Текст книги "Донская повесть. Наташина жалость [Повести]"

Автор книги: Николай Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Вот молодец девка, прямо хват-девка! – похвалила тут же появившаяся в дверях Марья. Она достала из сундука полотенце, сахарницу и зазвенела посудой. – Ну, гости, немятые кости, садитесь! Чай будем пить.

– Какие уж там немятые! Живого места никак не осталось! – Тихон тяжело поднялся и, шаркая сапогами, зашагал к столу. Глубокая затаенная обида и злоба сквозили во всей его большой взъерошенной фигуре.

Наташа потрогала на голове платок, одернула платье и, глядя себе под ноги, пошла к двери.

– Ну, я пойду… прощевайте.

– Куда же ты? Как можно! Самовар скипел, а ты…

– Нет, нет. Спасибочко Мне надо идти. У меня ведь все раскрыто там.

– Ты, может быть, заявишь ячейщикам: такой-сякой, мол, ссыльный кулак пришел. Повышение дадут, – и Тихон уронил злой смешок. – Только зря это, Наташа. Захапать меня все равно не успеют. Я ведь ныне же уйду. Бог с вами, живите.

Наташа молча с укором взглянула на оробевшую хозяйку и, споткнувшись через порог, выскочила из хаты.

VIII

Перед тем как лечь в постель, Наташа два раза выходила в сени, ощупывала дверные крючки. Ей все казалось, что она или забыла запереть дверь, или заперла не так, плохо.

По мере того, как она задумывалась над сегодняшней встречей, в ней все больше и больше росло чувство беспокойства, близкое к страху. Сейчас она особенно остро, до боли и слез почувствовала свое одиночество, и ей стало обидно за себя, что она так долго уклонялась от Сергея. А почему уклонялась – толком не могла сказать даже самой себе.

«Какая чудная и непонятная жизнь, – размышляла она, кутаясь в одеяло, хотя и без того ей было страшно жарко, – грызутся друг с другом, враждуют, а из-за чего? Жили бы и жили себе, кто как знает. Один к другому ведь не ходили же обедать и ума не занимали, каждый обходился своим – дурной ли он иль хороший. Ну что вот теперь? Хорошо, если все по-хорошему обойдется, а ну-к да… Кто его знает, что может случиться и что у него на уме, хоть бы у того же Тихона? Ведь он так ненавидит Сергея! А упредить Сергея нешто ж можно, чтоб оберегался? Как, скажет, кулак заявился! А ну, где он! А чего, если так подумать, он мне плохого сделал? И так парень пострадал, да я еще буду в тюрьму загонять».

Наташа закрыла глаза, уткнулась в подушку и, пытаясь отпугнуть беспокойные мысли, стала думать о завтрашнем дне. Завтра – воскресенье, выходной день, и она обязательно займется прополкой своего заросшего огорода. Вспомнила о последней встрече с Сергеем, когда он ушел от нее уже на заре, и ушел прямо в поле, забежав домой лишь переодеться.

Но несмотря на то, что мысли ее были далеки от Тихона, перед глазами все время стояло его злое, нахмуренное лицо. Таким она встретила его впервые, и ей казалось очень странным, что он, франтоватый и веселый парень, который ей когда-то даже немножко нравился, может быть таким сердитым и страшным. Не в состоянии заснуть, Наташа повернулась на спину, подсунула под голову руку и, путаясь в мыслях, уставилась в темноту.

Задремала она или нет, но вдруг померещилось ей, что в окно будто кто-то стукнул. Вздрогнув, она отогнула онемевшими пальцами краешек одеяла и с трудом подняла голову. Заметила, что за окном у рамы стоит что-то большое и черное. Тут же услышала, как стекло заскрежетало, взвизгнуло, и за раму будто крепко дернули – раз… другой.

У Наташи перехватило дыхание и жаркий озноб сковал тело. Не в силах ворохнуться, потная и дрожащая, она широко раскрытыми глазами уставилась в окно, как зачарованная, и ей показалось, что это черное и большое начинает пошевеливаться, всматриваться через стекло. В груди, подкатываясь к горлу, поднялся жесткий клубок и уже готов был вырваться наружу душераздирающим криком. Наташа сдерживала себя до изнеможения.

