Текст книги "Донская повесть. Наташина жалость [Повести]"

Автор книги: Николай Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Он приподнялся на носках и заглянул в щелку. На востоке, за садами и темным бугром, чуть заметная проступала заря. Редкие звезды уже тускнели, гасли. Филипп чувствовал в ногах сковывающую усталость и опустился на пол. Веки начинали тяжелеть, смыкались в дремотной нарастающей истоме.

Лошади в сарае уже не хрумкали, не было слышно ни мышей, ни конюхов. Полой водой вокруг разливалась зоревая тишь. Ничто не нарушало покоя, лишь откуда-то издали слабым запоздалым отголоском ночного хора пернатых доносилось пощелкивание соловья-позаранника. Филипп оперся о сучковатый чурбан локтем, уткнулся носом в рукав, и через короткое время перед его глазами поплыли ночные приключения. Они то сползались как-то в одну смутную кучу, непонятно громоздились друг на друга, то с неотразимой яркостью вставали в одиночку. Но едва заснул Филипп, в амбар влетели звонкие бабьи крики.

– Куда тя анчибил понес! – с расстановкой, на песенный лад голосила какая-то на самых высоких нотах.

– Тпрусь, окаянная! – мелодично вторила другая.

– Черти горластые, чтоб вас… – ругнулся Филипп и втянул в плечи голову. Ему становилось свежевато, и он пожалел, что не надел шинели. Не раскрывая глаз, положил на чурбан второй локоть, подергал за полы пиджака. Голова была мутная, и думать ни о чем не хотелось. Тело медленно наполнялось теплом и безотчетным приятным спокойствием. По улице мимо амбара шастали коровы, скучливо мычали телята, наперебой орали петухи во всех концах хутора.

Филипп мирно заснул, а по улицам уже шныряла ошеломляющая новость. Через палисадники, сараи и переулки она прыгала из хаты в хату, из дверей в двери. Голеньким сорочьим птенцом она выскочила от жены полицейского: «Ночью, кумушки, ктой-то срубил голову станичному атаману. И Филиппа арестовали». Досужая жена Забурунного оперила птенца: «Милые мои, девоньки, убили станичного атамана. Должно, Филипп – его посадили в амбар». Третья отрастила ему крылья: «Головушка моя горькая, бабоньки… Филипп оттяпал голову станичному атаману, теперь кулюкает в амбаре». И захлопала крыльями взбешенная сорока, закружилась над хутором, закувыркалась в улицах и переулках.

Казаки вставали хмурые, сердитые. После вчерашней атаманской попойки у них трещали головы: ломило в висках, и в ушах звонили стозвонные колокола. Неумойкой, со взъерошенными копнами волос и нерасчесанными бородами, они шли опохмеляться, лечить головы и становились еще более пьяными.

Шинкарка – седая старуха, по-уличному «Баба-яга» – до зари еще сосчитала шкалики, мерзавчики и приготовилась потчевать гостей. Чтобы крепче разбирало, подлила в водку оттопленных стручков красного перца. Возле ее хаты – на краю улицы – размахивал руками едва державшийся на ногах Забурунный. В растрепанной голове и на подбородке торчали соломинки и кусочки хвороста. Он топорщил длинные и редкие, как у кота, усы, вытягивал шею и, воображая, что перед ним стоит конный строй, кричал:

– Сотня, смир-рно! Справа повзводно галопом арш-аррш!..

Медом не корми, лишь бы командовать сотней да в роли дьякона служить благодарственный молебен. Особенно он любил: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое», хотя кроме «жар-птицы» да жены Верки, которую он лупит каждый день, никакого достояния у него не было и благословлять нечего. Но это его мало смущало. Он верой и правдой служил атаманам, и они уважали его, давали награды: когда он угоняет у слобожан скотину, атаман штрафует их и третью долю отдает объездчику. Хуторской ревнитель порядка – полицейский – оказывает ему предпочтение: никогда его не таскает в амбар. Хотя, если бы он вздумал это делать, тогда пришлось бы перевозить туда и семью Забурунного: из амбара он никогда бы не выходил. Забурунный увидел лишаястого казачка с куриным на голове хохолком. Тот шел опустив бороденку, еле волоча ноги. Вид у него был такой, как будто на нем целую ночь без отдыха бочками возили воду и он выбился из сил.

– Сват Митрофан, сват Митрофан, – окликнул его Забурунный, – ты слыхал?

