Текст книги "Арктический экзамен"

Автор книги: Николай Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Напрасно вы, тетя Нюра…

– А вот и не напрасно. Я своих-то как наставляла: че бы не было, а строгость в поведении дело – первое. В крестьянстве было так заведено. И правда, живут не пообижусь. И люди дивуютца: хорошие у тебя робята, Нюра! Младший Степка, правда, как пришел из армии, четыре года – ни в какую, девок за собой гужом водит, а чтоб на серьезное, не – е. Чуть не силком заставили: женись, говорим! Уехали оба на нефтеразработку. Хорошо, пишут, живут…

Тут она встала, засеменила в комнату, принесла альбом с фотокарточками. И Виктор еще долго листал альбом, погружаясь все глубже в подробности чужой семьи, так прочно, так основательно, по-крестьянски прочно хранящей родственные связи. Вот и разбросала их жизнь от родового Соломатинского кормя, а все ж они живут, будто под одной отцовской крышей, шлют письма, свадебные фотографии, карточки народившихся чад, потом снимаются вместе с подросшими ребятишками, потом уже – первые внуки – все в альбоме, все увековечено в маленьком семейном архиве.

– Спасибо, тетя Нюра, за чай, – поднялся Виктор. – Мне – на судно, пора своих чаем поить.

– Может, у тебя, батюшко, дело ишо какое было, не стесняйся? Юрия, прости, нет, в конторе он. Из командировки прилетел вчера, теперь опять запоздат.

– Успею, зайду к нему. Я, наверное, попрощаюсь с вами, тетя Нюра. Уплываем мы не сегодня – завтра.

– В добрый путь, батюшко! Ты уж не суди старуху, че я тебе тут говорила. В добрый путь! – И она не удержалась, промокнула платочком глаза…

Размеренно спускался он по крутой деревянной лестнице к Полую, предчувствуя, что это последние и почему-то грустные за нынешнее лето шаги по твердой, не – качающейся суше…

– Вниманию членов экипажа! Через пятнадцать минут снимаемся – в Обскую губу! Посторонним немедленно покинуть судно. Повторяю…

Виктор откинул ногой одеяло, больно ударясь о полочку с книгами, – сколько раз давал себе слово закрепить полочку в другом месте, но все откладывал и вот теперь опять катался от боли на матраце, пытаясь дотянуться до выключателя радиодинамика.

– Повторяю, – заполнял каюту рокочущий в динамике голос Борисова. – Посторонним покинуть судно! Отплываем…

«Принудительную включил… Какие, к лешему, посторонние? – подумал Виктор, но полусонное сознание вновь обожгло: – Да это ж!.. Да что я прохлаждаюсь!..»

Где-то в недрах станции глухо молотил дизель. На центральном щите управления красноглазо помаргивали, накаляясь, сигнальные лампочки, и ближе к моторному отделению легонько вибрировала палуба. Кто-то пробежал по трапу – пулеметно простучали каблуки! – кто-то кашлянул, матюгнулся, нервно хлопнул дверью, и было слышно, как рядом с «Северянкой» крутило винтами мощное и легкое в ходу судно.

Виктор поднялся наверх в рубку, там находился один Борисов – наутюженный, выбритый, в одной руке бинокль, в другой – микрофон. Прибыл он час назад с берега и теперь по-капитански красовался на командном мостике. Пятница с Бузенковым и Мишей Заплаткиным орудовали на баке с тросами.

– Уходим, Виктор Александрович, уходим! – бодренькое настроение у Борисова.

– Кому это такую тревогу сыграли, Станислав Яковлевич?

– А вон архаровец! – показал тот рукой. – Только отлучись…

В сторону берега, усиленно работая веслами; плыл в ялике Вася. И не один. На корме и на носу ялика с беспечным видом посиживали пассажирки, успевая еще «заигрывать» – подхватывать из-за борта воду и осыпать бедного Васю брызгами. Да, не дождался Вася знойного юга, не дождался.

– Только отлучись! Развели бы тут…

Между тем поднялись на мостик Леня Мещеряков с дедом. Мещеряков прижег сигарету, а дед, как некурящий, в фуфаечке внакидку, довольно посматривал на подошедший буксировщик – есть о чем вспомнить, чем полюбоваться: как – никак – произведение родного завода, сколько таких буксиров – толкачей строил – перестроил.

