Текст книги "Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)"

Автор книги: Нил Гейман

Соавторы: Грэм Джойс,Робин Мак-Кинли,Джеффри Форд,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Чайна Мьевиль,Бентли Литтл,Томас Майкл Диш,Келли Линк,Кристофер Фаулер,Элизабет Хэнд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)

Мы вскарабкались по пожарной лестнице на крышу нашего дома, что довольно долго было для нас большим искушением, но ледяные зимние ветра не позволяли осуществить мечту. Теперь же теплый весенний ветерок, казалось, сам подталкивал нас к этому. По обыкновению мы взяли с собой мяч.

Сначала мы осматривали с нашей черной смоляной горы местные достопримечательности, оглядывали все стороны света. Мы видели дома, о существовании которых никогда и не догадывались, и людей, на которых смело могли бы плюнуть. Я был королем, а Поли принцем, и мир стелился у наших ног.

Дома и на улице, на траве и на асфальте – мы с Поли постоянно играли в мяч: очко за попадание, ноль за пропущенный мяч, теряешь очко, если твой мяч поймает противник. Я обычно первым, изо всех сил запускал мяч прямо в Поли. Имел право, я же все-таки был старшим братом.

После очередного броска я ударился коленом о какую-то дурацкую трубу, а когда повернулся к Поли, его на крыше не оказалось. Он исчез с места, на котором стоял всего пару секунд назад, и первое, о чем я подумал, была школа. Мы тогда изучали птиц. Все выглядело так, ^будто кондор скользнул вниз и унес моего брата, а я и не заметил. Первые мгновения я в это даже поверил. Так все в общем-то и было, если не считать того, что затем кондор его уронил.

Наши соседи были очень любезны, принесли много еды, некоторые женщины предложили посидеть с детьми. А за день до похорон мы услышали стук в дверь. Вошел мистер Каванот. Он пришел без обычных пальто и шляпы. В одной руке он держал костыль, а в другой – тарелку.

Тогда я впервые по-настоящему разглядел его лицо. Видно было, что он довольно давно живет на этой земле, но это его не сломило, а напротив, научило гордо носить высоко поднятую голову, на которой красовались стального цвета жесткие волосы.

– Сочувствую вашей потере, – сказал он, вручая тарелку моему отцу, и тихо зашагал обратно.

У меня замерло дыхание, когда мы разворачивали тарелку, но на ней оказалось всего лишь горка печенья – никаких обитателей таинственных банок. Я съел одно печенье. Оно было еще горячим, словно из печки, шоколадная крошка липла к пальцам. Я съел еще одно, потому что если оно отравлено, то я хотел умереть первым. Я заслуживал этого.

Однако я даже не заболел. Да, он знал, как готовить печенье. Той ночью, услышав этажом ниже тяжелый кашель, я впервые почувствовал жалость к нему.

В конце учебного года у меня завязалась непримиримая вражда с одноклассником, и как-то раз я пришел домой весь в крови. Тот мальчишка невзлюбил меня сразу же, как только мы переехали и я пошел в новую школу, его школу. Парень возненавидел меня за мои отметки, но до этого случая не пускал в ход кулаки. Если бы он знал, какие оценки я получаю сейчас, он бы понял, что нас ничего не разделяет и что он бьет невиновного. Те высокие баллы зарабатывал другой я, след которого давно потерян.

Если бы возле нашего дома я обратил внимание на шторы в окне мистера Каванота, то заметил бы и руку, отодвигавшую их, но я ровным счетом никуда не смотрел и ничего не замечал. Я втащился в подъезд и тут внезапно увидел мистера Каванота, стоявшего в дверях своей квартиры.

– Давай-ка сделаем твоей бедной маме приятное, а? – предложил он-. – Ей совсем не обязательно видеть тебя в таком состоянии.

Я уже успел убедиться, что каннибалом он не был. Вдобавок в последнее время я порядком отощал, и от меня в любом случае было бы мало проку. Несколько недель назад я даже осмелился на немыслимое прежде: постучал в дверь старика, когда мама попросила меня вернуть ему тарелку с запиской, в которой она благодарила его.

Итак, я оказался на неизведанной территории. Впрочем, она оказалась не такой уж и таинственной, как я думал раньше. Там не было ничего страшного – всего лишь запах старого тряпья. Когда я смыл с себя кровь и грязь в ванной, мистер Каванот осмотрел мои лицо, локти и колено, глубокая ссадина на котором виднелась через свежую дырку в джинсах. Он остановил кровь, прикладывая к ранкам шарики ваты, смоченные бактином. Сильно щипало, но свежий запах лекарства напомнил мне об укусах комаров и жуков и прошлом лете.