Тот, как слепой мерин, ступнул в яму – она была вырыта для столба у палисадника – и, раскинув руки, плюхнулся задом. У него даже екнуло внутри, как селезенка у лошади.

– Про саратовского казака-то? – Он захлопал глазами. – Слыхал, сват, как же.

– Ведь это бяда! Клеймо на весь хутор. Как же теперь? Пойдем, сват.

– Погоди, сват, я сглотну мерзавчик. А то в голове того… кузню открыли. – Он вылез из ямы, почесал пониже спины и поплелся к воротам шинкарки.

Андрей-батареец завтракал, когда мимо его окна по улице прошла пьяная компания. Матрена гоняла коров и слыхала разговор про Филиппа. О том, что он отсиживается в саду, Андрей знал и сегодня вечером собирался сходить к нему. То, что от Филиппа «этого» можно ожидать, Андрея не удивляло. Но ему непонятно было, каким образом он мог угодить в амбар. Андрей уже навестил Фонтокиных. Попал к ним в тот момент, когда Степан Ильич отливал водой обморочную Агевну. От них только что ушел следователь. Перекопал все, вплоть до мусорной кучи, – на потолке, под полом, в сараях, на гумне – и ничего не нашел. Андрей, как мог, успокоил стариков, расспросил про Филиппа. Но они сами об «этом» ничего не знали. Одного только Андрей боялся: самосуда. Следователь и атаман нарочно не покажутся, якобы они не видали. Казаки уже привыкли к самочинным расправам.

Зимой, на масленицу, устроили самосуд над одним вором (украл у казака телушку). Били кто как мог и кто чем мог: кулаками, палками, каблуками. Забурунный додумался: снял с вора валенки и железным шкворнем стукал его по пяткам. А когда это ему надоело, он передал шкворень другому казаку: «На, кум Егор, а то я умаялся». Искровавленного, всмятку раздавленного вора втоптали в снег. На второй день с дикими стонами он умер. После казаки, почесывая затылки, удивлялись: «Диковинно, квелый какой, как гусенок. Хоть бы били здорово, а то так ведь, полегоньку, вроде в шутку. А вишь ты: помер. Значит, быть тому. Сказано в евангелии: «Кому что на роду написано…»

Андрей вспомнил этот случай и, отсунув от себя сковороду печеной картошки, вылез из-за стола. Его подмывало – пройти мимо амбара, посмотреть. По пути решил зайти за своим другом – Яковом Ковалем. Он знал, что Якову хворать не с чего: на собрании его вчера не было и водку он не пил.

Спросонок Филиппу показалось, что о стены амбара плещутся волны, словно бы, пока он спал, неожиданно случилось наводнение и вода затопила улицу. Но когда он преодолел сон и поднял голову, то понял, что о бревна и двери стучат кулаками. Неясное бормотание, удары кулаков, топот – все это сливалось в общий гул и было похоже на отдаленный рокочущий водопад. «Что такое?» – с тревогой подумал Филипп. Внутри остро ущипнуло, и сон сразу же исчез.

Он встал – шея болела, отлежанную руку покалывало иглами – и заглянул в скважину меж бревен. У дверей шумно толпились казаки. Забурунный с распахнутым воротом рубахи пьяно откидывался, стучал кулаками о косяк двери, выкрикивал: «Эй, защитник! Наработался? Отсыпаешься теперь?» Возле него приседал казачок с куриным хохолком: «Иха-ха! Должно, дюже тяжело! Никак не отдышится!» Под углом стояли бородатые казаки, стыкались носами. «Румыны, мать вашу, снохачи!» – трясясь от злобы, прошипел Филипп.

«Румынами» почему-то дразнили пожилых казаков, не участвовавших в войне, заодно и отставных, платящих тек называемый табунный капитал. Между «румынами» и вернувшимися фронтовиками каждодневно шли скандалы. «Бросили фронт, опозорили казачество!» – ворчали «румыны». «Пойдите вы теперь повоюйте, – отвечали фронтовики, – вояки… носом, чужими руками все воюете! Это вам не со снохами в соломе воевать!»

