Текст книги "Цветные открытки"
Автор книги: Нина Катерли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
«…В гостинице «Абхазия», конечно, комфорт и шик с видом на море, но вчера пришлось перебраться к Тамаре. Во-первых, завод черт-те где, каждый день два часа добираться, во-вторых, ей надо ехать в Тбилиси на конференцию, а Люлек – это ее муж – попал на пятнадцать суток. Вообще-то он не сам попал, а мы его посадили с Люськой, Тамаркиной приятельницей, потому что с таким отцом страшно оставить ребенка: каждый день пьян в сосиску, притаскивает домой всяких гопников, а девочке уже четырнадцать лет. Вот где горе-то! Девчонка хорошая, тихая, учится в музыкальной школе, так этот подонок среди ночи сядет за пианино – и ну играть «Катюшу», никому спать не дает. Тамара говорит: «Не могу ехать, боюсь за Аленку», а на конференции ее доклад. Я ей говорю: бери развод, гони его к чертовой бабушке! Ну, мы с Люськой пока что написали заявление, отнесли участковому, и его забрали. Таких вообще надо лишать родительских прав! Теперь я живу с Аленкой, а…»
– Ничего не понимаю, – сказал Игорь Михайлович, – какая Тамара? Какой Люлек?
– А что понимать? Обычные Полинкины штучки. Она же в любой командировке заводит себе лучших друзей, а те потом каждый год проводят у нее отпуск с тремя детьми, собакой и столетней бабушкой. В промежутках она шлет им посылки. Своего рода хобби. А Люлек – это такая миниатюра. Юмористическая. Высоковский исполняет. Помнишь, по телевизору? Пьяница из вытрезвителя: «Люлек, ты меня слышишь?»
– Не помню, – покачал головой Игорь Михайлович, – а ты просто ревнуешь.
– Я?! Кого? Почему?
– В силу особенностей характера. Ревнуешь Полину к ее новым друзьям. Ты ведь ее всегда ко всем ревнуешь, не замечала? Вообще ты к ней довольно сложно относишься.
– К Полинке? – удивилась Майя Андреевна. – Делать мне больше нечего – ее ревновать. Почему-то тебе хочется говорить мне… колкости. Что-нибудь случилось? Ты себя плохо чувствуешь?
– Не выдумывай. Читай про своего… Люлека, а я лучше пойду, посмотрю «Неделю». И поставь чайник.
Он ушел в кабинет, а Майя Андреевна, порывисто вздохнув, принялась читать дальше. Полина сообщала, что море и горы выглядят очень красиво и зимой, а также, что в Сухуми замечательно варят кофе:
«…Я облазила все кафе и другие торговые точки и нашла, где самый крепкий. От Тамариного дома далеко, но ты ведь меня знаешь: бешеному кобелю семь верст не крюк…»
Майя Андреевна отложила письмо и пошла ставить чайник. Вернулась и снова взялась за чтение… Делать ей там, что ли, нечего? Полина зачем-то подробно описывала экскурсию в обезьяний питомник, где ее потряс гамадрил-вожак. «Представь себе, пищу он раздает сам, сперва – любимой жене, а уж потом другим, согласно им же и установленной иерархии. Экскурсовод рассказывала, что несколько лет назад поставили эксперимент: отсадили такого вождя в соседнюю клетку и давай у него на глазах кормить его стадо. Без всякого порядка, кто смел, тот и съел. Любимая жена или самка с детенышем могли получить кусок последними, зато какой-нибудь нахальный племянник, который при вожаке и не высовывался, хватал все в первую очередь. Зверь, глядя на эти безобразия, сперва рычал, тряс прутья клетки, потом впал в столбняк, перестал есть, и в конце концов его хватил инфаркт. Представляешь? До чего сильное чувство – самолюбие! Получается, даже если обезьяну не уважать, так она и жить не захочет. Самолюбие, выходит, сильнее, чем инстинкт самосохранения. Вот мне сразу и стало понятно, почему Тамаркин Люлек вечно буянит, – его заело, что Тамара зам главного технолога, а он такелажник без образования. То-то он, чуть что, орет: «Я – рабочий! Мы матценности производим, а вы только бумажки перекладываете!» На работе, значит, ты начальник, я дурак, зато уж дома – я начальник, ты дурак! И по морде! Смотрела я на этого гамадрила, слушала экскурсоводшу и думала: никто, ни один, наверное человек своих ошибок искренне признать не может. В принципе! Как это он скажет: «Я дерьмо»? Что ты? Это же себя не уважать! Да лучше Сдохнуть; как тот обезьян. Нет, мы если и скажем когда вслух о себе плохое, в душе-то все равно знаем – есть оправдание, иначе поступить – ну никак не могли. Да. А Тамарке я прямо сказала: гнать такого мужика, а не тютькаться. От дурака хоть полу оторви, да уйди…»
