Текст книги "Михаил Тверской"

Автор книги: Николай Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Михаил Тверской

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я старался избежать

нагромождения бессвязных историй,

а изложить то, что необходимо

для понимания образа мыслей и

характера человека.

Плутарх

Кто такой Михаил Тверской и почему он причислен к полку «замечательных людей»? Уверен, что далеко не каждый «просвещённый читатель» – не говоря уже о тех, чьи познания в отечественной истории не идут далее школьного коридора, – сможет ответить на этот вопрос.

А между тем этот человек своим именем символизирует целый период русской истории – период татаро-монгольского ига.

В нашей исторической памяти понятие «иго» обычно выступает как часть патриотической формулы «борьба за освобождение Руси от татаро-монгольского ига». Произнося эту формулу как своего рода магическое заклятие от неизвестности, мы тотчас получаем из памяти классический «видеоряд»: огненная панорама штурма Владимира войсками Батыя, коленопреклонённый Дмитрий Донской перед Сергием Радонежским, картина Бубнова «Утро на Куликовом поле» и фатальный поединок Пересвета с Челубеем. Далее за этими образами наша историческая память погружается в густой туман, из которого только век спустя выплывает новая картина: белый трон Ивана III и владелец этого трона, разрывающий ханскую грамоту на глазах у возмущённых татарских послов...

Таков наш национальный исторический миф, точнее – его фрагмент, покрывающий 240 лет отечественного прошлого.

Итак, с «борьбой за свержение ига» всё ясно. Дмитрий Донской и Иван III достойно представили этот вопрос любознательным потомкам. Но вот само иго в его повседневном содержании, в его тоскливом ужасе и подвиге выживания так и остаётся «белым пятном» отечественной истории...

Заметим сразу, что принятые в нашей исторической традиции термины – татары, монголы, татаро-монголы, монголо-татары — не имеют однозначного этнического содержания и обозначают вообще жителей степей, кочевников. Мы также не считаем нужным отказываться от понятия «татаро-монгольское иго», которое при всей его условности и литературной метафоричности всё же достаточно адекватно отражает специфический характер отношений Руси и Золотой Орды. Что же касается разного рода политических спекуляций и псевдонаучных фантазий на исторические темы, то они могут иметь место при любой терминологии, и бороться с ними можно только путём установления исторической истины.

Человек, биографию которого читатель найдёт в книге, и есть воплощение этого татаро-монгольского ига, точнее – его страдательной, русской стороны. Жизнь князя Михаила Ярославича Тверского (1271—1318) – не путать с его внуком Михаилом Александровичем Тверским (1332– 1399) – своего рода матрица, отпечатки которой в точности повторялись в десятках княжеских биографий той эпохи, а в значительной мере – и во многих тысячах биографий безымянных жертв этого страшного и загадочного татаро-монгольского ига.

Одно существенное дополнение. Герой нашего повествования – не просто человек, чьё имя приведено в исторической энциклопедии. Он – святой. Иконы с его изображением можно увидеть во многих православных храмах. Ему молятся, в его честь нарекают детей.

Большинство русских святых – монахи. Они совершали свой жизненный подвиг от пострига и до кончины. Впрочем, и самый их монашеский постриг обычно являлся результатом осознанного призвания, благочестивой жизни и неуклонного следования евангельским заповедям. Иное дело – святые князья. Их жизнь в миру требовала подчинения суровым законам власти. Они были «от мира сего». И только одна сторона их деятельности или даже одно событие их биографии становилось основанием для их церковного прославления. Причисляя того или иного князя к лику святых, церковь отнюдь не хотела прославить какое-либо политическое направление. Канонизация – как народная, стихийная, так и официальная, осмысленная – происходила по своим сокровенным законам.