Филипп сквозь скражину вороватым взглядом окинул собравшихся. Из фронтовиков заметил только одного сослуживца – полчанина Курдюмова. Тот стоял поодаль от амбара, сталкивал ногтем золу с цигарки и не принимал никакого участия в спорах. «А ведь изобьют», – подумал Филипп и повел глазами по амбару, как бы отыскивая норку, куда бы можно было ушмыгнуть. Но вот он увидел, что по улице вышагивает Андрей-батареец, рядом с ним – Яков Коваль, и от радости даже подскочил: на одного Андрея нужно по крайней мере десяток казаков. Филипп подтащил к двери чурбан, взобрался на него и уставился в щелку:

– Ты чего, Забурунный, лезешь, как баран на новые ворота!

– А-а… попался, саратовский казак!

– Опозорил хутор!

– Убил атамана!

– Изменник казачеству!

– Мало тебе…

Голоса взметнулись взбалмошным вихрем. Филипп даже отшатнулся от щелки. Но вот разноязыкий гвалт казаков смял густой бас Андрея:

– А ты докажешь? Ты докажешь? Ты видал?

– Да что ты, Андрей, споришь с ними, – насмешливо крикнула дверная щелка, – ведь это же чурбаны с глазами!

Казаки на минуту опешили, притихли. Тараща глаза, поднимая бороды, разглядывали щелку, словно бы действительно заговорила она сама. Даже Забурунный опустил кулаки и шагнул в сторону. И вдруг снова и еще сильнее взметнулся злобный разноголосый гвалт. Насмешка Филиппа явилась спичкой в пороховом погребе. Овечьими хвостами затряслись бороды, лица расперлись яростью: «А-а… ы-ы… мы чурбаны?!» Забурунный, задирая кулаки, полез к щелке; Филипп дурашливо плюнул, и пузырчатый шматок повис у Забурунного на усине. Тот бешено прыгнул с приступка и метнулся в пожарный сарай. К дверям амбара он подскочил уже с каким-то железным прутом. Замок хрупнул, дверь распахнулась, и Филипп не успел опомниться, как в него вцепились две пары сучковатых рук.

Филипп напряг мускулы, рванулся – даже пиджак на спине по шву лопнул, – но колючие руки вцепились еще крепче. Перед Филиппом выросли налитые кровью глаза Забурунного, и тут же он услышал какое-то звериное рычание. Почувствовал, как когтистые пальцы сорвались с плеча и резво поползли по его шее к горлу. «Вырвет зоб», – промелькнуло в сознании Филиппа, и он инстинктивно сжался, прижал подбородок, стиснув скулы. Пальцы тугим узлом уже перехватывали шею… Тогда Филипп высвободил зажатую в чьих-то коленях ногу, отвел ее назад насколько можно и, перенеся в нее весь запас своей силы, пинком поддал Забурунному под низ, между ног. Забурунный хрюкнул, присел, и пальцы, разжимаясь, скользнули по пиджаку. В этот миг по затылку Филиппа пришелся оглушительный удар кулака. Филипп, как резиновый мячик, скакнул через порог амбара под ноги стонущей толпы. Из глаз густым роем брызнули искры, сцепились светящимися клубками и поплыли волнистыми радужными кольцами.

Когда Филипп очнулся – он лежал ничком, и нос его был уткнут в чей-то разящий дегтем сапог. Голова кружилась, гудела, в носу остро щекотало, и Филипп чихнул, сдувая пыль с сапога. Хотел повернуть голову, но она, как у волка, не поворачивалась. Тогда он приподнялся на коленях. Первым увидел Коваля. Тот, растопырив руки, паленой бородкой упирал в куст стоптанного подорожника, словно бы учился ползать на четвереньках и по-телячьи щипать травку. За Ковалем катался черный рычащий клубок. Филипп успел рассмотреть своего сослуживца полчанина, в обнимку с чьей-то пегой, разметанной по лицу бородой. Больным затылком упирая кому-то под зад, Филипп попытался привстать. Но в это время на головы казакам, стеной окружавшим Андрея-батарейца, опустился, как цеп, его кулак, и казаки, давя друг друга, полетели через подмятого Филиппа. Широко расставив ноги, Андрей стоял, что вяз, глубокими корнями вросший в землю, и посовывал кулаками, то левым, то правым, будто машина рычагами. Когда казаки напирали на него сбоку, он поднимал свой здоровенный кулак, с детскую голову, и глушил наотмашь.

За спиной Андрея было пусто, и Филипп сообразил: вьюном поднырнул ему под расставленные ноги, вскочил и, размахивая отодранным рукавом, опрометью бросился к пожарному сараю.

