Текст книги "Миллениум"

Автор книги: Николай Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

– Костик, то есть Кастанеда, – большой шутник. Герой его романов дон Хуан родился в одной из библиотек Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, когда Кастанеда читал сочинения Уоссонов издания 1957 года. Он многое угадал, но только настоящий маг, принявший посвящение, обладает способностью смещать собственную и чужую точку сборки и контролировать этот процесс, – неожиданно заявил Дон Аурелио.

– Сие спрашиваю тебя, скажи мне правду, о Ахура! Как овладеть поучениями и словами правды? Как избавиться от приверженцев Лжи? Окажи мне помощь, словно друг, поддерживающий друга. Научи меня с помощью Арты обрести Благую Мысль, – настаивал Заратустра, вероятно, надеясь на то, что с помощью духовной практики мексиканских шаманов он сможет "закосить" более правдоподобно.

– Неужели это возможно? Этот старый святой отшельник в своей "палате N6" до сих пор не слышал о том, что Gott ist tot, – иносказательно засомневался Ницше в магических способностях соседа-новосела.

– Умер, но не совсем. Мальчик, признанный мертвым, очнулся через несколько часов, перед самым погребением. Я открыл гробик, достал оттуда ребенка, и он заплакал. Потом он начал шевелить своими ручками, ножками, и я очень испугался. Мы все, жрецы храма Аполлона, очень испугались, – сказал Дон Аурелио и тихо рассмеялся.

– Это же меняет дело! Я в твоем распоряжении. Научи меня, тому, чего я не знаю и не умею! – воскликнул Ницше и даже низко поклонился.

Вначале Павлов отнесся к затее чудиков скептически, и едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, наблюдая за тем, как Заратустра и Ницше под руководством Дона Аурелио выполняют упражнения по усилению и аккумулированию биоэнергии. Для этого они склеили из бумаги легкий спиралевидный конус и подвесили его на тонкой капроновой нити к потолку, а затем, встав в позу жреца, мысленно посылали энергию на выдохе на кончики пальцев правой руки, затем – левой руки. Проделав эту операцию 15–20 раз, они, послав энергию на кончики пальцев в последний раз, двумя руками легко, без контакта, поворачивали бумажный конус в любом направлении.

В обеденный перерыв Дон Аурелио, выглядевший до этого изможденным стариком, решительно поднялся с кровати, размялся, и к всеобщему удивлению сделал стойку на руках. На вопрос Ницше, как ему это удалось, он ответил так:

– Бесплотная душа, излучающая прохладное голубое сияние, не способна сделать стойку на руках. Однако человеческому существу такое под силу. У нас есть руки, и если мы захотим, то можем опереться на них. В этом наше преимущество, прелесть пребывания в смертном теле. Именно поэтому мы нужны Богу. Ведь Ему нравится чувствовать мир нашими ладонями.

В тот же день, в послеобеденный "тихий час", Дон Аурелио спросил, не желают ли его соседи погрузиться в легкий гипнотический сон и отправиться в непродолжительное путешествие по любимым местам и самым радостным эпизодам своей жизни во времена их детства и юности.

Заратустра и Ницше сразу же согласились, а Павлов отказался, опасаясь какого-нибудь подвоха. Он ведь еще раньше догадывался, что Ницше и Заратустра врачи поместили в одну палату не случайно, не для комплекта, а для того, чтобы их скорее разоблачить, и признать симулянтами. У него же была совсем другая задача: чтобы его признали психически здоровым, и он смог отстоять свои гражданские права. Согласно установленной процедуре он успешно прошел все необходимые психологические тесты. Никаких отклонений найдено не было. Кстати, в одном тесте ему следовало ответить на вопрос, верит ли он в Бога? Из трех вариантов ответа: "да", "нет", "не знаю", – он выбрал "нет". Лечащий врач после этого намекнул ему о том, что его держат в психиатрическом институте исключительно из солидарности с врачами больницы N5, а так бы давно уже отпустили на волю.

