Текст книги "Михаил Тверской"

Автор книги: Николай Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Вторая московско-тверская война

Вскоре после интронизации Михаил Тверской покинул Новгород. Его ждали неотложные дела в Северо-Восточной Руси. Под 6816 (1307/08) годом Симеоновская летопись сообщает: «Того же лета князь великии Михаиле Ярославич Тферскыи ходил в другие (вторично. – Н. Б.) к Москве ратью, всею силою, и бысть бои у Москвы, на память святого апостола Тита, и града не взяша, и не успевше ничто же възвратишася» (22, 87).

Второй поход Михаила Тверского на Москву отличался необычайной стремительностью: 16 июля 1307 года князь ещё был в Новгороде, а 25 августа уже стоял под стенами Москвы. Очевидно, ещё до возвращения князя в Тверь там были собраны полки, с которыми он и выступил на Москву. Михаил хотел наказать Юрия за его происки в Новгороде, а может быть, и заставить принять какие-то новые обязательства перед великим князем Владимирским. Конец августа (время сбора урожая) был наилучшим временем для грабежа московских земель. Кроме того, Михаил явно спешил закончить поход до начала осенних дождей. В итоге он ушёл назад, заключив мир с Даниловичами. Условия мира источники не сообщают. Новгородские летописи об этой войне вообще умалчивают, что лишний раз свидетельствует о её быстротечности и сравнительно скромных масштабах.

Примечательно, что Михаил Тверской сводил счёты с Юрием как бы нехотя, отдавая дань незыблемой норме княжеского поведения – «зуб за зуб, око за око», и без помощи татар. В отличие от большинства тогдашних князей, война не была для тверского князя любимой стихией. Он был по натуре человеком мира, а не войны. Однако князей не случайно рисовали на иконах с крестом в одной руке и мечом – в другой. Древний символ власти, меч удивительным образом соединялся с жертвенным крестом...

Глава 14
КАМЕНЬ ПРЕТКНОВЕНИЯ

С наиболее высокой судьбой сопряжена

наименьшая свобода: таким людям

нельзя ни выказывать своё расположение,

ни ненавидеть, а более всего – предаваться гневу.

Саллюстий

В условиях удельной разобщённости и ордынского произвола резко возросло политическое значение главы Русской церкви – митрополита Киевского и всея Руси. Имея прямой выход на ханский двор – и благодаря собственным связям, и через сарайского епископа, – митрополит стал сильной и самостоятельной фигурой на тогдашней шахматной доске политики. Дружбы с митрополитом искали сильнейшие русские князья. Однако он не спешил присоединяться к той или иной политической силе, отстаивая прежде всего интересы русской митрополии и её «матери-Церкви» – Константинопольской патриархии.

Рассуждая о политической ориентации митрополичьей кафедры, нельзя забывать, что в эту религиозную эпоху моральные ценности христианства воспринимались как императивы поведения, а понятие «гнев Божий», подобно дамоклову мечу, висело над каждой грешной головой. Выступая в роли главного истолкователя Божьей воли, митрополит пользовался особым авторитетом. За его спиной грозно вставал Тот, кто сказал: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам» (Рим. 12: 19).

«Святые видят святых...»

Летом 1308 года в исторической драме, которую потомки назовут «Возвышением Москвы», – а с таким же успехом можно было бы назвать и «Падением Твери», – появляется новое действующее лицо – митрополит Пётр. «В лето 6816 поставлен бысть пресвященныи архиепископ Пётр, митрополит всея Русии, и прииде из Царягорода и седе в Киеве» (22, 87).

Предшественник Петра византиец Максим бледной тенью проходит по страницам русских летописей. Разумеется, это вовсе не значит, что такой же тенью он был и в реальной жизни. Ведь в истории, как и в жизни, кроме всего прочего, играет роль удача. Петру повезло на посмертную славу. Не зная точно, на чьей стороне он воевал, мы всё же угадываем в нём сильного бойца. Историки единодушны в суждении: «Пётр был политиком настойчивым и смелым» (132, 208).

