Текст книги "Арктический экзамен"

Автор книги: Николай Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Лыжи выносят Игнаху из леса на крутой сугроб. Намело в камыше. Пушистые метелки раскачивает ветерок, но в самой гуще камышей тепло. Светает.

На первой крупной хатке сбит привязанный к тросику капкана колышек. Игнаха потянул, тросик спружинил обратно. «Попался, голубь!» Игнаха осторожно разрыл лопатой снег, откидал мерзлый камыш хатки, вытянул добычу на сугроб. Живой зверек, хищно скаля острые резцы крысиной мордочки, всякую минуту готов к обороне. Но еще одно ловкое движение, и рука Игнахи на теплом загривке ондатры. Теперь ей никак не изловчиться, не всадить свои зубки. Теперь смерть. Она наступает минутой позднее, когда Игнаха, поймав зверька за упругий шершавый хвост, резким рывком рвет ему позвоночник.

Следующая хатка – ближе к открытому льду, кормушка. В ней прошлым днем добыл Игнаха крупного с золотистым отливом самца. Бедняга приплыл погрызть сладкий корешок и сразу попал передней лапкой на язычок капкана, нырнул и задохнулся.

Кормушка застыла. Торопился вчера Игнаха, плохо утеплил. И теперь, выдолбив капкан, разнес «столовую» зверьков лопатой, только ошметья полетели по сугробу.

Не дышит парком и другая семейная хатка: показалось вчера Игнахе, что из ближнего леса человек на лыжах идет. Вот и замаскировал ее, а ночью мороз прижал. Гибель теперь зверькам. Знает это Игнаха, ох как знает. Охота на ондатр аккуратности требует.

И дед Никифор знает. Года три назад облавливал он окрестные озера, добывал до тысячи шкурок за зимний сезон, пока эпидемия – чума, говорили – не подкосила ондатру, остались самые сильные. И ждет Никифор, когда наберут они полную силу, наставят по камышам сотни хаток – копен. Потому и обходит иногда Никифор озера – не озоруют ли браконьеры? Хуже, если подростки из Еланки повадятся. Где им, крадучись, аккуратными быть, последние семьи погубят. И нынче утром подняла Никифора забота: надо посмотреть, не озоруют ли. Ободранную тушку Шарик Соломатиных под воротами глодал. Серьезная улика.

Вчера Никифор на Кабанье сходил, за двенадцать верст от Нефедовки. Если кто и наехал, то на Кабаньем браконьерничает, больше негде ближе-то: избушка там добрая, думал старик, сам клал и камин, дровец по таежному обычаю оставил еще по теплу. Но спокойно на Кабаньем. Ни одна живая душа не бывала. Только зря ноги намаял, ружье даже не закоптил – косачей на старом токовище из-под снега выпугнул, но глаз не тот стал, чтобы влет стрелять. Неужели нашелся ловкач, что на Белом хозяйничает? Что ж, места глухие, хоть и деревенька близко, а тайга к берегам подступает. Из камышовых зарослей легко в урман сигануть браконьеру – ищи – свищи там! Пока с одного конца озера проверяешь, на другом можно два десятка капканов расставить и засветло убраться. Кто видел? Кто найдет? С эроплана бы мерзавцев пужать, как волков. Настигнуть бы: ну-ка держи ответ, буйная головушка! Рассказывали как-то городские охотники, восторгались, что словчились теперь с эропланов зверя бить. Как Ильи – пророки, с неба картечью бросаются! Лаврен Михалев, картузник, и тот возмутился тогда: «В Верховный сельсовет надо жалобиться!» Посмеялись городские, с них взятки гладки: при билетах, при лицензиях!.. Игнаха уже капканы не раз проверил, камышу нарубил, костер палит, тушенку на лопате разогревает: обедать время подошло. А Никифор только лыжи с чердака достает. Припоздал старик, кости со вчерашнего поламывает. Припоздал.

Накатанную дорогу к озеру, по которой рыбаки проезжали последний раз пять дней назад, припорошило малость, но она держит. И Никифор берет лыжи на плечо. Сколько лет топает он по этим местам, каждая былинка знакома, да все не налюбуется белому свету. А пора бы. Всех почти родичей пережил Никифор. И жену – старуху. И трех сыновей. Старших как на фронт проводил, так и не дождался. Не вернулись старшие. Третий, Константин, на войне не был по малолетству, да лет пять назад нашел гибель себе на большаке под Еланкой – опрокинулся на мотоцикле. Ухарь был Костя, как и отец в молодости. Летал на трех колесах, только кинобанки в люльке разговаривали. Вот и долетался киномеханик еланский.