– Дождался, Валентин Григорьевич, а? – опять бодрится начальник. – Сейчас наш шеф – повар кофейку принесет. Как, Сапунов?

– Чайку – пожалуйста!

– Оркестра не слышу! – появляется заспанный библиотекарь. – Кранты! Поплыли!

Ну что, в самом деле: дождались отплытия, а ни ликования, ни громкогласной радости! Вода в Полуе, небо над городом и то светлее в эту пору!

Но развеселило появление Милована. Вася с виноватым видом открыл дверь рубки, изготовясь к ответу перед начальником, которого, естественно, не ждал никто в такую рань.

– А что я такого сделал? – напыжился Вася. – А может, я из этих льдов и не вернусь никогда! Может, похороните меня, как героя! Так что – в последний раз с невестами не пообщаться?

Ну, Вася! И с таким серьезным, глубокомысленным видом стал убеждать начальника, что все не выдержали, расхохотались.

– Слушай, голова – два уха, как это ты сразу с двумя «общался»? Вы понимаете, – начальник озорно застрелял глазами, – стучу к нему в дверь, а они у него, как младенцы, на полу спят…

– На палубе! – огрызнулся Вася.

– А он, как в том анекдоте…

– А что я сделаю, если и вторая вот от него, – Вася кивнул на библиотекаря, – тоже ко мне прибежала? Ночуйте, говорю, черт с вами… Привез ему невесту: на, Вова… Уйди с глаз!

– Ну и откровения! Сто лет бы не слышать! – морщится дед.

– На моем судне! – важничает начальник. – Ладно, прощаю…

Будет час, потешится братва. Но сейчас – отход. Уходит братва в Арктические моря. Уходит. Такая выпала работа.

– Отдать концы! – командует начальник. И видно, как матросы на буксировщике от смеха хватаются за животы: что за командочки!

– Какие концы? – с улыбкой наставляет начальника дед. – Командуйте: поднять якоря!

– Поднять якоря! – подхватывает Борисов. Из толщи воды со скрежетом поползли тяжелые якорные цепи. Уходит братва!

Никто в городе не видел, как тяжело разворачивался могучий корпус станции и, увлекаемый буксировщиком, тихо проходил на виду полуйских берегов, сонных и безмолвных в этот ранний час.

Держалась серая хмурь, накрапывало. В пустых улицах города горели на столбах фонари. И свет их, лишний в наступающем дне, навевал думы о покое и основательности земных благ, что оставались теперь за кормой, напоминая о том, что впереди долгие и загадочные для корабельного народа мили во льдах и штормах.

Поднялся еще над городом самолет, мощно огласив турбинами окрестности, и Виктор долго следил за ним, пока он набирал высоту и исчезал в хмуром небе.

Кто полетел там, кто? Может, старушка Нюра Соломатина, не ощутив вдруг земной опоры, потихоньку шепчет благодарения богу, чтоб донес этот «ероплан» до родного подворья с картошкой – моркошкой, с капустными грядками, по которым изошлась, изболелась душой, что и слова не вымолвить.

А может, кто другой, скидав в чемодан дорожную поклажу, ринулся туда, к южным лесостепным весям обширнейшего края, где позолота тронула березовые колки и еще сочней налились темно – зеленой спелостью сосновые и еловые боры.

Там родина, родные места…

Виктор вышел на ветерок палубы. Все ж грустно как-то… Исчезла из виду и деревянная лестница – взвоз, знакомая теперь до каждой плашки и выбоинки, и хибарка спасательной станции с катерком, прикованным на зеленый амбарный замок, и дебаркадер вокзала – вон у тех перил сказала она: «Ни о чем не думай, Витя!» Да – а!.. А вот и Ангальский мыс. А дальше?.. И он не заметил, как заговорил вслух, что-то будоражило знакомо сердце, и подступали слова, требующие выхода и участия к ним:

– Пусть я пройду и эти мили, и лед и холод сокруша… И лед и холод сокруша…

Неслышно подошел Ваня Пятница:

– Стишки складываешь?

