Текст книги "Ураган «Homo Sapiens»"
Автор книги: Николай Балаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Вэлвын посмотрел вниз. Росомаха уже утолила первый голод. Умывшись, она вначале тяжело села, а затем вытянулась рядом с недоеденной добычей и с облегчением вздохнула. Лис не стал караулить остатки своего гольца. Он ушел в самый густой кустарник и разлегся там брюхом вверх, растопырив лапы. Подозрительная Нэврикук легла рядом с рыбой да еще положила голову на жирный хвост. Уснуло семейство чаек, поджав лапы и уткнув клювы в песок. Рассовав на всякий случай среди камней толстые плавники гольца, задремал прямо на рыбьей туше горностай. В кустах прекратилось всякое движение, только неутомимо работало семейство евражки, перетаскивая в необъятные зимние кладовки, где стены сверкали вечным инеем, уже второго гольца. Сытая зима ожидала евражек.
А Кэйнын неторопливо продолжал охоту. Вэлвын знал, что медведю предстоит не только откормить к зиме тундровых жителей, но и самому накопить жир. Ему предстояло еще сделать запас на весну. Для этого медведь должен расчистить и подправить испорченную половодьем старую яму, которой он пользовался много лет. В яму надо сложить гольцов, закрыть мхом и ветвями ольхи, привалить тяжелыми валунами. Там рыба подкиснет, обогащаясь новыми питательными веществами, а потом замерзнет. Так что истинный праздник неотделим от забот и труда. А весной, когда медведь разбросает каменное покрытие, сюда снова пожалуют обитатели тундры. Целебная еда поможет зверью пережить самое голодное время и выносить здоровое потомство.
Рыбы на это хватит. Осенний ход нынче богат. И то, что успевает поймать Кэйнын, – только капля из могучего потока рыбьих косяков.
Вэлвын еще раз окинул взглядом беззаботно спящих сытых сородичей, затем внимательно оглядел тундру. Все спокойно. Тогда Вэлвын расправил крылья и, неторопливо описав широкий полукруг, опустился рядом с рыбой. Пришло время и ему отведать дающей силы и долголетие пищи.
* * *
– А вот и перевальчик наш, – сказал Командир. – Еще минут…
– Медведь, – сказал Штурман. – Смотри-ка… вон… в воде.
– Точно – медведь! – присмотрелся Радист.
– Мать честная! – изумился Командир. – Купается!
– Ружье в фонаре! – крикнул Штурман. – Живо!
Радист прыгнул с приставной лесенки:
– Патроны где?
– Там же! Под брезентом патронташ! Четыре левых с жаканами!
Вертолет резко клюнул носом и с перевала пошел круто вниз.
Вэлвын распластал крылья и вжался в лишайник на камне. Не похожая ни на что живое и воющая неживым голосом Птица Человека, качая разбухшим брюхом, ринулась над ним к Реке.
Радист распахнул дверь, накинул поперек проема тросик, держа ружье у плеча, глянул вниз. Медведь выскочил на берег и помчался навстречу вверх по осыпи.
– Уй-де-е-ет! – завопил Штурман.
– Куда он денется! – прохрипел Командир, резко поворачивая вертолет.
Стукнул выстрел, от сланцевой глыбы брызнули осколки.
– Не трать патроны! – крикнул Штурман. – Скажу, когда бить!
Машина догнала зверя. Командир уравнял скорость… Медведь несся по щебенке, валунам и моховым подушкам, шарахаясь от вертолетной тени, когда она накрывала его.
– Смотри, во чешет! Во дает зверюга! – возбужденно кричал Штурман и тыкал рукой в спидометр. Стрелка колебалась в границах цифры «70». – Наверху его надо прихватить, на просторе! Готовься!
Но медведь, немного не добежав до последней перед вершиной террасы, перекинулся через голову и полетел вниз.
– А?! Что делает?! Уйдет, падла!
– Вррешь, не уйдет! – Командир опять положил машину в вираж. – У нас техника! Догоним:!!
Вэлвын сжался в тугой комок.
Вертолет вновь поравнялся с медведем.
– Бей! – крикнул Штурман.
Снова грохнул выстрел. Кэйнын упал и покатился по осыпи, поднимая тучи песка. Тяжелой глыбой пролетел сквозь ольховник, кусты ивы и шлепнулся на спину среди разбросанных оранжево-розовых рыб. Птица Человека повисла над ним, ревя могучим голосом, повертела в стороны хвостом и стала медленно снижаться. Кэйнын задрал лапы, замахал ими и закричал:
– Уу-у-уму-мгу!