Но вот за окном замяукала кошка, царапнула по стеклу когтями и спрыгнула с наличника. Ветер, хлопнув ставней, прошуршал за стеной, и разлапистая гнилая груша в палисаднике заскрипела. «О господи! – Наташа со всхлипом вздохнула. – И чего только не втемяшится в голову!»

Утром она поднялась чуть свет. У нее болела голова, ломило в висках, и вся она была разбитая, измятая, как после тяжелой болезни. Ей захотелось тотчас же увидеть Сергея, хотя и сама не знала, для чего ей нужно это и что она ему скажет. Но такого настойчивого желания увидеть его она, кажется, никогда еще не испытывала.

Решилась пойти к нему в поле, впервые решилась пойти к нему открыто. Наскоро управилась с домашними делами, напекла пирожков с картофелем, блинцов, наварила вареников, потом по-праздничному оделась, уложила стряпню в огромную чашку и обвязала чашку платком.

Она замыкала хату, когда наружные ворота открылись, и во двор вошла Марья. «Опять! – сердито подумала Наташа. – Опять с какими-нибудь поручениями, ведьма старая». Но та, униженно и заискивающе кланяясь, со слезами на глазах начала упрашивать Наташу пожалеть ее, бедную вдову, в ее преклонных летах, никому не пересказывать о том, что она, бедная вдова, на какой-нибудь разъединый денек приютила у себя Тихона.

– Избави бог, начнут допытываться, выспрашивать – полжизни лишишься. А куда денешься, на кого ни доведись. Свои же люди, не басурманы какие-нибудь. Переночевал – и скатертью дорожка. Покрылся горами. А куда ушел – Христос его знает.

Наташа, стоя к Марье спиной, невпопад вертела ключом, молчала.

– Уж ты ради Христа, Наташенька, богом молю, – все пуще раскланивалась Марья, – ведь добра хочется людям, а не худа. И тебя я покликала… Не подумала по глупому разуму, не знала, что не по душе тебе это. Уж ты не поверни во гнев, ради бога.

– Да не скажу, отстань, ну тебя! – раздраженно, с болью вырвалось у Наташи. – Спросить надо было сперва, хочу ли я видаться с ним, а уж потом заманивать.

Проходя мимо фермы, в конце хутора, Наташа увидела возле строящейся рубленой конюшни Лукича, председателя колхоза. Она угадала его разноцветную клетчатую кепку и выцветшую, тоже клетчатую рубаху-ковбойку. Тот прикладывал к стене длинный шест, делал какие-то пометки и снова прикладывал. Наташа поздоровалась с ним.

– Здравствуй, здравствуй, – сказал Лукич и хитро чему-то усмехнулся одними глазами, добрыми и ласковыми. – Куда это, девка? На помины, что ли?

Наташа вспыхнула.

– Выдумаешь! Никогда и не ходила. Сергей чего-то наказывал.

– Ишь ты! Наказывал? Ну, коли наказывал, иди.

– А куда они, Лукич, переехали? Он говорил…

– К Кудинову кургану, пустяки тут. Два раза шагнешь – и там. – И уже вдогонку крикнул: – Ты вот что, Наташа, ты напомни им еще… послезавтра у нас вроде бы – праздник, вечер. Конец посевной, новоселье и все такое. Пускай обязательно будут дома.

Наташа была уже за хутором, в степи, когда задернутое облаками солнце наконец-то проглянуло и степь улыбнулась своей широкой и светлой улыбкой. Все вокруг в одно мгновение преобразилось. Капельки росы на траве, до этого бывшие незаметными, радужно заискрились. Голубовато-сизая даль порозовела, дрогнула и отодвинулась к лесу – верстах в пяти от дороги. Еще дружней защебетали жаворонки, кувыркаясь в воздухе. Блеснул крылом ястреб в недвижном полете и упал над сурчиной. Все сразу зацвело и запело. Наташа только сейчас заметила, что из-за кустов повсюду выглядывают цветы – белые, желтые, лиловые, один краше и нежнее другого.

Она поднялась на курган, поводила по сторонам глазами, и в душе у нее тоже зацвело и запело, и она засмеялась, вспомнив о ночных своих тревогах: такими пустяками они показались ей сейчас. С кургана был виден стан трактористов, и под уклон Наташа пошла быстрее.