Старуха после похорон Кости помешалась. Ходила по дворам, в разговорах несла всякую всячину. Бабы привечали, за стол сажали, кивали головами, когда старуха принималась рассказывать, что опять наезжал к ним Костенька, гостинцев навез. К зиме старуха сама успокоилась, унесли и положили ее рядом с сыном, под елкой.

Никифор горевал молча, про себя. Нефедовские думали, что сдаст теперь старик, но он скоро оклемался, зачастил, как раньше, в тайгу, летом пропадал на озере, сети, котцы ставил. Крепок Никифор, на сибирском здоровье объехал горе. И не доживал свой век, а наладился вроде всерьез лет этак двадцать еще походить по земле.

Перед озером становится Никифор на лыжи. Снег здесь у бродней. Тупоносые, подшитые кожей пимы, что тебе ботфорты с разогнутыми отворотами, и те проваливаются до колеи. Никифор вспомнил, что на этом месте много лет назад поймал он ребятишек Нюры Соломатиной – Валентина и Юрку. Озорники вычерпали карасей из котцов, выпустили на волю, а сами котцы раздергали и побросали в камыш. «Не мы это, дедушка», – хныкали пацаны. «Как же не вы? А вон на воде свежий след от лодки!» Озорникам он тогда уши накрутил да отпустил с богом. «Приходите, – сказал, – ко мне. Я вам частушки расскажу». Пришел один Юрка, тот, что поменьше. «Расскажи, – говорит, – дедушка». А Никифор и забыл про обещанье, но тут сочинилось как-то само: «Ах вы, кони, вышли кони на поскотину – овес, хотел я с Галькой повидаться, да Матрену черт принес!» Юрку в краску ударило. Дед попал в самое больное место, заветное: мальчишка засматривался на сеседскую девчонку. Теперь говорят, сам в газету сочиняет.

У первой же ондатровой хатки Никифора потом прошибло. Ладно построенное трудолюбивыми зверьками камышовое жилище было разворочено. Еще недавно талый и живой ход во льду застыл. Следы разбоя и в других местах. Только две большие хатки браконьер утеплил надежно, видна опытная рука, зато несколько кормушек как разрубил лопатой, так и не потрудился даже снежком утеплить. Никифор мечется по камышам, чуть не плача: весь восточный участок озера, что от деревни, разорен. Обессилев и задыхаясь, сорвал с плеча бескурковку. Звонкий сухой дуплет пластанул в настывшее февральское небо, и эхо выстрелов, прокатившись по застругам сугробов, пропало где-то в столетних кедрачах, осыпав с вершин хрусткую изморозь.

Ссутулясь, постарев сразу, заскользил Никифор той же дорогой в Нефедовку. Не было ни сил, не желания продолжать в этот день попек браконьеров.

Игнаха находится на другой стороне озера Белого. Выстрелы мало напугали его, но он, заметив темнеющего вдалеке человека, решил возвращаться в деревню другим путем – со стороны фермы.

День для Игнахи все же удачный. В рюкзаке полтора десятка зверьков, они тяжелят, оттягивают лямки, и, пока светло еще, Игнаха ловко сдергивает с ондатр шкурки чулочком, бросая в осиннике голые тушки, которые утром расклюют сороки.

Бежится опять легко, хотя приходится заново пробивать лыжню и сторониться колючего лапника. Игнаха никогда не пел, а тут насвистывает, думая о Лаврене, с которым, пожалуй, он договорится добром, пусть брякает на машинке. «Предприятие» будет не фунт изюму! Теперь-то есть с чего начинать!

Вот и ферма. Моторчик малосильный стучит. Только и хватает силы, чтоб запарник с базой освещать на время дойки. А сама Нефедовка как сидела раньше при лампах, так и теперь сидит. Неперспективная деревня. Даже из Еланки, где свет разливанный, не хотят тянуть электричество. Но Игнахе это, как говорится, до лампочки. Хорошо ему сегодня. Просто хорошо. И лыжи сами несут на свет запарника, и рука шарит скобку обитой кошмой двери, и меж ног в тепло шмыгают два косматых зверька – сибирские коты, которые исчезают под лавкой.