Полинино письмо вызвало у Майи Андреевны грусть. Эти ее философские потуги с головой выдавали влияние доморощенного «гения». Вот оно: «с кем поведешься»… Нет, что ни говори: всякого рода размышления на абстрактные темы и глубокомысленные беседы «о судьбах» уместны и даже необходимы в юности, когда складывается мировоззрение, а у взрослого человека должны быть совершенно другие, взрослые проблемы. Но с Полиной-то все, конечно, далеко не просто – тут не только Евгений, тут ее собственная неприкаянная, незаполненная жизнь…
Сама Майя Андреевна на философствования времени не имела, просто сбивалась с ног. Лариса выглядела ужасно, осунулась, прямо картофельный росток. Врачи говорили: весна, авитаминоз, но весна весной, а и заниматься приходилось с утра до ночи, экзамены-то на носу, каждый день репетиторы. И, как назло, англичанка живет у парка Победы, а литератор и того дальше – в Сосновой Поляне, занятия кончаются поздно, отпускать девчонку одну немыслимо, надо провожать.
Чтобы как-то усилить питание, Майя покупала на рынке гранаты, доставала икру, делала сама творог из молока и кефира, а Ларка капризничала, плохо ела, каждый раз со скандалом. И тут еще заболел муж – стенокардия. Доктор категорически: бросить курение. Ни в какую! Смолит по пачке в день, раньше такого не было. И такая повышенная раздражительность – слова не скажи, а больничного не берет, что ни день – до девяти-десяти на работе, прямо фанатизм! И вот у Майи Андреевны новые хлопоты – достать заграничное снотворное, заставить принимать мед с лимоном (снижает давление), перед сном обязательно все пропылесосить – при больном сердце нужен свежий воздух. С утра до вечера, как челнок: аптека, рынок, магазины, уборка. Тут уж не до болтовни про самолюбие у обезьян! А ведь надо еще как-то следить за собой – женщина всегда должна оставаться женщиной. Читать, конечно, времени уже не было, едва-едва успевала кое-как просмотреть новинки, чтобы быть в курсе, телевизор всегда – вполглаза, только с Ларисой – в филармонию, единственный законный отдых, каждого концерта ждала невесть как… Несмотря на кремы и маски Майя Андреевна за эту зиму очень постарела, пошли вдруг седые волосы, так что сослуживцы, приходящие в гости, ахали: «На работе цвела, а дома чахнешь. Летом куда поедете?» Майя Андреевна только вздыхала: «Какое у нас лето! Мы же в этом году поступаем».
Первого апреля она получила письмо от Полины. Та писала, что «сейчас уже все нормально, а три недели назад так прихватило сердце, думала: с общим приветом. Отвезли на «скорой», восемнадцать дней отлежала, теперь выпустили». Больше о здоровье ни слова, зато на трех страницах в восторженных выражениях описывался какой-то Арсен Саркисович, Полинин лечащий врач. И красавец, и талант, и душа – чистое золото: «Больные ид него молятся, – если на отделении хотя бы один тяжелый, Арсен домой ночевать не уйдет, хоть стреляй!» Майе Андреевне было абсолютно ясно: идиотка опять влюбилась.
«…У нас на отделении» – обратите внимание: «у нас»!.. «У нас на отделении полный завал с младшим обслуживающим персоналом. Лечить больного мало, необходим уход и уход, а идти никто не хочет. Конечно, платят безобразно, но с другой стороны, нельзя же все мерить только на деньги! Спасать людей – самое чистое, самое благородное дело…» Так… Еще хватит ума – возьмет и останется санитаркой! А что? Сама себе хозяйка, может позволить любую блажь… Но насчет немедленного поступления нянькой в больницу в письме, слава богу, ничего сказано не было. Наоборот. Полина писала, что через неделю, самое большее через десять дней собирается выехать домой, а пока – «умоляю, купи и срочно вышли по адресу Арсена Саркисовича следующие предметы…» Список предметов, видимо, учитывал запросы всех членов семьи доктора – тут были бюстгальтеры двух размеров, колготки «непременно ленинградской фабрики», ползунки, пластмассовые вязальные спицы, мужская рубашка – «желательно чехословацкая», финское мыло, болгарский шампунь «для сухих и нормальных волос», он всегда бывает в магазине «Болгарская роза» на Невском, а также электробритва «Агидель» с плавающими лезвиями. «Если туго с деньгами, займи где-нибудь, я приеду, сразу отдам».
