Текст книги "Арктический экзамен"

Автор книги: Николай Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Ага! Вломит сейчас до Нового Порта – и пропали наши сухари – бублики, – мрачно откликнулся Вася.

– Какие бублики, понимаешь? – растерянно спросил Борисов.

– Командировочные деньжата! Да что командировочные, аванс уж пора прислать? Или у Мещерякова будем занимать? Леня, займи рублевку…

– Да куда он прет? – не выдержал и Пятница.

Жена начальника с дорожной сумкой, суматошно уложенной, испуганно поглядывала на мужа. Наконец и она не устояла, тронула за плечо Пятницу, который монолитно возвышался над всеми и каменным взором смотрел на маячащий впереди буксировщик: тот вроде и не думал стопорить ход.

– На буксировщике! Слышите нас? – включил Иван мегафон громкой связи, и над рубкой зарокотало. – У вас что, глазы повылазили? Объясните, куда ведете? На буксировщике… А ну-ка посигнальте по-нашему!

Тут уж Вася Милован с готовностью, злой решимостью выскочил на палубу, замолотил над головой кулаками. К Васе присоединился и Вова Крант. Сцена эта выглядела бы забавной и смешной, если б была не столь отчаянной. Наконец на буксировщике заметили конвульсии Вовы, а скорей всего, подействовали Васины кулаки. На крыло мостика вышел с мегафоном капитан.

– Ну, что они? – навалились тут все на Васю, когда он вернулся в рубку.

– Остановимся возле какого-то мыса…

– Понятно. У Ангальского решили, как раз на черте Полярного круга, – облегченно вздохнул Борисов. – Ничего, это не так далеко от центра города.

Отдали носовой и кормовой якоря. Буксировщик, описав дугу возле борта плавстанции, гуднул, развернулся и ушел.

Странное чувство охватило парней: часть пути позади, а радости нет. Оцепенение какое-то.

Глушаков еще тут не к месту подвернулся с огорчительным сообщением: в питьевых танках вода кончилась, совсем нет напора! Может, из реки прямо закачать?

– Да она, как ржавчина, рыжая! Из реки! – брезгливо сказал начальник.

– А у меня тоже новость: хлеб кончился! – подошел кок.

– Вася, отвезешь на берег двух человек во главе с Сапуновым, запаситесь хлебом… А, денежки! – усмехнулся Борисов, вынимая десятку. – Пожалуйста, пока добрый… Порешим как-нибудь и с водой. В крайнем случае – наберем забортной. Лучше б закачаться, как положено, на берегу!.. Да, вот что, – встрепенулся Борисов. – У кого не оформлены пропуска в погранзону, будем пробивать здесь…

– Опять пробивать, – невесело произнес Мещеряков.

– На блюдечке не поднесут.

– А что думали раньше? «Некогда» было, а, Станислав Яковлевич? – опять подковырнул Леня.

Борисов промолчал, счел нужным не заметить ироничного вопроса, обвел взором собравшихся в рубке, как бы подытоживая:

– Перекармливаем команду, Виктор Александрович!

– Ну конечно, вон Геннадий аж в рубаху не стал влезать! – настраивался на веселый лад Сапунов.

– Ревизия показала…

– Что показала, что?

– Да не кипятись, Виктор Александрович! Что ты все время взрываешься, нельзя замечание сделать?

– А деды у меня революционерами были – наследственные гены! Не люблю несправедливостей. Я и так над каждой банкой тушенки, как Плюшкин, трясусь. Надо было выяснить, из какого расчета этот… блокадный паек выдавать. По моим прикидкам, идем в норме.

– А я не хочу, чтоб мне на шею потом повесили!

– Выдюжит! – хмуро проговорил Мещеряков.

– Станислав, постыдись хоть женщины, – сказала и Лилия Марковна.

Примолкли. Отвели глаза. Посматривали в просторное окно рубки. Но тут Гена не выдержал:

– Хватает, чего там! – сказал Гена.

Неожиданный хохот до слез, до коликов. Ну, раз Гена говорит! Не антрекоты, не эскалопы готовит кок, пусть! Ну раз Гена…

– Геннадий Николаевич! – решительно сказал начальник. – Назначаю вас главным инженером станции.