Старик конюх с водопоя подводил к воротам две пары лошадей. Филипп ринулся к старику. Вид у него был такой, что конюх бросил лошадей, шарахнулся и заорал благим матом: «Крау-ул!» Кони всхрапнули, рассыпались, но Филипп успел поймать одного коня, буланого, с алыми на гривах лентами. Через секунду Филипп был уже на нем. Сжал его коленями, конь тряхнул гривой и метнулся от ворот. Когда Филипп глянул назад – Андрей тяжело и медленно валился набок, словно вяз, подмытый водой. Казаки с победным воем наседали на батарейца. С минуту Филипп колебался: скакать ли ему прочь или ехать на толпу, мять, давить и выручать товарищей? Но, оглянувшись еще раз, он понял, что теперь их все равно не выручишь. Казаки клевали Андрея со всех сторон, и его даже не было под ними видно. К сараю уже бежали изодранные, исцарапанные «румыны»: они только теперь разглядели, что Филиппа у них нет под ногами.

Филипп еще крепче рванул коня, впился в него пятками. Конь стал на дыбы, прыгнул и, вытягиваясь в струнку, вихрем понес его из хутора.

А вечером, когда на улицах уездного городка изредка вспыхивали электрические лампочки, буланый устало цокал по мостовой. Прислушиваясь к своим непомерно звучным ударам, он опасливо косился по сторонам, прял ушами. На передней правой у него заломилось копыто, и он слегка прихрамывал. На серых от пыли пахах – извилины затвердевшего пота. Буланый тяжело дышал, и впалые бока его неровно ходили, Филипп разбито кособочился на своем изорванном пиджаке, подстеленном коню на спину.

По тротуарчику навстречу Филиппу торопливо шел, постукивая коваными каблуками, военный. На нем – новая гимнастерка, синие галифе и на околыше фуражки – яркая остроконечная звезда. Филипп внимательно присмотрелся к нему. «Должно, красногвардеец», – решил он. На плечах у военного не было ни погон, ни нашивок. «Чудно: может быть, командир какой, а как узнать его?» Задернул буланого.

– Товарищ, где у вас тут штаб?

Красногвардеец по-военному пристукнул сапогом, подозрительно осмотрел Филиппа от стоптанного чирика, на который спускался шерстяной чулок, до смятой казачьей фуражки со сломанным козырьком и царской кокардой, и по молодому, опушенному нежной бородкой лицу скользнула усмешка, тонкая и скрытая.

– А вы кто такой? – ласково спросил он. – Для чего вам штаб?

Филипп сказал, что он приехал с хутора, где ему только что намяли бока, и хочет поступить в отряд. Красногвардеец еще раз окинул его недоверчивым взглядом, подергал бровями, размышляя: так ли он говорит? – и, видимо поверив, круто повернулся:

– Идемте, я провожу вас.

Дорогой они разговорились. Красногвардеец, угостив Филиппа папироской, расспрашивал его про хуторские новости, про казаков, о том, как они живут, что делают, думают ли воевать, как и с кем. Филипп, попыхивая папироской, рассказывал:

– Атаманы да офицеры хотят воевать, да только казаки не хотят, упираются. Им уж надоела эта проклятая война. И так довоевались, что ничего не осталось. Многие казаки ждут перемены, а ее все нет и нет. Кондратьев один раз приезжал от вас, а больше никого не было.

– Вы разве знаете Кондратьева? – встрепенулся красногвардеец.

– А я к нему и приехал.

– Что ж ты сразу не сказал! – Красногвардеец остановился, и глаза его зацвели улыбкой. – Его ведь нет сейчас в штабе. Он на квартире. Пошли назад. Мы стоим вместе с ним.

Минут через десять Филипп завел буланого в просторный двор с кирпичной стеной и кирпичными сараями, привязал его под навесом. Там уже стояло несколько лошадей с коротко подстриженными гривами и хвостами. Одну из них, тонконогую стройную карюху со звездой на лбу, Филипп угадал: Кондратьев на ней приезжал в хутор. Красногвардеец положил буланому сена, и Филипп, недовольно осмотрев себя, натянул чулки, поправил фуражку и вслед за красногвардейцем зашагал к крыльцу.

