Текст книги "Цветные открытки"

Автор книги: Нина Катерли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Взглянув на часы, показавшие без трех минут двенадцать, Майя Андреевна решила до возвращения дочери съездить на автомобильную барахолку – осенью сняли «дворники», когда Игорь один-единственный раз оставил машину под окном. А еще неплохо бы купить распредвал. Хоть автомобиль и в хорошем состоянии, а про запас. Для Игоря сейчас машина – любимая игрушка…

3

Майя Андреевна ошибалась, думая, будто Полина ни разу не видела своего отца. Одна встреча была, и совсем недавно, только можно ли считать это встречей, вот вопрос…

Пятнадцатого октября Полина прилетела из Сочи, из отпуска. Наплавалась, загорела, как негритос с Филиппин, хотя врач и запретил открытое солнце. И вот, не успела войти в дом, звонок по телефону. Голос женский. Спрашивает, как милиционер:

– Гражданка Колесникова?

– Я – Колесникова. В чем дело?

– А в том дело, – говорит голос, – что стыдно должно быть. Ваш отец, Колесников Василий Иннокентьевич, скончался восьмого октября у нас в доме престарелых, где его никто не навещал, в то время как имеется родная дочь. Об этом мы, само собой, напишем в центральную газету, а также о том, что тело до сих пор не погребено, находится в районном морге, и его уже собираются передать в мединститут для опытов!

– Для каких… опытов? – спросила Полина, садясь на стул.

Но «голос» не реагировал, точно на том конце провода крутили магнитофонную ленту.

– …об этом бездушии мы, конечно, тоже сообщим, куда следует, а ваш адрес и место работы получили в справочном столе, но нам, как гражданам, да просто, наконец, как людям, совершенно непонятно, до какой степени…

– В каком морге? – все-таки прорвалась Полина.

Женщина закончила фразу через полчаса и адрес назвала, но потом опять забубнила про возмутительное отношение. Полина медленно положила трубку. Телефон затрещал опять, она не подошла.

В морге сразу начались сложности. Зачем-то потребовалось, чтобы она опознала тело, и пришлось долго объяснять ошеломленному служителю или как там он называется, что сделать она этого не может, поскольку не знает, как выглядел ее родной отец. Потом потребовались документы, а их, кроме собственного паспорта с фамилией «Колесникова», у Полины, естественно, тоже не было. Но тут откуда-то появилась маленькая квадратная старушка, та самая, телефонная активистка из дома престарелых. Полинин загар и цветущий вид вызвали у нее новый приступ злобного негодования, но работник морга отвел ее в сторону, что-то сказал, и старушка стихла. Больше того, внезапно полюбила Полину, стала ласковая, повела к отцу, и Полина, глядя в чужое мертвое лицо, вслушивалась в себя – дрогнет ли хоть что-нибудь, ведь отец все-таки. Нет. Не дрогнуло.

Организовать все помогла та же Лилия Корниловна из дома престарелых, а деньги выложить пришлось Полине, у дома престарелых такой статьи в бюджете предусмотрено не было. Провожать отца пришло человек десять, всё старики – Лилия Корниловна привезла прямо в крематорий на микроавтобусе. И гордилась: удалось оформить как экскурсию.

От дома престарелых был венок, от дочери – живые цветы, все как у людей. Крематорский оратор сказал речь, что прощаемся мы сегодня с хорошим человеком Колесниковым Василием… тут он запнулся и вместо Иннокентьевича назвал отца Ипполитовичем.

