Текст книги "Арктический экзамен"

Автор книги: Николай Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Не бреши, Гена! – поднял брови Пятница. – Сорока на хвосте принесла?

– Вот это фортель! – ожил Крант. – Так это ж две большие разницы, как говорят одесситы. Так это же…

– Стоп, стоп, стоп!.. Ну-ка, давай по порядку, Гена, – под Пятницей жалобно заскрипел стульчик. – Это еще в какой Каспий?

– В который Волга впадает! – скривился Крант.

– Как врежу!

– Вчера в контору порта заходил, – выкладывает серьезно Гена. – Там и сообщили мне новость. Ладно, думаю, приберегу до утра.

– Мирово, братцы! – гаркнул молчавший до сих пор Вася. – На астраханские арбузы поплывем, братва – а!

Гена подошел к карте, которую сам несколько дней назад прилеплял лейкопластырем к переборке. С полминуты он прицеливался в нее, наконец ткнул пальцем:

– Вот куда!.. На Чукотку вроде б ледовая обстановка не позволяет пройти за навигацию.

Замолчали, призадумались. Пятнице и Сапунову явно не понравилась перспектива изменять курс и планы, с которыми уж так они свыклись на станции и так глубоко вошли планы в душу, что они не на шутку расстроились.

– Нет, ты это точно, Геннадий? – в надежде на иной ответ, спросил Виктор, но Бузенков только пожал плечами, неопределенно покрутил головой.

– В нашем положении как ручаться за точность?

– А я еще на заводе такие разговоры слышал, – сказал Глушаков, и спокойствие его окончательно взбаламутило воображение парней.

– У меня сеструха в Горьком, – начал Бузенков, – дам телеграмму, хоть повидаемся…

– Сеструха! Хм! – хмыкнул Вася. – Тоже мне, размечтался. Я за живую бабу уже три недели не держался, а ему – сеструха.

– Вон их сколько на берегу!

– На берегу – у!

– А что? – расхрабрился Бузенков. – Вчера на пристани к нам с Валентином Григорьевичем подкатывают двое: мальчики, спасите, а то пристают тут всякие! – Гена смущенно покосился на Глушакова.

– Ну… и? – загорелся Вася. – Ничего кадры?

– А ну их, – опустил Гена глаза, – сами навязываются…

– Девки-то? – спросил Пятница.

– Не мы же! – обиделся Гена.

– Да – а, – мечтательно произнес Глушаков. – Любовь крутить при здешних условиях – это тебе не в Сочи – мошка забьет. Вот гляжу вчера на девчонок, юбчонки – во! Ноги голые, как только терпят? Мошка дохнуть не дает!

– Местные, понятно, акклиматизировались! – весело сказал Пятница.

Глушаков не ответил.

– Тоже на любовь потянуло! – кивнул библиотекарь на Глушакова. Тот пропустил мимо это замечание, продолжал:

– А потом, бог ты мой, ведут одного под белы руки с теплохода, а он – «жы – ы – ы, жы – ы – ы» – и руками этак, как крылышками машет, «жы – ы – ы…».

– Пьяный? – не вытерпел Вася.

– Из стройотряда студент. Рехнулся… Комара из себя изображает. Вот доработался, энтузиаст!

В рубке посмеялись.

– Точно говорит, сам видел, – подтверждает Гена и неожиданно вскакивает и, как всегда, заполошно, минуя по две ступеньки трапа, с комариным «жы – ы – ы» скатывается вниз. – Я дизель заглушу, – доносится его голос.

Пятница только головой качает:

– Смотри-ка, научился бегать! Этого комары не заедят.

– Не – е, – подтверждает Глушаков.

Пятница поднялся, прихлопнул в воздухе ленивого от холода комара, глянул в окно рубки:

– Штормит сегодня…

Опять вбежал по трапу Бузенков, вытирая тряпицей мазутные пальцы, шумно отпыхивая. На него не обратили внимания, только Виктор, дивясь неукротимой энергии Гены, заметил:

– За час до обеда запусти дизель.

– А я все хочу тебя спросить, – почесывая лысину, повернулся к Виктору Глушаков. – Чего это тебя угораздило в повара податься? На хорошем месте работал и принял на себя этакую обузу?

– Подкормиться решил на казенных харчах, поправиться, – притушил сигарету Виктор и подмигнул Бузенкову.