Возле пашни желтел на телеге шалаш из куги. Неподалеку от него под керосиновой бочкой горбились дроги. Тут же, уткнувшись в землю, стоял трехкорпусный плуг. В сторонке пахуче курился кизяк, пуская кверху сизые кудерки дыма. По обочине распаха к стану шел трактор. Стальной могучий голос его гулко несся по балке. За рулем, поблескивая очками, сидел Сергей. На углу распаха он поворотил машину и выключил скорость. Соскочил с сиденья, отшвырнул рукавицы и, с трудом ступая по рыхлой пашне, заспешил к стану.

– Наташа! – закричал он еще издали. – Каким ветром?

Наташа с напряжением вгляделась в него, очень запыленного, каким она никогда еще его не видела: лицо было под цвет рубашки, черной и грязной, на кепке лежал слой чернозема, на щеках – следы пота, свежего и уже застывшего. Сверкали только плотные обнаженные в улыбке зубы да глаза, такие милые для нее, родные. Ведь это же и был тот, милее которого на свете для нее не было никого, и она со всегдашним при свиданиях волнением пошла к нему навстречу…

Домой Наташа возвращалась уже под вечер.

О Тихоне так все же ничего и не сказала. Подворачивались на язык и даже не однажды нужные слова, но так-таки и не сорвались ни разу. Рассказала только слышанную историю о том, как в каком-то хуторе волки ночью напали на человека. И она просила Сергея, чтобы он ночью никуда не ходил, а тем более в одиночку.

Сергей посмеялся над ее запугиванием и обещал никуда не ходить, кроме как к ней. «Уж тут с собой я никого не возьму», – шутил он. Такая забота о нем его беспредельно радовала. Немножко необычное ее поведение он объяснил просто застенчивостью и смущением: ведь она впервые пришла к нему открыто.

Когда Наташа на обратном пути поднялась на курган и в последний раз оглянулась, Сергея на стану уже не было: трактор его чуть слышно трещал где-то за синеющим изволоком. На востоке из-за края земли выползали серые неочесанные облака, как разбитые бурей стога сена, а на западе рдяным пятном все ниже опускалось солнце.

Ночью Сергею привиделось ли под впечатлением рассказов Наташи или так было в самом деле, но, пересекая на тракторе балку, лежавшую поперек клетки, он несколько раз замечал, что в тот момент, когда он спускался в самый низ балки, в теклину, поросшую осокой, пыреем и всяким разнотравьем, к нему на карачках подкрадывался какой-то человек, и подкрадывался довольно близко.

Ночь была темная, пасмурная, и рассмотреть хорошенько, человек ли это действительно, зверь ли, или что другое, было невозможно. Но Сергей отчетливо различал, как по густой и высокой траве, колыхая и приминая ее, к нему несколько раз подкатывался какой-то большущий черный ком.

Сергею было немножко не по себе. Он был один на этом поле. Два других тракториста из его бригады уже в сумерках переехали в Попов угол. А он остался здесь допахивать последнюю клетку. У него не было даже прицепщика: земля – чистая, сухая, и таскать за собой лишнего рабочего расчета не было, делать у плуга ему было нечего.

Как только Сергей приближался к балке, он вытаскивал из ящика, подле сиденья, увесистый ключ, клал его на колени, да так, озираясь, и не выпускал его из руки, пока не выезжал на открытое место.

А на заре, когда он остановился подзаправить трактор, добавить масла и, главное, керосина, в одном из двух бачков, налитых и оставленных заправщиком, керосина почти не оказалось. Сергей ругнул «проклятых стригунов» [4]4
  «Стригунами» называли людей, воровски срезавших на колхозных полях колосья, когда они становились зрелыми.


[Закрыть], не брезгующих ничем, напряг все свое умение и клетку на наличном керосине все же допахал.

IX

Сегодня Сергей первый раз ночевал в новом доме.

Проснулся он поздно. Потянулся на кровати, открыл разом глаза. От окна ударил яркий свет, и он опять зажмурился. Покрутил головой, помычал от боли и открыл глаза уже исподволь.

На белой свежепоштукатуренной стене дрожал и переливался зайчик. От зеркала, висевшего напротив, что пламя, струились отблески. В большом окне пылало уже высоко стоявшее солнце. Сергей как-то испуганно привскочил: давно уж он не спал так долго.