Крик его был так силен, что на мгновение заглушил вопли Птицы Человека. Она повисла совсем низко и взревела таким жутким голосом, что Кэйнын собрал остатки сил, вскочил и бросился в воду. Когда медведь был уже на середине Реки, опять раздался выстрел, Кэйнын дернулся, из пасти его вместе с последним криком: брызнула кровь, и он упал боком в поток. Голова Кэйнына еще повертелась, далеко разбрызгивая кровяной фонтан, но наконец бессильно откинулась. Фонтан иссяк.
Птица Человека еще повисела над Кэйныном, ревя победным голосом, затем боком двинулась в сторону и села на косе. Рев умолк. Обвиснув, замерли крылья. Из брюха птицы выпрыгивали люди.
– Сейчас, братцы, сейчас! – Радист шлепнулся задом на гальку, сбросил унты, натянул болотные сапоги и побежал к Реке. Воды было до колена. Кэйнын лежал метрах в трех от нижнего среза переката. Поток бил Радиста по ногам, несколько раз больно стукнули рыбы.
– Здоров! – крикнул Радист. – Полтонны, как пить дать! А лапищи-то! А шку-у-ура – аж блестит! Ленке шубу – весь поселок обалдеет! Есть же господь на свете, послал подарочек!
– Это почему – Ленке шубу? – крикнул с берега Штурман. – А если мне доху?
– Обойдешься! – крикнул Радист. – Сам бы и стрелял!
– То есть? Ружье-то чье?!
– Без ругани! – сказал Командир. – Три шапки нам, да Ленке с моей Марьей на шикарные воротники, да еще…
– Ребята, сносит! – вдруг тревожно крикнул Радист. – Веревку!
Он ощутил, как поток вымывает из-под ног гальку, ноги грузли, образовавшиеся ямки ползли к срезу переката. Радист глянул на дно у бока медведя. Там крутился целый хоровод ярко раскрашенного галечника. Медведь тонул и полз к омуту.
Радист отчаянно вцепился в заднюю лапу и сразу ощутил свое бессилие. Легко и свободно поток потащил его следом за медведем. Галька поехала под ногами, вода жгуче плеснула в сапоги. Радист бросил лапу и, мокрый по пояс, рванулся назад.
– Бросай к чертовой бабушке! – крикнул Командир.
– Держи-и! – кричал Штурман. Размахивая нейлоновым шнуром, он несся от машины.
Радист вышагал на берег и опрокинулся навзничь, задрав вверх ноги. Из сапог хлынула вода.
– Эх, ну как же мы сразу-то! – Штурман бухнул шнуром о камни. – Вот остолопы! Ведь знаем, что не держат перекаты… Может, ниже вынесет, а? Достанем как-нибудь?
– Вынесет, гы! – досадливо крякнул Командир. – Жди! Это ж зимовальная яма. Она метров на девятьсот во-о-он за поворот уходит. А глубину никто не мерил, но по опыту могу точно сказать: не менее двадцати метров.
– Пропала шкурка, – растерянно озираясь, сказал Радист. – Да помогите же сапоги снять, задубели ноги!.. А рыбы-то, рыбы! Он, выходит, рыбачил?
– Действительно, накидал, – сказал Штурман. – Ну, жаден, зверюга! Да ему вовек столько не слопать. Мозга-то без тормозов. Бьет-громит, пока не устанет. Или наш брат, человек, не осадит. Сколько добра погубил! Поселок месяц кормить можно. Нет, что там ни говори, а стрелять этих лохмачей периодически нужно, иначе каюк среде: опустошат хуже браконьеров.
Смутная тревога овладела Командиром. Машинально он помог Радисту стянуть сапоги, и, пока тот ковылял босиком к унтам. Командир пошел вдоль косы.
– Крук! – четко сказал Вэлвын, словно зафиксировал событие. Командир посмотрел на него и полез на морену. Наверху он увидел многочисленные норы. У широкой, просторной, вроде парадного подъезда, сидела евражка с куском рыбы в лапах.
– Что, воруем? – спросил Командир. – Нехорошо, брат еврага.