– Вот это да – а – а! – изумился Вася. – За какие…

– Да, Геннадия Николаевича – назначаю! – подтвердил еще раз Борисов. – И прошу всех в мое отсутствие исполнять его указания…

«Гену!» – читал Виктор в глазах парней. Те примолкли, искоса поглядывая на Мещерякова: Леня все же с законченным высшим образованием!

Вова Крант дурашливо ссутулился:

– Можно, Гена, я вас буду на «вы» называть?

– Как врежу! – погрозил ему Пятница.

На «Северянке» воцарилось безвластие. Начальник поехал проводить жену до поезда, да так и застрял на берегу, оставив судно под началом Бузенкова. На распоряжения Гены кивают, но никто не торопится исполнять эти распоряжения. Крант днями, валяется в каюте, гоняет на магнитофоне «урок» и «мурок», концерты эти всем осточертели, и Пятница не пускает его в радиорубку.

Вася утопил подвесной мотор шлюпки и опять ходит мрачный. Обвязывался веревкой, нырял, но безуспешно.

У Пятницы в кладовой есть весла, но он никому не дает, и на берег можно добраться лишь рейдовым катером, который появляется по утрам и поздним вечером.

На этом катере и привез из города Сапунов «пренеприятные известия»: переводов для команды нет, зато дожидалась на почтамте телеграмма из треста: «Выслали тридцать пар рукавиц для работы с тросами. Точка. Баренштейн. Точка».

– Утешили! – поежил чубчик Пятница. – Помнится, в Тобольске такое же извещеньице получали! А?.. Торговать будем варежками? Вот и деньги… расплатиться за Васиного утопленника! А то куда нам шестьдесят пар? Куда?..

Надо б заняться изучением систем станции, но голосу разума и Гены Бузенкова внял только Заплаткин. Не дожидаясь повторных указаний, а, скорей, по собственной воле, облачился Миша в спецовку и надолго залез в котельное отделение, собираясь самостоятельно развести пары и дать наконец в душ горячую воду.

Леня Мещеряков сочиняет длиннейшие письма в Севастополь. А то вдруг спохватится, словно устыдится, начинает возиться с электроаппаратурой: паяет, контакты зачищает. Смотреть приятно!

Но вот стучит Леня в дверь каюты Сапунова.

– Проголодался? – откликается Виктор.

– Нет! Нет, ты послушай, что о нас пишут!

– В местной газете? Как там нас чуть ли не героями называют? Это я уже читал!

– Да нет – Сервантес! – и Леня устраивает за дверью громкую читку: – «Матросы – народ безбожный и грубый, для них понятен только тот язык, которым пользуются на корабле. В хорошую погоду они прилежны, а во время шквала – лентяи: когда бывает буря, все они охотники командовать, а исполнять приказы не любят, у них один бог на свете: это сундук и общий котел…»

– Хорошо, Леня! Понял, на что намекаешь. Оставь в покое великого Сервантеса, спускайся на камбуз, общий котел нас дожидается…

Томительно тянутся дни. Мимо «Северянки» натужно проходят суда-то на юг, в сторону Оби, то к северу, в Заполярье, к полуострову Ямал, где, по слухам, держится еще лед в устье губы, а поскольку слухи эти не проверены, команда со дня на день ждет отплытия. Но оно отодвигается, и парни, собираясь после обеда в канцелярии за длинным столом, с ожесточением лупят по сверкающей полировке доминошными костяшками.

Хоть бы случилось какое-нибудь приключение, но и оно не происходит, и только дивятся парни суетливой беготне Гены, от которой он еще больше осунулся, принялся для солидности отращивать бороду, и щетина на скулах прет кустисто, клочковато, как трава на скудной почве.

Гена влетает в канцелярию и с порога повелевает:

– Кончайте стучать! У нас авария!

– Авария, Геннадий Николаевич? У кока сгущенка кончилась? – как всегда, ерничает Вова Крант.

– Может, плотик свистнули и коньяк выпили? – говорит Вася, продолжая следить за игрой. Вася намекает на то, что в спасательных плотиках – слышали от Глушакова – хранится НЗ – коньяк, шоколад, консервы. Пятница наказывает всякий раз вахтенным доглядывать плотики, поскольку с палуб украсть больше нечего.