Откинул одеяло, оперся о спинку кровати и прыгнул. Дощатый пол загудел под ногами, и Сергей, вслушиваясь, осмотрел половицы. Они были чистые, гладкие, как навощенные. Осторожно ступая, словно боясь нагрязнить, пошел за чулками. В печке вдруг треснуло что-то и защелкало моторными перебоями. Сергей заглянул в печь: широкие красно-бурые полосы огня метались из стороны в сторону, рвались к дымоходу. Островком торчал накрытый сковородой чугун, из которого выскакивали шипящие струйки.

Открылась дверь, и в комнату вошла мать. На коромысле у нее покачивались полные ведра.

– Вот благодать-то, – говорила она, будто самой себе, снимая коромысло, – бывало, тащись с ведрами за целую версту, глаза выпучишь. Теперь колодец чуть ли не под носом и вода такая легкая!.. А ты чего же, Сережка, вскочил? Позоревал бы.

Сергей засмеялся.

– Солнце припекло, не улежишь.

Он надел сапоги, умылся и вышел на крыльцо. Вчера приехал он в потемках и отделку дома еще не видел. Закурил, облокотился о перила и стал рассматривать подворье. Бросалась в глаза незаконченность стройки: сарай стоял без крыши, с высоко поднятыми стропилами, но уже обмазанный и даже побеленный. Подле сарая виднелась суглинистая насыпь и яма чернела – как видно, погреб будет. Валялись груды кирпича, леса. За лесом Сергей заметил отца. Тот, ссутулившись, глядел куда-то через крышу дома и в задумчивости оглаживал бороду.

…Раньше Годун каждой осенью плел на заказ гнезда для птиц: кур, гусей, уток. В этом деле он на хуторе – непревзойденный мастер. И он очень любил это дело, не меньше, если не больше сапожного. Бывало, как только хватит первый крепкий мороз и лиман застынет, Годун нарежет в нем всякого краснотала, белотала, синетала, натаскает в хату и до глубокой полночи выводит замысловатые узоры.

«Как же теперь-то? – размышлял он. – Ведь в комнату нельзя уж будет притащить хворосту, не свелят. Новый дом, скажут, не сарай тебе и не катух. Вот тебе на!..» При этой мысли радостная возбужденность, которая не покидала его со дня переезда, неожиданно меркла. «Что же это? Там у меня хоть и хуже было, но я сам себе был хозяин. Что хочу, бывало, то и делаю. Захочу в хату дров натаскать – натаскаю дров, захочу соломы – натаскаю соломы. Никто мне не укажет. А тут…» И Годун не знал: что – тут?

Но в то же время, стоя каждый раз вот на этом месте, Годун резко ощущал чувство гордости за свое положение жильца нового дома. И тогда он на уходящую вдоль речки линию маленьких избушек с провисшими соломенными крышами и кособокими трубами – тех избушек, в одной из которых жил он сам, смотрел с тайным презрением.

Но радость у него исчезала так же незаметно и быстро, как и появлялась, и на смену ей откуда-то из глубины приходило другое чувство, непонятное и тревожное, чувство какой-то неудовлетворенности. Он и сам бы не сказал в эту минуту: чего он хочет? что ему надо? Но тем не менее всегда после этого на душе у него становилось как-то муторно.

Вот и сейчас Годун, щурясь и теребя бороду, не мог оторвать глаз от узорчатых вырезов карниза, от четких и стройных линий дома, от всего опрятного и красивого вида его. А дом, будто дразнясь, гордо распрямил свой молодой богатырский корпус, поблескивал на солнце свежевыкрашенной зеленой крышей.

И видел Годун, как в раскрытых окнах дома привольно игрались лучи и как со стороны хутора к нему тянулись низенькие, приплюснутые к земле избушки, издали напоминавшие Годуну только что оперившихся, с растрепанными крыльями цыплят, когда их врасплох захватит дождь. А дом будто недоуменно смотрел на эти избушки и удивлялся их жалкому виду, согбенным убогим фигурам и старческой их дряблости.

– Ты чего там делаешь, отец? – крикнул Сергей и загремел сапогами по ступенькам, спускаясь с крыльца.

Старик вздрогнул, вскинул бороду, и глаза его испуганно разбежались.