– Цвирик-рик! – сердито крикнула евражка и исчезла в норе. Командир повернулся. За бугром по увядшим кочкам пушицы прыгала росомаха, тащила рыбину. Жулики… Один с сошкой, семеро с ложкой, так? Да-а, кругом норовят…
Тревога улеглась. Командир вздохнул и пошел вниз. Из кустов ольховника языком огня метнулась лиса и исчезла за каменным развалом. Тут и там лежали в кустах остатки недоеденных гольцов, а далеко от переката вдоль плеса убегал песец… Смотри-ка, вся тундра собралась. Неужели медведь их не видел? Да нет, смешно: десяток метров от берега… Тут что-то другое… Как понять? Дружеский обед, что ли? Специально на всех ловил? Не может быть…
Снова вспыхнула тревога и уже не отпускала. Мысли вертелись, вокруг очень важного, но никак не могли вызвать какое-то воспоминание…
На берегу Штурман тряс пыльный, заляпанный смазкой мешок.
Подошел и Радист.
– Рыбу хоть… – сказал Штурман.
– Валяй, – кивнул Радист. – Ты что, забыл: лов в зимовальных ямах запрещен, а в Певеке во время хода рыбы инспектор Долгоносов каждый борт из тундры встречает.
– И-их, маму вашу! – Штурман швырнул мешок в сторону. – Пропадет все равно! А этого мешка на всю зиму хватило бы… Ладно, пошли, нам еще в бригаду…
Вот! Тревога вдруг стала ясной и понятной.
– Что же это мы натворили, ребята, – тихо сказал Командир. – Зверье-то к зиме готовилось, у них порядок такой, помните, Пынчек рассказывал: если рыбы не наедятся, мех на зиму слабый вырастет, зверь мерзнуть будет, болеть.
Штурман визгнул «молнией», распахивая куртку, и неуверенно протянул:
– Аза-а-арт…
Старый Вэлвын долго смотрел на людей, на опустевшую притихшую долину, на сверкающую Реку и огромную мутную тучу, выходящую из-за дальних гор. Чувство одиночества и печали овладело им. Вэлвын раскрыл клюв и тоскливо закричал:
– Крук-курр! Кру-у-ур!
Крик его, отскакивая от крутых осыпей, холмов и речных плесов, запрыгал вверх по долине, будто оповещая жителей тундры о темном деянии людей.
– Кричи не кричи – дело сделано! – зло сказал Радист Вэлвыну, ковырнул ногой угластую гальку и с силой поддал ее. Потом перевел взгляд в быстро темнеющее небо:
– Витаем… Герои… А тундра-то, тундра! Баклажаны в меду… Дай нам волю – мигом заглотим.
– Да, – тоскливо сказал Командир. – Воли-то, выходит, с избытком. Вот разума… Все мы можем. А что мы знаем?
Кымыне, внучка Окота
В морозном воздухе густо пахло кровью. Окот шел по изрытому снегу, лицо закаменело, глаза в узких щелях век отсвечивали льдом. До Вальки долетал только шелест слов:
– Нырок… Мытлынэн… Конъачгынкен…
– Три… Пять… Девять… – Валька тоже считал. Малахай – в руке, от сбитых в колтун волос валит пар, капли пота висят на бровях, под носом, на небритом подбородке.
Олени лежали вдоль речки в неестественных позах. Один – на брюхе с растопыренными ногами, второй – откинув голову почти к спине, третий – изломанной бесформенной грудой. Вокруг чернели пятна крови. Окот несколько раз наклонялся к одному, особенно крупному, качал головой. На склоне – остатки важенки: клочья шкуры, хребет, рога.
Следы стаи повернули от речки к сопке.
– Двадцать восемь штук в полчаса! – ужаснулся Валька. – А съели только одну. Ну, гады! А я не верил, когда рассказывали…
Ночная темень таяла в розово-зеленых лучах, стали хорошо видны разбросанные вдоль путаных верениц волчьих следов убитые олени. Хищники прошили трехтысячное стадо, разделив его надвое. Одна часть в ужасе выскочила к вершинам гряды напротив, вторая – сюда.
– Слышь, дед, сколько волков было, как думаешь?
– Нэръа-мытлынэн, – ответил Окот. – Сьемь.
Следы от места трапезы уходили вверх веером. Вот самый крупный. Валька присел, приложил ладонь к отпечатку. Вся кисть! Смерить бы чем… А, спичками. Так. Семнадцать сантиметров? Да-а! Самому не верится, а расскажешь… хы…
– Дед, встречал когда такую зверюгу?