– Этта что такое? – выходит из равновесия Иван, когда Гена привел заинтригованных доминошников на корму. Часть леерных ограждений растерзана и смята, будто многотонным молотом поработали.

Глушаков поник, почесывает лысину:

– Ну вот, клюнул жареный петух!

– Кто утворил? – наседает Пятница на ни в чем не повинного «главного инженера».

– Вон тот… пароход, – показывает Гена. – Маневрировал, маневрировал возле кормы и зацепил.

Глушаков, как самый опытный в административных делах, предлагает составить акт и передать его в контору порта. Сокрушаясь и вздыхая, отправились писать акт.

– Я никогда не сочинял таких бумаг! – отказался Бузенков, когда ему придвинули чистый лист.

– А ты, Гена, бери сразу на боженьку, чтоб почувствовали, с кем дело имеют, – советует Вася на полном серьезе.

– Значит, так – бери химический карандаш и начинай: добрый день или вечер, шлем поклон и желаем…

– Заткнись, Вова, – вспыхивает Вася. – Я говорю, на боженьку, чтоб почувствовали!

– Начинай по порядку, – хмурится Глушаков. – Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в том, что сегодня, второго августа сего года, в пятнадцать часов портовый теплоход под номером шестьсот двадцать три… двадцать три… при маневрировании на рейде смял леерные ограждения…

– Нормально диктует, – сказал Пятница.

Вася тихо, но отчетливо произнес:

– А ты не вякай!

– …Смял леерные ограждения па корме плавстанцни «Северянка»… Так – так. Ну и, значит, требуем наказать виновных и прислать сварщика, чтоб отремонтировали.

– Может, проще: и возместить убытки? – сказал Гена, отрываясь от писанины.

– Я ж говорил, надо такое ввернуть, чтоб поняли! – встрепенулся Вася.

Затем Пятница наказал еще Гене, чтоб зашел в диспетчерскую да разузнал наконец: долго ли они будут кантоваться? Что за порядки: бросили посредине реки – и думай что хочешь! Хоть бы попроведывал кто, заглянул – так и так, мол, граждане, моряки – энергетики, не беспокойтесь, мы печемся о вас!

Когда Гена переписал документ набело и собрал подписи, не устоял Пятница, принес из кладовой голубоватые, под цвет неба, весла.

– Попробуй и весла потерять, тогда не знаю что сделаю, – сказал он Васе. И тот кинулся спускать на воду ялик.

…Ожила над рубкой белая кастрюля громкоговорителя. Долго она молчала, несколько дней. И грянула надрывным, страдальческим тенорком. Блатная мелодия, включенная на полную мощность, рвала и терзала душу, раскатываясь далеко по глади реки, достигая, наверное, безлесых тундровых берегов, где притулились одинокие лодки грибников и ягодников.

– Этта что опять такое? – возмутился Иван. – Я ж закрыл радиорубку и ключи Мещерякову передал.

– Пусть подиканятся, – добродушно промолвил Глушаков, – скучно мужикам. Посиди-ка на этом острове, я уж и сам…

Вернулся в ялике Вася, подгреб к борту, поймал брошенный Иваном конец.

– Ого – го – о! – заликовал Вася. – Гляньте, пугало огородное!

На самой верхней площадке судна, на смотровом мостике, рядом с мачтой, которую все еще не подняли – опасались задеть в пути пролет железнодорожного моста под Тобольском и высоковольтные провода, в дикарских позах ломал кренделя Вова Крант.

– Никакой поддержки временному правительству! – силясь перекричать громкоговоритель, выдавал библиотекарь.

– Я ему покажу сейчас – никакой поддержки! – и Пятница расторопно загремел ступеньками трапов.

Здравствуй, моя мурка,

Здравствуй, дорогая.

Здравствуй, моя мурка, и прощай.

Певец брякнул по гитарным струнам в последний раз и заткнулся на полуслове, словно заглотил. И пока Глушаков с Васей поднимали с воды ялик, закрепляя его в кильблоках, над палубами разливалась прежняя тишина, и слышно стало, как работает у борта безостановочное течение.

И вот уже Пятница тащит из кладовой длинный капроновый канат. Что собрался делать, Иван? Он отвечает, что пора установить мачту и поднять государственный флаг. Корабль у нас или не корабль?