– Ну, это, в общем, все, что мы можем сделать, – сказал он. Тут я понял, что он надеялся на большее. – У нас не получится скрыть твои синяки, разве что их закрасить.

Я промолчал и только посмотрел вниз, на пол в ванной.

– А как твой недруг? – сказал он уже серьезнее. – Надеюсь, ты его тоже хорошенько разукрасил?

Я пожал плечами. Мне казалось, что каждый мой удар отскакивал от него, словно мяч, и затем возвращался ко мне. Его сильные кулаки, как больно они били. Я старался не заплакать, но одна слеза все же вырвалась на свободу. Мистер Каванот сделал вид, что ничего не заметил.

– Я тут собирался угостить тебя лимонадом. Подожди минутку, я принесу.

Он оставил меня одного, чтобы я пришел в себя и вытер слезы. Когда я вышел из ванной, он стоял у кухонной раковины и со звоном болтал ложкой в кувшине.

– Вот, готово, – сказал он и стал наполнять стакан.

Я с удовольствием выпил самый холодный и самый вкусный напиток из всех, какие раньше пробовал, и пошел со стаканом в гостиную, где еще не бывал.

Банки.

Наконец-то, я видел их вблизи, полки и полки с банками, расставленными в непонятном для меня порядке. В них не было ничего, что я захотел бы отведать, однако в некоторых помещались части того, что в свое время явно не постеснялось бы сожрать меня самого – и живьем.

В самой большой банке лежала, свернувшись, в зеленые кольца змея о двух головах. На этикетке выцветшими чернилами было написано «Корбин, КИ» с датой двадцатилетней давности. Крохотная голова свиньи в другой банке оказалась еще старше. Старше свиной головы была бледно-серая рыхлая масса в рубчик, на которой стояло что-то похожее на перевернутую чашку диаметром в полдоллара. Когда я приподнял крышку, содержимое банки, казалось, зашевелилось, подняв облако пыли, похожей на снег. Только меня никогда еще не тошнило от снега.

– Это осьминог, его вынесло на берег у форта Лодердейл. Это во Флориде.

– Целый осьминог? – удивился я.

– Нет. Только щупальце. Его осьминогу, видимо, кит хвостом отсек. Потом вынесло на берег. А сам осьминог не меньше двадцати футов.

Я был потрясен одной мыслью о чудовищах, выходящих из темных морских глубин. Рисуя в воображении страшные картины, я продолжил исследовать полки. С каждым новым экспонатом, погруженным в жидкость для консервирования или лежащим на песке, который с легким звоном пересыпался в банке, мой интерес только усиливался.

Тут были глаза и зубы акулы; чьи-то скелеты и когти; стрелолистые растения и морские ракушки; гигантские сороконожки и огромный слизень, ярко-желтый, как банан; скорпион и мозг обезьяны. Удручающе выглядел котенок без шерсти, с пятой лапой, торчащей откуда-то из плеча, и следами укуса на шее.

– Это сделала его мать, – объяснил старик. – Кошки-матери всегда так поступают, если что-то не так.

– Почему? – прошептал я. – Разве они не любят своих детенышей?

– Наверное, слишком сильно любят, чтобы позволить им вырасти такими, какими они родились. Исходя из пользы всей жизни, матери делают им одолжение.

Все это меня сильно обеспокоило, потому что я ощутил жалость к маленькому новорожденному котенку, у которого не было ни одного шанса остаться в живых, который даже не увидел этот мир, потому что его убили прежде, чем он открыл глаза. Вдобавок я не мог при этом не подумать о Поли и моей вине в его гибели. Мистер Каванот сказал:

– Наверное, тебе не следует смотреть на мою коллекцию сегодня.

О нет, я должен был это увидеть. Эти банки так долго дразнили мое воображение! Я просто обязан был это увидеть. Ради Поли. И не имело значения, что сейчас, она вызывала у меня чувство, которое верней всего было бы назвать отвращением.

На некоторых банках имелись этикетки, для других это было и не нужно: ухмыляющийся череп обезьяны не требовал особых пояснений. Однако о содержании части банок я не имел ни малейшего представления. В одних хранились гладкие, высушенные кольца чего-то похожего на вяленое мясо, в других вроде бы то же самое, но посвежее, а завитки были толще и не такие ровные. Еще там были банки с какими-то странными многоножками и прочими неизвестными мне созданиями.