– Да ну тебя! – не принял подначки Глушаков, обтягивая на выпуклом животике тренировочный костюм. – Вашего брата не поймешь. Я ему от души, по совести… Эх, «броневичок», мой «броневичок»! Где ты, мой родименький!

А над городом, над Полуем, над протоками и речушками проплывали тучи, неся с Обской губы холод и августовский морок, который грозил ранними заморозками. Но в раздольях губы и Карского моря происходили иные, непостижимые воображению, процессы. Сшибаясь и скрежеща, ходили льды, откочевывая в высокие широты, и только – только по-настоящему подступала пора короткой арктической навигации.

– К нам идут! – крикнул Гена Бузенков и побежал на корму, чтоб подать трап с заветренной стороны, куда, качаясь на крутолобых волнах, заруливал небольшой катерок. Наконец, кутаясь дымом, катерок удачно привалил к борту, продолжая подрабатывать винтом, и на палубу «Северянки» поднялся начальник станции Борисов. Следом, ему под ноги, описав в воздухе дугу, опустился чемоданчик на молнии, и по отвесному трапу, неловко цепляясь за круглые поручни, стала подниматься молодая, крепкотелая женщина. Узкая юбка мешала ей, ветер пузырил болоньевую куртку, размахивал и вздымал над головой рассыпанную прядь черных волос.

– Смелей, Нина Михайловна, я страхую, ну-у. – На палубе оставался еще сухопарый мужчина в плаще, одной рукой держась за леер раскачивающегося катера, другой прижимая к груди папку с бумагами. Какая уж тут страховка!

Наконец женщина поднялась на последнюю ступеньку, Гена и Борисов поддержали ее за руки, и, оправляя на крепких коленях задранный подол, она облегченно ступила на палубу. Сухопарый мужчина поднялся не без сноровки, и катерок, добавив оборотов, лихо вырулил на чистую воду, зарываясь в каскады волновых брызг.

Бузенков проводил прибывших до каюты начальника, где уже отирался Крант, и скоро по станции разнеслось, что прибыло трестовское начальство. Зачем оно прибыло? Почему прибыло? Но вскоре и эта неясность перестала быть таковой, поскольку молодая брюнетка оказалась инженером по технике безопасности.

– Дознание устроит нашим познаниям! Как полагается, – доверительно сообщал библиотекарь, время от времени появляясь в разных закоулках судна, где народ постарался найти себе дело и не показывался без толку на глаза начальству.

– Ну и что? – отмахнулся от него Пятница, который наводил в этот момент порядок в баталерке. – Шел бы ты…

– Ну и пойду, – пятился Крант и действительно шел туда, где пахло застольем.

Начальнику он пригодился как раз. И вовремя. Начальник – широкая душа, собрался хлебосольно отметить прибытие гостей, да не просто гостей, а тех, кого не принять как полагается просто нельзя, просто преступно для делового человека.

Крант тотчас был командирован на камбуз к Сапунову.

– За харчами? – спросил Виктор, передвигая на плите двухведерный бак с борщом.

– Сам знаешь, чего изволит начальство! – ответил Крант. – Ронжин прибыл – начальник отдела, понимаешь?

Виктор без прежнего профессионального ворчания, которое, он заметил уже за собой, начало входить в привычку, выдал из кладовой все, «что полагается», добавив в нагрузку баночку кофе, который давал к столу по выходным, как деликатес.

– Добрый нынче! – подивился Вова, прикрывая ногой дверь. Пришел еще за посудой, забрал десертные тарелки и последние уцелевшие кофейные чашечки.

– Пусть приходят, борщец наваристый! – сказал Виктор.

– Идеалист! – с превосходством оглядел его библиотекарь и тяжело хлопнул дверью.

– В самом деле! – усмехнулся Виктор и, включив подогрев титана, хмуро опустился на ящик с картошкой.

Он вдруг ощутил, как тоскливо засосало сердце, и в камбузе рядом с попыхивающим ароматным парком бачком и забурлившим титаном стало неуютно и одиноко. На полную мощь разливали свет потолочные плафоны, похожие на огромные клавиши баяна. В квадратных, закругленных по углам иллюминаторах, как в зеркалах, отражались переплетения труб и проводов, его неприбранная шевелюра с прилипшей ко лбу темной от пота прядью.