– Ну, Иван! Молоток! – Вася бежит оповестить остальных. – Все на палубу!

– Крант заперся в каюте, не открывает, – кричит вдогонку Иван.

– Мне отопрет!

– За Мишей спустись в котельное, по трансляции он все равно не услышит.

Наконец все на тентовой палубе: Мещеряков, Крант Лапузин, Сапунов… Заплаткин не успел и умыться, щеки в мазуте, руки по локоть – тоже.

– Пойди надрай физиономию! Флаг все же поднимаем!

– Потом я, как только мачту установим.

– И где он, флаг? И где? – хорохорится Вова.

Вася встал по указанию Пятницы на брашпиль, от барабана которого тянется капроновый канат – вверх на смотровой мостик.

– Только по моей команде наматывай конец! – кричит Иван.

Суетня, толкотня. Советы, споры. Как ловчей поднять. Мачта – ого, железная! Кто-то подпирает ее плечом, силится оторвать от подставок – распорок, в которых она прочно принайтована хомутиками.

– Она из всего дерева сделана.

– Кто делал, пусть и поднимает!

– Кончай… Подай ключ на двадцать четыре!

Отвернули, приготовив болты и гайки, очистили от заляпанной густо краски отверстия креплений. Иван накидывает на середины мачты «удавку».

– Ну, попробуем!

Опять возбуждение и азарт, десятки советов. Братцы мои, вот так бы всегда!

– Поднатужимся! – командует Пятница, и пять пар рук и плечей сливаются в одном порыве. – Ви – ирай полегоньку, – кричит он Васе, и канат медленно и пружинисто натягивается.

– Пошла – а…

– Обожди! Стоп… Майнай, майнай, Вася… Центр тяжести надо уточнить.

Передвинули «удавку». Миша сбегал за багром, – о, догадлив, все какой – никакой, а рычаг! И опять – «вира», «майна», «поднатужимся». Наконец под улюлюканье и выкрики мачта, описав дугу в девяносто градусов, встает в вертикальное положение. И тут же ее крепят болтами.

– Неси баян, Виктор! – потирает ладони Пятница.

И пока Сапунов бегает за баяном, все выстраиваются на мостике у красного полотнища, уже закрепленного у основания мачты. Трогательные минуты!

– Туш я еще не успел подобрать, – говорит Сапунов, удивленно оглядывая выстроенную – кто в чем – команду. Миша так и не успел умыться, стоит пират пиратом, а физиономия!..

– Давай чего-нибудь поторжественней! – исходит нетерпением Мещеряков. – Который уж день покоя не дает этим баяном! Ну…

– На гармошке умел… Может, «Варяга»?

– Годится!

Наверх вы, товарищи, все по местам!

Последний парад наступа – ает.

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не жела – ает…

И поползло, расправляясь под ветерком, багряное полотнище. Плеснуло раз, другой, и затрепетало уже у клотика. И взоры всех, поднимаясь все выше, остановились и застыли на мгновение в одной точке. И тогда Пятница, закрепив конец у основания мачты, сказал:

– Ну вот и сделали работенку!

9

Так или иначе, но «Северянка» день ото дня обретала популярность на салехардском рейде. Весть о необычном судне, которое и внешне выделялось среди других судов своими габаритами, – весть эту подогрела пресса, сообщив о том, что «плавучая электростанция, прибывшая в город, полна энергии продолжить свою дорогу сквозь льды Арктики».

Ко многому привык городок на Полярном круге, немало хранил он в памяти своей имен российских мореходов, что еще без карт и лоций бороздили здешние воды, бросали якоря у глинистого берега Полуя, что, соединясь здесь с могучей Обью, образует остроконечный мыс, посредством которого и родилось название: Салехард! Город на мысу. Но никогда еще воображение и слух горожанина не возбуждало заново известное с детских лет, популярное имя героя романа Дефо – Пятницы, верного друга легендарного Робинзона. Всеобщий интерес вызвал Иван Пятница – боцман и старший электрик «Северянки», ее добровольный гид. Иван принимал на борту экскурсантов, водил по цехам и каютам, как не сумел бы сделать это литературный тезка его – степенно, с крестьянской обстоятельностью и достоинством.