– Эту коллекцию, – сказал старик, – я начал собирать лет сорок назад. Так что она будет постарше твоих родителей.

Я кивнул, но не спросил зачем он стал это делать, потому что уже давно не задавал таких вопросов. Почему – вопрос шестилеток. А когда вам десять, вас больше волнует, почему нет. Для меня было совершенно естественным, что кто-то где-то собирает подобные вещи. И вот случилось, что один такой коллекционер живет со мной в одном доме. Мне просто повезло.

Когда мне. было десять, я понятия не имел о статистике. Мир, который меня окружал, был настолько мал, что я в ней нисколько не нуждался. Однако теперь я знаю, что более половины семейных пар, потерявших ребенка, вскоре расходятся. Думаю, я даже могу объяснить, отчего это происходит.

Поли не стало, и все никак уже не могло быть по-прежнему. Раньше все мы были вместе, мы составляли единое целое, закрытое и защищенное стенами, которыми были мы сами. Теперь, когда Поли нас оставил, мир пошатнулся и стены готовы были обрушиться.

Иногда, когда никто меня не видел, – а они теперь никогда не видели, потому что я стал для них по-своему невидимым, – я наблюдал за мамой и папой, за тем, как каждый из них относится к Линдси. Моя младшая сестра уже научилась ходить и пыталась разговаривать, но родители вели себя по отношению к ней так, словно у нее ничего не получается, и ей все время необходима помощь.

Мама постоянно ходила за ней следом, боясь потерять ее из виду, а когда не видела ее больше минуты, бросалась сломя голову на поиски и, найдя, крепко обнимала свою маленькую девочку. Она просила Линдси больше никогда не убегать, не предупредив дорогую маму. Папа же, напротив, следил за дочкой лишь глазами. И когда Линдси на своих коротеньких ножках пробегала мимо стола, он задерживал дыхание и крепко сжимал в руках газету с объявлениями, его постоянное чтение.

Однажды, когда я пришел из школы домой, весь пол квартиры был в опилках, потому что папа взял ножовку и закруглил углы всех столов в доме, а теперь ошкуривал их, стараясь сделать максимально гладкими. Он сделал все это очень аккуратно, однако они все же поругались с мамой. Их ссора продолжалась около недели. Мама говорила, что он испортил последние приличные вещи в доме, а папа отвечал, что они могут потерять дочь, которая рано или поздно разобьет бы себе голову об эти проклятые углы. Мама тут же обвиняла его в том, что он обвиняет ее в том, что она не способна уберечь собственную дочь.

Теперь они позволяли себе говорить в моем присутствии о чем угодно.

А все потому, что я стал для них невидимым, они меня не замечали, был я поблизости или нет. А может, меня и вправду не было. Я бродил возле дома, торчал у черной лестницы или отправлялся в гости к мистеру Каваноту.

Он, казалось, не был против моих визитов. Я приходил и, устремившись к заветным банкам, тотчас спрашивал:

– Есть что-нибудь новенькое?

Он ухмылялся под нос и говорил, что уже слишком стар, чтобы разыскать нечто действительно любопытное. А потом он брал в руки какую-нибудь банку, поднимал ее вверх, к свету и изучал содержимое. Я тоже делал вид, что занят банкой, но на самом деле в этот момент рассматривал его самого, его седые волосы и морщины и думал: «Все люди рано или поздно становятся такими. Вот и папа будет когда-нибудь таким.

Мне нравилось бывать у него, потому что мистер Канавот смотрел на меня, а не сквозь, и ничего от меня не требовал. Он не обязан был баловать меня рассказами, но если я просил, то он делал и это.

– А вам когда-нибудь приходилось убить существо, чтобы затем посадить его в банку? – спросил я однажды в летний полдень.

Сначала он ответил, что не помнит, а потом, подумав, сказал:

– Да, морскую звезду. Думаю, она была еще жива, когда я положил ее в банку. Но она все равно умерла бы.

– А вам приходилось что-нибудь из коллекции выбрасывать?

Он сразу же кивнул.

– Два года назад я выкинул медузу. Она уже никуда не годилась, превратилась в какое-то месиво.

Однажды я осмелился спросить, а не убивал ли он когда-нибудь то, что не положил затем в банку.