Дон Аурелио отправил Ницше и Заратустра в гипнотический сон магическими пассами, сопровождая их стихами великого средневекового ученого Авиценны (Ибн Сины), которые он произносил, естественно, по-арабски, но для Павлова, чтобы он не подумал ничего плохого, сообщил значение слов по-русски:

"Всему живому свой отпущен век.

Имеет время жизни человек.

Горячий в детстве, в юности, как пламя,

Он холодней становится с годами.

У зрелых больше трезвости ума,

А старость, словно лютая зима.

Ребенок полон хлипкости и влаги,

А юноша – поджарости, отваги.

От полдня до закатного конца

Взор тверже, суше, тяжелей сердца".

Пока гипнотики спали, Дон Аурелио принял душ, открыл окно с пуленепробиваемыми стеклами и легко вынул из рамы стальную решетку. Сработала сигнализация, и в палату ворвались два санитара атлетического телосложения, а по совместительству – студенты государственного института физкультуры. Дон Аурелио заявил им протест по поводу плохой проветриваемости помещения. Санитары, применив приемы вольной борьбы, надели на возмутителя спокойствия смирительную рубашку, привязали к кровати, осмотрели окно и, совершенно сконфуженные, ушли, забрав с собой изрядно помятую решетку.

Вскоре в палате появился плотник, который закрыл окно и стал забивать его гвоздями длиной в 100 мм. Дон Аурелио, самостоятельно освободившись из смирительной рубашки, сидя на кровати, давал плотнику дельные советы, чуть доведя того до бешенства. Все закончилось появлением доктора Мельникова, который, выслушав протесты Дона Аурелио, милостиво разрешил ему пребывать без смирительной рубашки и даже согласился с тем, что здание головного института союзной психиатрии давно нуждается в капитальном ремонте.

Несмотря на шумную обстановку, Ницше и Заратустра мирно почивали, улыбаясь и пуская во сне пузыри. Проснувшись к полднику, когда нянечка принесла в палату компот и фрукты, они повели себя, как дети: смеялись, кричали, размахивали руками и наперебой делились своими впечатлениями. Они были довольны и счастливы от того, что им снова довелось встретиться со своими давно умершими родителями и родственниками, любимыми учителями и школьными друзьями, испытать первую любовь и пережить свои первые триумфы, в связи с признанием заслуг в учебе и победами в спортивных соревнованиях. Они даже внешне преобразились: на щеках заиграл румянец, глаза заблестели, распрямилась фигура. Теперь им, полным жизненных сил и энергии, уже точно было не до симулирования душевной болезни.

Сопровождавший нянечку молодой санитар, а по совместительству – курсант Высшей школы КГБ, которого больные называли просто Вадик, был так удивлен переменой в настроении и внешнем облике своих подопечных, что на цыпочках удалился в коридор, и в соответствии с инструкцией включил аппаратуру видеозаписи с помощью скрытой камеры. Глазок камеры был установлен в потолке прямо над обеденным столом. Две другие камеры, расположенные в противоположных углах палаты, давно не работали, но на их замену в институте имени Сербского из года в год по бюджету не хватало средств.

Съев апельсин и запив его вишневым компотом, Ницше обратился к Дону Аурелио со словами благодарности и с намеком на продолжение эксперимента:

– Почтенный! Если бы ты знал, какие прекрасные мгновения пережили мы! Никто никогда не сотрет из нашей памяти этих великих священных воспоминаний. Вдохновленные ими, мы пойдем по пути нашей жизни, и употребим ее на то, чтобы бороться за них. Прежде всего мы примем все меры к тому, чтобы нашими поступками руководили серьезное чувство и сильная воля, и докажем этим, что мы достойны тех исключительных событий, участниками которых нам еще предстоит стать.

– В какое время и в какую страну вы бы желали отправиться? – поинтересовался у него дон Аурелио.

– Надо подумать. Я еще не решил, – признался Ницше.