– Не гуди, Ваня, не гуди… И все ж – от клотика до киля – земной останется душа!.. Осенило, Ваня…

Пятница поерошил свой чубчик и, облокотясь на прожектор, задумчиво и лукаво погладил выпуклую рифленую поверхность, похожую на огромный рыбий глаз.

– Да… Недолго путалась старушка в высоковольтных проводах! У меня вроде тоже стих получается. Дальше только – ни в зуб ногой.

– Неужели поплыли, Ваня!

– А ты как думал! Недолго путалась… Да – а, красота-то какая!

А берега уходили все дальше, и за поворотом мыса открывалась совсем просторная, желтовато – мутная ширь воды и неба.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Походило, покружило по небу над мутноватой, серой обской водой заполярное солнышко, да опять запряталось в тучи. Невелика вроде б радость, а все ж светило до неласкового кроваво – красного заката.

Теперь заметили, что и спички горят ослабшим, чадящим огоньком. А по вечерам, когда заглушат дизеля и в каютах запаливают свечки, братва жалуется друг другу и на свечки: чадят! И это еще больше будоражит воображение не обстрелянного севером молодого народа: нехватка кислорода, о – о!

В коридоре жилой палубы пахнет по-церковному – воском и парафином, но и к этому заупокойному монастырскому духу начали привыкать, никому и в мысли не придет, до чего же странный парадокс: жить на борту электростанции и запаливать по вечерам свечи, мучить глаза над книгой, пока веки не воспалятся, или скрипеть шариковой авторучкой – гусиных перьев не хватает для пущего колорита – писать по примеру Лени Мещерякова «килограммовые» письма, с надеждой опустить их в ящик на Диксоне.

Начался третий день. Петляет «Северянка» по обским протокам, то и дело укрываясь от заполошных ветров за плоскими островками, поросшими ивняком и пожухлой осокой – порезуньей, мхом и белесо – дымчатым ягелем. А в первый день буксировщик, прошлепав на север миль тридцать – сорок, неожиданно развернулся в обратном направлении и опять повторилось то, что случилось на подходе к Салехарду: отчаянно жестикулировали капитану буксировщика – почему обратный ход? Строили предположения, о которых и вспоминать теперь неловко. Но вышел на крыло мостика капитан и крикнул в мегафон: штормовое предупреждение, ветер двадцать восемь метров в секунду!

– В губе прихватило бы, потроха вынуло! – констатировал Пятница, нахлобучив поглубже ушанку.

Да, Пятница, бывавший в этих водах, понятно, имел право на самостоятельные суждения и умозаключения. И братва уважительно посмотрела на Пятницу. Слова-то какие, черт побери: штормовое предупреждение! Повеяло близким морем, Арктикой и еще чем-то сладко – щемящим и неизведанным, романтичным!

Иван только что вернулся с кормы, где много часов возился с тралом, то подтягивал его воротом шпиля на палубу, то опять забрасывал в воду, но рыболовное сооружение самодеятельно трепыхалось чуть не у самой поверхности воды, пока не догадался он навесить грузила. Прибегал Гена Бузенков – уж очень ему хотелось, чтоб в ловушке запуталась хоть какая-нибудь живность, но трал цедил пустую воду. Любопытство разбирало и Виктора, он тоже, оторвавшись от плиты, шел к рыболовам, иронизируя на свой лад над неудачным промыслом:

Мертвая рыбка плывет одна,

Висят плавнички, как подбитые крылышки,

Плывет она долго, и нет ей ни дна…

– Ни покрышки! – доканчивал Мещеряков, также иронично посматривая на озабоченных рыболовов – Пятницу и Бузенкова. – Поосторожней с ними, а то накостыляют…

Научились постепенно управляться с тралом все. Негласное правило установилось – проверять содержимое ловушки по очереди. И Васе повезло!

Вломился он на камбуз с полуметровым налимом, который принялся бить хвостом, не желая смириться с постигшей его долей, и разевать пасть, где, как терка, щетинились вогнутые зубы, хватая горячие пары, поднимающиеся над плитой из бурлящего варевом бака.

– Выпускай ему кишки, чего веселишься? – осадил Васю Мещеряков. Он, как всегда, в свободное время торчит у Виктора на камбузе.