– Ну что, брат, облюбовал теплое местечко! – он щелкнул по иллюминатору, целясь в свое отражение, и нестерпимо захотелось наверх, на ветер, на волю, где шумят у борта волны, где сейчас на корме Пятница с Мишей Заплаткиным мастерят из стальной сетки мешок – трал, которым Иван собрался рыбачить на ходу судна. Виктор взял ведерко с отходами, отнес на корму в мусорный ящик, перебросился шуткой с ребятами – им тоже развлечение, кивнул, уходя: – Ни пуха ни пера, рыбаки!

– Щас нет рыбаков! Щас одни браконьеры остались! – нашелся Пятница.

И опять накатило далекое, почти нереальное, ставшее за промелькнувшие, прожитые годы розовым юношеским сном – Нефедовка, рыбацкая бригада и промерзлые, спекшиеся на морозе бродни и тяжелая зубчатка тайги за околицей деревеньки. «Да было ли?» – тяжело размышлял он, выставляя в амбразуру чистые тарелки – вот – вот Леня Мещеряков гаркнет в микрофон, созывая команду на ужин, и он уже ощущал, что не может дождаться, когда завалится братва, продрогшая и голодная.

Приблизилась, словно подплыла, вдруг тетя Нюра Соломатина, недавняя встреча эта, когда не могли наговориться, то весело, то печально вспоминая далекий морозный месяц в Нефедовке, который словно бы осветил продрогшей нефедовской луной последующие, так непохожие друг на друга годы. Он сказал Нюре правду, что страшился за эти годы завернуть хоть на денек в деревеньку, ведь были дороги, и какие дороги, только все мимо – мимо былых счастливых деньков, которые нельзя повторить, как это ни грустно…

Да Виктор несправедливо полагал, что там давно забыли постояльцев, которые вроде, кроме горя и слез, не оставили по себе никакой памяти! Нет, несправедливо думал он о Соломатиных. А они вон как обрадовались, как сердечно приняли…

Он не видел, как нахлынул в кают – компанию народ, чинно и степенно расселся за длинным столом и неслышно занялся трапезой.

– Ну вот! – растворяя массивную дверь камбуза, пробасил сзади Борисов. – Здесь, так сказать, пищевой узел. Прошу!

Из-за спины его нарисовалась респектабельная и поджарая фигура незнакомого человека.

«Это и есть трестовское начальство!» – подумал Виктор, вытирая полотенцем руки.

– Здравствуйте!

– Ну как тут дела? – вместо приветствия спросил Борисов, рассеянно оглядывая «пищевой узел».

– Да так… Варим – парим… Садитесь, борщец сегодня с тушенкой.

Борисов подмигнул Ронжину и тут же зябко пожал плечами:

– Ты же знаешь, Виктор Александрович, горячее я употребляю раз в сутки.

– Хозяин – барин.

– Что? – удивился Борисов. – Ну да ладно… Гостью тут нашу не обижайте. Народ грубоватый, неотесанный. Ты уж, Виктор, прояви такт.

И они неспешно удалились.

Виктор приоткрыл одну створку амбразуры и не поверил собственным глазам. За столом, среди присмиревшей братвы, спокойненько, по-домашнему склонялась над тарелкой Нина… Нинок… из Нефедовки. Крант сидел по правую руку от нее, что-то ворковал, сияя галантностью и вниманием. Гена орудовал над кастрюлей половником, пытаясь, вероятно, всучить ей добавочную порцию.

– Ну что вы, парни? Я сыта… Я сыта, довольно…

Виктор осторожно прикрыл створку, перевел дух.

Да что же это такое? Он все не мог прийти в себя, не мог взять в руки. Взгляд его остановился на собственных голых ногах, всунутых в ссохшиеся шлепанцы. «Ну и видок у меня!» – почему-то пришла в голову дурацкая мысль. Разве это главное? Да, в кают – компании сейчас находилась Нинок, и появление ее ошеломило. Надо что-то делать, а что? Легко сказать: «Здравствуй!» Вылезти вот так, как из преисподней, от раскаленной плиты, от мусорных ведер, в шлепанцах на босу ногу, которые оставляет он сушить на ночь на кромочке остывающей плиты, а утром с ожесточением разминает неподатливую, жесткую их кожу.