– Здорово, хозяйка! – гаркает с порога Игнаха. В женщине, что мыла фляги, обтирая белой тряпицей, он узнал Галину.

– Здравствуйте, – ответила она.

– Обогреться пустишь?

– Зашел уж, так грейся, что спрашивать?

Игнаха снял рюкзак у порога, деловито потер руки возле титана, положил сушить варежки, огляделся. Небольшой закуток запарника освещала слабая лампочка. В углу темнел топчан: для сторожа, видно. Под лавку шмыгнули коты, Галина опрокидывает сушить фляги. Помалкивает, кидая косые взгляды на Игнаху.

– Что-то ты рано, Галя, собралась доить? – говорит он.

– Так я дежурная сегодня. Женщины придут ко времени.

Замяукали коты, зверовато озираясь, вылезли из-под лавки.

– Да погодите, ненасытные, – побранила их Галина. Коты не отходили. И вдруг тот, что поздоровее, повалил другого, ткнулся усатой мордой ему в брюхо.

– Смотри, чё это он? Титьку нашел. Вот дает! – изумился Игнаха.

– Да мать он свою доит… Уймись, бесстыдник! – она опять шаловливо замахнулась, но коты и ухом не повели. – Недавно только принесла… Котят дядя Афанасий выбросил, а этот того и ждал. Пятый год сосет. – Галина повеселела, исчезла первоначальная натянутость.

– Не жизнь, а малина, – пристроился Игнаха на лавку.

– Малина, ага! Зачем пришел-то?

– Не видишь, замерз.

– Ну и шел бы, где тебя ждут. – Не понять Галину, шутит или всерьез заигрывает. Глаза серьезные, а на губах улыбка играет. Плотная, разгоряченная работой и теплом запарника, смотрит на Игнаху, дразнит мужика.

– Сама знаешь, некому согреть, погрела бы, – нахальничает он, подступает к Галине. Дразнит его девка, да и нет никого на базе, моторчик только чакает за стеной.

– Остынь, – отодвигается на лавке Галина, халат на коленках одергивает, но по глазам видно – не боится, никого не боится, ни Игнахи, ни черта из тайги.

– А если всерьез поговорим, – накаляется Игнаха все больше. – Я мужик простой, ваши танцы-манцы не понимаю… Но свое умею брать!

– Ты что, Игнатий, никак сосватать меня собрался? Или так потянуло до девушек! Так навозные кучи кругом, дак хоть в баню сходить, от силосного духу отмыться, – Галина засмеялась. – Ой, парень! Да какой ты – парень! Седьмая вода на киселе!

– Не дразни, девушка! Серьезно толкую!

– Ну и дурак же ты, Игнаха. Котов бы хоть постеснялся. – Галина вспомнила вдруг о Витьке. Полчаса как был здесь, отметали с воза с Володей, заходил погреться. Посидел, помолчал, похлопал ресницами. Галина поохала: «Замерз, миленький!» Сама рукавички нагрела у титана, целовать, как раньше, пыталась Витьку, но он так глянул – губы задрожали, расплакалась было. Мужчиной становится миленький.

– Отцепись, не лапай! – сняла Галина с плеча Игнахину пятерню, пересела на топчан. – Тоже мне женишок выискался!

Взорвало Игнаху такое обращение, не приучился он к таким беседам, да и не ожидал от Гальки отпора.

– А мы и без сватовства, без женитьбы свадьбу сыграем. – И тут только пуговки халата врассыпную забрякали на пол. Навалился, собрал пальцами тонкое штапельное платьишко на груди – Галина и на базе форсила, – ожегся об упругий живот. Зверь будто, не человек. Но тут моторчик за стеной зачихал, лампочка под потолком запарника совсем было ослепла, но кто-то вовремя, наверное Кондрухов или Афанасий Соломатин, оборотов добавил моторчику, заговорили громко. И был Игнаха через минуту за дверью во тьме, прихватив у порога видавший виды рюкзак.

8

В субботу топили баню. Чуть ли не с утра на задах дворов, за огородами, где темнели остывшие с прошлой недели приземистые, но крепкие строения, копошился народ. Откапывая тропинки в сугробах, с открытой стороны, с речки, намело вдоволь, кололи чурбаки покряжистей, пожарче, носили коромыслами воду из прорубей, заливали до краев кадушки, железные бочки, чугунные котлы в каменках.

