтобы не вспоминать о нем, а я был слишком мал тогда, чтобы настаивать на памяти”), идет по затертым ступенькам наверх, наверх… наверх… Туда, где спит после ночи любви женщина, которая увела из его постели жену. Мне самой не понравилось то, что я представила, я хотела прийти вечером, рассказать этот ужас и посмеяться вместе с ним, но он позвонил и просил не показываться ему на глаза несколько дней. А дальше вы знаете. Он покончил с собой в тот же вечер, пока я, злая и несчастная, тащилась в электричке на дачу к Тете-кенгуру, к ее шестнадцати хомякам, которых я зловредно каждый раз выпускала из клетки, а они, вопреки законам свободы, к ночи собирались обратно, к ее шести мальчикам, любимое занятие которых – пугать и причинять боль всяким незнакомым людям и животным, а потом либо убегать – по обстоятельствам – либо выпрашивать прощение, к ее девочке – редкий случай аутизма (еще бы – седьмая, младшая, идеальный объект для изучения братьями рефлексов млекопитающих), и собаке с кошкой – сенбернару и сиамской уродине, всегда непостижимым образом оказывающихся к утру у меня под одеялом. А потом я решила выдержать паузу – он сам меня так учил: “Если на душе муторно, выдержи паузу, заставь скучать о себе и сама поскучай, тогда встреча будет радостной”. И вот я скучала, скучала, потом мальчики подожгли сарай, хомяки не вернулись вечером в клетку, сиамская кошка родила котят (рано утром у меня под одеялом), девочка залезла в дупло огромного дуба (“Она всегда сидит вот тут, всегда на виду, я ни разу не видела, чтобы она куда-то лазила! – рыдала Тетя-кенгуру. – Это из тебя прет отрицательная энергия? У меня побились почти все чашки и тарелки! Бедная девочка вынуждена прятаться!”), и все желающие ее оттуда вытащить могли дотянуться рукой только до макушки. Братья предложили забросать дупло петардами, сенбернар носился вокруг дерева и лаял, из дыры в дереве вдруг полезли хомяки – россыпью, и от такого зрелища я впервые в жизни упала в обморок.

Я вернулась в город опустошенная затянувшейся паузой, голодная и грязная – процесс вытаскивания девочки из дупла группой спасателей я решила пережить где-нибудь в отдалении и просидела почти сутки в стоге сена. Я думала, что через пару недель нам со стариком придется пристраивать пятерых котят – черных с голубыми глазами. Обнаружив его дверь опечатанной, я сразу поняла, что случилось. Первый вопрос – к маме, прячущей глаза: “Он сделал это, да? Застрелился? Пистолетом из авоськи?” Пришел мамин черед упасть в обморок, а я даже не заплакала. Я пришла в его квартиру ночью, когда там прекратились звуки, щупала пустой зонт и искала котенка. Если бы вы мне тогда попались…