Кондратьев, одетый по форме, подтянутый, стоял возле стола, суетливо перебирал какие-то бумажки и совал их в карманы: как видно, собирался куда-то идти. Когда двери открылись и у порога застучали шаги, он оторвался от стола и, подняв глаза, выжидательно уставился на вошедших.

– Здравствуй, товарищ Кондратьев!

Тот смущенно ответил:

– Здравствуй…

– Не узнаешь разве?

Кондратьев застенчиво улыбнулся:

– Да, признаться…

– Неужто я… Фонтокина не помнишь?

– Фонтокин, Фонтокин, да разве же тебя узнаешь! – Кондратьев обрадованно сунул ему руку, придвинул стул. – Где ж тебя узнать! Ты как будто… Ну, садись, рассказывай. Приехал, значит. Хорошо! Лучше поздно, чем никогда. Я и знал, что ты приедешь… – Кондратьев сыпал словами, дружески посмеивался, а Филипп, опустив голову, рассматривал свой порванный в схватке чирик.

– Приехал… Насилу головенку унес… И то, должно, не семенная. Шея и до сё все ломит… Затылок был один, теперь два стало.

Филипп рассказывал о драке у амбара (о главных событиях он пока не сказал), а Кондратьев раскатисто хохотал, будто слушал уморительную историю.

– Говорил тебе: поедем! Нет, вишь, сараи надо поправить да гумно окопать. Вот тебе и поправили. Ну ничего, злее будешь. А? И так злой? Нет, не очень злой. А где тот старик? Да, да, Коваль, Яков Коваль? Пики делает? С нами воевать? Ха-ха-ха! А батареец где? За тебя страдает? Вот видишь: сам удрал, а их теперь колотят там. Ну ничего: выручим как-нибудь. Мы, кстати, уже подготовились к выступлению. Пойдем проведаем вашу станицу… Ну, вот что, Фонтокин, – Кондратьев засучил рукав гимнастерки и взглянул на часы, – мы с тобой поговорим вечерком, а сейчас мне надо сходить к командиру отряда. Ты пока отдыхай… Товарищ Петров, – Кондратьев повернулся к красногвардейцу, – возьми вот Фонтокина на свое попечение: своди его в баню, отмой, а то он видишь какой хороший. А я пойду пока. Между прочим, Фонтокин… Ты ведь урядник, кажется? Так я помню? Не возражаешь для начала взять на себя взвод? Нет? Вот и славно, я поговорю с командиром отряда. Ну, я пошел! – и Кондратьев, не прощаясь, хлопнул дверью.

Часа через два-три помолодевший Филипп, ощущая приятную свежесть только что полученного со склада красногвардейского обмундирования, сидел с Петровым за столом, пил чай и, поджидая Кондратьева, расспрашивал про новые военные порядки.

X

– А здорово они тебе, паря, фисгармонию устроили. По щекам ровно букарем елозили. Вишь, сколько борозд понаставили. – Коваль, силясь улыбнуться, смотрел в обезображенное лицо Андрея-батарейца. – А у меня что-то в боку покалывает. Какой-то шут полыхнул сзади, я и не видел кто… Ну, дьявол с ним, засохнет, а Филиппа мы все же выручили.

Андрей сидел на полу, привалясь спиной к стене амбара, выставлял толстые, измазанные в грязи колени. Из разорванной полы пиджака он выдирал клочки ваты, прикладывал к лицу. Ватка быстро набухала сукровицей, он бросал ее и выдирал еще. Все его огромное тело было сплошь охвачено зудом, и он ежился, кряхтел. На лице остро ныли ссадины. Под левым глазом рдел багряный, во всю щеку синяк.

– Ну, мы им тоже небось как следует начесали спины. Я все руки себе пообмочалил и пальцы повышибал, кулак-то вон как распух. – Андрей провел рукой по губам – верхняя, рассеченная губа у него разъезжалась надвое, – и на руке осталась красная дорожка. – Только зря вот мы в амбар-то попали. Сиди теперь, жди чего не знаю.

Яков Коваль придержался за больной бок, опустился на колени.

– «Зря попали». Скажешь чего! Тебя небось человек десять тащили: кто за руку, кто за ногу. Один какой-то шутоломный за ширинку ухватился. Я уж не стал супротивничать. Все равно, думаю, без толку, другой бок только намнут…

Они подсчитывали раны, залечивали их своим способом, а казаки в это время, вздыхая и раскаиваясь, всей гурьбой валили в правление с повинной. Боялись, что за Филиппа им влетит от следователя, несмотря на их заложников. Забурунный, прикидываясь, что у него зашиблена нога, прихрамывал, морщился, клял кого-то и тянулся позади всех.