«Отказываясь видеть в канонизации князей освящение определённой политики, нельзя, однако, сводить её всецело к личной праведности. Церковь чтит в них если не государей, то национальных деятелей, народных вождей. Их общественный (а не только личный) подвиг является социальным выражением заповеди любви. Их политика может быть ошибочной, их деятельность в национальном смысле – отрицательной, но Церковь прославляет и неудачников (Всеволод-Гавриил, Михаил Тверской), оценивая не результаты, а намерения, жертвенную ревность служения. Венцом общественного служения является жертвенная смерть. Герой-воитель всегда готов стать страстотерпцем, высшим выразителем княжеской святости» (136, 104)[1]1
  Здесь и далее первая цифра в скобках означает номер издания в Списке источников и литературы, вторая – страницу.


[Закрыть].

Святость Михаила Тверского обусловлена его жертвенным подвигом и трагической гибелью в Орде. За это он вскоре после гибели стал почитаться в Твери как святой, а в середине XVI века был причислен к лику святых, почитаемых всей Русской церковью.

Но кроме Михаила Тверского – страстотерпца, то есть невинной жертвы людской зависти и злобы, – есть и другой Михаил Тверской – тот, который около тридцати лет стоял у кормила Тверского княжества-государства. В книге, которую читатель держит в руках, собраны практически все доступные историкам сведения о жизни и деятельности Михаила как правителя.

В нашей исторической литературе существует тенденция представлять Михаила Тверского в качестве своего рода предтечи Дмитрия Донского и искать в его деятельности «борьбу за освобождение от татаро-монгольского ига». Основанием для этого служит главным образом Бортеневская битва 1317 года, в которой тверским войском был обращён в бегство сопровождавший князя Юрия Московского отряд татар. Эпизод, разумеется, заслуживает похвалы. Но такие в общем-то случайные стычки с татарами случались и у других князей – современников Михаила Тверского. «Нельзя говорить об особой склонности тверских князей к сопротивлению татарам... Уже то, что тверские князья всегда лично представали перед ханом, говорит об отсутствии у них серьёзных раздумий о сопротивлении татарам; более того, вновь и вновь стремились они приобрести ханскую милость», – констатирует современный историк (72, 130).

Действительно, как правитель Михаил Тверской проводил вполне традиционную политику, следуя примеру своих отцов и дедов. Он добивался верховной власти в Северо-Восточной Руси, ссорился и мирился с Новгородом, ездил с поклоном в Орду, одной рукой строил храмы, а другой – устраивал жестокие расправы над непокорными подданными, приносил клятвы – и тут же их нарушал...

Гораздо более продуктивным, нежели отыскание мятежных замыслов тверских князей, является поиск на другом, духовном поле. Здесь необходимо внимательное прочтение источников тверского происхождения (летописей, актов, житий), и прежде всего – перла тверской общественной мысли – Повести о Михаиле Тверском. «Она написана в Твери примерно в 1319—1320 гг. игуменом местного Отроча монастыря Александром, бывшим в течение нескольких лет духовным отцом тверского и одновременно владимирского великого князя Михаила Ярославича» (84, 116).

Эта Повесть – литературный мемориал князя-страстотерпца. Одновременно она служит своего рода зеркалом, отразившим мысли и настроения тверского княжеского двора в период правления князя Михаила Ярославича (около 1283—1318). Здесь и яркое изображение нравов тогдашнего правящего класса, и ясное понимание механизмов ордынского владычества на Руси, и живое сочувствие гибнущему «за други своя» князю Михаилу.

Бортеневская битва, в ходе которой Михаил, подняв меч на москвичей, ненароком опустил его на татар, вся соткана из исторических случайностей. Но жертвой ига князь Михаил Тверской, безусловно, был. Причём не случайной жертвой, по неосторожности попавшей под колесо истории, а человеком, сознательно принёсшим себя в жертву Молоху ига.

Жизнь Михаила Тверского и его трагический конец неизбежно выводят историка на один из самых сложных вопросов истории русского Средневековья. Что такое «татаро-монгольское иго»? На этот вопрос сегодня не ответит и целый научный институт. Зримый образ этого утонувшего в веках «ига» близок невообразимому существу из «Путешествия» Радищева: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй».