На другой день Майя Андреевна отправилась в «Пассаж» к открытию, оттуда прошла в Гостиный двор, потом в эту самую «Розу», убила, конечно, полдня, зато достала почти все. Кроме мыла, – заграничного не нашлось.
А Полина между тем ехала домой. Последние дни ее пребывания на заводе состояли из неожиданных триумфов. Во-первых, главный инженер мгновенно утвердил акт внедрения, досрочно! – подписанный начальником цеха и главным технологом несмотря на то, что качество полимерных покрытий, внедрением которых Полина занималась на заводе, «заставляло», – как выражался начальник цеха, – «желать много лучшего». Во-вторых, чего никогда в природе не бывает, секретарша главного инженера Лиля сама достала и вручила Полине железнодорожный билет – нижнее место. В-третьих, в день отъезда к гостинице подкатила черная директорская «Волга» с шофером Яшей.
Объяснить все эти чудеса можно было только Полининым сердечным приступом, за который администрация, видать, считала себя ответственной. Ибо старший инженер центрального института Колесникова торчала в цехе с утра до ночи, да что в цехе! – облазила весь завод от склада сырья до мастерской, где сколачивают тару.
Там же, во дворе, возле так называемой «железной свалки», куда со всего завода свозили металлолом, она и упала, потеряв сознание, чему предшествовал скандал, устроенный ею начальнику КИПа. Дело в том, что, имея вредную для здоровья привычку соваться куда не просят, Полина Васильевна обнаружила на свалке списанный потенциометр, который, по ее мнению, мог еще работать и работать. «Это же подсудное дело! – разорялась она на весь двор. – Ему цена как минимум триста рублей. Пели так деньгами бросаться, живо без штанов останемся!» Начальник КИПа, вызванный на место происшествия, пытался ей втолковать, что внутризаводские дела, как правило, решаются без участия командированных, по Колесникова вдруг побелела и стала садиться на асфальт, а потом легла, и начальник КИПа бросился звонить в «скорую помощь».
Из больницы Полина Васильевна вернулась, как она сама сказала, «страшнее атомной войны», однако в первый же день пошла на «железную свалку». Потенциометра там, конечно, не было, и прибористы клялись, что он в ремонте. Оставшееся до отъезда время Полина занималась качеством покрытий и за три дня до чудес с билетом и «Волгой» во всеуслышание заявила и не уставала повторять всем и каждому устно и письменно, что ничего, кроме брака, организованный ею участок давать в принципе не может, – она это установила точно, проверив всю технологическую нитку. Технология, отработанная институтом, дает возможность добиться высокого качества, но – теткина жизнь! – какое может быть качество, когда гигроскопичное сырье всю дорогу валяется под дождем? Как, то есть, «неправда»?! Пойдемте, покажу! К тому же и мешки все рваные, а в инструкции по-русски написано: «влажность не выше 0,10 %». А у нас в стране все как будто грамотные… или у вас на заводе не так?., а когда с ослиным упорством нарушают температурные режимы и КИП делает вид, будто не знает, что приборы врут и сто лет не были в проверке… а обработка поверхностей под покрытие производится топором и долотом… и так будет всегда, если допускать к работе пьяниц, у которых руки трясутся… и в складе готовой продукции черт ногу сломит, и такой кабак везде, на всех этапах производства, тут уж не о покрытиях надо говорить, а и об основной продукции…
Перечень нарушений технологии и подробный план мероприятий по их устранению Полина ухитрилась подписать у и.о. главного технолога Тамары Георгиевны Мухиной и вручила по экземпляру директору, главному инженеру и секретарю парткома. На другой же день ей стремительно утвердили акт и с благодарностями отправили на вокзал.