А Полина смотрела на темное лицо среди цветов (странно: человек мертвый, а цветы живые…) и думала, что ведь совсем не знает, каким он был., ее отец. Даже о том, что жил, оказывается, в Ленинграде, услышала только три дня назад, мать всегда говорила: «Где-то на Урале, не знаю где, возможно, умер. И больше не спрашивай, не хочу вспоминать, это – подлец». В анкетах Полина писала: «разведен с матерью в декабре 1940-го года, местонахождение неизвестно». А она родилась в январе сорок первого и вот теперь ничего об отце не знает. Сказали бы раньше, что жив, в Ленинграде, нашла бы, хотя… Может, и не стала бы искать, мама этого не хотела, да и он сам, папаша, не больно старался увидеть родную дочь… А он, небось, и понятия не имел, что дочь существует. Вообще-то думать об этом теперь пустое дело, у мертвого не спросишь…

Заиграла музыка, и гроб медленно стал проваливаться под пол.

Полина не поехала в город со стариками. Все кончилось – и слава богу. Помахав отъезжавшему микроавтобусу, она вышла на шоссе и остановила первую попутку, грузовик с фургоном. Очень не хотелось отвечать на вопросы. И повезло: водитель попался тихий и не любопытный. Полина смотрела вперед на дорогу, вдоль которой стояли яркие осенние деревья, на густое синее небо и молчала… Это называется: «повидалась с отцом». В первый раз в жизни. И в последний… А все же он знал, наверняка знал, что Полина существует, живет в Ленинграде, иначе с чего бы ее стала разыскивать эта старушка, Лилия Корниловна. Знал и не искал. Почему? Выходит, мама не зря говорила, что ему всегда на всех было наплевать?.. А если все не так? Если он считал, что не имеет права? Мол, маленькая была, не признавался, а теперь, когда сам состарился, – «здрасьте, я ваш папа!»… Ничего уже не узнать. Одно ясно: без нее жил, без нее умер. А может, и вспоминал, нужна была… Вот так и живем – ничего не знаем, кому нужны… Да и самим-то нам кто нужен, не всегда понимаем… Надо купить к ужину сыру, а лучше, пожалуй, зайти в кулинарию, вечером придет Женя, он любит слоеные пирожки, а там бывают теплые, с капустой и яблоками.

Про отца Полина не рассказала никому. Да и кому, собственно, рассказывать? Евгению было не до того – писал, как одержимый, новую поэму. Майя? С ней Полина последнее время не откровенничала. Особенно после того, как та принялась вдруг вспоминать по какому-то поводу Юру Глухова, – какой он был серый и необразованный и как однажды сказал, что басню про лебедь-рак-и-щуку написал Салтыков-Щедрин. Полина слушала ее тогда с изумлением – ничего этого она про Глухова не помнила, зато очень ясно помнила новогодний бал, на котором они познакомились, – жарко натопленный зал, красный пахнущий мастикой паркет, духовой оркестр. И высокие окна, настежь распахнутые прямо в шелестящую черную ночь.

4

После обеда Полина с Евгением собрались в центр. Было у них такое правило – по субботам выбираться из новостройки. «В Петербург», – говорил Евгений. Сегодня они доехали до Чернышевской, вышли к Неве, заваленной пухлым снегом, и по набережной побрели к Летнему саду. Подмораживало. Снег все падал, вдоль тротуара громоздились высоченные сугробы. В Летнем саду пахло деревней.

Они ступали по нерасчищенной дорожке след в след. В саду шла нескорая зимняя жизнь. Не спеша летели влажные тяжелые хлопья. Дети, проваливаясь в сугроб, медленно катили грузный снежный шар. Толстые ватные бабушки неторопливо и значительно беседовали, сидя на скамейках, вросших в снег.

Евгений сегодня был в хорошем настроении, дразнил Полину, читал свои старые стихи, которые ей никогда не нравились.

 
…Я постигаю суть судеб,
еще покрытых пеленою,
и по сравнению со мною!
Создатель безнадежно слеп…
 

Надо было смолчать, но Полина не выдержала и опять сказала, что стихи напыщенные, а у Евгения – мания величия.

– Так я же гений. Простой, нормальный гений, – с улыбкой отвечал он.

– Об этом обычно становится известно после смерти – кто был гений, а кто был… «ге». – Эти слова Полина говорила ему в сотый раз, считала себя обязанной.