Судьба Михаила Тверского ярко высвечивает одну ипостась «ига» – всеобщий страх перед Ордой как вездесущей и беспощадной силой. Преодолеть этот страх – а значит сделать первый шаг на пути к свободе – можно было только героическим усилием религиозного сознания. Именно это и совершил герой нашей книги.

Принимаясь за любую тему, историк прежде всего очерчивает магический круг источников, выходить за который ему не позволяют законы ремесла. И чем уже этот круг, тем сложнее работать историку и тем меньше света прольётся на прошлое со страниц его труда.

Представляя биографию Михаила Тверского, мы должны предупредить читателя о крайней скудности источников, имеющихся в нашем распоряжении. Соответственно, автор не может, оставаясь внутри означенного круга, развлечь читателя описанием батальных сцен или придворных праздников, увлекательных приключений или тайных переговоров. Всё это, конечно, было. Но всё унесено рекой забвения.

Тверское летописание, некогда обильное и яркое, дошло до нас в виде жалких отрывков. Московские летописцы XIV—XV столетий, а позднее и книжники времён Ивана Грозного беспощадно вычёркивали или переписывали в московском духе рассказы тверских летописей.

Подобно тому как раннюю историю славян мы знаем главным образом из рассказов их соседей – греков, римлян, византийцев, так и раннюю историю Твери можно пополнить известиями московских, новгородских и псковских летописей. Но и это – не более чем крохи со стола минувшего.

Истории Руси второй половины XIII – начала XIV века посвящены множество статей и целый ряд обобщающих трудов. Это работы отечественных историков С. М. Соловьёва, А. В. Экземплярского, А. Е. Преснякова, А. Н. Насонова, В. А. Кучкина, Л. В. Черепнина, В. Л. Янина, А. А. Горского и др. Интересовались «тёмным периодом» русской истории и зарубежные авторы – Дж. Феннел, Э. Клюг, Ч. Гальперин.

Понятно, что при таком положении вещей – скудности источников и множестве историков – каждое летописное известие многократно изучено и истолковано. Каждый исследователь по-своему складывает и перемешивает этот своего рода «интеллектуальный пасьянс».

Наша книга – не историографический обзор. Читатель, желающий ближе познакомиться с дискуссиями специалистов, может это сделать самостоятельно, при помощи научно-справочного аппарата в сносках по тексту и списку литературы в конце книги.

В работе над книгой о Михаиле Тверском автор пользовался и теми материалами, которые были собраны им для книги «Иван Калита», изданной в серии «ЖЗЛ» в 1996 году. Однако там Михаил Тверской занимал место на периферии исторического повествования. На страницах этой книги два героя поменялись местами.

За время, прошедшее после издания «Ивана Калиты», появилось немало новых исследований по русской истории XIII—XIV веков. В данной книге мы старались учесть всё ценное в этих трудах. Кроме того, и наши собственные взгляды на некоторые вопросы претерпели изменения. Однако в целом всё осталось на своих местах. При работе над книгой «Иван Калита» мы исходили из принципа историзма и старались избегать анахронизмов и тенденциозного «московского патриотизма». На рассвете XIV столетия ещё никто не мог сказать, чем закончится исторический спор Москвы и Твери. Всё было шатко и зыбко. Московские Даниловичи при первой же оплошности могли поменяться местами с тверскими Михайловичами на кровавой плахе ордынского палача.

Известно, что «историю пишут победители». Москва монополизировала право моральной оценки прошлого. И, пожалуй, один только Михаил Тверской своим героическим самопожертвованием заслужил право голоса. Державная Москва великодушно отвела ему место в своём пантеоне. Он – посол побеждённых. И он приоткрывает нам не московскую, а иную, альтернативную историю. За его спиной встают хмурые шеренги побеждённых, но не сдавшихся бойцов.