Теперь в поезде, который только что тронулся, она размягченно думала о том, что, как ни говори, а совесть все же есть у всех, добросовестное отношение к работе способно растрогать любого, даже последнего бюрократа, а здешний главный инженер и вообще неплохой мужик, сердечный и толковый, а что недостатков полно; так покажите – где их нет? Полине как человеку со стороны все недочеты и ошибки, конечно, виднее, и за то, что она прямо все высказала, невзирая на лица, и даже не поленилась составить «перечень», ей на заводе только благодарны. Этим, слепому видно, и вызвано внимание со стороны администрации, а не только состояние ее здоровья. Внимание же и человечность всегда надо ценить – где такое видано, чтобы за какой-то мелкой командированной сошкой присылали «Волгу»?
А черная «Волга» с шофером Яшей за рулем бодро мчалась от вокзала прямиком в аэропорт и успела как раз к московскому рейсу, которым прилетела комиссия Госстандарта. В обязанности этой комиссии входила комплексная проверка качества продукции и соблюдения технологии. В силу чего знаменитый «перечень обнаруженных нарушений» да и сама Колесникова с ее длинным языком и луженой глоткой явились бы для членов комиссии просто ценным подарком. Но – увы… Самолет только заходил на посадку, а поезд, увозивший Колесникову, уже отправился…
Поезд деликатно пробирался между горами и морем, близко подступившим к железнодорожному полотну. Полина, стоя в пустом коридоре у окна, смотрела на волны, сине-зеленые, точно на дворе разгар лета.
Она давно не ездила поездом, полетела бы и сейчас, да Арсен Саркисович категорически: никаких самолетов. А еще велел, чтобы – с пустыми руками, тяжестей нельзя, вещи, привезенные с собой, все отправить почтой. Вещи Полина в основном отослала, да их и было-то всего ничего, но в последний день увидела в универмаге электрокофемолки, не удержалась и взяла две – себе и Майе. Кроме того, купила бутылку местного вина в подарок кому-нибудь, а еще на рынке – трехлитровую банку меда, старуха дешево отдавала, невозможно было отказаться.
Первые сутки она почти целиком проспала – благо, никто не мешал. Слезла с верхней полки два раза – попить чаю, и все. Нижнее место пришлось сразу уступить – это уж такое Полинино везенье: сели две старушки, маленькие, седенькие, а до того интеллигентные – язык не повернется сказать «старушки» – пожилые дамы. Да и на верхней полке ничем не хуже, наоборот, спокойнее: лежи знай, дремли или смотри в окно. Ты себе лежишь, а дело делается – поезд везет тебя к дому – в самом прямом смысле: солдат спит, служба идет, командировочные то есть капают. Дома опять начнется нервотрепка, заботы, объяснения с Женькой. Куда денешься? – без этого ни у кого не бывает. Хоть та же Майка – казалось бы, все есть: муж, дочь, квартира, машина, в материальном смысле – никаких трудностей, это вам не Полина, которая вечно в долгах; правда, если по справедливости, Синяевы, и когда мало получали, денег не занимали ни у кого, у, Игоря такой железный принцип – не брать в долг, принцип с Полининой точки зрения поганый, признак мелочности, кто боится брать, тот и сам давать не любит, и это касается не только денег, всего… Нет, у Майки жизнь тоже не сахар, – хозяйство на ней, крутится от гимна до гимна, девчонка капризная, балованная, хоть и не дура, Игорь дома никогда не переломится, то ему срочно справку надо для министра писать, то доклад, а Майка бегает, как савраска. Однажды Игорь разоткровенничался и говорит: вот посмотрите, говорит, буду генеральным директором. И будет. А тогда к нему и вовсе не подступись, уже и сейчас, особенно при посторонних, так хвост раздует, до того важный, аж шапка падает. И академики у него – Коля да Вася… Вообще-то ведь и Женька тоже любит на себя напустить – гений времен и народов, Великий Писатель Земли Русской. Может, у всех мужиков такое самомнение? Как у гамадрила-вожака? Уж на что Люлек, а ведь туда же… При мысли, что будущий генеральный директор Синяев, «первый поэт» Евгений Барвенко и Тамаркин гопник одинаково похожи на обезьяньего лидера, на Полину напал смех. Она уткнулась лицом в подушку – было раннее утро, в купе еще спали. Отсмеявшись, Полина натянула халат, потихоньку слезла с полки и вышла в коридор. Там было пусто, только в тамбуре, возле туалета, мужчина в белой майке, надувая щеки, старательно водил по ним электрической бритвой да проводница в другом конце вагона растапливала кипятильник. Поезд шел полями, снег уже стаял, земля была черная, как уголь, и мокрая. По краю поля расхаживали грачи. Красноватое плоское солнце низко висело над узенькой сизой полоской леса на горизонте. Вдруг Полина увидела волка. Озабоченной трусцой он бежал вдоль железнодорожного полотна, низко опустив голову и прижав хвост. Волк казался маленьким и худым – оголодал за зиму.