– Я не живодер, – стушевался Вася и отказался от предложенного ему ножа. – Вон кок, его забота!

Окрыленный удачей, помчался Вася на корму. И вскоре принес двух окуней и ерша. Живые!

– Может, аквариум разведем? – усмехнулся Виктор, бросая рыбешек в ведерко с водой.

Парни не поняли, то ли в шутку, то ли всерьез предложил кок. Но пустились в рассуждения, какой замечательный живорыбный уголок может получиться, если установить самую объемную посудину в кают – компании и к приходу на борт моряков подловить еще пару налимчиков. Мы, мол, тоже не лыком шиты, хоть и не плавали в морях – океанах!

– Так налимов-то человечьим мясом надо кормить, а где взять?

– Пару человек из экипажа я с удовольствием бы в жертву принес. А ты, Витя, проблему строишь! – хмуро заметил Леня.

Но порешили, что практичней Сапунову заварганить хоть маломальскую мини – уху, все же – лакомое блюдо, не поднадоевшая тушенка, не фасоль в томате, которую кок для пущей важности называл романтично – «фасоль в тумане».

Пока судили – рядили, влетел на камбуз Миша Заплаткин. Да как влетел: глаза растерянные, подбородок подрагивает, руки не знает куда деть – жестикулирует. Да Миша ли это – спокойный, даже меланхоличный?!

– Ну, рассказывай, рассказывай! – не выстоял Мещеряков.

– Там… Там…

– Что случилось, Миша? – изумился Виктор.

– В трале… В трале – акула!

– Какая акула?.. Тебе что, померещилось?

– Акула – а… Во – о!

Побежали на корму. И пока бежали, стараясь не отстать от Миши, который, кажется, не на шутку перепугался, все еще не придя в себя от возбуждения, Виктор и сам начал сомневаться в том, что акул в Обской губе отродясь не водилось. Но чем черт не шутит, пока бог спит!

Трал, подтянутый шпилем к корме, в двух метрах болтался над поверхностью воды: Миша потрудился. А в грязи, в тине и вородослях шевелилось что-то тяжелое и объемное.

– Осторожней, а то отхватит полруки! – все еще оцепенело остерегал Заплаткин. А Виктор, как старый рыбак – промысловик, начал разгребать грязь, из которой прорезался спинной плавник и скошенный по-хищному хрящеватый серпик хвоста.

– Ого – го, братцы! – догадался тут кок, с какой «акулой» имеет дело. – Доброго подсвинка заарканили! Переваливаем на палубу.

– Не хватанет? – все еще недоверчиво смотрит Миша.

– Да осетр! Не видели разве?

Пока черпали из-за борта воду, кидая ведерко вперед по ходу судна, пока вымывали из трала тину и вытягивали царь – рыбу – пуда на два, не меньше, – прибежали Крант и Бузенков. Пятница пришагал в сопровождении Глушакова и начальника. Все собрались!

– Надо запечатлеться для истории, несите фотоаппарат! – Борисов хлопает по крутому боку рыбины, будто и вправду освежеванного сытого подсвинка.

Бузенков принес камеру, стали сниматься с осетром по очереди.

– Для истории, да – а! Для какой только? Миша, поддержи свою акулу под белы рученьки, то бишь под жабры! – нацелился кок на Заплаткина. И когда поймал кадр и щелкнул, подковыристо произнес: – Ну, а теперь подобьем бабки: по сотне рублей штрафа за каждый килограмм платить придется!

– Он сам попался! – дивится Миша серьезным речам кока.

– Я те пошутю, пошутю, – насупился Пятница.

Начальник прихлопнул по-хозяйски разговор:

– Сапунов распорядится с уловом. Сумеешь, Виктор Александрович?!

Хлебали уху, похваливали, просили добавки, покрякивая с удовлетворением, отказываясь от «фасоли в тумане», от «кофию», пока в двухведерном качающемся на плите баке, установленном при помощи штормовых креплений, не запозвякивало под черпаком дно посудины.

Потом опять собрались в ходовой рубке на перекур и вдруг почувствовали, удивились, как далеко отодвинулись берега: «Северянка» вышла на необозримый простор Обской губы. Привольно и широко паслись крепчающие под холодным ветром волны. Но еще там и тут колыхались на воде, будто яркие люстры, опрокинутые вверх дном, фосфоресцирующие бакены, предупреждающие об отмелях, а то и вовсе торчали из воды обыкновенные жерди с подвязанными пучками травы.