– Ба-а-альсой Ины, – сказал Окот. – Бальсой волк.
Вальке почудился в голосе старика страх.
– Нэвыскэт, женсина, – Окот показал на след рядом. – Другие – ссенки. Наверна, там жили, – он махнул рукой на юг. – Кушать нет – шли сюда. Тут место Ины… он стал… этот… бригадир.
Пастухи вышли на след отколовшейся части стада. Олени нашлись на террасе, в полукилометре от вершины сопки. Стояли плотно, высоко задрав головы. В позах – готовность к бегу. Перед стадом две важенки: морды опущены, ноги циркулем, под копытами пятна крови. Вырвались из волчьих зубов, да что толку. Эх, жалость! Через месяц стали бы мамашами…
Окот оглядел раненых важенок и молча потянул с пояса нож.
* * *
Солнце уже выглянуло из-за вершин, когда пастухи собрали стадо и пошли завтракать. Кымыне, семнадцатилетняя внучка Окота, резала на деревянном подносе вареное мясо. Горячий аромат густо заполнял ярангу. С краю очага на камешках сипел чайник.
– Время связи, – Кымыне вздохнула. – Бригадир велел звать вертолет. Пока прилетят, совсем светло будет.
Валька обрадовался:
– Вертолет? Хорошо! Там у охотников карабины с оптикой. Бить эту гадость без жалости…
Кымыне, зажав в руке радиотелефонную трубку, внимательно посмотрела на него.
* * *
Отбежав от места пиршества, волки выстроились цепочкой, и Ины повел их дальше. Стая сделала круг в каменных развалах и по седловине вышла на соседнюю сопку. Тут снег под ветрами закаменел, и лапы не оставляли следов. Чистый наст искрился под солнцем, и только местами его расчертили ярко-белые полосы, наметенные прошлой ночью. Они были мягки, и Ины обходил их.
Нэвыскэт замыкала цепочку, следя за правилами перехода. Молодой волк впереди чуть замешкался, и лапа его тронула наст рядом с общим следом. Там не осталось и царапины, но Нэвыскэт скользнула вперед, и зубы ее коснулись ляжки оплошавшего соплеменника. Волк виновато взвизгнул, прикрыл зад хвостом. Нэвыскэт снова уставилась на цепочку. Она прекрасно сознавала, что набег на стадо, охраняемое людьми, неизбежно вызовет их противодействие. И каждое нарушение законов стаи увеличивало вероятность встречи с людьми. А встречи эти всегда трагичны для стаи… Вон еще один, третий за Ины, выскочил из следа. Ладно, подождет до лежки. Но Нэвыскэт зарычала: пусть знает, что нарушение замечено и наказание неотвратимо…
Ины привел стаю к нагромождению серых сланцевых глыб и улегся среди камней, мордой к долине. Дальше идти не имело смысла: пища рядом, а спасение теперь больше зависело не от физической выносливости, а от умения хитрить.
Нэвыскэт нашла третьего. Тот припал к насту. Волчица тряхнула его за шею, послушала покорный скулеж и отошла.
Ины поднял голову. Желтовато-зеленый купол неба обрызгали первые бледные лучи. Опасность, наверное, придет оттуда. Искать более надежное место, закрытое сверху? Такое есть, но далеко. Человек может застать на переходе, тогда конец стае.
Подошла волчица, покрутившись, легла рядом, и Ины успокоенно вздохнул. Подруга достаточно опытна, и, раз она не волнуется, лежка выбрана правильно. Нэвыскэт принялась слизывать пятна крови с груди и передних лап. Ины закрыл глаза…
* * *
Они встретились в январе, в горах на берегу ручья, по которому проходила граница владений Ины. Он жил один и сам был виноват в этом: весной научил молодую подругу ходить в стадо человека, и там ее настиг гром пастуха, а выводок погиб.