Немало побывало на борту народа. И в один из таких дней на палубу поднялся давний знакомый Виктора Сапунова – корреспондент окружного радио. Материалы его частенько появлялись в разных газетах. Толковые материалы! Знал он про Ямал – «край земли» подробности давних, древних времен, не ленился, видать, покопаться в архивах. Умел протянуть «ниточку» в нынешний день. Вон он какой нынче Ямал – прославился!

Давненько хотел повстречаться с ним Сапунов, но все как-то не выходило за эти годы. И та далекая встреча в таежной деревеньке Нефедовке, где он, Виктор, работал в рыбацкой бригаде, так и оставалась единственной.

Пятница позвал его в канцелярию. Там корреспондент упорно пытался разговорить Заплаткина, взять интервью для передачи.

– Да не буду я говорить! Вот выдумали! – отбивался Миша, окончательно засмущавшись перед микрофоном.

– Как партизан на допросе, сколько ни пытай! – дивился корреспондент.

– Верно, Юрий Афанасьевич! От него, черт возьми, вряд ли чего добьетесь! – Виктор совсем уверился в том, что «опознал» давнего знакомого. Да и фамилия вполне соответствовала – Соломатин, сын Нюры Соломатиной, в домике у которых стояли тогда на постое рыбаки.

– Вы меня знаете?.. Постойте, постойте… Нефедовка! Рыбаки? И парнишка, который все про морскую службу у меня выспрашивал?..

– Все верно, Юрий! Память у вас что надо! Виктором меня зовут.

– Да, да… Мама, помню, потом все рассказывала, вспоминала… Да, кстати, она у меня сейчас гостит…

На берег они добирались вместе.

И вот Юрий Афанасьевич Соломатин привел домой незнакомого человека. И мать его, по деревенской привычке огладив передник (она хлопотала на кухне), озабоченно подумала: кого бог принес на ночь глядя!

Пока мужчины вешали на гвозди пиджаки и снимали ботинки, она включила газовую плиту и принялась разогревать ужин. Гостила она у сына уже неделю и привыкла к тому, что забегает разный народ, но не надолго, переговорят на ходу и быстренько исчезают, не успев как следует наследить под порогом и в коридоре, где с ее приездом стало почище и прибранней.

– Мама, смотри, кого я тебе привел! – улыбнулся сын, пропуская впереди себя Виктора Сапунова, который, волнуясь и немного смущаясь, просунулся тоже на кухню.

– Здравствуйте, тетя Нюра!

– Чё-то я не признаю тебя, батюшко! – неуверенно произнесла старушка, осматривая рослую фигуру мужчины, который лет этак на пять выглядел моложе ее сына.

– Как же не признаешь, мама? – все еще загадочно улыбался Юрий.

– Не – ет, не знаю…

Виктору стало неловко.

– А постояльцев своих нефедовских помните? Ивана Пантелеевича, дядю Колю, то есть Николая Антоновича… А мы жили у Никифора Степановича.

– Батюшко мо – ой! – сразу надломленно растерялась старушка. – Да ить как же не помнить! Лет десять, однако, прошло, не мене, а все вспоминаем с Афанасием – хороших людей на постой к себе принимали. Ты, знать, самый младшенький был тогда! Прости, батюшко, звать-то тебя забыла…

– Виктором, тетя Нюра.

– Баской стал! Да какой справный. Тогда, помнится, потончавее был.

Юрий Афанасьевич засмеялся:

– Он теперь большо – ой человек, мама. На пароходе заправляет…

– Знала, знала… Добьются своего ребятишки. По отчеству-то как тебя величают, сынок? – засуетилась старушка. – Чё стали в кути, проводи гостя в горницу, да потчевать надо… По отчеству-то, спрашиваю, как?

– Не надо, тетя Нюра, не особо привык величаться.

– А это уж мое дело, как называть, мое…

Прошли в комнату на диван, ослабили галстуки, закурили, и пока старушка хлопотала, собирая на стол, а Юрий то и дело вставал, помогал матери, Виктор разглядывал книги, ими заняты были здесь две стены.

– А, Лорку листаешь! – присмотрелся Соломатин.

– Нет, великолепно: «В песчинках и в поцелуях ушла она на рассвете…» Сам-то не пишешь стихов, Юрий Афанасьевич?

– Что ты, Витя? Побаловался в юности, хватит. Лучше быть хорошим журналистом, чем плохим поэтом. Это я усвоил!