Народ, словно бы дождавшись светлого праздника, повылез с охотой на волю, и случись в эту пору быть в Нефедовке свежему человеку, подивился бы на многолюдство деревеньки, до сего часу сидевшей по теплым лавкам, огороженной от белого света пылающими созвездиями неотцветающих гераней.

Управляющий фермой Алексей Тимофеевич Батраков, пробив спозаранку тропу к своей бане, зашел в дом Никифора, когда все были на ногах. Акрам брякал чашками в тазике, мыл после завтрака посуду. Шурка – конюх, чуть не свалив Батракова в дверях, побежал к лошадям. Остальные во главе с Лохмачом играли на полу в лото. Даже Никифор, примостясь возле кровати, с интересом посматривал, как Лохмач затейливо банкует, тряся в сатиновом кулечке фишки.

– Дед, – говорит Лохмач, поставив на карту фишку с цифрой девяносто.

– Сколько лет? – спрашивает Витька.

– Пятьдесят четыре стукнуло.

– Молодой дед. Дальше!

– Кол, – продолжает Лохмач, – стульчики, как свиньи спят…

– Подожди. А это сколько? – не понимает Володя.

– Шестьдесят девять, – бесстрастно поясняет Лохмач. – Горбыли – тридцать три, Володя, восемнадцать лет молодуха, литовки…

– По одной, – предупреждает Витька. Игра на какой-то момент стихает, все повертывают головы, заметив в дверях горницы Батракова.

– Здорово ночевали, молодцы! – приветствует он.

– Доброго здоровья, сосед, – первым откликается Никифор, – проходи вперед, садись на кукорки.

– К нашему шалашу, – лыбится Лохмач, по случаю субботы и выходного нацепивший свой галстук.

– Да я по делу, – Батраков даже рукавички не снял. – Давайте, орлы, засупонивайтесь, в баню приглашаю. Первый жар – ваш!

Орлы живо повскакали с матрацев, Лохмач заприплясывал, кинув мешочек с фишками, похлопал Батракова по плечу:

– Голова, Тимофеич!

– Воды натаскаете, дров наколете сами.

– По-черному баня? – деловито спросил Володя, натягивая уже бродни. Он, горожанин, хотел, чтоб по-черному, не иначе, но Батраков обиделся:

– По-белому, как у добрых хозяев.

Обязанности распределили по дороге. Акрам с дедом Никифором остались управляться дома, их позовут потом – распаривать веники, самое тяжелое – колоть чурбаки – взял на себя Лохмач, Володя – в подручные Лохмачу, ставить на попа поленья, затем таскать наколотые к бане. Витька вызвался носить на коромысле воду.

И вот там и тут, по-за огородами, по изгибистому бережку речки, закурчавилось с десяток белесых дымов, видно, оттаивал еще снег, набившийся в трубы. Потом чья-то одна из бань, осмелев, выкинула доброе беремя черных лохмотьев и, набрав полные легкие горячего дыма, заработала легко и покойно. Вслед за ней повторили то же самое и другие бани, и только в отдалении, должно быть из-под сугроба, неторопливо тянулся густой буроватый дурман бани – блиндажа Лаврена Михалева, топившейся по-черному.

А дымы вились и расстилались все бойчей и деловитей по белым пуховикам взбитых сугробов, обвивая ближние огородные прясла и огуречники, плетеные корчаги, торчащие в снегу у бережка, опрокинутые лодки и, рас – средоточась, уже легкой, невесомой паутиной достигали редкий молодой сосняк, за которым таились непроглядные дуроломы тайги.

Было по-зимнему тепло, и ветерок, наскакивающий порывами, не ветерок – дуновение, ласкал прокаленные на морозе щеки, будил воспоминания о других субботах, каждому памятных своими ощущениями, томливыми и праздничными, чище которых не придумала еще русская душа. Распарив на горячем полке натруженное тело, ухайдакавшись до помутнения рассудка, долго приходит в себя мужик на приступочках прохладного предбанника. Но сейчас этот миг еще не настал. Еще горьки дымы, еще не подоспел тот особенный дух выстоянных бань, когда по одному этому духу определяют, что бани поспели и надо катать деревянными вальками чистые мужнины кальсоны да поплескать на каменку несколько ковшей воды, чтоб окончательно выгнать остатки синеватого угара.