Имя Пётр по-латыни означает «камень». В исторической традиции давно сложилось мнение (или скорее миф) о том, что для князя Михаила Тверского этот «камень» стал подлинным «камнем преткновения». Вражда святого князя со святителем была фатально неизбежной и стала первой трещиной в фундаменте тверского могущества. Наиболее категорично этот тезис высказал ещё Е. Е. Голубинский: «Когда вместо Геронтия (тверского кандидата на митрополию. – Н. Б.) пришёл на митрополичью кафедру святой Пётр, великий князь встретил неожиданного митрополита как врага, и этим врагом его остался во всю свою жизнь, не один раз пытавшись свергнуть его с кафедры» (56, 136). Оборотной стороной этого принятого за истину мифа становится другой миф – о сердечной дружбе святителя Петра с московскими Даниловичами: «Тесная связь и дружба митрополита с князем московским, – не с Иваном Даниловичем Калитой, а с его старшим братом Юрием Даниловичем, началась с самой первой минуты прибытия митрополита на Русь» (56, 137).

Но так ли это? Не слишком ли схематично выглядит эта картина в чёрно-белой палитре? Реальная жизнь всегда богата оттенками, полутонами, компромиссами. И потому относительно дружбы московских Даниловичей с митрополитом Петром приходится говорить достаточно осторожно (122, 133).

В качестве альтернативы чёрно-белой схеме предложим свою картину событий. Вражда Михаила Тверского и митрополита Петра – устоявшийся исторический миф, истоки которого уходят в риторику московских книжников времён Ивана Калиты. В реальности, по выражению Василия Великого, «святые видят святых». Митрополит Пётр и князь Михаил Тверской не были врагами. Во всяком случае, источники не позволяют говорить об этом.

Главным источником, на котором зиждется традиционный взгляд на Петра как друга Москвы и врага Твери, являются два послания, написанные, по мнению издателей, в 1312—1315 годах и адресованные князю Михаилу Тверскому. Первое – от константинопольского патриарха Нифонта I (1313—1315), второе – от некоего монаха с редким именем Акиндин, что в переводе с греческого означает «Безопасный».

Начнём с первого послания. Патриарх, обращаясь к «великому князю Михаилу всея Руси», сообщает, что он узнал из княжеских посланий и от княжеских послов, что митрополит (не названный по имени) «много сътворил без закона». Это «беззаконие» состояло в том, что митрополит вопреки церковным канонам венчает близких родственников. Помимо этого, он взымает плату за поставление в сан. Продажа «благодати» издавна считалась серьёзным грехом и получила в церковной традиции название симонии — от имени Симона-волхва, который просил апостола Петра за плату наделить его способностью творить чудеса.

Патриарх Нифонт повелевает митрополиту приехать в Константинополь и дать ответ на эти обвинения. Одновременно он предлагает явиться в патриархию и обвинителям и свидетелям по этому делу. Явно склоняясь на сторону обвинения, патриарх обещает тверскому князю поставить нового митрополита «кого въсхочеть боголюбьство твоё» (111, 149). Такая позиция патриарха вполне понятна. Во-первых, Пётр был ставленником предшественника Нифонта патриарха Афанасия, которого Нифонт недолюбливал. Во-вторых, приезд русской делегации и судебный процесс в патриархии – как всякая судебная тяжба – сулили Нифонту немалые доходы.

Разумеется, тверской князь при тогдашних обстоятельствах – смена ханов в Орде, затяжной конфликт с Москвой, литовская угроза – не имел ни средств, ни желания отправлять в Константинополь большое посольство с солидной казной. Примечательно, что на роль тверского стряпчего по церковным делам в патриархии князь Михаил Ярославич и тверской владыка Андрей назначили не игумена или архимандрита, а простого монаха по имени Акиндин.

Митрополит Пётр также не поехал в патриархию. Зная тревожную и переменчивую обстановку в столице Византии, святитель угадывал недолгий век Нифонта в качестве патриарха. Действительно, уже в 1315 году Нифонт был низложен с кафедры.

Итак, первое послание свидетельствует о двух вещах: Михаил Тверской жаловался в патриархию на Петра, обвиняя его в двух грехах – симонии и венчании близких родственников. Заметим, что оба эти греха находились на грани дозволенного и недозволенного. Теория сталкивалась здесь с практикой и часто ей уступала. Но при желании снисходительную практику всегда можно было осудить с позиции строгой теории.