– А ты считаешь себя хорошим?

– Не лови на слове, старик… Вот я сегодня тебя записывал, не сказал всего, а надо было тебе крепенькую взбучку дать.

– За вирши мои? Давай, давай, – насторожился гость.

– Ты восторгаешься: «В старинный орнамент Ямала железная нить вплетена!» Думаешь, наверное, во выдал образ! А ты подумал над тем, что твои железные орнаменты значат для тундры? Эти трубопроводы и трассы? Да тундра не залечит их десятилетия! Понял?

– Ты против цивилизации этих краев?

– Я против цивилизованного варварства. Я против того, чтобы гробить здесь оленьи пастбища гусеницами твоих железных коней, – разгорячился Соломатин. – А между прочим, в ненецком орнаменте по-прежнему оленьи рога, а не буровые вышки… Возьмем деревенскую прозу! Чем сильны эти писатели? Думаешь, только мастерством и талантом? Мы об этом с тобой уже говорили… Вдумайся, какая нравственная сила на их стороне, какое национальное богатство – нравственное богатство, накопленное веками, они защищают!

– Согласен, согласен, – закивал Виктор. – Но! Но ведь первопроходцам всегда труднее, в том числе и писателям, осваивающим новые темы. Ты что, исключаешь право на ошибки?

– Исключаю, Витя! Все дело в позиции. Если она ущербна, то не вывезет и так называемая горячая тема! Ты, наверное, тоже собираешься писать о вашем плавании на «Северянке».

– Попробую, если… доплывем! – усмехнулся Виктор.

– Робята… Чё-то вы расшумелись, – подала из кухни голос старушка, – садитесь за стол, сейчас горячего принесу.

Соломатин кивнул:

– Давай! Подзаправимся, чем бог послал. Мы тут одни пока с матерью, у жены отгулы, в Тюмень улетела с сыном к своим родителям. Зимой бы, так строганиной угостил, а сейчас не сезон… Все достать надо… Достать!

Принесла табуретку Нюра, подсела к столу. Виктор с сожалением подумал, что постарела она за эти годы. Ничего не скажешь, постарела. Наверное, уже к семидесяти подкатывает. Совсем старушка.

– Остарела я, остарела, батюшко! – произнесла она, угадав его взгляд. – Семой десяток доходит.

– Что вы, тетя Нюра, – как можно веселей ответил Виктор. – Нынче, говорят, семьдесят лет – средний возраст.

Нюра знакомо всплеснула руками, покачала головой:

– Это для кого середний? Кто не рабливал на своем веку, а только с портфелем разгуливал да распоряженья давал. А мы уж всякое попробовали, поворочали… Ешь, батюшко, – пододвинула она Виктору тарелку.

Не терпелось повыспросить Юру о житье – бытье там, в Нефедовке, откуда она за две тысячи верст приплыла на теплоходе попроведывать сына, который забрался вон как далеко на Север. Соломатин уже рассказывал Виктору, что еле уговорил в письмах мать на это путешествие, выслал ей денег, чтоб взяла билет в отдельную каюту, а мать постеснялась такой роскоши и просидела целую пятидневку в третьем классе, на чемодане. Измаялась в духоте, а все ж не так тоскливо – с народом разговаривала. Когда теплоход причалил в Салехарде и Нюра в сопровождении сына и снохи поднялась по деревянной лестнице на кручу берега, она растерялась как-то, прослезилась и неожиданно спросила:

– Чем вы тут зимой отопляетесь?

Чудно было Нюре и боязно – кругом голо и просторно – ни кустика, ни деревца далеко до горизонта. Она привыкла, что за огородом шумит тайга, то веселая, то пугающая чернотой и угрюмостью по вечерам, а все ж своя родная, откуда припасала на зиму грибов и ягод, где напиливали поленницы дров и косили сено.

В городской квартире сына она освоилась быстро, потому что за эти последние годы частенько гостила у сыновей в благоустроенных домах и ей нравились удобства: краны с водой, газовая плита, батареи отопления. А вот окончательно и снова решиться на переезд к кому-нибудь из трех сыновей не могли они со стариком Афанасием.

– А ты на какой службе состоишь, Виктор Александрович? – спросила старушка.