Следователь сидел за столом в правлении и, потирая руки, отдавал полицейскому приказание доставить к нему арестованного. Ему попалось совершенно неожиданное доказательство. Неопровержимое доказательство! В первую минуту следователь от радости даже прыгал по комнате, предвкушая удовольствие, как он припрет Фонтокина к стене. Теперь ему крутиться уже некуда будет! Хитрая бестия, хитрая, но не на такого напал. Не отвертишься. Настроение у следователя было на редкость замечательное. Еще бы! Ведь на этом «деле» он, конечно, заработает награду.

Утром Захаркин друг Куцый лазил на гумне по канавам, выискивал щурячьи гнезда. Колышком раскапывал норы в навозе, опасливо совал туда рукой – боялся, как бы не наткнуться на ежа или ящерицу. В канаве татарник выше головы, кусты репейника. Куцый раздвигал колючки, жмурился от больных укусов. Он уже совсем собирался перейти на другое место и вдруг заметил, что под ногами у него что-то блеснуло. Разгреб мусор, ковырнул палкой, и на солнце засверкали медные концы шашки. Куцый даже испугался от радости. Самая настоящая шашка! И ножны при ней, и ремень, и еще ремень, узенький, с махром – на самой головке. Вот так штука! Метнул по сторонам глазами – кругом никого. Он накинул на себя шашку и примерил. Ремень оказался чересчур длинным – достает до колен. Но это не беда. Он подтянул его левой рукой, правой поймал рассыпчатый махор темляка и храбро запрыгал по насыпи, шурша осыпающимися комками и кое-где цепляясь ремнем за хворост. Откуда ни возьмись – Захарка.

– Ты зачем, Куцый, а?.. Украл у нас шашку, а? Я вот тебе дам! Это братушкина, дай сюда! – и подбежал к нему, намереваясь стащить его с насыпи.

Тот перехватился руками и выхватил клинок, порезав большой палец правой руки, что сгоряча даже не заметил.

– Не лезь, Глазанчик! А то махом башку срублю! – и поднял над головой клинок.

Захарка попятился, засверкал глазенками; а Куцый спрыгнул с насыпи, встряхнулся и, чертя дорожку концом клинка, побежал домой, с жалобами:

– Батяня, батяня, я нашел шашку, а Захарка отбирает. «Это братушкина», – говорит.

Батяня оторопело поморгал глазами, нашлепал сынку подзатыльников: «Втянули меня, сатанята, в эту проклятую свадьбу» – и, стащив с него шашку, отнес ее следователю.

Через полчаса заплаканного Захарку привели в правление. Следователь погладил его по голове, всунул ему в руки конфетку в цветастой бумажке, на которой был изображен Кузьма Крючков, и приласкал:

– Тебя обидели, мальчик? У, эти дурные, вот я их отправлю в тигулёвку – они не будут обижать. Отняли у тебя шашку? Тебя как зовут, мальчик?

– Заха-арка, – всхлипнул он.

– Захарка? Какой хороший мальчик! У меня тоже есть сынок Захарка. Поедем ко мне в гости, а? У меня тарантас на качелях, подпрыгивает. И кони резвые. Сядешь на козлы, править будешь. А к вечеру вернемся домой. Поедем?

Захарка качнул белым на затылке вихром:

– Меня мама-аня не пустит.

– Пустит. Мы уговорим ее.

– Нет!

– Иль ты сам не хочешь? Ну, тогда бежи домой. Возьми свою шашку и бежи. Она ведь ваша?

Захарка, все еще всхлипывая, косился на ласкового дядюшку, на его светлые, с двуглавым орлом пуговицы, на заманчивую игрушку. Она лежала на столе, отсвечивала желтым эфесом, и ремень, покачиваясь, свисал к полу. Вот бы ее Захарке! Тогда бы он был настоящим атаманом. А то какой же он сейчас атаман, если его ребята не слушаются. «У тебя, говорят, ни насеки, ни шашки, а деревянные у нас самих есть». У Захарки вспыхнули глаза, но он еще раз взглянул на чужого дядю, исподлобья очень долго рассматривал его пуговицы (такие он видел ночью у того, который увел братушку) и, крутнув головенкой, вывернулся из-под руки.