Второе послание тематически связано с первым. Монах Акиндин (о котором нам из других источников ровно ничего не известно) пересказывает князю («честному самодержьцю рускаго настолования») всё то, что он узнал в патриархии относительно симонии. И сам патриарх Нифонт, и его синклит единодушно признали поставление в сан за мзду тяжким грехом. Акиндин убеждает князя покончить с этим грехом, который творит митрополит (чьё имя опять-таки не называется). Он перечисляет бедствия, которыми Бог наказал Русь за этот грех. Перечень этих бедствий сильно напоминает аналогичный перечень в третьем Слове Серапиона Владимирского: «Не падоша ли силнии наши и ерееви (иереи. – Н. Б.) наши остреем меча? Не преданы ли быша в полон чада наше въ скверней руце? Не осквернена ли быша святая наша в опустение? Быхом въ смех же и в поругание живущим окрест нас языком...» (111, 157). Впрочем, это сходство можно объяснить и общим источником этих сетований – Псалтирью, которая, как известно, была настольной книгой любого грамотного монаха.

Отвлекаясь от вязкой риторики второго послания, заметим, что Акиндин настойчиво убеждает князя принять меры против запятнанного симонией митрополита и в противном случае даже грозит ему Страшным судом: «Царь еси, господине княже, в своей земли; ты истязан имаши быти на страшнем и нелицемернем судищи Христове, аже смолчиши митрополиту». Предполагая услышать со стороны князя возражение – «время не то, что стати за се», – Акиндин заранее парирует: «Всегда бо время доброму делу и Бог помощник» (111, 158).

Из текста послания явствует, что Акиндин отправился в патриархию с жалобой на митрополита Петра, «послан своим епископом». Имя епископа не названо. Однако немного выше по тексту Акиндин объясняет, почему именно ему поручена роль жалобщика: «Занеже самовидец есмь» (111, 153). Иначе говоря, монах Акиндин был среди тех, у кого митрополит требовал мзду за продвижение по службе. Но какого продвижения мог ожидать простой монах? Только поставления во игумены...

Такую деликатную миссию, как принесение жалобы на митрополита самому патриарху Константинопольскому, епископ (а это скорее всего – тверской епископ Андрей) мог доверить только человеку, которого хорошо знал и на преданность которого мог положиться. Из заглавия послания Акиндина явствует, что он был монахом «лавры Святыя Богородица», то есть Богородичного монастыря на реке Шоше. Но именно в этом монастыре игуменствовал тверской епископ Андрей до своего поставления на кафедру в 1289 году. Очевидно, владыка Андрей желал видеть Акиндина игуменом своей любимой обители, а затем и своим преемником на тверской кафедре. Но митрополит Пётр отверг эти замыслы – то ли оттого, что имел собственную кандидатуру на эти посты, толи оттого, что обнищавшие от бесконечных разборок в Орде тверичи не смогли подкрепить свои пожелания достаточно весомым подношением.

Таким образом, монах Акиндин имел личные причины питать неприязнь к митрополиту Петру. Это чувство отчётливо заметно в его послании тверскому князю. Что же касается Михаила Тверского, то он явно не желал раздувать вражду с митрополитом, справедливо ссылаясь на то, что «времена не подходящие» для таких сомнительных начинаний. Уклоняясь от участия в церковных делах, князь Михаил Ярославич проявил житейскую мудрость, которой полвека спустя не хватит Дмитрию Донскому, попытавшемуся руководить полным зависти и вражды церковным синклитом.

Берег митрополита Петра

Известно, что в политической (церковно-политической) борьбе нет одной приемлемой для всех «правды». У каждой стороны эта правда – своя. А потому, взглянув на события «с тверского берега», попробуем взглянуть на ситуацию, так сказать, «с берега митрополита Петра»...

Как уже говорилось выше, игумен монастыря на реке Рате близ Львова, Пётр был ставленником галицкого князя Юрия Львовича. Стремясь сохранить единство Русской митрополии, он отправился из Киева в Северо-Восточную Русь, где оказался в крайне сложном положении. Прибыв во Владимир, он прежде всего столкнулся с необходимостью налаживать отношения с могущественной владимирской духовной корпорацией, куда входили и митрополичье окружение, и великокняжеские клирики, и духовенство многочисленных храмов и монастырей Владимира (122, 130). После кончины митрополита Максима (декабрь 1305 года) во Владимире на митрополичьем дворе распоряжался игумен Геронтий, которого Михаил Тверской вскоре отправил в Константинополь для поставления в митрополиты всея Руси. Он «вземь ризницу и рипидию, и сановникы, якоже подобает святителю» (116, 24). Потерпев неудачу с избранием в митрополиты, Геронтий, разумеется, не вернул и без того растраченное на поездку в патриархию имущество кафедры.