– Вот корабельным коком заделался, – произнес он бодро. – Поваром я, значит… Плывем в Ледовитый океан, тетя Нюра.

– А не боязно – в окиян? Я вон тоже на старости путешествие какое совершила. Как уж поплыву обратно, не знаю. Один раз принялось качать, все внутренности вынуло. Нет, не поплыву больше, золота посули. Рискну лучше на эроплане лететь.

Виктор подумал: а что, ведь и вправду рискнет! Долетит, да еще рассказывать потом будет, как она «в небо поднялась» и показалась ей вся «жизня» с овчинку…

Дед Никифор живой еще, тетя Нюра?

– Снесли, – старушка припивала чай. – В одночасье свернуло Никифора Степановича. Ни баливал, ни хварывал, а как свернуло – и не поднялся боле… Дай бог всем такой смерти! И Михалевых обоих со старухой нет уже. Ково ишо помнишь?.. Батраков – управляющий пен – зию получат, ему ниче не делается, бегает – прихрамывает. Семей десять, однако, и осталось, совсем нарушилась деревенька, старичонки в основном такие, как мы с Афанасием, – никуда не годные. Первые годы после вас, правда, наезжали все рыбаки бригадой, да и те теперь не кажутся, все повычерпали из озера – ни карася, ни гальяна. Афанасий иногда ставит сетенку, дак и че – на смех пяток какой попадет… Ты бы взял да и завернул когда в Нефедовку, везде ездишь, батюшко.

– Не могу, тетя Нюра.

– Пошто так?

– Принцип такой. Впечатление старое боюсь испортить: хорошо нам было у вас. На старое место лучше не возвращаться.

– Нехороший принцип. Наверное, ты, батюшко, и к своим отцу – матери не часто заглядываешь? – и Нюра с укором посмотрела на сына. – От своего берега нельзя уплывать насовсем-то…

Соломатин терпеливо слушал. Волновал его этот «принцип», не раз задумывался он в кочевой своей жизни о родной деревне, где прошли лучшие годы – детские – и где продолжали жить и стариться его родители, которых, наверное, не оторвать оттуда никакой уже силой. Разве что глубокая старость и немощность подвинет их расстаться с родным подворьем и доживать остатние годы у кого-нибудь из сыновей. Но Юрий Афанасьевич по-прежнему гнал от себя эту мысль, оттого что не мог представить тот миг, который совсем подрубит его деревенские корни. Уже ослабевшие, они еще хоть как-то связывали его с родными местами. Лишиться этого, казалось, было делом немыслимым, словно при живых родителях остаться сиротой. И сколько таких судеб по белу свету! Вот и Виктор Сапунов, в котором угадывал он родственную душу, мается теми же тревогами. Но Виктор моложе, хоть и на какие-то пять – шесть лет, но человек почти другого поколения, и легче ему прижиться и на новом месте, и со свободным сердцем кинуться в длительное путешествие…

Кажется, он ушел со своими раздумьями далеко от застолья, от общей беседы, пока не вернул его к реальности раскатистый смех гостя. Легонько смеялась и мать. Виктор рассказывал ей, как он варил на судне первый свой суп и парни пугливо посматривали на странного повара, который – разузнали быстренько – недавно работал в газете.

– Ты уж, батюшко, Виктор Александрович, не расходуй припасы зря, дело сурьезное доверено, – утерлась платочком Нюра. – И дорога у вас, как я поняла, дальняя… Там, знать, и теперь зима стоит? Теплой-то одежи взяли с собой?

– О нас, тетя Нюра, сам министр энергетики позаботился: полушубки, валенки, все есть. Начальник у нас…

– Ты говоришь, начальник? – перебил Соломатин. – По моим флотским понятиям, должен капитан быть.

– Вот выйдем в губу, будет и капитан. Вместе с палубной командой придет на морском буксире.

– Как же вы управляетесь сейчас? Мореманы из вас…

Виктор развел руками: мол, что поделаешь!..

Но он поспешил увести разговор в другое русло, и они еще долго перебирали в памяти нефедовские подробности, и старушке было тепло и уютно от этих разговоров, и она тоже пускалась в рассуждения и совсем забыла, что забралась в такую даль от дома, над которым шумят и ворочают во мгле ветвями столетние кедрачи.