Сказала и сейчас, и тут же подумала – зря. От него ведь не знаешь, чего ждать, обозлится – и готово, испорчена прогулка.

Но сегодня Евгений был настроен благодушно. Засмеялся и сказал, что все же надеется на кое-какую славу и при жизни. Потом прочел еще:

 
…Полночный свет качается в петле.
Уходит время. Не снести разлуки.
Его шагов беспомощные звуки
Разносятся по каменной земле…
 

– Нормально, – одобрила Полина, – только кого это «его»?

Евгений моментально обиделся и заявил, что не понять, о чем тут речь, может только технарка, начисто лишенная поэтического слуха. Его, конечно, разозлило слово «нормально», ему подавай «гениально». Ничего, перебьется. Желает с утра до вечера выслушивать комплименты, пусть не связывается с технарками.

Она замолчала и не произнесла ни слова до самого выхода из сада. Евгений тоже молчал.

На автобусной остановке напротив Инженерного замка он встретил знакомых – хмурого бородатого мужика в огромном собачьем малахае и девушку. Девушка была совсем молоденькая, в длинной, до пят дубленке и без шапки. Евгений тотчас выпустил Полинину руку и кинулся к ним, как к любимым родственникам. Полина отошла. Он и не думал ее знакомить. Как всегда.

Она стояла лицом к парапету Мойки. В громадной черной полынье плавали дикие утки. Восемьдесят девять штук. Большинство селезни. На той стороне, у замка, дети, скопившись у воды, кидали уткам хлеб. Над полыньей с возмущенными криками носились чайки.

У Полины замерзли ноги.

– И все-таки Леонтьев прав! – услышала она и обернулась. Те и не думали расходиться. Евгений ораторствовал, размахивая руками, девица с томным видом слушала, время от времени смахивая снег с непокрытых волос. «Довыпендривается до менингита», – злорадно подумала Полина. Бородатый в дикой шапке глядел в сторону, ему Женькина болтовня, видать, уже надоела.

Полина закусила губу и медленно пошла к Садовой. Три раза оглянулась – Евгений все «выступал». К остановке приближался автобус. Высокий парень в очках заторопился, побежал и толкнул Полину. Она выругалась. И тут же услышала:

– А еще называется женщина! Совсем уж стыд потеряли.

Пенсионер с собачонкой на поводке гневно смотрел на нее, жуя сизыми губами.

– А ты жучку убери! Запоганили весь город! – вдруг закричала Полина. – Ступить некуда! Куда милиция глядит?!

Прохожие оборачивались. Девочка с пустой птичьей клеткой так и шарахнулась в сторону. В круглых ее черных глазах был ужас.

– Ты что скандалишь? – рядом стоял запыхавшийся Евгений. – Я туда, сюда… А она тут устраивает уличные беспорядки.

Старик со своей шавкой опасливо заковылял через улицу.

– А катился бы ты… – медленно сказала Полина, глядя прямо в улыбающиеся глаза Евгения, – тоже мне… интеллигент… Вести себя не умеешь! Не представил, ничего… Женщина его на морозе два часа ждет, а он: а-ля-ля-тополя, распелся, как тетерев, размахался..

– Это что за семейный скандал? – Евгений надменно поднял брови. – Мы с вами, мадам, покуда еще, слава богу, не обвенчаны. Так что уж позвольте мне самому решать, с кем из приятелей вас знакомить, а с кем нет, какой разговор вам под силу, а…

– Ах, во-от что! Значит, трепаться с этими пижонами мне не под силу, зато кормить тебя да обстирывать – в самый раз?

– Ты… Ты… – зашелся Евгений. – Да для тебя честь – стирать мою одежду! Таких поэтов в России…

– Хватит! – заорала Полина. – Тунеядец ты, а не поэт! Графоман! Что вылупился? Ударить хочешь? Ну, ударь, попробуй, я тебе так врежу, живо с катушек полетишь!