В кают – компании смеялись. Наверное, библиотекарь выдал свеженький анекдот. Или смеялись над Геной. Над ним вечно подтрунивает за столом Пятница, незлобно так, что Гена свыкся.

– Черти вы окаянные! Ну, ребята…

«Черти!» – дошло до горячего сознания Виктора. Тогда она тоже сказала кому-то во тьму: «Да отвяжись, черт!» – и они оказались вдвоем в полутемном доме старика Никифора, над которым морозно и блекло продиралась сквозь облака озябшая луна. Он до осязаемости, до биения сердца, до дыхания ощутил, вспомнил ночь, и рассыпанные в беспорядке ее волосы, и влажные ресницы, которые были солоны, и шепот ее: «Теперь я никогда не забуду тебя, родной мой». Сколько же лет прошло, господи! Десять? Да, десять лет… Никогда они не встречались после Нефедовки. Никогда.

Он еще раз безнадежно глянул на свои заскорузлые шлепанцы, машинально, еще не забылась воинская привычка, разогнал под широким поясом джинсов рубашку, с шумом распахнул створки раздаточного окна.

– Всем приятного аппетита! – он не собирался ломать комедию – вряд ли у него получится сейчас, да и парни не поверили бы, чего уж тут говорить.

– О – о – о! – загудели парни.

– Чего там закрылся! Бросай свои кастрюли, давай к нам, – воспылал неестественной радостью библиотекарь.

Свет в кают – компании сиял исключительно сильно. И Виктор, немигающим взором, внутренне напрягшись, наблюдал, как постепенно розовели ее щеки. Она выпрямилась на стуле и, видимо справясь с неожиданностью, спокойно сказала:

– Если не ошибаюсь…

– Не ошибаетесь… Простите… Нина…

– Михайловна, – услужливо подсказал библиотекарь. И Ваня Пятница, уже с пониманием наблюдавший за этой сценой, сжал в кулак широкую пятерню. Сейчас он привычно произнесет «как врежу», подумал Виктор, но Пятница сдержался.

– О – о – о! – опять загудели парни, но уже не так настойчиво и немного растерянно. Они по очереди заподнимались, на ходу кивая «спасибо», и Виктор, все еще помня о своих дурацких шлепанцах, прошел в кают – компанию, закрыл дверь.

– Ну… Здравствуйте, Нина Михайловна, – сказал он чуточку выспренно, от неуверенности разгоняя еще раз складки рубашки.

– Здравствуй, Витя! Да нет… Ну разве можно так вот, а?

– Как так вот? Нормально я…

– Рассудка лишиться можно. Да что же ты стоишь-то? О господи!

И Виктор почувствовал, как он почти безвольно подчиняется ей, как раньше, в ту морозную ночь в Никифоровом доме. Она достала из сумочки сигарету, по-мужски размяла в закругленных кончиках пальцев, и Виктор поднес зажигалку.

– Здесь можно? – спросила она, затягиваясь.

– Можно… Ты надолго к нам?

Легкая тень пробежала по ее щекам, и он заметил, как капризно дрогнули уголки губ. Но она поборола промелькнувшую на лице досаду, неестественно обиженно сказала:

– Другой бы комплимент, красивые слова… А ты как обухом по голове: надолго?

– Я не другой, Нина.

– Все такой же ершистый? Прости, Витя, если обидела, – и дотронулась до его руки. – Так это о твоих успехах говорил начальник? Слышала, слышала. Все уши пропел, пока шли на катере…

– Какие успехи!

– Скромничаешь? А начальник гордится, мол, кок у нас талантливый, книжки пишет.

– Это он собой хвалится, а не мной.

Она чиркнула спичку, прижгла потухшую сигарету.

– Извини, я ведь действительно ошалела: только в кино такое бывает, свалился с ясного неба! Ты не рад, Витя? Или в ваших кругах по-другому принято выражать чувства?

– В каких «кругах»? Давай не будем! Давай… Чаю, кофе?

– Чаю мне! – она вздохнула простодушно, по-бабьи вздохнула, уходя взглядом в себя. – Постарела я? А, Витя?..

– Возматерела!

Она рассмеялась:

– Что – опять комплимент? Ох, Витя! Крестьянская кость сказывается. А почему ты не спрашиваешь, как это я, какими путями из Москвы и на вашем корабле оказалась?

– Потом… Все потом.