Не повторяясь буквально, исторические ситуации иногда оказываются весьма сходными в общих чертах. Михаил Тверской жил в эпоху, когда Русь сотрясали княжеские войны. Своим братоубийственным характером они напоминают Гражданскую войну в России в начале XX века. В них, так же как и там, идёт не только борьба личностей, но и борьба «старого» и «нового» порядков. На смену архаическому государству как общему владению рода Рюриковичей идёт построенное на вотчинном принципе самодержавие. Московские князья – эти якобинцы удельных веков – решительно отвергали старые понятия о родовом порядке и семейной справедливости и выстраивали новую политическую конструкцию. Эту жёсткую, но эффективную конструкцию – потомки назовут её московским самодержавием — они утверждали «революционными методами» – произволом и насилием. Все те, кто выступал против московского «нового порядка», – образуют своего рода «белое движение» той эпохи.

В Гражданской войне победили «якобинцы» – большевики. Но значит ли это, что они были правы, что правда была на их стороне? Конечно нет. Они победили в силу многих причин, из которых едва ли не главная – вечное преимущество нового перед старым, будущего перед прошедшим. Что же касается «правды», то она была у каждой стороны своя, субъективная.

Тверь стояла во главе сопротивления московскому «якобинству». Это была своего рода «русская Вандея» XIV столетия. И, как Вандея, она была обречена. И, как Вандея, она стала легендой.

Глава 1
ТВЕРСКОЕ ГНЕЗДО

Прославленные мужи нашей

гражданской общины говаривали,

что они, глядя на изображения

своих предков, загораются

сильнейшим стремлением к доблести.

Саллюстий

Возникшее в середине XIII столетия и исчезнувшее с политической карты Руси в 1485 году самостоятельное Тверское княжество было не богато какими-либо «дарами природы». Когда-то Геродот сказал о Скифии, что «кроме множества огромных рек, нет в этой стране больше ничего достопримечательного» (54, 262). То же самое он мог бы сказать и о Тверском княжестве. Впрочем, эта невзрачная земля изобиловала лесами. Но это обстоятельство едва ли вызвало бы восхищение Геродота...

Тверские ландшафты

Тверское княжество было небольшим. Подсчитано, что в XIV столетии его общая площадь составляла примерно 21,1 тысячи квадратных километров (85, 165). Это в четыре раза меньше площади современной Тверской области. Княжество уступало по размерам даже Тверской губернии в границах конца XIX столетия. Однако разница была не столь уж велика, и в первом приближении это сравнение вполне возможно. Начать его лучше методом ретроспективы.

В Тверской губернии в XIX веке насчитывалось 12 уездов: Тверской, Корчевский, Калязинский, Кашинский, Бежецкий, Весьегонский, Вышневолоцкий, Осташковский, Ржевский, Зубцовский, Старицкий и Новоторжский. Каждый из них имел своим центром соответствующий уездный город. Часть этих городов возникла в результате губернской реформы Екатерины II – Осташков, Вышний Волочёк, Весьегонск. Территории этих уездов не входили в состав древнего Тверского княжества. Из остальных городов во второй половине XIII – начале XIV столетия существовали только Тверь, Торжок, Кашин, Бежецк (Бежецкий Верх), Зубцов и Ржев. При этом Ржев был владением смоленских князей, а Бежецкий Верх и Торжок принадлежали Великому Новгороду.

Таким образом, первый тверской князь имел в своём распоряжении только три города – Тверь, Кашин и Зубцов. Все они были молодыми по возрасту и небольшими по числу жителей (16, 21; 113, 117).

Своего рода стержнем, на котором вращалась вся хозяйственная и торговая жизнь края, была Волга. Её правые и левые притоки широко раскинулись по лесным дебрям, образуя торговые и военные пути. Тверская земля не отличалась природными богатствами за исключением разве что белого камня известняка, который добывали возле города Старицы. И лишь транзитная торговля по водным путям была здесь обеспечена самой природой. Левый приток Волги река Тверца своими верховьями уходила далеко на север, где через волок в районе современного Вышнего Волочка соединялась с рекой Метой, впадающей в озеро Ильмень. Это был древний путь из Новгорода в «Низовскую землю» – Северо-Восточную Русь. Дорогу по Тверце сторожил южный форпост Новгорода – город Торжок.