Отпихнув Евгения плечом, она бросилась за автобусом, догнала у остановки, вскочила и сразу плюхнулась на свободное место. Всю дорогу, до самой станции метро, ее колотило: нет, вы подумайте – стирать его барахло – честь! Совсем озверел, спиногрыз чертов! Пускай теперь только заявится…

Только на эскалаторе она пришла в себя, посмотрела по сторонам и увидела рядом пожилого, потертого мужчину с неряшливо растянутыми петлями на пальто и очень знакомым выражением на совершенно незнакомом лице. Полина отвела взгляд и тут же услышала:

– Полиночка?

Она вздрогнула.

– Лащинский! Господи, Лащинский! – Полина шагнула к нему вниз, через ступеньку, обняла, уткнулась лицом в плечо.

– Не узнала, да? Не узнала? Стареем, никуда не денешься, – приговаривал он. – А вот я тебя сразу… Не меняешься. Сколько мы не виделись, лет двадцать? Ты-то как?

– Я? Лучше всех! – она подняла голову. – С ума сойти! Ну, рассказывай: как ты, где ты, что? Слу-у-шай, а как Рита? Ты ведь на Ритке на Прохоровой женился? Ритка красивая была, лучше меня…

– У Риты волосы очень хорошие, – медленно произнес он, – Рита от меня ушла. Полиночка. И Никитку с собой…

– Ну ладно, ладно, ты… Обойдется. Чего в семье не бывает, помиритесь.

– Да нет, это уже все. Они ведь уехали… Слушай, Полинка, – вдруг попросил Лащинский, – пойдем сейчас ко мне, а? Посидим. Боюсь один в пустую квартиру, – нет, честное слово, боюсь.

– Пойдем, – согласилась Полина.

5

Только к одиннадцати Полина разделалась с уборкой и стиркой. Наломалась, зато вымыла полы и отдраила почти добела вконец запущенную ванну. Над ванной она развесила на плечах постиранные рубашки, вытерла руки и пошла на кухню, где Лащинский как раз собирался сливать воду с картошки.

– Давай сюда, – Полина отобрала у него кастрюлю, – надо будет тебе принести щавелевой кислоты для ванны, отъедает ржавчину в момент.

Стол уже два часа стоял накрытый, – ужин, конечно, не ах… да где взять одинокому-то мужику! Иваси в своем соку да банка шпрот, а еще Полина по дороге успела купить масло, триста граммов колбасы и сыру голландского. Сыр она сразу нарезала, часть выложила на тарелку, остальное затолкала в стеклянную банку и закрыла крышкой.

– Так всегда и храни, – велела она Лащинскому, – возьмешь, сколько надо, остальное – назад, в холодильник. Хоть месяц держи – не засохнет.

Полина обвела глазами стол:

– Надо будет тебе соленых горькушек дать и капусты, у меня есть.

Лащинский быстро раскис, сидел, опустив лысую голову, и все говорил про свою Риту:

– …в чем была, в том ушла. Ни гвоздика с собой не взяла, даже платья оставила, те, что я подарил. В шкафу висят, я смотреть не могу. Хочешь, возьми…

– Да ты что, Алешенька! Давай сейчас все запакуем, ты мне адрес дашь, я завтра отправлю ей по почте.

Лащинский замотал головой… Сколько же ему лет-то? Тогда Полине было двадцать два, а ему тридцать четыре, это значит… Всего пятьдесят два? Да… А выглядит на шестьдесят. И опустился – вон, затылок сто лет не стрижен, ногти обкусанные. А ведь красавец был мужик. И куда все девается?.. Полина молчала. Хотела спать.

– Ладно, Полинка. Хватит о моих делах, – вдруг встрепенулся Лащинский. – У тебя-то что?..

– Я ж говорила – полный о'кей. Успехи в труде и в личной жизни.

– Замужем?

– Холостая. Сама себе хозяйка, что хочу, то и ворочу. Чужие портки по обязанности стирать – не мой стиль.