Прибежал Бузенков. Он повертел на пальце ключ, неловко извиняясь, положил на стол.

– Каюта ваша рядом с библиотекой. Пятница вот послал. Располагайтесь, Нина Михаиловна, – у двери он обернулся и, как показалось Виктору, осуждающе ожег его взглядом. – Вас там того – ищут, беспокоятся.

– Скажите, корабельный кок мне стихи читает… Пожелайте им спокойной ночи.

Бузенков убежал. И Виктор, глянув на неприбранный стол, поднялся:

– Ничего не поделаешь, надо и прозой жизни заняться!

Вдвоем они скоро прибрали в кают – компании, перемыли посуду, негромко иронизируя по поводу кулинарных занятий Виктора, и он то отчужденно, то с неожиданной, подступившей к груди теплотой посматривал на Нину.

– Ты женат? – спокойно спросила она.

– Времени никак не выберу для этого дела! – ответил он, поливая из шланга кафель камбузной палубы. – А ты?

Она подавила улыбку, решительно покачала головой:

– Нет, он совершенно невозможный! Я замужем… миленький. Вспомни, хоть сколько лет-то прошло…

– Вечность и еще десять лет, – он опять торопился занять чем-то руки. – Извини, вина нет. За встречу бы… Помнишь, как у Никифора в застолье пели: Толя, Галина, Наденька – дорогуша, Сашка Лохмач…

– И еще ты дрался с каким-то мужиком… А потом его связали и посадили под «стражу» в горницу… Только не будем, Витя, об этом, не надо душу тревожить…

– Не будем – так не будем…

– Что подумают ваши парни? Совсем безобразно себя веду. А, Витя?

Кажется, они не знали, как вести себя, как поступать друг с другом. Вот встретились случайно через десять лет два человека – мужчина и женщина, еще достаточно молодые, но уже повидавшие жизнь и оценивающие ее, наверное, разными мерками, и не знали, как вести себя друг с другом. В той прошлой, далекой жизни, когда обоим было по семнадцать лет, у них всего-то общего и была одна ночь, случайно соединившая их под теплой крышей в пустом доме, над которым висела луна, проливая в окна морозный меркнущий свет. Как много значат в жизни случайности! И вот теперь Виктор ловил себя на том, что мучительно старается разглядеть в ней ту девчонку, которая негаданно оказалась среди ночи в морозной деревеньке и доверчиво искала у него защиты и нежности. Потом были разъезды по окрестным озерам, где промышлял он с рыбацкой бригадой, ночуя чаще по таежным охотничьим избушкам, и они почти не виделись. Лишь позднее, в самом конце месяца, когда уже кончался срок работы в Нефедовке, они опять встретились. На похоронах ее подруги Галины, безответную любовь к которой оплакивал Витька. «Пойдем, Витя, морозно… Люди тебя потеряли», – окликнула его на кладбище Нинок. И он повернулся и пошел, широко, по-мужски ступая по санной, печально проторенной в снегу дороге. В те дни ему казалось, что и его жизнь кончилась…

Виктор предложил ей выйти на палубу, она благодарно и облегченно радостно согласилась. И пока он ходил в каюту за шубой, чтоб не заморозить ее на пронизывающем ветру, она дожидалась в рубке, где дежурил Гена.

– Что-то долго молотит дизель, Гена? – спросил Виктор.

Гена покрутил головой, нервно махнул рукой:

– Приказано. Земство ужинают.

Полярная августовская ночь гнала тяжелые облака. Ветер доносил запахи намокших бревен, сваленных у берега, свежих опилок – там прилепилась небольшая пилорама – и густой дух выброшенных на песок водорослей. Над магазином, где команда уже привыкла брать хлеб и сигареты, раскачивался фонарь. Он вырывал на мгновения из темноты перила длинной деревянной лестницы, сбегающей круто к урезу воды, хибарку спасательной станции, моторные лодки у берега. По ближней улице городка, в свете этого фонаря фланировала, рассыпалась и сбивалась в стайки молодежь.

Они спустились по трапу вниз, на корму, где близко плескали волны.

– Дай руку, – сказала она негромко, с едва уловимой печалью в голосе.

– Погадаешь, что ли? Теперь это модно. Даже социологи, говорят, взяли на вооружение. Чепуха все, мистика.