Топила свою баньку, скособочившуюся неподалеку от Батраковской, Матрена Ерохина. И, ранехонько управясь на ферме, но припоздав, – видно, прихватила еще часок молодого сна после утренней дойки – шла с коромыслом к проруби Галя, когда Витька уж в который раз нырнул в горький едучий дым с полными ведрами.

Лохмач по неопытности долго не мог разжечь поленья, спалил кучу бересты, пока не сбегал за бензином, отцедив от моторчика лебедки со стакан, да не опалил себе шевелюру, когда пламя кинулось навстречу поднесенной спичке. Но Лохмач не горевал.

– Галя, – кричит Лохмач, торопясь через огород с новой охапкой дров. – Спину приходи потереть. Галя-я…

Девушка не ответила, только погрозила издали рукавичкой. Свернула к проруби, зачерпнула ведра и, подняв на плечо коромысло, увидела Витьку. Он шел навстречу.

С того дня, когда Толя вместе с Чемакиным увезли на рыбзавод порубанный невод, Витька сторонился Галины. Он и сам не знал, зачем это делал, но, отметав с возов сено, торопился отогнать коня во двор к Никифору. Галя, если случалось ей быть на ферме, заслышав голоса парней, поправляла светлую прядку, выбегала навстречу. Зубоскалила с Сашкой Лохмачом – тому только дай позубоскалить, Лохмач скатывался с воза, ловил девушку, с визгом катал по сену. Галина с хохотом отбивалась, звала на помощь почему-то Володю: «Володя, ой, Володя, помоги! Оттащи его, дьявола, защекотит!»

Володя долго соображал, лез за папиросой, в близоруких глазах его искрилось недоумение.

Лишь позавчерашним вечером, когда Витька зашел в запарник отогреть руки, нечаянно встретился с Галиной один на один. И опять тогда пронзительно и сладко оборвалось сердце, и он чуть было не задохнулся от прикосновения ее рук, которые растирали ему щеки. И еще он запомнил, как обиженно отошла Галина, когда он грубовато отстранился от близких губ.

И вот он идет ей навстречу, бесшабашно размахивая ведрами, и она приостановилась, смотрит, уступая узкую тропинку, стоит под тяжестью полных ведер, яркая на белом сугробе. И глаза ее из-под белых, но длинных ресниц зовут чуть насмешливо: ну, смелей, миленький! И губы, тронутые улыбкой, кажется, произнесут опять: «Миленький!»

Но Витька не видит еще этой легкой усмешки, как и не слышит хруста волглого снега, – того снега, что среди зимней оттепели годится для игры в снежки.

Витька подходит вплотную, произносит невнятно похожее на «Здравствуй, Галя», протискивается к проруби.

– Что торопишься? Постой.

– Толя еще не приехал! Приедет, наверное, завтра.

– Фу, какой ты, Витя. Знаю, что не приехал. А ты опять рассердился?

– Что мне сердиться? Могу, как Лохмач, спину пригласить потереть.

И тут он услышал похожий на стон выдох Галины. Крепкая фигура ее надломилась, и она, тяжело опуская ведра в снег, расплакалась. Не навзрыд, как плачут от горькой обиды в детстве, а почти беззвучно. Убрала красной варежкой слезинки, потускнев сразу лицом. Что последует теперь, Витька не знал, но он вдруг понял, что Галина все сейчас сведет к всепрощающей шутке, которая может окончательно разрушить все на свете, все их непонятные для него отношения.

– Галя, прости. Я не хотел.

– Не хотел. Не надо так. Тебе не личат такие слова.

От проруби они шли вместе. Витька чуть впереди по тропинке к бане Ерохиных, где встретила Матрена, приветив добрым словом: «Ай да помощник! Спасибо, паренек!»

В полутьме баньки было еще морозно, и, приняв из рук Галины ведра с водой, наполнив сразу полкадушки, он ткнулся в холодную щеку девушки:

– Давай уедем вместе, убежим из Нефедовки? Я подговорю Лохмача, он отвезет нас ночью до большака. Давай уедем. Будем вместе, всегда вместе.