После длинных пург в начале зимы с юга потянулись через горы в тундру олени. В долинах Анадыря и Белой обширные леса занесло небывало глубоким снегом, и олени не могли добывать корм. Они шли, сильно истощенные, и ловить такую добычу не составляло особого труда. Позже с юга начали выходить тощие волки. Тех, что намеревались остаться, Ины легко прогонял. Остальных, которые с опаской, по краю, пересекали его участок и пропадали в северных мглистых просторах, где кончались горы и земля становилась плоской, Ины не трогал. Они ведь уходили на новые земли, и Ины понимал, что так должно быть. Тогда не кончится род и длинной полярной ночью можно будет услышать голос собрата, зовущего на большую охоту. Или голос подруги, обещающий любовь…
В ту ночь Ины загнал худого, но огромного дикого оленя и уже собирался приступить к трапезе, когда за ручьем обозначились призрачные фигуры чужаков. Ины сразу понял, что они в том состоянии, которое возникает после длительного голода и граничит с безумием: запавшие с дрожащим блеском глаза, свисающие сухие языки. И вдруг в сознании Ины возник древний закон. Это был закон, регулирующий выживание вида, и Ины безропотно подчинился ему. Ты сыт и здоров, звучал древний голос, у тебя много еды, и ты легко добудешь еще в любое время, а братья твои измождены, они сейчас не в состоянии догнать даже истощенного оленя и погибнут, если не получат пищи. Накорми их, и ты не только спасешь им жизнь, но и обретешь стаю, о которой грезил в сновидениях, с которой можно взять самого могучего дикого оленя и даже выгнать на крутые обрывы горного барана – под острые камни и не менее острые клыки оставленных в засаде соплеменников. Дай им дорогу к мясу и останови только одного – вожака. Ибо в стае не может быть двух хозяев – это тоже закон вида.
Ины чуть двинулся в сторону, и стая поняла его. Первой подошла крупная волчица. Торчащие ребра, подтянутое почти к позвоночнику брюхо, грязная свалявшаяся шерсть. Она остановилась в шаге от Ины и посмотрела ему в глаза. Волк не проявлял агрессивности, опустил голову. Она, успокоившись, шагнула ближе, потом жалобно и тоскливо поскулила, извиняясь за вторжение, за бессилие, за пожирающий ее голод. Ины в ответ по-доброму заворчал. Тогда она шагнула к теплой туше оленя, и ее пронзил ни с чем не сравнимый запах загнанной добычи – запах пота и крови.
Так прошли мимо Ины, получив разрешение на пищу, семь членов стаи. Восьмым был вожак, и Ины сделал обратный шаг. Волк все понял и тоскливо завыл, но стая уже не слушала его. За спиной Ины раздавался треск сухожилий и хруст костей. Волки мигом забыли старого вожака, который так долго не мог дать им пищи. Стая забыла и то, что именно он увел ее от смерти из опустевших лесов в эти открытые всем ветрам горы, где много оленьих следов и, похоже, ждет легкая добыча. Свои новые надежды стая целиком связала с новым вожаком, столь щедро отдавшим ей оленя, в памяти и будущей жизни своей не оставила она места вчерашнему предводителю. У него еще была возможность повернуться, уйти и попробовать выжить в одиночку. Но он отказался. Он был, сколько помнил себя, – вожаком. Бесстрашным прирожденным воином. Он решил остаться таким до конца и, шагнул вперед…
Второго – слишком возомнившего о себе трехлетку – Ины убил чуть позже. Тот, оказался настолько глуп, что, насытившись подаренной пищей, посмел предъявить права на роль хозяина стаи.
После короткой расправы Ины с вызовом обвел взглядом оставшихся. Все прятали глаза. Только Нэвыскэт подошла и благодарно облизала ему морду. Так была принята власть Ины, хотя он и понял, глядя на волчицу, что в некоторых вопросах власть эта будет далеко не единолична. И Ины, соглашаясь, наклонил голову…
Теперь Нэвыскэт не узнать. Тело стало сильным и упругим, с боков и брюха исчезли грязные колтуны, а в белой, с черноватым налетом шубе при легком ветерке можно разглядеть, как колышется каждая вычищенная до блеска шерстинка. Глаза, когда-то замутненные красноватой дрожащей пленкой, светятся янтарным блеском, смотрят спокойно и мудро. Мудрость эта иногда непонятна Ины и даже пугает его.
Например, сегодняшняя охота. Уже на третье стадо оленей человека совершает налет стая Ины, и всегда Нэвыскэт против. Молодые волки довольны: много хорошей легкой добычи, хорошая тренировка. Они теряют разум от восторга, и Ины трудно вести их по прямой через стадо, не дать далеко разбежаться и угодить под гром пастуха. А Нэвыскэт проходит стадо съежившись, убрав хвост и наклонив голову. Страх? Да, если бы Ины не видел ее много раз во время охоты на дикого оленя. Конечно же, после охоты на оленей человека следует ответная охота, но это закономерное для стаи зло, и его приходится принимать, тщательно заботясь о безопасности. Зато разве можно сравнить налет на тихое стадо бестолковых, прирученных человеком животных с длительной погоней за дикарем, с засадами и обходами на его пути, с изощренным состязанием умов и мышц. Охота на дикаря – работа. Охота в стаде – бесшабашный разгульный праздник, стихия, освобожденная на миг от жестких рамок законов и незыблемых правил.