– Да нет, почему же, – пальцы ее приятно холодили ладонь. – Линия жизни у тебя длинная… Только, знаешь, бойся своего гнева. В каком месяце родился?

– В ноябре.

– Значит – Скорпион. Под созвездием Скорпиона ты родился. Я гороскопы недавно читала. Это ничего, это ладно…

11

Пасмурно. Сыплет густая, пронизывающая морось. Сырость проникла в каждый закоулок станции, холодный ветер свистит, всех повымел с палуб, загнал в тепло. Где-то постукивает неплотно задраенный иллюминатор, наверное в каюте промежуточной палубы, там никто пока не обитает. Братва зарылась в подушки и матрацы, «давит клопа» – кто делает вид, а кто и всерьез изучает брошюры по технике безопасности, которые привезло трестовское начальство.

Иллюминаторы обжитых кают плотно завинчены, и в помещениях теплей, пахнет людским духом – потом, куревом, подсыхающими полушубками. А в коридоре сразу же ударяет ароматом горячего крепкого кофе. Ароматы эти второй день висят над каютой начальника, где «предварительно заседает» экзаменационная комиссия, в которую для солидности подключен еще и Глушаков. Начальник намечал было включить в комиссию и Гену Бузенкова, но раздумал.

Шумно в каюте, горячо. Не наговорились, не накурились.

И Глушаков, ободряя себя кофейком, заводит опять свою «волчью песню», как окрестил ее Борисов:

– Все – таки я пошлю телеграмму на завод, пусть отзывают! Сколько можно, ни дела, ни работы!

– Подожди, Валентин Григорьевич. Не надо поперек батьки… У тебя что там – семеро по лавкам? Зарплата, командировочные не идут? Идут… Я звоню в трест постоянно. Думаете тут: начальник уехал, начальник бросил… А там два ведомства никак не могут договориться. Моряки заламывают цены за проводку во льдах? энергетики соображают, как бы вообще сбыть с рук плавстанцию, чтоб не возиться с ней, не эксплуатировать, пусть, мол, золотодобытчики берут ее себе на полное довольствие, у трестовского начальства голова болеть не будет. Рассуди: кому нужна наша станция? Золотодобытчикам Чукотки, конечно! Во как нужна! – начальник полоснул по горлу ладонью.

Глушаков насупился. Расстроенно произнес:

– С оркестром провожали…

– Провожали! – кивнул Борисов. – Да утрясут все, верно я говорю? – ищет он сочувствия у Ронжина. Тот неопределенно клюнул хрящеватым носом, раздавил в пепельнице окурок.

– Что я говорил! – ободрился начальник, посматривая на Нину Михайловну.

– Игорь Владимирович! – просяще, устало произнесла она.

Ронжин тоже устал, но теперь он встрепенулся на голос, хрустнул суставами, поднимая вверх обе руки.

– Я все понял, все понял.

– Да не поняли вы… Может, вы меня отпустите, а, 'Мужчины? – произносит она кокетливо.

– Не отпустим, конечно! А, мужчины? – с хозяйскими интонациями противится Борисов, поводя широкими плечами.

– Не – ет, – встрепенулся Ронжин. – Она у нас – украшение… Самая красивая женщина в тресте…

Тут входит Вася Милован, мокрый с головы до ног, едва не стучит зубами, но держится геройски. Деловито вынув из-за бортов куртки две бутылки коньяка, он водружает их перед начальником и разводит руками: вот все, что мог!

– Василий!

– Он что, в магазин на берег плавал? – изумляется Глушаков, с недоверием посматривая на Васю.

– Согрейся! Я ж говорил, ял у меня что надо! – начальник весело и шумно откупорил бутылку, налил в стакан для Васи.

– И надо было гонять парня! Ай, мужчины! – удивленно и жалостливо посматривая на Милована, говорит Нина Михайловна.

– Ну и народ у нас!

– А вы не подумали о том, что это как раз нарушение техники безопасности, Станислав Яковлевич?

Борисов делает вид, что не слышит, сосредоточась над столом, выстраивая в ряд граненые стаканы.

– Ерунда, Нина Михайловна! – бодренько говорит Вася.

– Геройский у меня народ! – повторяет начальник, победно оглядывая стол. – Условия, конечно, не дамские, здоровье, понимаешь, необходимо! – он с усмешкой смотрит на Ронжина, тот дремлет, привалясь головой к переборке.