– Что ты говоришь! Сумасшедший. Да как же…

Но она не досказала, потому что в предбанник спустилась Матрена с горстью сухой щепы на подтопку, и Галина шагнула навстречу матери…

Бани поспели к сумеркам, к поре, когда красное солнышко, выпав из облаков, медленно тонуло в зубчатых вершинах тайги, когда опять похолодало, и теплый парок, прорываясь из щелястых предбанников, куржавел на лету, оседая на венцах углов игольчатой изморозью.

Алексей Тимофеевич Батраков хоть и устал за дорогу – ездил по делам к зоотехнику совхоза, – но проверил свою баню сам, окатил кипятком полок и стены, заварил в тазике березовые веники, послал сынишку, что приехал из школы на выходной, за парнями.

Лохмач сразу полез париться. Зашваркал себя по спине, заухал, запокрякивал, наконец пристроил веник под голову, замолол несуразное:

– Кулды баба, кулды дед, заколдованный билет!.. Подкинь-ка, Володька, черепок, – отдышавшись, попросил он сверху. – Не берет!

Володя, прежде чем «подкинуть черепок», накапал в ковшик каких-то капель из пузырька, так что в бане запахло лекарством, надвинул на голову старый Никифоров треух, облачился в рыбацкие верхонки и только потом опрокинул ковш с водой в боковую амбразуру печки. Оттуда выбросилось змеиное шипение, горячий пепел, и Лохмач, как ужаленный, сиганул вниз.

– Силосов недоделанный, озверел, что ли? Как перелобаню вдоль телятины! – Лохмач пострадал сегодня вторично.

– Я хотел как лучше, – потупился Володя.

Витька понял, в чем дело, расхохотался.

– Кулды баба-а!..

В этот момент вошли в баню Никифор с Акрамом.

– Знать-то, натираньем пахнет, – повел острым носом Никифор.

Он занес замигавшую в пару лампу, озарив на груди Лохмача свирепого орла, терзающего хрупкую лань.

– Эк тебя разукрасили, Александр, – «прокряхтел Никифор, присаживаясь на лавку, Лохмач не унимался, отчитывал Володю, и при каждом движении мускулов Лохмачевой груди наколотый орел грозно шевелил крыльями, еще больше свирепел, глубже всаживал когти в несчастную жертву. Но Лохмач не умеет подолгу сердиться, да и урон он понес незначительный – немного покраснел бок, так что, наконец успокоясь, миролюбиво обратился к Володе: тот все еще виновато мял в руках брезентовые верхонки.

– Ты, пугало? Намешал-то что в ковшик? Хорошо пахнет.

– Это от простуды. Эвкалиптовые капли, – ожил Володя. – В римских банях употребляли как самое надежное средство. И я, ребята, хотел сделать приятное.

– Ладно, мойся, гладиатор! – разрешил Лохмач, намыливая патлатую шевелюру.

Мылись, шумно пофыркивая, почти не разговаривая, обходясь несколькими обычными банными фразами, как-то: «подай мыло», «потри спину», «ополосни» – или вовсе уж неприметными междометиями, из которых только и можно сделать заключение, что всякие прочие неприятности – ничто по сравнению с радостью деревенской бани, после которой и дряхлые старушенции приосаниваются, что тебе молодые!

Потом опять лазили на полок по очереди. Володя, стараясь замаслить Лохмача, растратил весь пузырек с эвкалиптом, хлестался в вольном жару в шапке и рукавичках. Витька высидел на полке вместе с Никифором, который парился так, что тщедушный Акрам не выдюжил, выстрелил в предбанник.

Под конец, когда парни и Никифор уже одевались, Батраков привел Шурку – конюха. Тот было завопил: «Воды не оставили», но никто не отозвался. Расслабевшие, умиротворенные, выползали на свежий воздух, где сгущался уже плотный вечер.

– Эхе-хе, жись наша бекова! – как-то по-стариковски произнес Лохмач и дурашливо поддал плечом Володю. – Верно, гладиатор? – Ему, видно, понравилось звонкое словцо, но Володя не нашелся с ответом.

– Да запахнись ты, Александр, а то лихоманку подхватишь, – озабоченно заметил Никифор. И Лохмач хохотнул:

– Подхватишь тут… Я бы рад хоть лихоманку, хоть малярию. Вон Витька подхватил, да у него перехватили.