– Пусти, дядя, а то мне некогда!

– Некогда? – Следователь заколыхался в смехе. – Ну, тогда беги, если некогда. Только чего ж ты свою шашку не берешь? Забыл?

Захарка насупился, опустил конопатый нос.

– Она не наша.

– Не ваша? А кому ты говорил, что она братушкина?

– Никому я не говорил! Он брешет, Куцый.

«Волчонок, весь в брата будет», – следователь уже злобно взглянул на Захарку и отвернулся, заслышав гомон в чулане.

В правление, как на сходку, непрошенно ввалились казаки. Перебивая друг друга, хором начали рассказывать, как они хотели проучить казачьего изменника, а он, подлец, удрал. Зато в амбар они втянули двух вместо одного: Коваля и…

– Кто вам разрешил отпирать амбар! – Следователь взбешенно затопал каблуками, задергал жирным подбородком.

Казаки растерянно хлынули от стола, пятясь к порогу.

– Кто открыл амбар, я спрашиваю?

Казаки прятались друг за друга, молчали, будто у всех сразу отнялись языки. Забурунный подогнулся, скривил рожу и, мелькнув чубом, выскочил на улицу.

– Да вы знаете, скоты!.. Да я вас!.. Остолопы! Полицейский, отвези вот этих двух крайних в станицу, в тюрьму… Кстати, передай моему секретарю пакет, – и протянул полицейскому засургученный сверток.

Казачок с куриным хохолком – один из «крайних» – посопел, подергал ногой, но уйти не решился. Рядом с ним завздыхал старичок с пегой бородой. Все лицо его было так исколупано, что курице негде было клюнуть, – Филиппов однополчанин Курдюмов подремонтировал его с легкой руки. Следователь на них даже не посмотрел больше. Повернулся к двери спиной, уселся за стол и, тяжело отдуваясь, подтянул к себе пузатый портфель. Порылся в нем, вытащил какой-то смятый клочок бумаги и оседлав нос очками, нагнулся над ним:

«Учиняет произвол и неповиновение властям, как-то: перепахал лично у меня, принадлежащую мне, хуторскому атаману, землю. Как иногородний и бог весть откуда пришлый, не имеет почтения к казачеству, хотя среди казаков живет уже издавна. Над святыми отцами насмехается и в церковь православную не ходит – нешто кто затащит! – а верует неизвестно кому. А как и прочее… не повинуется властям. Хуторской атаман, урядник и георгиевский кавалер Павел Арчаков». Ниже подписи приписка: «Гнет дуду за большевиков и чтобы землю всем иногородним».

«Вот она, гопкомпания! Хорош, хорош этот субчик, Яков Коваль!» – и следователь щелкнул ладонью по портфелю, такому же мягкому, как и сам хозяин. Хлопок гулко рассыпался по комнате. В правлении было уже пусто.

Андрею-батарейцу надоело сидеть, и он встал. Подпирая головой потолок, походил по амбару. Ходил и вполголоса бубнил ругательства: сегодня он собирался вырубить кизяки – взял на день у соседей рубак, – а вместо этого угодил сюда. Подошел к двери и заглянул в щелку: на улице никого не было, и некому было крикнуть, чтоб отперли. Даже ребятишек – и тех не было. В пожарном сарае стояла тишина. Железная крыша накалилась от солнца, и в амбаре становилось душно. По лицу Андрея из-под фуражки стекал пот, попадал в сплошные рассечины, и лицо от этого горело. Андрей толкнул двери, но они держались крепко.

– Вот взять чурбан да выломать. Ну, за что мы сидим?

– Ты, Андрей, не выдумывай! – Яков, поворачиваясь, подтянул ноги и охнул от укола в боку. – А то мы угодим в станицу. Знаешь, как они рассвирепели теперь. И так, должно, влетит нам за нашего молодца.

– Молодец-то он молодец, да леший его принес домой, греха немало. Знает щенок, чье сало упер, и нужно бы остерегаться. – Андрей отдавил Якову ногу и опустился подле него. – Давай-ка с горя закурим да потянем, что ли, родителей помянем.

– Давай, – согласился Яков.