Давно-давно, в голодную зиму, отец Ины, вожак большой стаи полярных волков, показал сыну дорогу к легкой добыче. Ины это понравилось, и он принял охоту в стаде как развлечение. Да, ее не сравнишь с охотой на дикаря – каждодневной тяжелой работой.
Откуда Ины было знать, что Нэвыскэт на первом году жизни в далеких южных лесах попала под выстрел дробовика, и в памяти ее навсегда остался ужас перед громом, запахом порохового дыма и болью. А в боку, под шкурой, как память сидели дробины.
* * *
Родился звук. Он нарастал.
Ины несколько секунд послушал его, шевельнул годовой, точнее улавливая направление. Стрекочущий звук шел с неба, с той стороны, где нет гор, где рождаются могучие и холодные снежные ветры. В небе обозначилась точка, выросла вместе со звуком, превратилась в большую птицу. Птицей командовал человек, он приручил ее, как оленя, – Ины это понял давно. Только в отличие от оленя птица умела охотиться. Многие на глазах Ины пытались спастись от нее бегством, но тщетно. Единственное спасение – ниши в береговых обрывах, каменные россыпи и кустарник. Но прятаться надо заранее, лишь родится шум. С того мига, как птица увидит тебя, ты пропал.
Молодой волк, наказанный Нэвыскэт на лежке, привстал и, дрожа, завыл. Нэвыскэт оскалилась и зарычала. Волк притих.
Птица пошла через долину в сторону стаи. Крик ее стал невыносим. Ины вдавил морду в снег и закрыл глаза. Слепота снимала напряжение, создавала иллюзию безопасности. Все волки поступили так же, кроме того, что выл от ужаса. Он смотрел.
Пилот положил «Ми-4» в вираж, отворачивая от близкого склона. В момент, когда вертолет встал боком и из маленького треугольника превратился в страшное существо с длинным блестящим хвостом, молодой волк не выдержал. С остекленевшим взглядом, ничего не соображая, он бросился вниз.
Пилот на небольшой скорости начал второй круг над речной поймой. Бело-серую тень и он и Охотник заметили разом.
– Волк! – азартно крикнул Пилот.
Радист и Стрелок распахнули дверь и перекрыли проем страховочным фалом. Пилот уравнял скорость со зверем, в грохоте мотора почти неслышно стукнул выстрел, волк перевернулся через голову, тугим клубком прокатился метров двадцать и, точно его неожиданно развязали, выкинул лапы, хвост и, распластанный, – застыл на розовом снегу.
– Откуда он выскочил, никто не заметил? – спросил Пилот, когда летчики и Охотник подошли к зверю.
– С развалов, их эвон сколь насыпано, – сказал Охотник. – И остатние там. Только нынче их не взять, наст и тут следу почти не кажет, а уж выше – форменный гранит. Да и в вожаках у них матерый ходит, умница. Но можно полетать над камнями, авось еще у кого нервишки дрогнут, наведет на стаю.
– Ну что ж, – Пилот согласно кивнул. – Поехали…
* * *
Скоротечная мартовская ночь кончилась, когда Окот и Валька подошли к террасе, на которой лежали две отравленные туши.
Еще вечером Окот, порывшись в старом чемоданчике, извлек мешочек:
– Это… немножко кушать – быстро подыхай, камака…
– Яд, – объяснила Кымыне. – Давно хранит. Сейчас травить запретили, много других зверей гибнет. Но раз такой случай… – Она вздохнула: – Тридцать два оленя, двадцать восемь одних важенок!
– Стрихнинчиком – это хорошо! – одобрительно кивнул Валька. – Пусть они…
– Ты много говоришь зря, – резко оборвала его Кымыне.
Валька удивленно глянул на нее. Девушка отвернулась.
– Не в духе? Я и сам. Я бы…
Кымыне поднялась и вышла из яранги.