– Извините, мужчины! – Мина Михайловна решительно поднимается и выходит из каюты. «Все, все, решительно – все! Надоели, осточертели эти светские разговоры, потуги на интеллигентность… А глядишь, и с ухаживанием полезут. Ронжин этот все посматривает маслеными глазками, думает, ага, в командировке можно расслабиться, пофлиртовать – вешалка старая. В тресте – тише воды, ниже травы, а тут пялится, глаза бы не глядели! Что делать? Положение заставляет сидеть, «присутствовать», поддерживать производственные разговоры да еще кокетничать, бог ты мой!» Она улыбнулась потаенным своим мыслям, беспричинно походила по коридору – красивая, статная. Не хотелось идти в свою каюту, оставаться одной, чтоб опять смотреть на неуютную, разбушевавшуюся реку и думать об этой неуютности, прислушиваясь к железным вздохам судна, которое плавно покачивается от ударов волны.

Устала за эти два дня, устала. И от разговоров, и от усилий над собой – официально держаться, от настойчивых тостов Борисова, от робких, но неумолимых ухаживаний Ронжина. Устала и сдерживать себя, ведь она сделала все, чтоб попасть в эту командировку. В Москве, в тресте, она не была еще уверена в том, что Виктор Сапунов – кок «Северянки» – и есть тот самый Витя из далекой юности… Но вот – сердце помнило, не обмануло.

В первый вечер они долго стояли на корме, плечи их в накинутых полушубках были совсем рядышком, и она подумала тогда, что если он обнимет, разрушит в ней то светлое, но он не обнял, и она пожалела вдруг, почему он этого не сделал, ведь прошлая их, десятилетней давности, влюбленность давала ему на это какое-то право… А он читал стихи. И ей было странно, что он читает стихи, потому что в дальней ее памяти он был совсем другим – почти мальчишкой, но с шершавыми, задубевшими от морозов ладонями, которые прикасались к ней робко и бережно. Потом он провожал ее темным коридором до каюты, она снова ждала, что он задержит ее руку в своей руке, и если даже поцелует, она ответит, но в коридоре им встретился Ронжин, он чиркал спички, прикуривал и, наверное, спугнул его.

А утром она шла на завтрак, ощущая в себе легкость, торопясь услышать его голос, увидеть его глаза. Виктор завтракал за общим столом, чему, кажется, подивились парни. И еще она сразу обратила внимание: он был не в заскорузлых шлепанцах на босу ногу, а в туфлях и свежей рубашке. И она с удовольствием подумала об этой перемене.

Потом они опять оставались вдвоем, мыли посуду, чистили картошку, хохоча, «сочиняли» кушанья к обеду, хлопот у парня – действительно не позавидуешь, но вдвоем получалось все легко, весело, и легкость на сердце не проходила, пока не позвонил Борисов, приглашая ее на «совещание». Уходя от Виктора, она вдруг вспомнила, как когда-то там, в Никифоровом доме, угощала его домашними булочками, которые стряпала сама, а он радовался как ребенок: вкусно-то как! В каюте она обнаружила валявшуюся в шкафчике для белья салфетку и ей пришла веселая мысль сшить поварской колпак, и, улыбаясь своей затее – вот будет картинка! – взялась за иголку…

Теперь же, выйдя из прокуренной каюты Борисова, вспомнила, что колпак готов, и решилась зайти в каюту к Виктору.

– Кто такой вежливый, входи! – откликнулся он.

– Это я. Можно, Виктор Александрович? – сказала она с нажимом на последнем слове. – Не знала раньше, что тебя Александрович величают!

Он читал книгу, мгновенно поднялся:

– Шикарный колпак! Дай сфотографироваться!

– Дарю насовсем, – сказала она серьезно, торжественно приближаясь к нему и, как корону, ловко водрузила ему на голову. Руки ее не спеша потекли по его плечам.

– Идет? – он нахлобучил колпак на лоб, и они оба засмеялись.

– Технику безопасности читаешь?

– Выучил наизусть! – произнес он со значением и стукнул кулаком в переборку, за которой глухо откликнулся Мещеряков. – Сдадим, Леня?

– Все сдадим, кроме Севастополя! – гаркнул Леня.

– Вот видишь, все сдадим! А вы, Нина Михайловна, изволите волноваться. Присаживайся.

– Да. Я посижу у тебя, Витя.