А поля все тянулись, тянулись – нигде ни деревеньки… В городе сейчас уже пошел транспорт, люди встают, собираются на работу, горят окна, звонит телефон, в роддоме, может быть, только что кто-то родился, а какой-нибудь старик именно в эту минуту кончил жить. В городе каждую секунду что-то случается, а тут одни пустые, монотонные поля и на десятки, а то и на сотни километров – никого, одни грачи, голодный волк пробежал – вот и все события. И вдруг Полина подумала: а может, самое важное происходит как раз здесь, среди этих полей? Тут поднимается солнце, сюда приходит зима, а за ней весна и лето, тут вырастает хлеб, и осенью его убирают, тут земля – вся открытая, не запрятана под Асфальт, не заставлена домами, и как же ее много-то, этой земли!..
Совсем молодой лесок выскочил навстречу, даже пс лесок – роща, а скорей всего защитная полоса. Тонкие деревца замерли правильными рядами, все равно как пионеры во время зарядки… точно по такой же рощице и тоже весной, в начале апреля, она тащила Бориса. Выл он худым, невысоким, а оказался таким тяжелым! Полина держала его со спины, а сама пятилась маленькими шажками. А земля была скользкой и топкой.
Потом врачи говорили: Боря умер еще там, в лесу, куда они забрели из санатория, гуляя после завтрака. По Полина-то, когда тащила его к шоссе, этого не знала, думала – так просто, потерял сознание, а до шоссе была тысяча, наверное, километров! Ноги его волоклись по земле, оставляя две борозды, куда сразу натекала вода, с левой ноги вдруг свалился ботинок, а Полина не могла поднять и надеть – для этого пришлось бы опустить Борю на мокрую землю. Так она тащила его, мертвого, откуда только силы брались? Небо в том лесу было точно как сегодня – едва-едва голубенькое…
Распахнулась дверь на площадку, рванул сквозняк, взлетели занавески. Два железнодорожника хмуро и гулко протопали вдоль коридора. Полина вернулась в купе. Пожилые дамы внизу еще спали, спал и солдат, разместившийся на верхней полке напротив Полины. Она забралась наверх и тоже легла. И сразу заснула.
Ей приснился хороший сон – точно Женька встречает ее на вокзале и какой-то он совсем другой, не как всегда. Веселый и любит ее. Она, будто, говорит ему, что очень рада, пусть он теперь всегда будет такой, а не только во сне, а потом целует его, обнимает за плечи, а плечи теплые, и Полина ревет, а Евгений ее тоже целует и обнимает, говорит, что ждал, что все плохое прошло, главное, что она наконец приехала, теперь уж насовсем.
…А колеса все стучали, стучали, вагон поскрипывал и качался. На самом деле ей еще далеко было ехать.
11Так всегда бывает, если нет времени, – соседняя почта оказалась закрытой по неизвестным «техническим причинам». Пришлось тащиться на Невский, но там почему-то не принимали посылок. Ящик получился довольно тяжелый, оделась Майя Андреевна, как назло, чересчур тепло, – в дубленку и зимнюю шапку, так что вскоре была уже совсем мокрая, даже волосы слиплись. Ходить с ящиком от почты к почте – ни смысла, ни сил. Ни времени, – в три часа придет из школы Ларочка, надо кормить, а второго в доме нет. Майя Андреевна решила ехать на Главпочтамт, там уж гарантия, что возьмут идиотскую посылку.