– А вы? – обратился дон Аурелио к Заратустре, который против своего обыкновения не взобрался на полуденную молитву на подоконник, а вместе со всеми сидел за обеденным столом и за обе щеки уплетал компот и фрукты.

– Душа, которая убоялась зла, не смогла выполнить своей духовной миссии и напрасно растратила свою жизнь во время пребывания в этом мире – мертва. Я останусь здесь и буду бороться до конца, чего бы это мне не стоило, – тихо и уверенно сказал Заратустра, чем немало поразил не только Павлова, но и Ницше.

По тому, как Дон Аурелио на него посмотрел, Павлов понял, что и ему придется отвечать на аналогичный вопрос. Он уже приготовился категорично высказывать свое фи, но таинственный сосед медлил, всматриваясь куда-то поверх его головы. Наконец, собравшись с мыслями, он спросил его:

– Скажите, у вас есть брат-близнец?

– Брат у меня есть, но он старше меня на семь лет, и я, честно говоря, видеть его не желаю, – сердито ответил Павлов.

– Понимаю. Он вам – не родной, и, кажется, про это знает. Вашего настоящего старшего брата тоже зовут Сергей, но он проживает не в Москве. И еще у вас есть родной брат-близнец, пропавший при довольно странных обстоятельствах, – огорошил Павлова Дон Аурелио.

– Не может быть?! – удивился Павлов, покрываясь от волнения потом.

– В советских роддомах подмена детей – обычное дело, особенно, если врачам надо скрыть смерть ребенка высокопоставленных родителей, – счел нужным заметить Ницше.

– Я, кажется, догадываюсь, о ком может идти речь, и, честно говоря, меня многое пугает: странные сны, подлое и лицемерное поведение моего старшего брата, внезапные провалы в памяти, – сказал Павлов, заикаясь и дрожа от волнения.

– Не переживайте так сильно. Я мог бы вам помочь отыскать ваших родных братьев и обрести настоящую семью, но при одном условии, – участливо произнес Дон Аурелио, пытаясь заглянуть Павлову в глаза.

– Договор, подписанный кровью? – дрогнувшим голосом спросил Павлов, не выдержав внимательный и пытливый взгляд своего собеседника.

Дон Аурелио откинулся на спинку стула, пригладил на голове ладонью правой руки короткие седые волосы, почесал кончик типично греческого носа, улыбнулся и сказал следующее:

– Я, конечно, не тот, за кого все меня все принимают, но к Вельзевулу и его воинству я, слава Богу, также не имею никакого отношения. Никаких договоров о возмездном оказании услуг со своими братьями по разуму я не подписываю. Завтра меня поместят в одиночную палату и попытаются превратить в "кочан". У меня осталось очень мало времени. Единственное условие, которое вы, Дмитрий Васильевич, должны выполнить, это – не забывать про меня, и хотя бы раз в год заказывать молебен за упокой души боярина Георгия.

– Я понял. Вы меня загипнотизируете. И что потом? – спросил Павлов, опасаясь неприятностей.

– Потом вы соединитесь с энергетическим двойником вашего брата-близнеца, в каком бы времени и пространстве он не находился, и разделите с ним его судьбу. Все произойдет в течение одного часа, а потом я вас разбужу. Вы будете знать, где он и что с ним. Если он жив, вы протяните ему руку братской помощи. Если его уже нет, что ж, C'est la vie, – одновременно обнадежил и напугал его Дон Аурелио.

– Курандера, то есть помощник вам не нужен? – встрял в их разговор Ницше.

– Ну конечно. Pourquoi pas? Будете во время сеанса читать стихи, поднимающие дорожное настроение. Желательно, чтобы в них упоминались море, ветер, волны и корабли, – охотно принял предложение Дон Аурелио.

Ницше ненадолго задумался, потом хлопнул себя по лбу и спросил:

– "Бессонница, Гомер, тугие паруса". И так далее. Подойдет? – и, не дожидаясь ответа, с небольшими запинками прочитал известное стихотворение Осипа Мандельштама:

"Бессонница, Гомер, тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи —

На головах царей божественная пена —

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер – все движимо любовью.