В период «сиротства» митрополии великий князь Владимирский Михаил Ярославич был занят сведением счетов с Москвой и хлопотами в Новгороде. И ему было недосуг следить за имуществом митрополии. Как это бывает в таких случаях (например, после кончины митрополита Киприана в сентябре 1406 года), митрополичья казна подверглась разграблению. Возможно, в разделе имущества митрополии принял участие и сильно нуждавшийся в деньгах Михаил Тверской.

Летом 1309 года на это печальное пепелище пришёл, наконец, новый хозяин – митрополит Пётр. Гость из другого мира, он был чужим для всей местной знати. Деятельно принявшись за возрождение «митрополичьего дома», он вскоре вступил в конфликт не только с владимирской духовной корпорацией, но и с её покровителем – Михаилом Тверским. Суть дела была в деньгах. Святитель искал средства, чтобы пополнить опустошённую митрополичью казну. Вероятно, он усердно собирал накопившиеся за годы безвластия недоимки по чисто церковным податям – соборное, петровское, рождественское, – а также проверял поступления по доходным статьям собственно митрополичьего хозяйства(132, 207).

Одним из важных источников пополнения митрополичьей казны могли стать «уроки» новопоставленных клириков. За время отсутствия первоиерарха в его собственной, митрополичьей епархии, куда входил и стольный Владимир, накопилось много «кадровых дел» – назначений монастырской номенклатуры, посвящений в сан епископов, священников и диаконов. Это сулило митрополиту значительный «прибыток». Однако, потянувшись за «прибытком», следовало остерегаться, «как бы вместе с водой не зачерпнуть и жабу» (Василий Великий). Духовным содержанием таинства священства была передача благодати. В этом сакральном акте всякая мзда становилась святотатством...

Церковные умы не сумели радикально разрешить этот вопрос и ограничились лукавым компромиссом. Согласно постановлению Владимирского поместного собора 1274 года, изложенному в грамоте митрополита Кирилла II (1246– 1280), «да възмуть клирошане 7 гривен от поповьства и от дьяконьства от обоего» (111, 92).

Плата за поставление рассматривалась не как мзда, а как добровольный дар новопоставленного. Во избежание вымогательства размеры этого дара были официально регламентированы.

Аналогичная практика была узаконена и в Византии. «Сверх тех доходов, которые получала церковь от использования земельных владений... епископы собирали некоторое число пошлин во время посвящений в сан; запрещённые в раннее Средневековье, эти пошлины были тарифицированы в XI в. Это каноникон, сумма которого была определена в размере одной номисмы с чтеца, трёх – с диакона, четырёх – со священника. Он распространялся и на мирян под видом как денежной, так и натуральной повинности и возлагался на группу семей... Верующие были весьма сдержанны, и повинности, которые были на них возложены, кажется, приносили мало доходов епископам начиная с конца XII в. Однако каноникон, который платило духовенство, регулярно взимался и даже увеличивался» (55, 192).

Впрочем, правители Византии порой ополчались против этих сомнительных доходов иерархов (121, 205).

Митрополит Пётр, разумеется, знал как византийские, так и русские «нормативные акты» по этому вопросу. Знали их и его обвинители. В том случае, если Пётр не выходил здесь за рамки традиции, его трудно было упрекнуть в симонии. Но, видимо, Пётр пытался провести какие-то новшества. Скорее всего, он решил изменить ставки в сторону их увеличения, ссылаясь на византийскую практику. Это и стало поводом (а может быть – причиной) для упрёков в симонии и жалоб в патриархию.

Здесь также необходим небольшой комментарий. Пётр собирал эти деньги с подчинённых ему людей. Но это не был грех сребролюбия. Деньги нужны были митрополиту для благих целей – и прежде всего для выкупа пленных русских из ордынского рабства. Посетив Орду, митрополит был потрясён зрелищем переполненных русскими рабами и рабынями сарайских базаров...