– Ты имеешь в виду, когда я охотился или удил рыбу? – спросил он. Когда я кивнул, он продолжил: – Или ты о чем-то большем, таком как… человек? – Он внимательно посмотрел на меня. – А с чего это тебя интересуют подобные вещи?

Я попытался объяснить ему, ничего, по сути, не объясняя. В то же время я думал, как же убийство может повлиять на человека. Останутся ли с ним его друзья или больше не захотят иметь с ним ничего общего. Старик долго смотрел в пол, а потом сказал, что да, он убивал, на войне.

Я ему ответил:

– Да, понятно. Вторая мировая война. Я о ней слышал, – но это не было точным ответом на мой вопрос.

В действительности я хотел спросить, приходила ли ему в голову мысль убить человека, но в то же самое время я был уверен, что он не станет со мной о таком говорить. Даже в десять лет мне это было уже понятно.

Не то чтобы я сознательно желал плохого Линдси, но если бы моя воля, так она бы вообще не родилась. Я рассматривал в школе склянки с химическими препаратами и невольно размышлял, что можно было бы применить к ней. Я знал, что думать о таком крайне скверно, и поэтому закрывался в своей комнате, где колотил себя по плечу, пока оно не краснело и не распухало. На несколько дней, если мне требовалось себя наказывать, стоило лишь посильнее надавить на больное место.

Чем чаще я посещал мистера Каванота, тем больше привыкал к его кашлю, неизбежному в периоды обострения чахотки. Меня его кашель не пугал, но я стал задумываться, что приступы эти, вероятно, очень болезненны.

В те дни, когда мистеру Каванту было совсем нехорошо, он даже не позволял мне задерживаться у него. Он ковылял на кухню, срывал кухонное полотенце и повязывал его себе, прикрывая рот. Его лицо краснело, он задыхался, пытаясь говорить, яростно махал на меня рукой, а потом показывал пальцем на выход. Как-то он даже схватил меня за больное плечо и выставил за дверь, потому что я двигался недостаточно быстро. Дверь за моей спиной захлопнулась, и я услышал щелчок замка. Кашель постепенно делался тише: старик, пошатываясь, уходил в ванную.

Так миновало лето, за ним осень, и снова наступила зима. Мои родители все ругались, а мистеру Каваноту не становилось лучше. Не знаю, может быть мне это только казалось, но коллекция старика вроде бы пополнялась. Каждую неделю или две, я уверен, появлялась новая банка, хотя мне ее он и не показывал. Я даже стал сомневаться, не мерещится ли мне это.

Наконец я решил проверить свое предположение, подсчитав, сколько всего банок стоит на полках. Как-то после школы я пересчитал их. Для начала я должен был убедиться в том, что старик не заметит моих действий, и потому сказал, что хочу послушать его пластинки. Он любил органную музыку, да и я тоже. Она не похожа на гимны и совсем не напоминала мне церковь. Низкие ноты обволакивают тебя, как темные облака, высокие колют, словно крики о помощи. Слушая эту меланхоличную музыку, мистер Канавот полностью терял связь с внешним миром, ритм, словно поезд, уносил его куда-то далеко-далеко.

Воспользовавшись своеобразным «отсутствием» мистера Каванота, я насчитал сто шестьдесят две банки. Спустя неделю их количество не изменилось, но еще через неделю мне показалось, что теперь их на одну больше, но я мог и ошибиться. Однако когда я насчитал сто шестьдесят шесть, то понял, что на столько ошибиться уж никак нельзя.

В этот день я попросил старика сварить какао, и, пока он стоял у плиты, я методично приподнимал каждую из банок. Если под ней оказывалась чистая поверхность полки, то это было ручательством того, что банка простояла здесь уже довольно долго, а если банка стояла на пыли, значит, она поставлена сюда недавно.

В начале с трудом, но потом быстрее, пока он помешивал ложкой какао, я начал находить закономерности в расположении коллекции.

При этом содержимое новых банок было для меня совершенно загадочным. На них не было надписей с названием животного или растения и места, где оно обнаружено. Потом старые банки, даже с неизвестным мне содержимым, были датированы. Например, самая старая с чем-то похожим на вяленое мясо, оказалась тридцатилетней давности.

В новых банках плавали свежезаконсервированные экземпляры. Различались они только цветом: розовые и серые. Я подумал незаметно стянуть какую-нибудь из них: положить в широкий карман зимнего пальто и уйти. Я полагал, что старик не начнет ее искать, ведь у него их тьма-тьмущая.

– Тебе нравится болотная мальва? – крикнул старик из кухни.