Кого же слушать мне? И вот, Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью".

– Отлично! То, что надо! И не будем терять времени. Сейчас 16.30. К ужину, надеюсь, управимся, – весело сказал Дон Аурелио, и Павлову ничего не оставалось, кроме как согласиться.

Дон Аурелио предложил Павлову прилечь на койку, вытянуть руки по швам, закрыть глаза, расслабиться и несколько раз сделать глубокий вдох и выдох. Ницше с волнением и дрожью в голосе начал читать стихи Мандельштама. В этот момент Павлов почувствовал себя в состоянии повышенной умственной чувствительности и расширенного восприятия, которое, правда, ни сопровождалось никакими галлюцинациями. Он уже собрался было встать со своей койки, поблагодарить Дона Аурелио за добрые намерения, и извиниться за свою невосприимчивость к гипнозу, как увидел себя в темноте, окруженной сферой чистого, но не слепящего яркого света.

– Иди и смотри! – услышал Павлов чей-то голос, и, сделав несколько шагов, упал, ударившись коленом о какой-то предмет.

III

Потирая рукой ушибленное место, Павлов даже не заметил, как окружавшая его темнота и сфера неяркого света рассеялись, и он, встряхнув головой, с удивлением обнаружил себя в совершенно непроходимой лесной глуши. Над его головой щебетали птицы, клубились комары, а под ногами качалось болото. Вместо больничной пижамы на нем была одежда, которой он обычно пользовался в весенний и летний период, отправляясь в геологические экспедиции, а именно: противоэнцефалитный костюм (брюки и куртка с капюшоном) из плотной палаточной ткани, камуфляжный жилет и резиновые сапоги с ботфортами.

За спиной у него был тяжелый рюкзак, за поясом – охотничий нож; на правом плече висело одноствольное ружье шестнадцатого калибра. Как ни странно, но обстоятельства места и времени ему показались очень знакомыми. Он вспомнил, как пять лет тому назад заблудился в глухой приангарской тайге, следуя по маршруту: поселок Проспихино – деревня Вожжа. У него компас тогда почему то взбесился, а по солнцу из-за ненастной погоды он сориентироваться не смог. Свои часы марки "Восток" он накануне проиграл в карты, что также не способствовало выходу из затруднительного положения. Так и блуждал бы он по лесам и болотам неизвестно сколько, если бы случайно не встретил знакомых охотников.

Павлов достал из жилета компас. Магнитная стрелка на этот раз вела себя совершенно спокойно, и он, с облегчением вздохнув, направился на северо-восток, намереваясь выйти к большой воде, то есть к Ангаре. В голове мелькнула мысль: "Я же во сне", – которая заставила его остановиться и задуматься. Проснуться – затем, чтобы вернуться в "палату N6", ему совсем не хотелось, но там оставалось его бренное тело, которое, все же, было жалко. С другой стороны, Дон Аурелио, обещал ему встречу с родным братом-близнецом, с которым, судя по всему, его разлучили в роддоме, равно как и с родной матерью.

– Тот ветеран, – подумал Павлов, – который набросился на батю в Парке культуры в День Победы, очевидно, и был моим родным отцом. Недаром он смотрел на меня со смесью страха, мольбы, удивления и отчаяния. Наверное, он узнал во мне своего пропавшего младшего сына и моего брата-близнеца. Тогда все становится на свои места, и мне, коли представилась такая возможность, следует выполнить свой долг, без страха и сомнений. К тому же я парень холостой. Дома меня никто не ждет. Кроме двоюродной сестры Людмилы и тетки Зои, никто из родственников меня не любит и не жалует…

С такими мыслями Павлов выбрался из болота на мокрую, но уже надежную почву. Прошагав пару километров по еле заметной тропинке, сквозь хвойную чащу и труднопроходимый подлесок, он заметил просеку, которая вывела его на пологий берег большой реки, поросший осотом и мелким кустарником.