Автобус, несмотря на то, что до часа «пик» было еще далеко, пришел набитый, внутри духотища, дубленку сразу расстегнули, шапка слезла на затылок, лицо горело. К тому же каждый, кто проталкивался мимо Майи Андреевны к выходу, обязательно ударялся об углы посылочного ящика и: «Госс-с!.. Совсем уже!..», или: «Встала тут, как все равно…», или, в порядке издевательства: «Гражданка, людям пальто рвете, сели бы уж со своим ящиком!» У Казанского освободилось место, и Майя Андреевна наконец села, пристроив груз на коленях. Села, рассеянно взглянула в окно и тут же увидела мужа. Он стоял около лотка с апельсинами. Это было невероятно! И дело не в том, что Игорь Михайлович не мог покупать на улице апельсины, мог, хотя и делал такие покупки крайне редко, но ведь в настоящее время он должен был находиться, конечно же, не на Невском, а в Технологическом институте, на конференции по высокополимерам. И об этом вчера сказал трижды, да еще предупредил: конференция, очень возможно, затянется – напряженная программа, а его доклад в конце дня, так что к обеду не ждите. Но это еще не все! Выворачивая голову, так как автобус, сперва притормозив, опять набирал скорость, Майя Андреевна успела увидеть, что выглядел Игорь Михайлович весьма и весьма необычно, даже, можно сказать, дико: без шапки, растрепанный, пальто нараспашку и при этом хохотал, запрокинув голову и широко открыв рот. А рядом стояла и улыбалась совсем незнакомая молодая женщина в кожаном пальто. Майя Андреевна вскочила и, провожаемая громкой руганью, стала протискиваться к передней двери. Слава богу, остановка была недалеко, сразу за улицей Желябова. С отчаянием выдернув полы дубленки, намертво зажатые телами стоящих у выхода, она выбралась из автобуса на мокрый тротуар и быстро пошла назад, через улицу, мимо аптеки – туда, где лоток с апельсинами.
Всматриваясь в тугую толпу, спешащую ей навстречу, Майя Андреевна с трудом различала лица, дважды ей показалось, что она видит мужа, – один раз у магазина «Золотой улей», – нет, не он; потом в очереди на троллейбусной остановке. Она бросилась к Игорю, наискосок пересекая тротуар, и столкнулась с высоким стариком, ударив его ящиком в живот. Старик отпрянул, поправил сбившиеся очки и очень вежливо извинился. Мужчина у троллейбуса в это время встал к Майе Андреевне лицом – и ничего похожего.
Она побежала дальше. У лотка никого не было. Продавец грузинского вида тоскливо смотрел вдаль. Майя Андреевна решительно подошла.
– Кило? Два? Пять? – вяло спросил продавец.
– Килограмм, – рассеянно сказала она, глядя по сторонам.
Продавец начал класть апельсины в синий пластмассовый таз, стоящий на весах. Движения его были неторопливыми и плавными. Как в замедленной съемке.
– Тут… сейчас были мужчина с женщиной. Вы случайно не обратили внимания, куда они пошли? – срывающимся голосом спросила Майя Андреевна.
– Два рубля. Ровно, – сказал продавец.
Он ждал, что Майя Андреевна заберет апельсины. Их было шесть штук. Но она, одной рукой прижимая к животу ящик, другой бестолково рылась в карманах, все время при этом оглядываясь. Пожав плечами, продавец один за одним выложил апельсины прямо на посылку. Майя Андреевна наконец нашла трешку и протянула ему.
– Так вы не видели? Такой высокий, без шапки. В какую сторону?
– Куда может идти мужчина с красивой девушкой? – продавец вдруг подмигнул Майе Андреевне. Она вздрогнула и быстро пошла прочь.
– Сдачу! – строго сказал продавец. Она не услышала.
– Гражданочка! Теряете! Апельсины теряете! – кричали ей вслед.
Майя Андреевна шагала, не останавливаясь. Ящик она по-прежнему прижимала к животу. Шесть апельсинов один за другим скатились с крышки, упали на асфальт и разбежались в разные стороны.
У Елисеевского магазина она взяла такси и поехала домой.
Прямо в дубленке и сапогах, с которых текло, прошла в комнату и позвонила. Где же, интересно, Люда, секретарь? В трубке слышались тягучие ленивые звонки. Майя Андреевна не раздумывая набрала номер Поликарпова. Телефон был занят.
Из своей комнаты вышла сонная Лариса.
– А нас раньше отпустили. Физичка заболела. Я есть хочу.
Сжав губы, Майя Андреевна ожесточенно крутила диск.
– Ну, у тебя и видок! Как будто тобой прочищали водосточные трубы! – Лариса захихикала.
Майя Андреевна бросила трубку на рычаг. И тут же подняла снова.