Окот ушел закладывать яд один: дело тонкое, требует работы точной, без помех. А утром, на проверку, обещал идти вместе.
Когда он вернулся, с юга натянуло низкую облачность, сыпанул крупяной снежок. Старик довольно покивал.
– А, дед? Погодка-то? – обрадовался Валька. – Пурга будет?
– Завтыра. Пурьга – хорошо: Ины многа жрать нада.
Валька это уже знал. Накануне пурги звери стремятся раздобыть еды как можно больше, чтобы потом спокойно переспать непогоду где-нибудь в уютном месте. Если завтра пурга, сегодня волки обязательно выйдут на промысел.
…Валька поднял над снежным валиком голову и оцепенел. Метрах в двухстах, на склоне, у отравленных туш метались волки. Они прыгали друг на друга, отскакивали, падали. Передрались, что ли?! Две туши им мало?! Во ненасытные твари… Нет, непохоже. Один воюет. Да, один. Смотри, не пускает других к тушам. Да, одному вовек не сожрать. Ну, жадность волчья!
– Один кушал, скоро подыхай, – еле слышно прошептал Окот.
Волк, спружинив ноги, продолжал загораживать туши от трех собратьев. А где остальные? Дед говорил – семь. Валька достал бинокль, и звери оказались рядом. Защищавший туши улегся. Бока ходят тяжело, пасть открыта, с языка капает розовая пена, нос и щеки собраны в яростную гармошку, торчат клыки. Троица явно боится его. Они долго стоят неподвижно, потом начинают обходить лежащего с боков. Тот вскакивает и падает. Вновь, уже медленно, встает и пытается прыгнуть, но прыжок вялый, короткий, ноги не выдерживают, и он падает.
– Один подыхай! – снова шепчет Окот, и тут до Вальки доходит: это же отравленный волк! Он, видно, послан в разведку, первым попробовал мясо, почувствовал яд и теперь пытается спасти стаю. Ну волчина! Ну герой! Надо же – собой жертвует, явно гибнет, а брательников спасает… Готов вроде… Да, без пользы твои усилия, серый. Сейчас они нажрутся тоже и…
К погибшему осторожно приблизился один, долго ходил вокруг, нюхал, потом сел, поднял морду и завыл. Звук еще не растаял, когда над сопкой вдруг родился другой жуткий голос. Он зазвучал на низкой ноте, постепенно поднимался вверх, оторвался от земли, заполнил небо и тундровые просторы, нигде не отражаясь и не возвращаясь обратно. Он заливал сознание тоской, болью и безысходностью, а когда резко оборвался, сила его воздействия была такова, что Валька продолжал лежать в оцепенении и чуть ли не физически чувствовал, как скатываются с земли и растворяются в невообразимых далях волны этого голоса.
– Тэрыкы? – прошептал Окот.
Волки у приманы окаменели. Потом попятились.
Уходят! Уходят! Валька совместил мушку с прорезью, подвел под дрожащее пятно и нажал спуск. Пятно дернулось и пропало. Тут же ударил выстрел Окота, первый и почти мгновенно – второй.
– Это же надо, – бессильно прошептал Валька. – Все…
– Сыматри далеко – дальше! – подтолкнул его Окот.
Валька поднял глаза. Там, на срезе следующей террасы, в белесой кисее летящего снега сидели два волка. Левый на голову выше и раза в два шире. Даже на расстоянии в четыреста метров он казался огромным, не меньше пятилетнего оленя.
– Стреляй, дед! – зашептал Валька. – Вожак это! Ты возьмешь!
– Тэрыкы! – Окот замотал головой. – Не нада! Нелизя! Тэрыкы!
– Да волк это, какой Тэрыкы, какой оборотень! – Валька подкинул карабин и нажал скобу. Волки шарахнулись и исчезли. – Эх ты, дед! – Валька отпихнул карабин. – Такого зверя отпустили! Наслушался поповских бредней! Скольких он еще порежет… А воет-то – жуть!
– Так кричит Тэрыкы. Давно, – Окот опустил руку к колену, – я такой был, Тэрыкы приходил стадо. Его многа стреляли, пуля падал рядом. Тэрыкы брал лучший пастух, убивал, потом резал многа олени, гулял тундру. Тэрыкы нелизя убивать.