Пятница, подняв воротник полушубка, опять ходит по палубам, бродит, будто возле хозяйственных построек широкого подворья ищущий заделья деревенский работник, когда, кажется, уже со всем управился, всех накормил и обиходил, а нет – душа не на месте, а рукам еще по нраву теплая рукоять топора или истомная тяжесть поднятого над головой навильника сена, пахнущего лугом.

Дважды за минувшую половину дня «Северянка» прошуршала плоским днищем по песчаной отмели, упруго звенькнул буксирный трос, и рвануло брагу – кольцо из тросов, которым опоясана станция, и Пятница, вскинув над головой кулак, грозил колыхающемуся далеко впереди на волнах буксировщику. Но грозить бесполезно. И Ваня понимал эту бесполезность, но, тоскуя без работы, напряженно прислушивался к глубинным вздохам Обского моря, к посвисту ветра, который час от часу густел и напружинивался холодной тяжестью.

До Нового Порта, по расчетам, оставалось не больше суток, туда должен подойти морской буксир «Василий Буслаев», принять от речного «ОТА» несамоходную посудину, с которой при усиливающейся болтанке тому уже приходилось несладко.

И Пятница сейчас всем нутром чувствовал многопудовую тяжесть буксирного троса, то провисающего дугой в воду, то опять – при рывке – с нарастающим свистом вытягивающегося каждой витой – перевитой стальной жилой.

– Птичка! – приметил Иван ослабевшую от холода трясогузку. Она пыталась, вероятно, отыскать среди железа задремавшего комара или букашку, но ветер давно вымел за борт все живое и съедобное, разве что кое – где на палубе еще держались крупинки желтого песка, но и то до первой крутой волны, которая оближет железо до мельчайшей соринки.

Он попугал трясогузку, пытаясь поднять ее на крыло, но она не взлетела, а, покачивая длинным хвостиком, еще резво, собрав остатки силенок, отбежала в сторону.

– Айя – яй, куда ты собралась, пичуга, с нами! – покрутил головой Иван и поспешил растворить дверь рубки, чтоб заманить трясогузку в тепло. – Подмогните, парни! – крикнул он возникшим на палубе Лене и Виктору.

В рубке Иван без особого труда поймал пичужку:

– Ну что будем делать с ней, а?

– Голодная, наверно! – сказал Виктор и побежал на камбуз, крикнув уже на ходу: – Сейчас принесу…

Там он растолок горсть риса в чугунной ступе, которая наконец-то пригодилась. Когда вернулся в рубку, Мещеряков отвинчивал плафоны освещения и вытряхивал на ладонь уснувших от холода комаров.

– Правильно сообразил… А может, и крупы поклюет?

– Оставь… для мышей! – сказал Пятница.

– Да – а, что делать – загинет?

– Конечно, Витя… До берега, ясно, самостоятельно не дотянет. Придется Лене до конца рейса комариное мясо промышлять. А, Леня?

– Когда не надо, этой твари хоть пруд пруди, а тут бы хоть зав. алящегося, но живого кровопийцу.

Скоро трясогузка ожила в тепле, пыталась даже взлететь и опасно для себя биться о стекло иллюминатора. Потому и окончательно решила братва: выпустить на волю – на погибель. Виктор еще гнездо отыскал на судне, облазил все закоулки и обнаружил по соседству с трубой гнездо ослабевших, но живых птенцов. Крупные, самим бы уж пора на крыло подняться! Но Пятница заключил, что и в птичьем царстве случаются поздние дети и мама – трясогузка вынуждена была путешествовать с ними не на юг, а супротив законов природы – в холодные северные широты.

А к ночи разыгралась крупная волна. «Северянку» клало с борта на борт. Ходили по судну, придерживаясь за поручни, за переборки, широко расставляя ноги, отчего не изведавшая до сих пор морской качки братва вырабатывала, уже не пижоня и не рисуясь, «морскую походку». Миша Заплаткин, тот и вовсе получил крещение – его то и дело подташнивало, и он, страдая, бегал на корму и свешивал за леера голову.