– Меня… давно забыла?

– Ой, Алешенька, да о чем ты! Знаешь, что ни делается, все к лучшему, верно?

За окном все валил и валил густой снег.

– Хочешь стихотворение прочитаю? – спросила Полина. – Вот, слушай:

 
Мне снилось: я летел на облаке
в неутолимом трансе времени.
Голубизны высокий обморок
не разрешил меня от бремени.
 
 
Века глаза мои туманили,
тысячелетья тлели заживо,
И свет летел в безумной мании
и ни о чем меня не спрашивал.
 

– Сильно, – уважительно сказал Лащинский, когда Полина замолчала. – Вознесенский?

– Вознесенский – вчерашний день, – отрезала она, – а тебе, правда, нравится?

– Ну… Я, знаешь, не большой специалист, мало читаю, только в метро. Некогда. Но, по-моему… – замямлил Лащинский.

– Это Евгений Барвенко. Запомни. Ну, выгоняй меня, а то уже скоро двенадцать.

– А чай? Я сейчас, ты погоди, он – быстро… – Лащинский суетился, налил воду в чайник, пытался зажечь горелку, чиркал одну за другой спички, а они ломались и не горели.

– Это коробок отсырел, – сказала Полина, – возьми в ванной, там есть.

В доме не оказалось ни заварки, ни сахару. Полина порылась в шкафу и нашла кулек с изюмом.

– У нас в техникуме, – рассказывал Лащинский, – один… ну, в общем, преподаватель, завел себе любовницу. В своем же доме, только в другой парадной. Представляешь? Очень удобно – вышел из дому и сразу…

– Который час? – спросила Полина.

– Подожди, дай досказать. Так вот, один раз он сказал жене: посылают, мол, в Новосибирск на конференцию, на неделю, а сам собрал вещички – и шмыг к той. День живет, два живет, на работе за свой счет оформил. Как-то любовница ему говорит: вынеси, говорит, помойное ведро. Ну, он, конечно, дождался ночи, и в два часа берет ведро и в одних пижамных штанах, в тапочках – во двор. Выбросил мусор, идет обратно. Вошел в дом, вызвал лифт. Поднялся и звонит в квартиру. И, только нажал на звонок, вдруг понимает – пришел-то ведь к себе домой! Задумался и по привычке… Представляешь? А жена уже дверь отперла и видит: муж из командировки, из Новосибирска, вернулся. В пижаме, в шлепанцах и помойное ведро в руках!

Лащинский громко захохотал. Полина встала, погладила его по щеке и направилась к двери.

– Подожди! – он поймал ее за руку. – Я тебе еще анекдот расскажу: один англичанин едет в поезде…

– Да ладно, не уйду я, – сказала Полина, – не дергайся. Только давай ложиться, глаза уже не смотрят, устала.

…Просыпалась Полина каждый час. Было жарко. Лащинский ворочался и стонал во сне. На улице поднялся ветер, и за балконной дверью что-то все время стучало. В шесть часов Полина решила вставать, села, Лащинский, не открывая глаз, протянул к ней руку.

«Сейчас скажет «Рита», – подумала Полина с раздражением.

– Полина… – сказал он.

Она встала в семь, уговоров не слушала, завтракать отказалась – некогда.

– Да что у тебя там, семеро по лавкам? – спрашивал Лащинский. Со сна выглядел он еще старше – под глазами мешки, кожа на шее вся в мелкую сеточку.

– Не семеро, а восьмеро, а верней – девять, – сказала Полина, застегивая юбку. – И все голодные.

– Кошка, что ли? – догадался Лащинский.

– Вроде того… Крыса окотилась.

6

Вот она где – теткина жизнь! Один крысенок подох, задавили братцы с сестрицами или родился дефективный. Пришлось вытаскивать и, зажмурившись, тащить в мусоропровод. Полина проделала эту операцию в резиновых перчатках, которые затем выбросила тоже. Вымыв руки и намазав их кремом, пошла и позвонила Евгению. Трубку взяла мамочка. Полину она узнала с первого слова и очень любезно осведомилась:

– А вам известно, миленькая, сколько сейчас времени?