– Поленце ищу, поленце, колодку сделать, – пробурчал он и поспешно ухватился за первое же подвернувшееся под руку бревно, совсем для него не подходящее.

– Ты знаешь, что ныне вечером собрание будет?

– Как же! Лукич сказывал, знаю. Велел приходить.

– Сережка, отец, завтракать! – крикнула, высунувшись в окно, Прасковья.

Годун взглянул на нее и молча зашагал куда-то ко второй груде леса.

– Да ты что же, старый, оглох, что ли?

– Сейчас, переспело! – сердито отозвался Годун и, круто повернувшись, поспешил вслед за Сергеем к крыльцу.

X

Было уже за полночь. Накрапывал мелкий дождь. Где-то в конце хутора раздавались девичьи частушки. Сергей с Наташей только что вышли из клуба, разо-млелые от духоты, усталые, но радостные и возбужденные.

Особенно был возбужден Сергей. У него было сейчас то редкостное приподнятое настроение, когда кажется, что мир соткан только из сплошных радостей. Это настроение ему принесли оправдавшиеся надежды.

Многолетняя с Наташей дружба, над которой временами нависали мрачные тучи, за последнее время стала такой нежной и теплой, как будто никогда и не затенялась ни единым облачком. Колхозное хозяйство, чье тяжелое рождение отняло у Сергея столько забот, труда и бессонных ночей, за время его службы в Красной Армии еще больше выросло и окрепло. В работе на тракторе Сергей шел первым во всем районе – в газете недавно был помещен его портрет. Вдобавок ко всему этому он так был молод и здоров, что ему просто нельзя быть невеселым. Он был счастлив.

Ведь рядом с ним, нога в ногу, плечо о плечо, шагала родная и близкая Наташа. А напоенная мягкой прохладой ночь была хороша и ласкова, как улыбка любимой; в слабом, чуть ощутимом дыхании этой ночи чудились запахи распустившихся садов, цветущей степи и еще чего-то такого, отчего хотелось сломя голову носиться по улицам и во всю ивановскую орать.

Но Сергей не только не орал, а даже и говорил негромко: впереди, неподалеку шла гурьбой молодежь, а ему было приятней идти только вдвоем и, конечно, только с Наташей. Не говорил он еще и потому, что слова его, едва вырвавшись на волю, тут же блекли и вяли, совсем не выражая того, что хотелось Сергею. Стократ красноречивей слов – прикосновение щекой к щеке Наташи, такой близкой и жаркой.

Немножко не так чувствовала себя Наташа. Со времени тайной встречи с Тихоном она утеряла сон, спокойствие и былую беззаботность. Каждое утро просыпалась с тревожной мыслью: «Не случилось ли чего-нибудь ночью?» И поскорее выбегала на улицу, чтоб кого-нибудь увидеть.

Уже много раз она собиралась открыть Сергею свою тайну, но, встречаясь с ним, смущалась при этой мысли, путалась и все откладывала со дня на день. Она поняла, что допустила огромную ошибку, не открывшись Сергею сразу же. Сделать это теперь с каждым днем было все труднее. Вспыльчивый, горячий Сергей мог заподозрить ее в том, чего ей и не снилось.

«Чудно как-то, – размышляла она, идя сейчас с Сергеем под руку, – чего ж это он, Тишка? Ведь три года, как о сватовстве велись толки. И закончились. Чего же он опять вздумал приставать? И неужто он приперся лишь из-за этого, из-за меня? А не брешет ли он, грешным делом? Ну-к да как другое у него на уме? А ну-к да как брешет и Марья, что он ушел? Чего-то у меня нет к ней веры, не лежит душа».

Эта опаска, которая до сего времени если и была в сознании Наташи, то где-то там, на задворках, вдруг выросла до предчувствия неминуемой беды, и она твердо сказала себе: «Будя! Как придем домой – расскажу Сережке».

– Ты чего-то, Наташа, пасмурная ныне? – спросил Сергей, нагнувшись, ловя губами ее ухо.

Она откачнулась.

– Не дури ты! Голова чего-то разболелась. Посидела в дыму.

– Какая она у тебя… – Сергей, тихо смеясь, остановился и притянул Наташу к себе. – Дай я поцелую тебя в маковку, она заживет.