– Куда побежал, гальюном пользуйся! – кричал вдогонку Пятница, по Миша, кажется, не слышал практических советов.

Намаялись и с семейством трясогузки. Куда девать? Наконец Иван отнес птичек в свободную каюту, запер на ключ: пусть посидят, там что-нибудь придумаем!

– У меня идея, Иван! – подошел к нему с сияющим видом кок.

– А ну?

– Наш буксировщик куда пойдет обратно?

– Кажется… в Омск?

– Ну и…

– Так это ж – выход, передадим пичужек с рук – на руки!

– Я всегда знал, Иван Антонович, что бестолковка у тебя хорошо соображает!

– Пошел ты, Витя. Лучше стишок сочини.

– И сочиню.

Ворочаются за бортом волны. С глубокими вздохами переваливается с вала на вал «Северянка». Поскрипывает на баке бухта запасного буксирного троса. На камбузе соскользнула и разбилась забытая на столе тарелка. Хлопнула во мгле коридора дверь, кто-то прошуршал шлепанцами.

В проблесках тяжелых туч промерцала звезда, и снова навалился ветер. Он дул с севера, с таящихся во мгле льдов, через которые шли им навстречу морской ледокольный буксир «Василий Буслаев» и спасатель «Решительный», где теплилась на бортах таинственная, неведомая парням «Северянки» морская жизнь.

2

Больше суток простояли у Трехбугорного мыса. Что за время было! И вот теперь на подходе к острову Шокальского глядит Виктор из своей каюты на полубак «Северянки», залитый светом луны, глядит на качающиеся мачты «Буслаева» и вспоминает…

Вспоминает теплый, умиротворенный уют салона спасателя, куда вечером пригласили их смотреть кино. Наверное, надо не одну неделю врастать в грубую шерсть свитеров и увесистых, крытых брезентом шуб, чтобы почти до слез пронзило обычным теплом жилища, где уверенный в себе, загорелый корабельный народ вольготно щеголял в тонких майках, купленных в заграничных портах, а девушки – обслуга салона и камбуза – казались ослепительно красивыми и загадочными.

Возможно, Виктор гиперболизировал? Но ему, коку, львиную долю суток торчащему у плиты, ему ли заниматься преувеличением? «Условия жизни», как заметил суховато Борисов, на плавстанции и спасателе «разительные». Эх, родная продрогшая «Северянка»! А там, па «Решительном»… Парни прямо – таки купались в тропическом тепле такого домашнего, ухоженного вечернего салона.

– Красивая, да не родная сторона! – горделиво сказал Гена.

Такое же ощущение испытал Виктор однажды, возвращаясь из поездки на заграничный Запад, ослепивший рекламами и довольством торговых рядов, – каким родным вдруг показался, на нашей уже стороне кордона, обшарпанный приграничный вокзальчик, где давали в буфете каменный от долгого лежания сыр и тощую серебряную кильку…

Гулкие пенаты «Северянки»! С каждой милей продвижения в Арктические моря – зябкие. И еще, наконец-то, соседство нового народа на борту – палубная команда.

У Трехбугорного мыса было…

Шумной, парадно приодетой ватагой входили на борт моряки, оценивающе щелкая в переборки станции:

– О – о, пластик!

– О, жилым не пахнет!

– Околеем, мореманы!

– В коридорах не курить! – вывернулся откуда-то библиотекарь. И ватага, отяжеленная чемоданами, быстренько притушила цигарки.

– Порядок уважаем!

А начальник радиостанции Коля Сокол как-то молниеносно перезнакомился с братвой и уже шумно восклицал, приметив дверь с табличкой «радист»:

– Толпа, я сразу двигаю в свою хижину… Тетки в команде есть? – Вопрос этот относился уже к Пятнице, который следовал позади со связкой ключей на изготовку.

– Нема! – позвенел ключами Пятница.

Общительный радист понятливо кивнул, хлопнув несколько смущенного Ваню по плечу, и, недолго сожалея о том, что в команде обслуживания станции «ни одной тетки», принялся распаковывать чемодан. Через час его «хижина» от низу до верху блистала глянцевыми картинками женских иллюстрированных журналов, наверное, всех стран мира. Выставка красоток в одеяниях – от пляжного, с нейлоновыми полосками на бедрах, до заполярного, блистающих чернобурками Ямала и котиками Алеутских островов. Порнографических картинок Коля Сокол не держал.