– Не спеши никуда, батюшко, – заметив вдруг нетерпение Виктора – он и вправду собирался уже прощаться, проговорила старушка. – Куды пойдешь, на ночь глядя? Остановит кто в темном переулке, греха не оберешься. Оставайся, заночуй.

Мужчины заулыбались, незаметно подмигнув друг другу: вот тревожится, как о ребятишках! Все они для нее дети еще, а «ребятишкам», слава богу, уже годочков…

Виктор подошел к окну. Белые ночи уже пошли на убыль, прозрачный сумрак в эту пору все глубже погружался в черноту неба. Еще пять – семь дней – и от белого празднества вечеров останутся лишь воспоминания до нового полярного лета.

Он вспомнил, что на вахте сейчас Мещеряков, с которым договорился прислать за ним ялик. Да, конечно, Леня посматривает сейчас на берег, шарит по нему прожектором, ждет. «Ничего, Леня поймет!» – окончательно решился он, поправив на окне штору, согласно кивнул гостеприимным хозяевам…

10

– Да заводите, наконец, дизель! Окоченеть можно! – Глушаков, в тапочках на босу ногу, шлепает по линолеуму коридора, стучит в двери. – Семь градусов! Семь, помилуйте, братцы!

– От шубы зачем отказался, Григорьич? – степенно урезонивает его Пятница, поднимаясь по трапу от главной палубы, где у него персональное, боцманское, жилище. – Я вот шубейку поверх одеяла и – голой рукой не бери…

Глушаков отмахивается, зябко поеживаясь в накинутой на плечи «куфаечке», которую он прихватил из дому. Остальные собр а л и с ь плыть в Арктику в плащах, а то и вовсе в летних курточках-то ли по неопытности, то ли законно полагая, что на борту имеется арктический комплект меховой одежды.

– Зачем отказался, Григорьич? – наседает на Глушакова Иван, не понимая каприза солидного человека.

Из кают выползают полусонные – кто в чем – в свитерах, у кого имеются, с одеялами на плечах, – не то что несколько дней назад, не знали, куда деться от духоты, а сейчас натянули на себя всякую теплую тряпку.

– Чисто фрицы под столицей! – смеется Пятница.

«Бу – бу – бу!» – слышится полусонное бормотание, но уже резвей и громче застучали подошвы ботинок по железным трапам: Миша Заплаткин – наверх, делать неизменную гимнастику, Вася – к дизелю, Виктор со связкой ключей – на камбуз, Мещеряков с Вовой просунулись в радиорубку. Вот сейчас Вася заведет дизель, даст энергию судну, можно включить последние известия Москвы, а если еще Пятница не зашумит, если в добром настрое, можно покрутить Вовиных «мурок». Впрочем, Иван стал терпимее к Вове – в кассетах библиотекаря обнаружилась мелодия, которая растопила сердце Ивана. Только ли Ивана?

Корабли постоят и ложатся на курс, Но они возвращаются сквозь непогоду. Не пройдет и полгода, и я появлюсь, Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти На полгода…

– Эхма – а! – вздыхает Глушаков, когда дружно, попив чаю, поднялись в ходовую рубку. Здесь место сбора, лучше – не найдешь: покурить, подымить, на город посмотреть, благо, он как на ладони, рядом. Станцию недавно поставили напротив центра города. – Домой хочется!

– Домой? – удивленно смотрит на него Пятница, присаживаясь на раскладной стульчик.

Братва ожидает разговора, помалкивает.

– У меня же там свой «броневичок», аккуратненький такой «Запорожец». Сейчас бы за груздями летал, на рыбалку.

– На рыбалку?..

– Да – а. «Броневичок» простаивает… Мы простаиваем. Зачем? Какого черта, надоело!

Вова Крант ухмыляется, вертит в руках бинокль. У него-то ни заботы, ни печали. Прижился, как приклеился. Вообще, конечно, спокойнее и легче тем, у кого, как говорил Пятница, ни кола ни двора, не то что солидному мужику болтаться на якорях, бог знает где, не ведая, когда придется поднять эти якоря и двинуться дальше.

– Есть сногсшибательная новость! – поднимается в рубку Гена Бузенков. – На Чукотку, братцы, не идем. Тю – тю! Каспий нас ждет.