Оглядевшись по сторонам, он растерянно начал ощупывать себя с головы до ног, все больше убеждаясь в том, что все пережитые им страсти-мордасти, это – не иллюзия, не бред, не наркотические галлюцинации. Вскоре, однако, он почувствовал усталость и остановился на короткий привал. Первым делом он осмотрел свой рюкзак. Кроме шерстяного свитера, пары носок и образцов породы он нашел в нем свои документы, фонарик, запасные батарейки, бумажник, мясные консервы, галеты и даже фляжку со спиртом.

Спустившись к самой кромке берега, он опустился на колени, зачерпнул ладонью воду, напился, а затем внимательно вгляделся в свое отражение. Самоидентифицировавшись, он приступил к изучению обстановки.

Никогда еще ему не приходилось видеть такого колдовского, туманного рассвета. Казалось, он стекал с безжизненной синевы неба на листву деревьев, опускался на зем-лю и, едва приподнявшись, еле уловимыми клубами ворочался в кущах смешанного хвойно-лиственного леса по обеим сторонам большой реки. Настороженный, дремотный покой владел в эти минуты природой и невольно овладевал всем его существом, и вместе с ним рождалась какая-то боль неизвестной, надвигающейся тревоги. Он прошел вдоль берега и натолкнулся на плот, сбитый из различных пород хвойных деревьев.

– Люди! Есть кто-нибудь? – просипел он и испугался, чувствуя, что с голосом у него что-то не ладное. Точнее говоря, не с голосом, а с голосовыми связками.

Он повторил попытку и от огорчения чуть не заплакал. Говорить он не мог. Надо было что-то предпринимать. Сидеть на плоту в ожидании, что его когда-нибудь заметят проплывающие мимо люди, было очень неразумно.

Он выдернул колья, которыми плот крепился к берегу, и его медленно понесло по течению. Для управления плотом не хватало хорошего шеста. Еловая сушина, которую он подобрал на берегу, для этой цели не очень годилась, и он надеялся на то, что по пути найдет более подходящую заготовку.

Спускаясь вниз по реке, он внимательно рассматривал окружающий его растительный мир и пернатых, обитающих в прибрежных зарослях, пытаясь определить географическую широту, соответствующую ареалу распространения тех или иных видов растений и птиц. Все указывало ему на то, что он находится в Восточной Сибири.

Ближе к правому, низкому берегу забелели песчаные отмели, и он направил плот туда. Пройдя около километра, он увидел отпечатавшиеся на песке следы голой человеческой ноги. Следы шли вдоль кромки воды, а затем поворачивали в сторону леса. От волнения у него сильно забилось сердце. Немного поразмыслив, он позволил плоту застрять на мели и спрыгнул на берег. Судя по отпечаткам ног, какой-то человек проходил здесь около часа тому назад. Человек пришел со стороны леса, а затем вернулся назад. Может, приходил набрать воды или искупаться?

Павлов пошел по следу, который вывел его на опушку леса, где он увидел белую палатку и стоящего возле нее человека, одетого в плотно облегающий тело костюм серовато-зеленого цвета, наподобие комбинезона. Рядом с палаткой весело потрескивал костер, подбрасывая вверх легкие искры. Непокрытая голова незнакомца блестела на солнце, как следует блестеть голове совершенно лысого человека.

От радости Павлов подпрыгнул и, мыча и размахивая руками, побежал навстречу к людям, от которых надеялся получить помощь.

Лысый незнакомец, увидев его, вскрикнул, и направил на него какой-то блестящий предмет, похожий на пистолет. Раздался сухой щелчок и Павлов, не чувствуя боли, повалился на траву и потерял сознание. Когда же он пришел в себя, то обнаружил, что одежды на нем нет и что его, как младенца спеленали какой-то плотной белой тканью. Потом он услышал звук, похожий на жужжание шмеля, и увидел зависший над верхушками деревьев летательный аппарат в виде серебристого диска диаметром 10–12 метров. И тогда до него дошло, что это – НЛО, а люди, которых он принял за своих соотечественников, скорее всего пришельцы. От этой мысли ему стало совсем не по себе. Он попытался крикнуть, но в результате промычал что-то нечленораздельное. Однако это оказалось достаточно для того, чтобы на него обратили внимание.