– Старик, это вопрос нравственности, – ответил он на скабрезный вопрос библиотекаря. – Не увлекаюсь!.. Старики, – продолжал приветствовать он набивающийся к нему в каюту народ, – у вас что, в самом деле ни одного моремана на борту? Да вам при жизни памятник полагается!

Коля Сокол из «штрафников», как он сразу о себе выложил без смущения. Судно, на котором он плавал, заходило в порт одного островного государства, а там закон правительственный недавно вышел: ни зверя, ни птицы редкой за пределы страны не вывозить. А Коля соблазнился попугайчиком, купил у назойливого торговца. Подарок сынишке, думал! Сынишка в первый класс собирается.

Попугайчик жил в каюте Сокола до отходного таможенного досмотра, который и стоил ему паспорта моряка заграничного плавания.

Пятница, выслушав скоропалительный рассказ радиста, серьезно изрек:

– Жалко, что нашу трясогузку с птенцами на юг отправили, а то бы, пожалуйста, чем не замена божеской птичке!

Коля не понял, а скорее, не обратил на это внимания.

– Старики, теперь вместе будем покорять Великий Северный морской путь! – Веселый радист поселился на борту. Толковый к тому же. Только появился в рубке «Северянки», сразу – к радиотелефону. Пощелкал рычажками, покрутил, повертел, соединился с рубкой «Буслаева». – Как зверь робит!.. А вы говорите – ножницы… Анекдот слышали?.. А кондишен не робит? Это худо, замерзать будем, старики. Ничего, перетопчемся!

Капитан Глебов в первый же час прибытия на борт «Северянки» назначил Сокола старпомом. В иерархии корабельных чинов начальник радиостанции относится к офицерскому составу, как и старпом, носит на погончиках три нашивки и столько же шевронов на рукаве парадной тужурки.

– Сокол, будете у меня старшим помощником! – сказал капитан Глебов принародно, чтоб слышали моряки и команда обслуживания станции. – Приказов писать не буду, но помните, вы – старпом!

А в каюте, когда Глебов вышел, Коля Сокол потрясал воображение «сухопутной толпы», как успел он окрестить команду обслуживания.

– Старпом – это чиф, чтоб было понятно, второй человек на судне! Другими словами – чего изволит флибустьер! Звучит? Так вот, товарищ кок, – обратился он к Виктору, – бананы у тебя есть?

Виктор усмехнулся, принимая флибустьерское настроение Сокола:

– Есть, есть. В Тобольске у одной экзотической бабки прикупили. Пятница в форпике хранит, чтоб не проросли, не задрябли. Ну, если морозец прихватит, настоящие бананы будут, хоть на спирт перегоняй!

– Мне нравится твоя речь, старик! Вижу, шкафут со шкафом, где твои чумички – поварешки лежат, не перепутаешь… Ну, а если, – Сокол стрельнул глазами, – стоя на крюйс – марсе быстро поднять фор – марсель и обрубить швартовы шкиперским топором по команде «свистать всех на верх!», на сколько узлов прибавится ход этого утюга?

Братва, то есть «сухопутная толпа», завращала глазами.

– Поскольку бизан – мачту, не учтя пожелания товарища Сокола, современные кораблестроители упустили за ненадобностью, а фор – марсель существует лишь в горячечном воображении флибустьера, при полном штиле я спокойно брошу за борт дреки и пойду на шканцы пить кофий… А ты говоришь, ножницы!

– Старик, мы с тобой будем дружить!

Виктор тоже подумал в тот миг, что подружится с Колей Соколом.

А в каюте начальника, куда проследовал капитан Глебов, происходил в те минуты не столь дружественный и панибратский разговор. Напротив, Борисов принял капитана настороженно – тактично. Борисова еще несколько смущала капитанская форма Глебова: увесистый «краб» на околыше фуражки, золото погончиков. Но это состояние испытывал начальник недолго, потому как Глебов повел себя, по его разумению, непозволительно смело.