Они подошли к новому дому и свернули в глухой узкий переулок – к Наташиной хате намеревались пройти прямиком. Вокруг дома – небольшие в поперечнике, но глубокие ямки для столбов строящегося забора. Столбы еще не были поставлены. Сергей совсем забыл про эти ямки и в одной из них споткнулся. Падая, потянул за собой и Наташу.

– Выпил, парень! – Наташа повеселела. – Земля не держит.

– А чего ж нам, «рыбакам», – шутил Сергей, отряхиваясь и морщась от боли в ноге. – Ночь «работай», а день спи.

Через минуту они споткнулись оба сразу о что-то рыхлое и мягкое. Наташа испуганно взвизгнула и, ухватившись за плечо Сергея, повалилась с ним в лебеду.

– Что тут за черт! – Сергей вскочил и помог приподняться Наташе. – Мешок, что ли, кто потерял?

Он погремел в кармане спичками, нагнулся и чиркнул… Волосы под кепкой у него вдруг зашевелились и дыхание сперлось, будто в горло кто клин всадил.

На кочковатой тропке, судорожно поджав к животу колени, боком лежал Годун. Одна рука его, с туго сжатым кулаком, была выброшена вперед, в куст чернобыльника, другая – уткнулась в колено. Под скомканной бородой расплывалась небольшая, бордово блеснувшая при свете спички лужица.

– А-а-а… – вне себя слабо вскрикнула Наташа и покачнулась, глотнула ртом воздух, как рыба на берегу.

_________

С собрания Годун возвращался часом раньше молодежи. Подходя к своему дому, почуял, что на него накинуло запахом керосина, и он потянул ноздрями. «Бочки, что ли, опять тут поставили?» – подумалось ему. (Подвозчик горючего для тракторного отряда – один из жильцов нового дома – иногда мимоездом приостанавливался здесь.)

Тут же Годун заметил, что от крыльца к переулку метнулась какая-то тень.

«Что за скотиняка тут бродит?» И он присвистнул вдогонку:

– Вщить-вщить! – Но присмотрелся и рассмеялся: «Кого же я травлю? Ведь это человек вроде». Громко закричал: – Эй, кто там?

Человек, шурша кустами травы и спотыкаясь, быстро удалялся.

«Глухой, что ли, он?»

– Я говорю, что тут бродишь-то, эй! – закричал Годун еще резче и участил шаги.

Тот снова не ответил. Годуну показалось, что он как-то смешно пригибался почти до земли и шел будто на четвереньках.

«Что в самом деле! В спектакли, что ли, играть кто вздумал!» – Старик обозлился.

Задыхаясь от бега, он догнал человека, схватил его за плечо и повернул. Но тут же в испуге отпрянул. Каким-то чутьем сразу же узнал его, хотя по-настоящему рассмотреть во мраке мутное, на мгновение оскалившееся лицо человека было нельзя.

«Как же он… тут?» – пронеслось в сознании старика, и он, пятясь, попав ногой в ямку, потерял равновесие, упал. Но быстро вскочил, поправил надвинувшуюся на глаза кепку и хотел было заговорить как можно громче, чтобы кто-нибудь услышал. Но вместо крика получился чуть слышный шепот:

– Ты… как это?

Тот сильным броском придвинулся к нему вплотную. Годун, выставив руки, пятился от него все дальше.

– Тебе чего?.. Всех больше надо?.. – тяжело и хрипло сказал Тихон Ветров и, разорвав рубаху, выхватил из-под нее, из чехла нож…

_________

Годун пошевелился и приподнял голову. Диким блуждающим взглядом окинул ребят, пошарил под боком растопыренными пальцами и опять уронил голову, замычал, видно в бреду, что-то непонятное. Одно только слово с трудом можно было различить: «Тихон».

– Какой Тихон?! – исступленно выкрикнул Сергей. Наташа захлебнулась слезами.

– Сережа, мил… у Марьи-вдовы… Я не сказа… Ветров Тих…

Минуту Сергей стоял недвижимый, как в столбняке. И за эту минуту в его мыслях короткими вспышками успели промелькнуть разгадки того, что в последнее время для него было таким непонятным: и встревоженные, суматошные метания Наташи, и приключения в поле, когда он один допахивал ночью клетку…

Послышался рыдающий Наташин всхлип; прошуршал по бурьяну предутренний робкий ветерок; где-то в улице ребята вразлад затянули песню. Вдруг Сергей сорвался с места, взметнул над лицом Наташи кулак:

– Да ты что ж!..