К нему подошли два совершенно лысых существа в костюмах серовато-зеленого цвета с выпуклостями на груди. У них были светло-коричневые продолговатые лица, лишенные бровей, чуть раскосые глаза, тонкие удлиненные носы, маленькие уши и угрожающе искривленные щелки рта. Существа между собой о чем-то заговорили, сопровождая непонятную Павлову речь оживленной жестикуляцией. Взглянув на их руки, Павлов немного успокоился: у пленивших его существ, как и у людей, на руках было по пять пальцев. Он даже улыбнулся, чтобы вызвать к себе расположение. В ответ на его улыбку существа рассмеялись. Контакт налаживался.

Вскоре его положили на носилки и погрузили в приземлившийся летательный аппарат, о принципе действия которого он мог только гадать. Прошло около часа томительного ожидания, и его куда-то доставили, а затем на тех же носилках, но уже другие существа отнесли в просторное помещение, распеленали и позволили встать на ноги. Он увидел перед собой широкий стол, на нем – свою одежду, и сидящих за столом трех лысых и голубоглазых существ в серебристых комбинезонах. Двое из них, тихо переговариваясь друг с другом, внимательно изучали его одежду, а третий встал из-за стола, приблизился к нему, обошел его вокруг и жестом показал ему, чтобы он расставил ноги на ширине плеч и поднял вверх руки.

Павлов подчинился приказу, хоть ему было неловко, из-за того, что лысоголовое существо своими округлыми бедрами, тонкой талией и внушительными выпуклостями на груди напоминало женщину. Властным жестом ему велели опустить руки, другим жестом было приказано повернуться направо, а затем налево и кругом.

– Эмм Ми Фиш, – сказало существо нежным женским голосом и ткнуло себя указательным пальцем в грудь.

– Павлов, Дмитрий Васильевич Павлов, – с трудом просипел он и ткнул пальцем в грудь себя.

Существо пыталось заговорить с ним на различных языках, из которых Павлов смог распознать лишь эсперанто. Изучением этого языка он увлекся в пионерском возрасте и усовершенствовался во время учебы в Горном институте, где многие годы существовал кружок эсперантистов. Существо приятно удивилось и что-то сказало своим коллегам. Те в ответ на ее реплику густо покраснели и выбежали из-за стола.

– Одевайтесь и извините нас за то, что мы приняли вас за другого, – сказала Эмм Ми Фиш на эсперанто и демонстративно от него отвернулась.

Павлов быстро оделся, привлек к себе внимание кашлем и жестом показал Эмм Ми Фиш на свои документы, дескать, может ли он их забрать себе.

– Оставьте их ненадолго. Нам нужно сделать с них копию и послать запрос в Центральный архив записей актов гражданского состояния, – сказала Эмм Ми Фиш и протянула ему свою правую руку, как это принято при человеческом знакомстве.

Помещение быстро заполнялось лысоголовыми существами в униформе различных цветов. На лицах у многих из них были медицинские маски. Такую же маску Эмм Ми Фиш предложила одеть и Павлову, объяснив это тем, что он может являться носителем какого-нибудь вируса, от которого у них нет иммунитета. Пришедшие существа разглядывали Павлова, наверное, с не меньшим любопытством, чем туземцы Вест-Индии Христофора Колумба. Язык, на котором они обменивались своими впечатлениями по поводу его персоны, Павлову был непонятен, хотя, изредка, он улавливал знакомые корни слов английского, испанского немецкого и даже русского языка.

Эмм Ми Фиш подняла руку и что-то громко сказала. Пришедшие посмотреть на Павлова существа замолчали.

– Ты из какого века прибыл? – тихо спросила его она на эсперанто.