Другое обвинение, выдвинутое против митрополита Петра (которое воспроизводит патриарх Нифонт в послании к тверскому князю), состояло в том, что он даёт разрешение на запрещённый канонами брак в шестой степени родства, то есть троюродного брата и сестры. Заметим, что в этом вопросе – как и в вопросе о симонии – теория часто отступала перед практикой. Уже в древнейших русских кормчих и в списках Мерила Праведного имелись статьи на эту тему (111, 143). Однако тесный семейный круг потомков Всеволода Большое Гнездо постоянно испытывал соблазн желанного по политическим соображениям, но запрещённого канонами брака. В таких ситуациях благословение митрополита стоило дорого и могло – не без доли лицемерия – рассматриваться как уступка высшим интересам Церкви и государства.

Михаил Тверской был достаточно умён и благороден, чтобы не мстить Петру за отклонение патриархом Афанасием кандидатуры тверского игумена Геронтия. Большая политика не терпит ребячества. И если личная неприязнь двух великих людей, вероятно, всё же имела место, то в остальном князь шёл в этом вопросе за настроениями владимирской духовной корпорации, чьи эгоистические интересы Пётр затронул решительно и бесцеремонно. Так что считать Михаила Тверского фатальным врагом святителя Петра оснований нет.

Рождение мифа

Как нет прямых доказательств вражды Петра с Михаилом Тверским, так нет их и для тезиса о том, что Иван Калита пользовался особым расположением митрополита. Это утверждение – в чисто религиозной трактовке – находим уже в Первоначальной редакции Жития митрополита Петра, которую исследователи датируют началом 1327 года (116, 21). Но судя по всему, это уже не реальность, а рождение исторического мифа. Отблеск славы чудотворца падал на московских Даниловичей. Таково было требование заказчика Жития – московского князя Ивана Даниловича.

Дальновидный Калита решил воспользоваться удачной случайностью – кончиной митрополита Петра в Москве – для того, чтобы обзавестись собственным святым. Ко времени кончины Петра (1326) во всех значительных городах Руси уже имелись свои местночтимые святые. Владимир чтил Андрея Боголюбского, Тверь – героя нашей книги князя Михаила Ярославича, Переяславль – Никиту Столпника, Рязань – князя Романа Олеговича, Смоленск – преподобного Авраамия. В Новгороде почитали Антония Римлянина и Варлаама Хутынского. В древнем Ростове чтили целый сонм местных святителей и преподобных. И только Москва, быстро набиравшая политический вес, не имела собственного небесного покровителя. Этот недочёт следовало исправить, причислив Петра к лику святых (причём не только местночтимых, но и общерусских) и создав его Житие, где прямо указывалось бы на его особую связь с Москвой. При таком подходе враждебная Москве Тверь неизбежно должна была предстать в роли недруга святителя.

В одном позднем источнике (Прологе XVII века) сообщается о том, что все князья Северо-Восточной Руси за исключением Михаила Тверского просили патриарха возвести на русскую митрополию именно Петра (116, 13). Но это уже плоды развития мифа.

Дорожный посох

Для правильного понимания характера отношений и природы конфликта между двумя святыми следует внимательно проследить жизненный путь святителя Петра, обращая особое внимание на то, как относились к нему люди, нравственный облик которых достаточно известен...

Будущий митрополит Пётр родился где-то в середине ХIII века на Волыни. Согласно Житию, он с детства имел склонность к затворничеству и уже в 12 лет поселился в монастыре. Со временем он сам стал известным подвижником, основателем и игуменом Спасского монастыря на реке Рате близ Львова. Прослышав о «высоком житии» Петра и его иноков, митрополит Максим посетил их обитель. Это произошло в 1301 году, когда Максим объезжал Юго-Западную Русь перед своим визитом в Константинополь. Игумен Пётр поклонился иерарху и преподнёс ему икону Божией Матери собственного письма. Эта икона под именем «Богоматери Петровской» со временем стала одной из главных святынь московского Успенского собора. Способность писать иконы – а тем более иконы такого художественного уровня, как Петровская Богоматерь, – свидетельство огромного духовного потенциала святителя Петра.

После кончины митрополита Максима 6 декабря 1305 года великий князь Михаил Ярославич Тверской направил в Константинополь своего кандидата на митрополию – игумена Геронтия. Галицкий князь Юрий Львович, в свою очередь, послал к патриарху другого соискателя – игумена Петра Ратского.

В Константинополе оба кандидата предстали перед патриархом Афанасием I. Присмотримся поближе к этому человеку: ему предстояло сделать выбор, который – глядя из будущего – мы можем назвать историческим.