– Слушай, ты? Помолчи! – Витька вспыхнул, взъерошился. Но Сашка Лохмач тут же забыл, о чем говорил, потому что – тормошил уже обессиленного баней Акрама. На Лохмача сердиться бесполезно…

Уже нетрудно предположить, как бухнутся на матрацы в горнице Володя с Акрамом, не помечтав положенного часа, убойно заснут. И даже Лохмач, напрочь забраковав ночной поход в Еланку, помотавшись маятником по дому, тоже как-нибудь успокоится. Разве Никифор не усидит, отправится к Соломатиным, да и то ненадолго. И только Витька, замыслив сегодня встретить Галину, когда она пойдет с вечерней дойки, засидится у стылого окошка, да припоздает из бани Шурка – конюх, бормоча свои недовольства.

Но еще не все произошло, и нам рано заходить в какой-нибудь из нефедовских домов да слушать, о чем говорят хозяева. А говорят сегодня бог весть о чем! Или уж совсем немыслимое взрослым людям – подкрадываться к мерцающим банным окошечкам и на манер деревенских мальчишек подглядывать, как парится женская половина деревеньки. Не стоит и этого делать, потому что ничего хорошего там не высмотреть. Не стоит и потому, что, выйдя из переулка на улицу, Лохмач загорланил:

– Приехали-и!

Тут к розвальням, что приостановились напротив Ерохиных, кинулась Галина, повиснув на тулупе спрыгнувшего с воза Анатолия.

Чемакин уже Егреньку распрягал. Послушный конь похрапывал, стриг ушами, клонил шею, когда снимали хомут, всем своим нетерпением понимая, что прибыл на место.

– Добрались? – коротко спросил Никифор, здороваясь.

– Все в порядке, – бодро ответил Чемакин.

– Да ты отдыхай, Пантелеич, – ребятишки управятся.

«Ребятишки», приотставшие на улице, с возгласами входили в ограду. И вскоре, окружив семилинейную лампу, набросились на письма. Бригадир привез целую пачку.

А в эти самые минуты начиналось другое событие, которое не на день станет предметом разговоров коренных нефедовских жителей, событие, которое не могло остаться незамеченным даже в это вечернее время, когда немногочисленная собачья стая, подравшись за ондатровые тушки, что выбросил в огород Игнаха Яремин, сыто разбрелась по сеновалам, прислушиваясь к шороху падающих звезд и тоскливому подвыванию ветра в дальних чащобах.

* * *

В эти минуты в деревеньку въезжал высокий грузовик – вездеход. В кабине машины сидели Валентин и Юрий Саломатины. Вездеход выплеснул из выхлопной ошметья непрогоревшей солярки, тяжело остановился.

– Вот и дом родной, – сказал Юрий, хлопая дверкой кабины и почерпнув в городские ботинки прожигающего тонкие носки снега. В доме замелькали тени, и на крыльцо выбежала Нюра, бросилась обнимать сыновей.

– Неужто в самом деле приехали, – и не удержала слез.

– Ну что ты, мать! Что ты! – приобнял ее Валентин и, передав Юрию, заторопился обратно к машине. Надо было слить из радиатора воду.

Афанасий поздоровался с сыновьями сдержанно, за руку. Поздоровались за руку с рыбаками, что отпыхивались после бани на скамейке. Не было только Чемакина: сразу же с дороги проводили париться.

Юрий как-то быстро оказался на печи, ободряемый возгласами:

– Грейся, грейся… Ишь в каких чибриках приехал! В пимах бы, да с хорошей портянкой, как туз бубей в кабине посиживал… Айда-ка в баню!

Юрий молча улыбался, отодвинув печную занавеску, наблюдал, как хозяйничает уже Валентин, опрастывая дорожную сумку от свертков, кульков, как выстанавливает на стол бутылки с водкой, по-свойски перебрасываясь шутками с рыбаками. От бани отказался и он, сославшись, что мылся накануне в своей ванной.

– Ишь каких я молодцов вырастила! – вышла из кути Нюра, ставя на стол сковородки с жареным, нарезая крупными ломтями хлеб.

– Хорошие ребята, – подтвердил башлык Николай Антонович.

– А тот у меня на печи – Гоголь, – иронически добавил Афанасий. – Ну как, Гоголь, согрелся? Слазь-ка к столу, ушишки свежей похлебаем!