Напрасно Андрей беспокоился о своих делах. За весь день к амбару никто и глаз не показал. Вечером мимо них пожарники провели лошадей. Андрей крикнул, но пожарники и близко не подошли, только хохотнули и заругались. Пришлось им, голодным и обозленным, устраиваться в амбаре на ночь. Лежа на голых досках и перекидываясь с боку на бок, они крепко порешили, что если завтра их не выпустят – в следующую ночь они обязательно выдавят дверь.

Рано утром – по амбару едва начали расплетаться узоры солнца – загремела цепка, и на пороге появился полицейский.

– Ну как, живы тут? – и ощерил прокуренные зубы.

Андрей приподнялся, одернул смятую, загрязненную рубашку и, сердитый, не говоря ни слова, попер к двери.

Полицейский преградил ему дорогу:

– Куда, куда! Я только за Ковалем пришел. Тебя атаман не разрешил выпускать.

– Да он меня сажал, твой атаман! – гаркнул на всю улицу Андрей.

Полицейский вытянул Коваля за рукав, прихлопнул дверь. И Андрей зарычал, мечась по амбару.

Он не знал того, что Якова тоже не освободили. Из амбара полицейский повел его прямо в кузню. По подсчетам атамана на его сотню не хватало оружия; он приказал полицейскому взять Коваля, так как кузнецов в хуторе больше не было, и вместе с ним доделать нужное количество пик (атаман боялся пускать кузнеца без надзора, тем более что следователь не разрешил его брать).

Коваль раздул горн, очистил наковальню, разыскал инструменты, и работа закипела. От голода у него подвело живот, но было не до еды. Чего ради тут трется полицейский? – думал он. Ведь делал же он пики без него. Нешто скоро потребовались – пришел помогать? Но какой же из него помощник, когда он клещи не умеет держать!

– Ты чего, кусок хлеба отбивать у меня вздумал? – шутил Коваль, разгребая железкой угли. – Все равно ничего не выйдет. Я ведь на этом деле собаку проглотил. Тридцать лет, чай, шпарю. А-а, помогать! Ну, дуй тогда горн, больше-то ничего не можешь.

И полицейский подчинился.

Часа через два, когда Яков Коваль, отирая фартуком пот с лица, закуривал – в шипение горна ворвался бешеный колокольный трезвон:

Бом-бом, дилинь-бом-дилинь-дилинь-дилинь-бом…

«Что такое? – Яков прислушался. – Архиерея, что ли, встречают? Пасха прошла, а по-пожарному так вроде бы не звонят».

А по хутору в это время, поднимая пыль столбом, шла полусотня казаков – карательный отряд, вызванный следователем. Впереди, на поджаром дончаке, помахивая плеткой, гарцевал уже немолодой есаул с узким испитым лицом. Всадники – почти все с урядницкими лычками – подбоченясь, орали песни:

 
Ой-да веселитесь, храбрые донцы-казаки,
Честью, славою своей…
 

За отрядом гурьбой мчались ребятишки, собаки. Из хат – взглянуть на служивых – выбегали бабы, старики, девки. Старики подпирали спинами ворота, нахлобучивали козырьки фуражек; а девки, округляя завистливые глазки, хихикали в платочки, высматривали румяных урядничков.

Коваль, стоя у дверей, глядел, как с заречешной улицы мимо кузни, будто и в самом деле на пожар, бежал в хутор народ. Седой одноногий дед вымахивал на костыле по целой сажени, болтал черными медалями. С громким визгом его обгоняли пестроголовые девки, ребята. Коваль в недоумении пощипал паленую бородку, потрогал ушибленный бок и вернулся к горну. Стукал молотком, а сам то и дело посматривал на двери. С перехода двое вооруженных вели под руки сгорбленного Степана Ильича.

У старика от перепуга не поднимались ноги, и он, волочмя передвигая их, разгребал по дороге пыль. Надвинутая на лоб фуражка закрывала все его лицо – торчала одна бороденка. Он часто спотыкался, но его поддерживали усатые урядники, не давая упасть. У Коваля защемило под ложечкой. Вот тебе и трезвон!.. Долгим, меряющим взглядом он посмотрел на линию садов, тянувшихся вдоль речки, на глубокие огородные канавы – прямо от кузни. Но тут же почувствовал, как сзади его жгут глаза полицейского. Он повернулся: тот, словно бы поняв его мысли, не спускал с него стерегущих глаз. Коваль молча нагнулся к наковальне, и молоток в его руке уже без прежней ловкости заходил по раскаленной полоске.