– Всех, до рядового матроса, прошу устроить в отдельные каюты! – сказал капитан. Но, как говорится, не на того напал.

– Мои люди, понимаете, почти два месяца на станции. Расселять? Уплотнять? На это я не пойду!

Вова Крант разнес тотчас по судну ответ Борисова, и начальника зауважали. Приподнял он свою марку в глазах коренной братвы «Северянки». Даже Бузепков, горячась, сказал:

– Свою каюту освобождать? Никогда! Я заочник, условия нужны.

– Ладно тебе, Гена! – неопределенно буркнул Пятница и пошел выдавать постельное белье новоселам. Расселили их сообразно чинам и положению: капитан Глебов занял пустующую каюту главного инженера, боцманы пожелали жить вместе и только один из трех матросов устроился на диване в бухгалтерии. И вскоре оттуда грянул магнитофон. Молотит себе ни шатко ни валко, будто уморить кого захотел матрос монотонным завыванием мага. Еще один меломан объявился на борту! Ну, дела!

– Послушайте, вам не надоело? – заглянул к матросу Виктор.

– А что, не нравится? Это же самое модное сейчас: поп – музыка.

Поп – музыка вскоре стихла, меломана позвали наверх, где уже в робах и кирзачах гремела палубная команда. И станция на целый день погрузилась в железный грохот: заново крепили на палубах имущество «Северянки», перегружали со спасателя дополнительные аварийные средства, проверяли системы пожаротушения, отвинчивали задраенные люки форпика и ахтерпика, спускались в трюмы и кладовые, оценивали прочность шпангоутов, да мало ли каких хлопот у профессиональных моряков! Наконец спустили водолаза – осмотреть подводную часть станции. Дизеля рокотали без остановки, без перерыва в послеобеденные часы, и, непривычные к столь насыщенной деятельности, мотористы и электрики поняли, что вольготному распорядку пришел конец.

Поздним вечером, когда на палубах и в трюмах затихли голоса и суда, изготовясь к скорому отплытию, сияли на воде огнями, среди которых выделялись прожекторы «Буслаева» и «Северянки», Глебов пригласил всех в кают – компанию.

Об этом легко вспоминается Виктору теперь, когда караван неутомимо движется к Диксону под исключительно полной луной, проложившей длинную золотистую на воде дорогу. И он вновь мысленно уплывает по этой дороге в позавчерашний вечер к позднему собранию экипажа «Северянки».

– Впереди у нас общая дорога во льдах, нелегкая работа. И пугать я не хочу, но работа опасная! – начал Глебов. – Все мои товарищи – моряки дальнего плавания. Ходили, правда, мы на разных судах, а вот свела судьба на борту вашей станции. Сам я моряк с детства, в войну был юнгой Волжской флотилии. Ну, а с парнями, – он кивнул на своих, – думаю, познакомитесь в деле…

– Уже пообщались! – весело кивнул радист.

– Хочу еще раз предупредить, с Ледовитым шутки плохи! Так что главное – дисциплина и четкое знание своих обязанностей. С завтрашнего дня, – он искоса глянул на Борисова, – с завтрашнего утра ознакомлю с четкой судовой ролью, с обязанностями по тревогам. Ну, а в ближайшие дни проведем учения.

– Как будут работать дизеля? – не выдержал Бузенков.

– Свечки, ладанки и… кадила, – Глебов усмехнулся, намеренно утрируя, – и прочую поповскую атрибутику советую приберечь для воспоминаний после перегона. А дизелям положено работать круглые сутки.

Вспылил было Вася Милован:

– Нас двое мотористов. По двенадцать часов молотить на вахте?

– Мы советовались уже с начальником. Да, нужна трехсменная или четырехсменная вахта и мотористам, и электрикам. Кажется, есть у вас незанятые кадры на борту?

– Буду стоять вахту на главном щите, согласен! – подал голос инженер Глушаков. Он истосковался по работе, в последние дни все чаще вздыхал: «Устроюсь на полставки!»

– Дам в трест радиограмму об изменениях в штате, утвердят! – сказал, как припечатал, Борисов. И Вова Крант заерзал на стуле: по всему, выпадала ему вахта у дизелей, которую когда-то, в заводоуправлении, предлагал Виктору начальник станции.