Я согласился, но почувствовал себя виноватым, обманывая его.

Главное мое воспоминание о тех месяцах – это родительские запреты. Мне запрещалось с кем бы то ни было обсуждать дела семьи, будь то друг, родственник или незнакомец. Я не должен был брать Линдси с собой на крышу. И более того, мне нельзя было заходить на ту половину комнаты, где стояла кровать Поли.

Да, его половина оставалась такой же, как в тот день, когда он свалился с крыши. Комната превратилась в своего рода музей, где ни в коем случае ничего нельзя трогать. Самым худшим было то, что на самодельной кровати Поли со старыми нестиранными простынями, на подушке сидел набитый ватой игрушечный клоун. Он ухмылялся мне по ночам, широко расставив свои ручищи, как будто собираясь схватить меня за горло. Я не осмеливался прикрыть его чем-нибудь, потому что однажды позволил себе такое, и мама заставила меня написать пятьсот раз, что «моим вещам не место на кровати Поли». Она словно сфотографировала эту часть комнаты и крепко держала в памяти снимок. Ее взгляд улавливал любое малейшее изменение.

Иногда мне казалось, что я чувствую Полино присутствие в квартире. Возможно, сохраняя прежнюю обстановку в комнате, мы тем самым как-то сохраняли и самого Поли. Может, именно поэтому я и стащил банку. Я принес ее и спрятал под своей постелью. Той же ночью я демонстративно выставил ее на столик между кроватями, словно подарок или трофей. Загадочное содержимое банки, придавало большую значимость происходящему. Нам не нужно было больше страшиться этих банок или самого старика, у которого я украл одну из них.

Поздним вечером, уже ночью, когда во всем доме погасили свет, а я прекратил тщетные попытки уснуть, послышалось легкое постукивание. Сперва я подумал, что в моей комнате или где-то за окном скребется мышь, но чем дольше я слушал, тем отчетливее был звук. Я повернулся к банке и в холодном лунном свете, тускло освещавшем комнату, увидел, что маленькая змейка, похожая на колбаску, извивается под самой крышкой, постукивая по ней. Она извивалась как червяк, ползала по стенкам банки, испытывая ее на прочность.

Какое-то время я наблюдал за ней, но когда включил свет, змейка с глухим бульканьем плюхнулась на дно. Так она там и лежала, притворяясь мертвой. Я не отводил глаз от банки, так и стоял, пока не послышался голос из коридора. Требовали, чтобы, если у меня все в порядке, я погасил свет. С минуту я держал руку на выключателе, потому что никак не мог решить, все ли у меня в порядке. Но потом все-таки выключил свет, как велели, потому что это был самый простой выход.

Я уже говорил об этом, но повторюсь: мы до конца узнаем человека лишь тогда, когда нам известны его страхи и мечты. В этом смысле я могу сказать, что знал мистера Каванота лучше, чем кто-либо другой, потому что знал, что он боится смерти. Когда смерть становится такой же близкой, словно старый друг, который собирается к нам в гости, мы мечтаем пожить еще хотя бы чуть-чуть. Пускай плохо, но еще хоть немножко.

В тот год зима была морозной, и мистер Каванот кашлял по нескольку дней подряд. Он так ослабел, что даже сходить в магазин ему стало не под силу. Я делал это за него, как человек молодой и крепкий.

И каждый день, не поднимаясь с кушетки, на которой он лежал, мистер Каванот протягивал мне долларовую банкноту. Я знал, что у него не так много денег, но он настаивал: чтобы я взял деньги.

– Давай, держи эту чертову бумажку, ведь мне ее не на что потратить, – хрипел он. – И ни слова предкам. Спрячь и делай с ней потом что хочешь.

Иногда я подозревал, что он специально придумывает для меня не очень-то и нужные задания, чтобы выдать побольше долларов, не увеличивая мою, так сказать, «зарплату» явно. Однако, когда он стал выдавать мне деньги за то, что я слушал с ним пластинки, я почувствовал себя совсем отвратительно. Мне ужасно хотелось прийти и признаться, что украл у него банку и что-то, не знаю что, в ней сидевшее, судя по всему, уже умерло. Впрочем, на подобное признание я так и не отважился.

– А вы умрете? – как-то спросил я, спросил прямо, в лоб, потому что не сумел найти лучших, непрямых слов.

От его лица остались лишь водянистые глаза да седые усы на впалых щеках. Он даже не мигнул.