– Кофию хочешь, а может, чайку? – спросил он, продолжая немного дурачиться. И она подумала: зачем это он дурачится, от неуверенности, что ли? Боже мой, отчего ему быть неуверенным, ну пришла, постучала, не больно много отваги требуется. Какие условности! Сам бы мог прийти, ждала ведь. И обрадовалась бы, скрывать нечего. Вон Ронжин набрался же храбрости, два раза за прошлую ночь, как дятел, поклевывал в дверь. Поклевал и ждет, поприжал на ручку – закрыто на английский замок, зашаркал по коридору. Мужики, мужики…

– Что улыбаешься? Я сейчас заварганю! – он и сам улыбался, зябко поеживаясь, накинул ей на плечи полушубок.

– Из тебя золотой муж выйдет!

– Золотой? До плавания не знал, с какой стороны к плите подходить.

– Неужели? Тогда невеста у тебя золотая.

– Серебряная.

И они опять засмеялись.

– Витя, – она весело тряхнула черной прядью, – ты здорово не хлопочи со своим кофе, присядь…

– Так я это, чтоб создать обстановку… Для интимности… Ну, и когда нечего будет сказать, мы – кофе! Как рыбаки после восьмимесячной болтанки на траулере. У них это вечер айсбергов называется. Идут в ресторан, целый вечер молчат, правда, дуют шампанское. Не веришь? У меня друг был в институте, сахалинский рыбачок…

– А у нас как с тобой будет называться?

– У нас? Еще не придумал, – он почувствовал, что сказал не то. Бестактность сказал. И что это зацепило и, кажется, больно ее задело.

– Ты когда закончил учебу?

– Недавно.

– А я все пыхчу над контрольными. Академический брала дважды, совсем хотела забросить, да муж настоял.

– Молодец муж. Смыслит!

Она капризно повела бровью, глубже ужалась в полушубок.

– Могли ведь встретиться в Москве. Нечаянно. А?

– Могли.

Он все никак не давался ей в руки, и Нине Михайловне нестерпимо захотелось выговориться:

– Хочешь, я тебе расскажу, как я, коза – дереза таежная, деревенская в столицу попала?

– Хочу.

– Ну вот, – решилась она. – Откровение за откровение! Ты ведь так хотел, Витя? Ну вот… Когда вы уехали, пошла я зареванная в Еланку к маме. Что буду, думаю, делать? Девчонка глупенькая. Шла и ревела, шла и… Потом все надеялась: выйду на улицу однажды, а по улице ваша бригада на лошадях едет. Даже ночью первое время просыпалась, смотрела в окошко: не появились? Красивые были надежды. Да, Витя! Как во сне все было, как в сказке, – в глазах у нее загорелся и погас холодный огонек. – Ну, года полтора жила я этой сказкой, а потом взглянула на свет: да что же это я? Почту по Еланке я разносила в это время. Приехали как раз высоковольтники. Месяца два стояли у нас, опоры ставили. Вот и познакомилась со своим… суженым. Он начальником был у высоковольтников, представительный такой, старше меня почти на десять лет. Я им газеты и бандероли в вагончик носила. Вот… Приезжай, говорит, в Москву, помогу в институт поступить. Адрес почему-то не дал, телефон оставил. У него там какие-то связи, знакомые… Взялась за учебники, лестно было – столица! Решилась твердо – поеду! Мама, конечно, в рев, отец, правда, помалкивал, не отговаривал. Поехала. На Казанском вокзале не растерялась, набрала его номер. Кажется, суббота была, сам подошел к телефону. Жди, говорит, у подземного перехода. Еле отыскала тот переход, а вскоре и он сам из метро выходит: поехали! Куда поехали, не знаю, но в такси села. Привез он меня в общежитие института, там действительно он уже договорился, забрал у меня документы и оставил… Банальная история, Витя?

– Что, и больше не вернулся?

– Плохо подумал. Он порядочный, зачем же! А я чайник чайником, но экзамены сдала без троек. Зачислили, конечно, не без его помощи. Конкурс, я тебе скажу, был! Выключи свой самовар, заразговаривал… Ну вот, как-то забегает, принес билеты в театр. Подружки принарядили, намарафетили, пошла я с ним в театр, а потом закрутилось – завертелось… В общем, в свою квартиру перевез из общежития. Ну и…