– Из двадцатого. 1990-й год, – просипел он так тихо, что сразу засомневался насчет того, что его кто-то услышит.

– Поздравляю! Пройдя сквозь дебри веков, ты очутился в 3797-м году, и все, кого ты видишь, это – далекие потомки твоих современников, – сказала Эмм Ми Фиш и повторила то же самое присутствующим, но уже на понятном им языке, про который Павлов впоследствии узнал, что он называется "лингва фортран".

У Павлова после этих слов закружилась голова и он, почувствовав приближение обморока, покачнулся, но не упал, так как его бережно подхватили, осторожно положили на носилки и куда-то понесли. В глаза ударило яркий солнечный свет. Он прикрыл веки и услышал невдалеке знакомое жужжание. Прошло несколько минут, и он понял, что его снова погрузили в транспортное средство, на котором его привозили на дознание. Эмм Ми Фиш сидела рядом с ним, и это немного успокаивало, но не настолько, чтобы чувствовать себя в полной безопасности.

– Извини, но так надо, – сказала она и сделала ему укол в правое плечо, от которого он мгновенно заснул, и когда проснулся, объявила ему, что он находится в приемном покое Центральной клинической больницы города Новосибирска.

Он хотел спросить ее относительно того места, из которого они прибыли, но она, улыбнувшись, показала на горло и приложила палец к губам. Он понял, что она имеет в виду, молча, кивнул головой и приподнялся, чтобы осмотреться. На Эмм Ми Фиш был белый медицинский халат, и небольшая комната, в которой они вдвоем находились, несомненно, имела отношение к лечебному заведению: белые стены, кушетка, ширмы, горизонтальные жалюзи на окне. Судя по пробивавшимся из окна полоскам света, был полдень. В комнату тихо вошла молодая чернокожая медсестра в светло-голубом медицинском костюме. Эмм Ми Фиш попросила Павлова раздеться и сдать свою одежду на дезинфекцию. Следом за чернокожей медсестрой вошла пожилая медсестра со светло-коричневым цветом кожи. Эмм Ми Фиш сказала, что его приглашают постричься, побриться и принять ванну.

Павлов посмотрел на Эмм Ми Фиш так умоляюще, что она согласилась его сопровождать. После водных процедур, удаления волос и остригания ногтей его побрызгали какой-то аэрозолю, переодели в элегантную пижаму и проводили в просторную больничную палату без окон, но с высоким потолком и с не раздражающим искусственным освещением. Эмм Ми Фиш простилась с ним до завтрашнего дня и попросила вести себя, как подобает истинному джентльмену. После ее ухода его накормили овсяной кашей и творожной массой с изюмом и курагой и напоили душистым травяным чаем, в котором он почувствовал вкус мяты и смородины.

От нечего делать он прилег на кровать с никелированными дугами и шарами, которую, вероятно, подготовили для него специально, хотя во второй половине 70-х голов XX века подобные вещи, даже в СССР, годились разве что на металлолом. Приняв горизонтальное положение, он обнаружил приклеенный к стене темный экран диагональю около 3 метров: то ли "Черный квадрат" Малевича, то ли телевизор неизвестной ему конструкции.

– Хоть бы радиоприемник какой-нибудь дали покрутить, – подумал Павлов, и в тот момент экран засветился, послышалась чарующая музыка, и он увидел прекрасный водопад. Картинки природных ландшафтов менялись, одна за другой, поражая яркостью красок и глубиной объема.

Он даже не заметил, как заснул. Когда его разбудили и показали шприц, он сразу все понял: сел на кровать, снял пижамную куртку и подставил плечо. Молоденькая чернокожая медсестра рассмеялась и показала жестом на другое место. Павлов без разговоров лег на кровать и перевернулся на живот. Медсестра, сделав ему укол в ягодицу, почему-то не уходила. Павлов вопросительно на нее посмотрел. Медсестра сильно засмущалась, воровато оглянулась по сторонам, и жестом попросила приспустить штаны спереди. Павлов удивился, но просьбу выполнил. Увидев его мужское достоинство, медсестра ахнула, схватилась за голову, что-то взволнованно пробормотала, повернулась и выбежала из палаты.