Наташа покорно взглянула на него: в ее мерцающих, застланных слезами глазах билось отчаяние.

Сергей заскрежетал зубами и отдернул кулак.

В этот миг из-под дома выскочил огромный исчерна-бурый клуб огня. На уровне карниза этот клуб лопнул, и ввысь и в стороны устремились вперегонку стайки искр. Роясь, они оседали на стену, ярко-розовыми суетливыми цепочками карабкались опять к карнизу. А над крышей дома и по переулку, наседая друг на друга и пугливо шарахаясь, завихрились тени.

XI

Все происходило как во сне.

Еле держась на ногах и дрожа всем телом, Наташа стояла подле Годуна, от которого Сергей не велел ей и шагу отходить, и по-детски плакала, размазывала по лицу слезы. Что вокруг делалось, откуда все свалилось – ничего не могла понять.

Дребезжали и звякали стекла у нового дома, выл колокол на хуторской пожарке, бежали со всех концов люди – мужчины, женщины, подростки, вскудлаченные, растрепанные: кто в одном белье, но в шапке; кто одет, но босой; у кого ведро в руках, у кого – топор. Все истошно кричали, суетились. Громче всех кто-то выкрикивал лающим голосом: «Воды, воды!..»

А надо всем этим – буйное, легко потрескивающее в безветрии пламя. Оно простиралось к помрачневшему небу, падало с высоты, расстилаясь над крышей красным пологом, и опять тянулось кверху. С каждой секундой пламя становилось все шире и азартней. Горячо и туго охватив дом, оно лизало его со всех сторон. На землю, кружась и вихляясь, ложились зыбкие багряные и лиловые полосы.

А люди все бегом выныривали из темноты, опережали друг друга, обступая дом шеренгой. Уже работала пожарная машина, обдавала стены шумными упругими струями. Но огонь, ликуя, скакал по карнизу, бурлил и плясал на крыше, срывался оттуда, сшибленный струями, и озорно вновь карабкался.

Наташа прикладывала к лицу рукав кофтенки, задыхалась от клонившегося в ее сторону дыма и ничего этого не замечала. Она не заметила даже, как высокий всклокоченный старик тряс ее за плечи, отрывочно и нервно что-то спрашивал, ругался.

Годун снова заворочался, приподнялся на руках и с тупым удивлением уставился на огонь. На голове его, в растрепанных волосах торчала длинная сухая стеблина. Широченная борода его слиплась. В зрачках вспыхивали и гасли отблески пламени. Он что-то замычал, взмахнул рукой и неподвижный взгляд перевел на Наташу.

У той подломились ноги, и по коже ее забегали мурашки. Пугливо озираясь по сторонам, она отступила от Годуна и согнулась, закрыла лицо руками.

Ее непреодолимо толкало прочь отсюда, куда-нибудь подальше, за тридевять земель, чтобы всего этого и не видеть и не слышать. Но она, изнемогая, продолжала стоять.

Слух ее резнул пронзительный крик, и она отвела от лица руки. К ней в одной исподнице, высоко подпрыгивая и развевая подолом, бежала Прасковья. Наташа преградила ей дорогу.

– Тетя, тетя, зачем! – залепетала она.

Но Прасковья с силой оттолкнула ее, упала к Годуну в ноги и запричитала:

– И люди добрые, родные, чего же это будет? И какой же злодей… Судьбинушка наша горькая, головушка разболезная…

Подскочил Сергей, грязный, закопченный до неузнаваемости, в искромсанной рубахе. Вслед за ним – еще несколько таких же закопченных мужчин. Они оторвали от Годуна Прасковью, подняли на ноги и, придерживая, повели ее куда-то в улицу. Та рвалась, упиралась и все причитала на весь хутор.

Громыхая колесами по рытвинам и кочкам, подкатила телега. Фельдшер спрыгнул с нее, поползал на коленях подле Годуна, ощупал его и, буркнув что-то помощнику, который тут же куда-то ушел, начал разрывать бинты.