* * *
После этой охоты волчья пара исчезла. В апреле заскакали среди кустов зимовавшие на сопках зайцы. Табунки куропаток и стайка пуночек, розовые от солнечных лучей, порхали вокруг стойбища. В конце мая быстро и незаметно сошел снег. Забродили миражи над фиолетовой тундрой, загрохотал мутный поток Мечега. Незаметно появились нежно-зеленые пятнышки, раскинули длинные щупальца и в два дня заполонили тундру, высветили речные галечные косы.
«Да, тут тебе не материковая нега, – думал Валька, собирая в букетик нежные цветы багульника по дороге из стада. – Тут природа деловая, работает быстро и четко… – Он отставил руку, разглядывая букетик. – Отнесу, пусть радуется. Она цветы любит. Говорит…» – Валька замер, увидев что-то сквозь стебли цветов, медленно опустил руку. Напротив, за промоиной, стоял огромный волк. Ины!
Волк сделал шаг, второй. Теперь их разделяло метров шесть – хороший прыжок. «А карабин в яранге, а ракетница в рюкзаке за спиной», – как-то устало подумай Валька.
Волк повернулся и, совсем по-собачьи затрусив вдоль промоины вверх, исчез за увалом. Только тогда у Вальки задрожали ноги, и он, сжимая букетик, почти упал в сырые кочки…
– Слушай, слушай! – выбежала навстречу Кымыне: – Сегодня ночью в соседнем стаде волк убил важенку и трех телят!
– Это Ины, – сказал Валька. – Я его видел.
С этого дня сообщения о налетах пошли ежедневно.
– Этки, – сказал Окот. – Плоха. Нэвыскэт родила сильна многа дети. Ей нада многа кушать, им тожа. Теперь будет большой охота на стадо. Завтра ходим ярангу Ины.
– А ты что, дед, знаешь, где он живет? – удивился Валька.
– Немножка знаем, – Окот кивнул и заговорил по-своему.
– Почти уверен, – переводила девушка. – Ины побывал во всех бригадах, которые стоят кругом. А нас не трогает, но волки всегда не трогают живущих рядом. Дедушка знает в округе одно место, где умный Ины может устроить дом. Он пойдет туда с тобой завтра.
– Урра! – восхитился Валька. – Окот умный, ныгыттэпкин! Давай чистить карабин!
– Он не будет стрелять, – тихо сказала Кымыне. – Он верит, что Ины не волк. Он верит – его не убьешь.
– Бабушкины сказки, – Валька ухмыльнулся. – Ты сама-то…
– Молчи! – Кымыне властно положила ладонь на его губы. – Не надо судить. Не надо лишать дедушку его мира. Он всю жизнь работал, и хорошо работал, – разве этого мало? Потом, у него есть особый метод охоты, старики держат его в тайне. Даже я не знаю, а тебе он покажет. Ты стал хороший пастух. Разве не интересно?
– Интересно, милая Кымыне! – Валька подхватил и закружил ее.
* * *
Валька шагал сзади и смотрел, как комары едут на спине Окота. Он где-то читал, что комар не может долго летать, и вот вам: природа и этих тварей наделила хитростью. Насекомые сидели на спине Окота ровными рядами, как солдаты на параде. Валька насчитал семнадцать рядов от плеч до поясницы. Войско. А какая организация! Периодически отдельные насекомые взлетали и на их место шлепались другие, уставшие. Подравняются, замрут. Таких бы дисциплинированных воинов какому-нибудь… ну, Дарию. И неизвестно, был ли бы Александр Македонский Великим… Да… Вот какая чертовщина в голову лезет! Валька огляделся. Они шли вверх по Мечегу. Справа у крутых осыпей полосой рос густой ольховник. Настоящий лес, метра три в высоту. Надо прийти с Кымыне, посидеть под деревьями. В лесу-то она еще не бывала. Осенью в отпуск, вот и возьму, покажу. Она всем понравится.
Окот стал, осмотрелся и осторожно побрел через Мечег. На той стороне в ржавых обрывах темнела расщелина. Из нее к реке спускалась корявая лестница из желто-серых плит сланца. По ним прыгал ручеек. Валька пошел следом. Окот залез на третью ступеньку и долго разглядывал ветви ивняка, почти смыкающиеся над ручейком. Наконец поманил Вальку, ткнув пальцем в воду и в сапог. Валька понял: идти только по ручью. Значит, тут? Ну, начинается. Он забрался к старику, глянул: на узких листьях ивы густо висели белые шерстины. А вот на черенке целый пучок. Да, тут.