Правый приток Волги река Шоша через свой приток Ламу выводила к Волоку Дамскому. Это был своего рода новгородский анклав среди княжеской Северо-Восточной Руси. Он сторожил транзитное движение из Верхней Волги к истокам Днепра и в район Москвы. Оттуда, преодолев волоком водораздел, через Рузу или Истру (левые притоки Москвы-реки) можно было выйти к Москве.

Из Зубцова – тверского форпоста в стратегически важном районе Ржева – можно было, поднявшись вверх по реке Вазузе (правому притоку Волги), достичь волока, соединявшего Вазузу с истоками Днепра и верховьями Москвы-реки.

Узлами речной сети служили озёра. Подсчитано, что на территории Тверской губернии насчитывалось 670 рек и 507 озёр. Однако большинство озёр (366) находилось в Осташковском и Вышневолоцком уездах, то есть за пределами древнего Тверского княжества, в Новгородской земле.

В любом природном ландшафте есть свои хозяйственные достоинства. Уходящие в тёмные чащи реки служили для сплава леса. В речных поймах богатая растительность давала хорошие сенокосы.

В целом же экономический потенциал Тверского княжества был невелик. Скупость природы приходилось преодолевать тяжким трудом пахарей и предприимчивостью правителей...

Куль хлеба

«Хлеб на стол – и стол престол, а хлеба ни куска – и стол доска», – гласит старинная русская поговорка (92, 7).

Природно-климатические условия Тверской земли не способствовали успехам хлебопашества. Лучшими по плодородию считались земли в окрестностях Кашина, Бежецка и Ржева (131, 165). Но в целом Тверская губерния – особенно её заволжская часть – была гораздо тяжелее для земледелия, чем даже соседняя с ней Московская. Один иностранец, путешествовавший из Москвы в Петербург в 1839 году, так описывает тверской пейзаж. «После Твери местность становится очень суровой и необитаемой. Дикие и непроходимые еловые, сосновые и дубовые леса, густо заросшие кустарником, образуют настоящую чащобу, в которой, как у себя дома, обитают волки, медведи и лоси» (140, 102).

Рассуждая о причинах возвышения Москвы, один из современных историков указывает на экономическую слабость её главного соперника – Твери: «Тверское княжество представляло собой княжество, расположенное на неплодородных суглинках, которые очень часто не в состоянии были прокормить его население. В сущности, единственный в Тверском княжестве район, который отличается от соседних действительным плодородием, – это отдельное Кашинское княжество» (131, 398).

В связи с этим возникала проблема «продовольственной независимости» Тверского княжества. Главный товар тогдашнего продовольственного рынка – хлеб. Своего хлеба у Твери часто недоставало. Купить его у северных соседей (новгородцев) или на западе (в Смоленском и Полоцком княжествах) было затруднительно, поскольку там природные условия для хлебопашества были ещё хуже, чем в Твери. Оставались московский юг и владимиро-суздальский восток.

В голодные (а может быть, и в обычные) годы тверичи вынуждены были покупать хлеб в более плодородных районах – владимирском и рязанском ополье. Здесь экономическая проблема перерастала в политическую. Большие партии хлеба можно было доставлять только водными путями. Но водные пути в Тверь из Рязани (по Оке и Москве-реке и далее – по Рузе, Ламе и Шоше в Волгу) или из Владимира (по Клязьме, Яузе, Москве-реке и далее по Истре, Сестре, Дубне в Волгу) проходили по территории Московского княжества. Окольные водные пути (по Оке и вверх по Волге) в силу их протяжённости и сложности движения против течения Волги были экономически убыточными. Кроме того, движение торговых караванов по Волге отслеживали приволжские города, а временами и речные пираты – ушкуйники.

Таким образом, Москва могла оказывать давление на Тверь тем же способом, каким Тверь оказывала давление на Новгород: «продовольственной блокадой». Закрыв пути для подвоза хлеба, московские князья принуждали тверичей идти на политические уступки. В источниках нет прямых указаний на такого рода ситуации. Однако ничто не мешало москвичам пользоваться этим оружием в борьбе с Тверью. И было бы странно, если бы они им не воспользовались.