Павлов подозревал, что попал на медицинское обследование в очень солидное медицинское учреждение, но совершенно не ожидал, что обследовать и врачевать его будут так тщательно: удалят гланды и аппендицит, проведут операцию на голосовых связках и на сетчатке левого глаза, которым он раньше неважно видел. Вокруг него ежедневно сновала уйма врачей различного профиля: от стоматолога до проктолога. Он безропотно позволял врачам делать с собой все, что они от него требовали и многих запомнил по именам. Некоторые простые слова и словосочетания на языке лингва фортран, вроде: "здравствуйте", "до свидания", "я сыт", "я хочу в туалет", "мне не больно" и тому подобное, – он усвоил очень быстро, поражая медперсонал своей вежливостью и сообразительностью.

Врач-психолог Эмм Ми Фиш посещала его ежедневно, обычно сразу после утреннего обхода. По ее просьбе Павлов в письменном виде изложил свою автобиографию и обстоятельства, при которых он переместился во времени на целое тысячелетие вперед. Эмм Ми Фиш ему посочувствовала, заметив, что эксперименты с пространственно-временной телепартацией в отдельных научных центрах проводились еще лет двести тому назад, но в настоящее время они официально запрещены, – так же, как азартные игры, наркотики и приравненные к ним электронные симуляторы.

О своей специальности Эмм Ми Фиш говорила, как о самой смешной и пустяшной, но Павлов прекрасно понимал, что это совсем не так, и от ее новой знакомой во многом, если на сто процентов, зависит его будущее. Какие-то не очень радостные мысли и нехорошие предчувствия стали посещать его из-за того, что врачи и медсестры, которые его обследовали и врачевали, проявляли к его половым органам такой интерес, как будто, они видели это впервые.

На третий день пребывания в Центральной клинической больнице Павлову сделали операцию на голосовых связках. Операция прошла успешно. На четвертый день он мог свободно говорить, и первый вопрос, который он задал своему врачу-психологу, был следующий:

– Эмми, почему я до сих пор не видел ни одного мужчину?

Эмм Ми Фиш взяла его за руку и сообщила ему самую невероятную новость: нет уже, оказывается, среди землян мужчин и женщин, поскольку род человеческий за последнее тысячелетие под влиянием изменившейся социальной среды и биосферы стремительно эволюционировал в новый биологический вид – андрогинный. Она призналась, что скрывала от него эту информацию с одной единственной целью: – не создавать для его здоровья вредных психологических перегрузок. Гермафродитов Павлов видел на картинках в художественных альбомах по истории античной культуры. Про андрогинов он слышал впервые, но за дополнительными разъяснениями обращаться не стал, чтобы не выглядеть бестактным.

В тот же день Павлов имел продолжительную беседу с Цинь Ши Хуан – главным врачом Центральной клинической больницы. Главврач по своему первому высшему образованию была филологом, и хорошо знала эсперанто – самый древний искусственный язык человечества. Более древние языки, вроде английского и китайского, не говоря о латыни, в ту пору знали только немногие специалисты.

Пообщавшись с Павловым, светило мировой медицины пришло к заключению, что он действительно не врет, утверждая, что прибыл из прошлого. В свою очередь, она рассказала ему о самых известных случаях спонтанного перемещения людей и предметов в пространстве и времени, самый последний из которых был зафиксирован на планете Земля десять лет тому назад. Это был пожилой моряк Джон Барбер, американец, из 40-х годов XX века, который, прожив в будущем, в которое он попал, всего три месяца, к сожалению, сошел с ума и повесился. Главврач обрадовала Павлова тем, что по всем показателям он абсолютно здоров, и после нескольких прививок от последних штаммов гриппа и рака может выходить из палаты, гулять в ботаническом саду больничного дворика, купаться в открытом бассейне и принимать солнечные ванны.