– Не интересовалась!

– Так вот сообщаю, – голос был елейный, – восемь часов пять минут. Время достаточно раннее, чтобы постесняться беспокоить людей в выходной день.

– И все же сделайте одолжение, обеспокойте Евгения Валентиновича. Дело исключительной важности. Относительно крыс.

– Относительно… кого? – растерялась старуха. – Кого? Я вас не понимаю…

– Крысы! Крысы! – закричала Полина. – Твари такие! С хвостами! Под полом живут!

– Помешанная! Хамка! Оставьте моего сына в покое, слышите? Не смейте больше сюда звонить! Я в суд на вас подам! – визжала Женькина мамаша, Полина брякнула трубку.

Всего за час она успела: завернуть проклятую коробку в газету, проделав в газете дырки, чтобы гаденыши не задохлись, вызвать по телефону такси, доехать до Женькиного дома на канале Грибоедова, подняться на второй этаж, позвонить и вручить коробку старухе, похожей на козу, со словами: «Срочная посылка из Уфы. Расписываться не надо – с уведомлением». Ошарашенная старуха взяла коробку без слов. В лицо Полину она узнать не могла – при матери Евгений ее к себе ни разу не приводил. Полина сбежала по лестнице до самого низа и только тогда услышала, хоть и приглушенный закрытой дверью квартиры, но все же довольно оглушительный вопль.

«Хватит бабку кондрашка!» – подумала Полина, выскочила на улицу, села в дожидающееся ее такси и с силой захлопнула дверцу. Всю дорогу она хохотала, отвернувшись от водителя и зажимая рот ладонью. «Козу» ей ничуть не было жалко – тоже еще фонбаронша выискалась, «восемь часов пять минут». Пускай теперь воспитывает крыс!

В четверть десятого Полина была уже дома; только вошла, как зазвонил телефон. Это наверняка был Евгений, и Полина не торопилась, не спеша снимала пальто и сапоги. Звонки не прекращались.

– Ну, что еще? – сказала она, наконец снимая трубку. Ее разбирал смех.

– Как «что»? – голос Майи дрожал от возмущения. – Я со вчерашнего дня звоню, думала, ты там умерла, инфаркт или газом отравилась, ночью три раза набирала – в час, в два часа…

– В час и в два надо или спать, или… – Полина хихикнула. – Лично я – «или». Вне дома.

– Не валяй дурака, я серьезно! Где ты шаталась? Что произошло?

– Я тебе объясняю: бешеная страсть. Встретила Алешеньку Лащинского, а старая любовь не ржавеет.

– Что ты болтаешь?

– А что особенного? Встретились вчера в метро и решили вспомнить старое.

– Ста-рое? Это – как он тебя беременную бросил? Как из-за него чуть на тот свет не отправилась?

– А, ерунда! Роскошный мужчина в дубленке. Понимаешь, мы сперва пошли в «Садко», посидели, потом гуляли, потом он взял такси – и к нему…

– Ты соображаешь, что говоришь?! «Садко»… Мало он тебе гадостей сделал? Это… это беспринципность и распущенность, если уж хочешь знать.

– Не хочу.

– Перестань хихикать! Пьянки, рестораны, отребье всякое! Ни о ком не думаешь, никаких сдерживаемых центров. «Садко»!

– Я не платила, меня кавалер угощал! – изгилялась Полина.

– Ох, Полина, что ты делаешь?! Нельзя же – только сегодняшним днем, нужно как-то думать о будущем, о жизни, сорок лет, а ты все как птичка. Стрекоза и муравей! Хоть бы друзей пожалела, раз себя не жалко, за нее переживают, а она…

– Ой! – закричала Полина. – Прости! Молоко сбежало! Пока!