– Не волнуйся, это не заразно.

– Так «да»?

– Наверное, – сказал он и попытался сесть на кушетке. Когда ему удалось подняться, он оглядел комнату, остановил взгляд на своих банках и покачал головой. – Потратил сорок лет, чтобы все это собрать. Сейчас смотрю, а коллекция какая-то неполная, как ты думаешь?

Я сказал ему, что мне она ужасно нравится и я нигде не видел ничего подобного. Он попытался на это улыбнуться, а потом сказал, что когда-то надеялся, что коллекция поможет ему понять и полюбить все разнообразие живого мира, но этого не случилось. Он сказал, что ничего не знает об этой жизни, и попросил включить музыку.

Не прослушав и половины пластинки, мистер Каванот начал кашлять, и это был тяжелейший приступ, он сгибался пополам и задыхался. Я попытался ему помочь, но он яростно закачал головой, его глаза болезненно блестели, и он меня буквально выгнал.

Я остался за дверью на промозглой лестнице, ожидая услышать, как щелкнет замок, но этого не произошло. Я подождал еще минуту и снова вошел в квартиру: вдруг на этот раз придется вызвать «скорую помощь».

Еще в коридоре я услышал, как он кашляет в ванной, и пошел туда. Шел я тихо, а недоигравшая еще пластинка и вовсе заглушала мои шаги. Дойдя до дверей, я увидел старика, наклонившегося над ванной. В руках он держал банку. Он долго кашлял, пока ему не удалось выплюнуть в банку блестящую кровавую слизь. Тонкие нити мокроты стекали на дно. Мистер Канавот с облегчением вздохнул и выругался, прежде чем закрыть крышку.

Потом он увидел в дверном проеме меня. Когда он понял, что я все это видел, его лицо покраснело, но теперь уже от стыда.

– Больше никогда не приходи ко мне, – сказал он и захлопнул дверь ванной прямо перед моим носом.

Прошло больше недели. Как-то я поймал себя на мысли, что не слышу его кашля вот уже несколько дней. Когда я спустился к его квартире проверить, на мой стук никто не ответил, а дверь была не заперта, как я ее оставил в прошлый раз.

Я обнаружил мистера Каванота лежащим на кушетке и начал с ним разговаривать, потому что не мог понять, умер он или только спит. Потом я начал его трясти, пытаясь разбудить. Одной рукой я поддерживал его за плечо, другой ударил по щеке, и от второго удара его легкое тело упало мне на руки. Казалось, от старика остались лишь кости да рубашка.

Все было именно так, если я правильно запомнил.

В течение следующих нескольких дней стало известно, что на самом деле умершего звали не Каванот и что тридцать лет назад он убил жену. Это произошло в каком-то отдаленном штате, в небольшом городке. Оттуда он скрылся. Я не мог отрицать, что он кого-то убил, но я прекрасно помню, как хорошо он ко мне относился практически до самой смерти. И что бы он ни совершил в прошлом, это сделал некий другой мистер Каванот, а он нес эту ношу всю жизнь и платил по счету того мистера Каванота.

Я понял, что вина пожирает тебя изнутри, словно дьявол.

Несколько лет назад, когда у меня родилась дочь, я наблюдал за ней в роддоме. Теперь все будет по-другому, решил я, и дал себе больше обещаний, чем когда бы то ни было.

Но вскоре я стал относиться к жизни с позиции «все или ничего». Теперь она меня и не вспомнит, не думаю. Смотрю на фотографию. Какая она была еще крошка, когда я ее видел в последний раз. Смогла ли она научиться прощать мне мое отсутствие в ее прошлом, настоящем и будущем?

Мы призраки друг для друга, измученные воспоминаниями, которые не существуют.

Во многом Поли для меня даже реальнее, чем она. Не было года, чтобы я не думал, а что бы сделал, чего бы достиг Поли, останься он жив. Получил бы образование. Потом работа, семья. У него был бы ребенок, двоюродный братик или сестренка моей дочки. В этом году у него, наверное, начали бы редеть волосы.

Не проходит и месяца, чтобы я не думал, сколько всего могло бы произойти с каждым из нас, если бы Поли не умер. Иногда я верю в то, что когда-то на свете жил другой я, который и должен был жить дальше, но, о Боже, я убил и его.

В другое время я думаю о себе лучше.

Я чувствую, что он где-то внутри меня. Он рвется наружу, пока у меня не защекочет в горле. Так день за днем он ослабляет стягивающие его путы.