– Ничего, старик, не робей, – говорил он, быстро и умело перевязывая рану в боку, – ничего, через недельку, другую будешь бегать взапуски.

Вернулся помощник фельдшера с двумя стариками. Все вместе они подняли Годуна на руках и уложили в телегу, на заранее подостланное сено. Подвода тихонько тронулась, и Наташа, не зная, что ей дальше делать, шагнула вслед за телегой. Но фельдшер обернулся к ней и сказал, кивнув бороденкой:

– Ты можешь остаться, мы одни управимся.

Наташа робко переступила еще раза два-три и остановилась. Разогнувшись во весь рост, она только тут заметила, что пожар уже заглох, людские голоса стали тише, спокойнее и что над хутором уже занимался рассвет. От обугленного дома шел густой дурманный пар, и в носу щекотало гарью. Подле окон кучками валялось платье, мебель, посуда. У пожарной машины все еще копошились люди. На базах ревели и призывно помыкивали коровы.

Наташа вспомнила о своем хозяйстве и растерянно затопталась на месте. Пора выпускать из катуха овец, доить корову, но она не могла уйти домой. В то же время не могла и подойти к людям – ноги отказывались двигаться.

– Ты чего, Наташа, там делаешь, иди сюда! – услышала она чей-то ласковый женский голос.

Не веря своим ушам, Наташа повернулась на оклик, и взгляд ее упал на показавшегося в переулке Сергея. Тот шел какой-то неровной, разбитой походкой, непривычно горбясь. Набухшие тяжестью веки Наташи раздвинулись неестественно широко. Она вглядывалась в мрачное, серое, сразу же заострившееся Сергеево лицо, с сурово сдвинутыми обожженными бровями, и чувствовала, как глаза ее начинают заволакиваться слезами.

Вдруг под ногами у нее как бы покачнулась земля, и Наташа медленно, будто нехотя, присела на колени, раскинула руки и свалилась на прошлогодний, не оживленный весною куст лебеды с ломаными стеблями.

XII

Видно, Прасковье не суждено было так скоро, как ей хотелось бы, получить себе помощницу по хозяйству: и здесь, на новом поместье, в новом, восстановленном после пожара доме, ей долго еще пришлось женские дела управлять одной, без снохи.

И, видно, для Сергея с Наташей права оказалась поговорка, что счастье надо выстрадать. Последние события опять и надолго расстроили их дружбу.

Наташа, осунувшаяся, с синими полукружьями под глазами, стала жить и вовсе незаметно, тихо. Колхозная плантация, маленькое собственное хозяйство – вот и все, что она знала. Никаких игрищ, никаких развлечений. Сознательно выматывала себя на работе и этим хоть немного утишала душевную боль.

Чуть свет Наташа вскакивала с постели, оставляя иногда еще не просохшую от слез подушку, приносила из колодца воды, затопляла печку, стараясь постряпать не для себя, конечно, а для хворой матери, которую недавно привезла из больницы. (Мучилась мать, и уже не первый год, какою-то женской болезнью с трудным названием, да еще вдобавок сердечными приступами.) Потом Наташа доила и выпускала корову, выпускала овец и, кое-как перекусив, тут же с мотыгой на плече и пустым ведром у локтя спешила на плантацию – когда с подружками по звену, когда и в одиночку, если те мешкали почему-либо. Домой возвращалась уже в сумерках.

Так день зá день, нынче, как вчера, до глубокой осени.

Да и зимою, в более досужее у хуторян время, Наташу нельзя было увидеть ни на молодежных сборищах, в хороводах, ни в избе-читальне – в переоборудованном доме жены бывшего гуртовщика: там время от времени показывали кинокартины. По-прежнему знала только одно – работу: в колхозных амбарах – сортировка семян, протравливание, перелопачивание; или на скотном дворе – подвозка кормов главным образом; или по домашности.

Сергей в свою очередь почти совсем отбился от хутора, даже дома перестал бывать. Наезжал только по субботам, да и то не в каждую. Поздним вечером примчится на велосипеде, которым его как ударника соцсоревнования премировал колхоз совместно с дирекцией МТС, примчится запыленный с ног до головы, пропахший и керосином и солидолом, помоется, сменит белье, запасет махорки – и наутро с зарей снова в поле, к трактору.