Афанасий рад приезду сыновей. В эти минуты он, кажется, совсем позабыл, что приехали они не просто навестить, как раньше, что уж непременно завтра надо окончательно решиться, как быть с хозяйством, с коровой, с курицами, с Шариком, который недавно вился у ног, когда Афанасий вынес ему остуженной похлебки.

Застолье получилось большим, не хватало сидений, приспособили плаху с полатей. После первой мужчины дружно заработали ложками, и Нюра залюбовалась, вспомнила, как в давнюю пору вот так же весело, артельно ужинали на сенокосном стане. Вспомнила ту пору, когда Нефедовка была другой, многолюдной, когда Митрий, жених Матрены, уводил за гармонью деревенскую молодежь, чтоб, наплясавшись, напевшись до первых петухов, опять ломать дружную колхозную работу.

– Эхе-хе! – в ответ светлым мыслям Нюры вздохнул Афанасий. – Подливай в тарелки, мать! Мужики за столом, гвардейцы! – продолжил бодрей, как бы гордясь, что вот он хозяин дома, привечает такое большое застолье. Но Нюра знала, что скоро Афанасий начнет быстро хмелеть, произносить тосты за «гвардейцев», которых не сломит ни один вражина на земле.

Сыновья относились к этим тостам по-разному. Валентин, бывало, и раньше снисходительно улыбался, пытаясь отобрать рюмку, уложить отца спать. Юрий весь напружинивался, ждал, когда отец заглушит боль песней, – она, эта песня, стояла комком в горле, и Юрий ждал, когда он запоет свою песню, вслушивался в хмельные речи отца, понимая их не так, как старший брат.

Выпили еще. За столом сделалось шумно, кто-то закурил. Вошел с хвостом пара Чемакин, его тут же усадили за стол под руки, как ни отказывался, налили в граненый стакан штрафную.

– Валька, Юрка, молодцы мои! – Афанасий уже захмелел. – Видите! А? У меня хороший народ живет. Я с добрым народом дружбу имею. Гвардейцы! Да мы с таким народом горы перевернем! Как, Николай Антонович?

Опять загудели. Башлык покивал головой, что означало, видимо: «Перевернем, как же!» Но Афанасий не дождался, когда поддержат вслух:

– Маленько неладно вышло с неводом… Да только вы, ребята, не думайте, найдем пакостников…

– Нет, ты подожди, Афанасий Иванович, конечно, найдем, – проговорил Чемакин. – Но и сами промашку дали. Хорошо, с ружьями на нас не двинулись. Собрались бы ваши старички в пристяжку с еланскими механизаторами и дали бы нам шороху… Уж потом дошло – не ладно черпаем рыбу из Белого. Сколько в округе озер, надо туда пробираться. Хлопотно, а надо… Ты, Афанасий, по доброте помалкиваешь, а ведь и сам так дело понимаешь. А те живо решили: попластали невод, и следы замело. Помаялись мы с Анатолием…

– Хороший ты мужик, Пантелеевич! – уронил голову Афанасий. – На фронте не был?

– Не успел.

– Ну да все равно… Мать, а ты тоже выпей с нами, Валентин, плесни матери немного.

– Куды! – замахала руками Нюра. – Ты же знаешь, нельзя мне.

Юрий выпивал со всеми, не отставал. Захмелел. Его пока не тревожили, не приставали с разговорами, и он был рад, хотя моторист нацеливался подсесть поближе. Но собеседники уже распределились, так что на каждом углу стола шел свой разговор. Валентин придвинулся к матери. И Нюра, поджав губы, задумчиво слушала, кивала. Чемакин наклонился к Николаю Антоновичу, говорили о своем.

– Нет, нет, – запротестовал Афанасий, – давайте споем. Юрка, подхватывай!

Дул холодный порывистый ветер,

И во фляжке застыла вода,

Нашу встречу и тот зимний вечер

Не забыть, ни за что, никогда.

Все притихли, и Афанасий, тряхнув жидкими волосами, повторил высоко, надрывно:

Нашу встречу и тот зимний вечер

Не забыть, ни за что, никогда.

Потом опять повел ровно мелодию полузабытой фронтовой песни:

Был я ранен, и капляза каплей

Кровь горячая стыла в снегу.

Наши близко, но силы иссякли,

И не страшен я больше врагу.

Не сдавайся ты смертушке лютой.