Историки Византии дают Афанасию исключительно высокую оценку. «Патриарх Афанасий (1289—1293 и 1304—1310) был самоотверженным печальником перед царём за бедных и обездоленных. Это был один из наиболее выдающихся первоиерархов Византийской церкви, строгий аскет и постник, систематический последователь акривии (точного соблюдения канонов. – Н. Б.) в области церковных отношений. Он неоднократно обличал императора Андроника Палеолога за недостаток милости и правды в управлении и суде, побуждал его с любовью относиться к народу и оказывать своё высокое покровительство и защиту несправедливо гонимым и наказанным» (120, 58). Афанасий – «строгий подвижник Афона и Гана, ревностный блюститель церковной правды, безбоязненный обличитель современных пороков и заблуждений» (120, 209).

Требования строгого соблюдения законов Афанасий применял и к бытовым вопросам. «В новелле патриарха Афанасия, утверждённой императором Андроником II Палеологом в 1306 г., содержатся определения, имеющие отношение к расторжению браков. Всем городам, сказано здесь, должно быть объявлено, чтобы никто бесстыдно не осмеливался совершать то, что вызывает гнев Божий и приносит вред душе, а именно – блуд, прелюбодеяние, мужеложество, кровосмешение, неправду или волшебство, но всякий виновный должен наказываться по закону, причём судьи обязаны производить суд без всякого пристрастья, подкупа и лицеприятия, дабы снисхождение не навлекло больший гнев Божий, не могло содействовать усилению зла и не унизило значение власти. Равным образом, повсюду должно быть возвещено, чтобы женщина не теряла своей чести и особенно девства с кем угодно, но если кто-либо обесчестил её тайно, то он должен подлежать суду по законам, а если она отдаст себя без насилия, то должна быть подвергнута острижению волос и ссылке; тем большему наказанию должен подлежать виновный в растлении» (120, 295).

Дав согласие на открытие самостоятельной Галицкой митрополии в 1303 году, Афанасий пытался компенсировать тот недостаток пастырского надзора за Юго-Западной Русью, который образовался после самовольного переезда митрополита Максима из Киева во Владимир. Однако в 1306 году, после смерти Максима, вопрос о Галицкой митрополии привлёк внимание местного князя Юрия Львовича, который и отправил в Константинополь своего кандидата на эту кафедру, а может быть, и на митрополию «всея Руси» – игумена Петра. В итоге патриарх решил передать под управление Петра все русские епархии, упразднив самостоятельную Галицкую митрополию. Такое решение требовало от Афанасия очень серьёзной мотивации. Разумеется, патриарх по своим каналам узнал о Петре много такого, чего не знаем мы. И всё же попытаемся ответить на коренной вопрос: чем мог пленить игумен Пётр сурового аскета патриарха Афанасия? Кажется, только одним: своим подвижническим жаром и преданностью делу православия. Но Пётр не был узколобым фанатиком. Харизму пассионария он удивительным образом сочетал с прагматизмом реального политика. Именно такие люди творили историю народов во все времена.

Точная дата поставления Петра в Константинополе неизвестна. По мнению А. Е. Преснякова, это произошло в июне 1307 года (102, 122). В пользу этой даты свидетельствует здравый смысл: трудно представить, чтобы патриарх Афанасий на два с половиной года оставил без архипастыря огромную и многомятежную русскую митрополию. Кроме того, в 1305—1307 годах в Константинополе свирепствовал голод. Понятно, что в такой обстановке и патриарх, и его русские гости не склонны были слишком затягивать решение вопроса о митрополии.

Как и Афанасий, Пётр не одобрял переезд Максима во Владимир. Поначалу он решил возвратить Киеву его значение церковной столицы «всея Руси». Однако для успешного осуществления этих замыслов Петру нужно было заручиться поддержкой Орды. Понимая это, новый митрополит вскоре отправился в степь. Там ему был выдан ярлык ханом Тохтой. В ярлыке, в частности, говорилось: «А как ты во Владимире сядешь, то будешь Богу молиться за нас и за потомков наших» (105, 68).

5 июня 1309 года митрополит Пётр во Владимире на Клязьме рукоположил новгородского владыку Давида (5, 92, 333). Эту дату следует принять, если взять за основу убедительные наблюдения Н. Г. Бережкова над хронологией летописей за эти годы (44, 277; 46, 121). Признание митрополита Петра новгородцами было несомненным успехом. Однако главная борьба была ещё впереди.