– Не болтай глупости! Возьми лучше посылку, в передней у вешалки, и отвези на почтамт. Поняла?
– А ты сама не могла отвезти? Целый день дома! Мне же уроки делать! – капризно завела Лариса.
– Алло! – откликнулся наконец-то Поликарпов.
– Юрий Сергеевич, здравствуйте!
– О-о, Майечка! – обрадовался Поликарпов. – Вот сюрприз!
– Мужа потеряла, – сказала Майя Андреевна, – звоню, звоню – не подходит. Случайно не знаете где?
– С утра был на месте. Может, обедать пошел? Начальство, оно ведь не докладывает.
– Наверное, обедает, – согласилась Майя Андреевна, – хотя… что-то, мне кажется, он говорил про какую-то конференцию… Не то в Техноложке, не то… Вы не слышали?
– Сегодня? – удивился Поликарпов. – Н-нет… Впрочем… вообще-то, вполне возможно…
– До свидания, Юрий Сергеевич. Привет Любочке! – она положила трубку и повернулась к дочери:
– Зачем ты подслушиваешь мои разговоры? Я кому сказала: бери посылку и отправляйся! Живо! Черт знает что! Распустилась совсем, ни о чем попросить нельзя – сразу пререкания!
Лариса внимательно посмотрела на мать и пошла одеваться.
Каждые десять минут звонила Майя Андреевна мужу. Номер не отвечал. На улице светило солнце, с крыш текло, капли торопливо колотили по карнизам…
В шесть часов она надела дубленку и медленно побрела к станции метро. Тем путем, каким Игорь Михайлович, если был без машины, ходил обычно с работы. На улице пахло весной, водой, на углу вовсю торговали мимозой. Майе Андреевне вдруг отчетливо представилось, как она стоит здесь, возле телефонной будки, час, два, три, как слабеет поток, вываливающийся из дверей павильона метро, и вот уже темно, горят фонари, потом наступает ночь, пусто. Она одна. В теплой дубленке Майю знобило, застыли ноги. Одеревеневшей рукой она нащупала в кармане две копейки, вошла в будку. Трубку сняла Лариса.
– Куда ты делась? Мы тут с голоду помираем. Я посылку отправила сто лет назад, прихожу, а тебя нет.
– Папа давно дома?
– Еще до меня пришел.
– Позови.
– Майка, что случилось? Где ты? – сказал Игорь Михайлович, и оттого, что вот он – он дома, никуда не делся, и голос такой же, как всегда, абсолютно такой же, а не другой, не чужой, от всего этого из глаз Майи Андреевны одна за другой побежали слезы. Она не могла больше терпеть ни одной минуты, она сейчас, немедленно, хотела знать все, чтобы уж больше не думать о… о том… Ведь и к лотку-то бежала не ловить и не уличать, а чтобы все скорее объяснилось, кончилось. Это она, конечно, теперь поняла, а когда бежала, тогда вообще ни о чем не думала, только тупо повторяла про себя: «Кошмар! Господи, какой кошмар!»
– Игорь, где ты был весь день? – тихо спросила Майя Андреевна.
– На конференции. Я же вчера говорил.
– Это… точно?
– Не понял.
– Просто мне известно другое.
Игорь молчал.
– Игорь?!
Он молчал. Молчал!
– Имей в виду! – вдруг закричала Майя Андреевна, понимая, что делает страшную глупость. – Имей в виду! Я завтра же позвоню в Технологический и узнаю, была ли там эта конференция…
Щелчок и – короткие, летящие мимо гудки. Они летели как-то легко и, точно снежинки, вкось.
За весь вечер Игорь Михайлович не сказал жене ни слова и спать лег в кабинете. Ночью Майя Андреевна пришла к нему, плакала, умоляла объяснить, что же все-таки произошло, она всему поверит, всему! Пусть он только не молчит, ей этого не выдержать, господи, она согласна, что дура, что говорила по телефону недопустимым тоном, она просит прощения, но только пусть, пусть этот кошмар кончится!
Игорь Михайлович молчал.
В четвертом часу ночи Майя Андреевна, распухшая и охрипшая от слез, вернулась в спальню и легла. Но стоило ей закрыть глаза, как она сразу увидела: солнце, Невский, ярко-желтые апельсины и хохочущее лицо мужа. И девицу в кожаном пальто, улыбающуюся Игорю уверенной, хозяйской улыбкой.
