Текст книги "Возмездие"

Автор книги: Николай Кузьмин

Основным преступлением «русских фашистов» был словесный трёп. Собираясь на московских кухнях, они обсуждали создание литературного журнала «Россиянин», – как ответ русских писателей на возмутительное засилье. Лубянские спецы квалифицировали эти кухонные посиделки устрашающе и обрекающе: собраниями террористов.

Капитан Журбенко распорядился взять под стражу сына Есенина – Юрия. Этого юношу «завалил» И. Приблудный, выдавая себя за друга его великого отца. Юрий по молодости лет легко поддался на посулы следователей и сделал страшные признания: узнав, что у Аркадия Гайдара имеется несколько револьверов (привёз с Гражданской войны), он попросил его поделиться своим арсеналом «для святого дела». Добытый револьвер предназначался для Павла Васильева: по решению террористической организации он должен был застрелить товарища Сталина. Кандидатуру Васильева на роль главного убийцы будто бы поддержали Каменев, к тому времени уже расстрелянный, и Бухарин, только что арестованный. Васильев для исполнения приговора над Вождём подходил более других: «Ненавистного тирана застрелил самый талантливый поэт эпохи!»

Арестованные поэты искренне надеялись, что, угождая лукавым и настойчивым допросчикам, они тем самым убедительно демонстрируют свою советскую благонадёжность, и охотно называли имена друзей, приятелей, знакомых. Жестокая ошибка! Задачей следствия было доказать массовость преступной организации. Остальное зависело от искусства допросов и стойкости арестованных.

Из показаний Ярослава Смелякова:

«Я попал под влияние Васильева, звериного индивидуалиста и кулака».

К протоколу приложен автограф стихотворения поэта:

Жидовка

 
Прокламации и забастовки,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
 
 
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена —
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она…
 
 
Брызжет кляксы чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.
 
 
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти.
Никому никаких снисхождений
Никогда у неё не найти.
 
 
Все мы стоим того, что мы стоим,
Будет сделан по скорому суд,
И тебя самое под конвоем
По советской земле повезут…
 

Преступное умонастроение Смелякова усугублялось ещё и тем, что у него при обыске нашли сочинение Гитлера «Майн кампф». (Да уж подлинно, что нашли? А не подбросили?)

Напоследок сам Васильев подписал признание: «Враги толкнули меня на подлое дело убийства наших вождей».

Сергей Клычков признал: «Я был фашистом, только не немецким, а русским».

Из смертной камеры он послал отчаянную мольбу: «Простите меня, я больше не буду!»

Всех русских поэтов расстреляли за террор.

В обвинительное заключение не был включён довольно хлёсткий пункт: будто бы поэты собирались обратиться в Лигу Наций с жалобой на отсутствие демократии в СССР. Однако эта идея осталась у «тётки» про запас. Предстояла дальнейшая истребительная работа, провоцировались новые «дела» – и по усилиям «литературоведов» можно проследить, как тянулись их загребущие лапы к тем, кто ещё бегал на воле: писателям Булгакову и Замятину, актёрам Москвину и Качалову. Выпускались коготки и на других, – во многих протоколах значатся имена С. Чапыгина, А. Неверова, С. Подъячева, В. Шишкова, М. Пришвина, И. Касаткина, С. Малашкина, И. Шухова.

И – снова: непостижимая избирательность.

Тот же Юрий Есенин, молоденький мальчишка, расстрелян как террорист, пытавшийся добыть оружие.

Но Гайдар, у которого он якобы выпрашивал револьвер, почему-то остался в стороне со всем своим арсеналом!

Больше того, именно в эту пору Гайдар вдруг продемонстрировал такую степень своего влияния, что перед ним склонила свою пьяную от крови голову сама «тётка»! Как уже указывалось, Гайдар в юношеские годы возглавлял карательный отряд по борьбе с мятежами (расстреливал, рубил шашками, топил в прорубях). Обосновавшись в Москве, он принялся писать для детей (и неплохо, кстати). На преуспевающего сочинителя положила глаз шустренькая Лия Лазарева, работавшая на киностудии «Детфильм». Счастье молодожёнов оказалось недолгим: Лия разочаровалась в бывшем карателе и ушла к некоему Соломянскому. Её сын Тимур появился на свет уже под крышей нового мужа… Спустя какое-то время в широкозахватную сеть «тётки» угодили и Лия, и Соломянский. Тогда мать Лии принялась хлопотать. Она обратилась к редактору журнала «Костёр» Бобу Ивантеру, затем они вместе явились к Аркадию Гайдару. Создатель «Тимура и его команды», быстренько прикинув, направился в салон Евгении Соломоновны, жены Ежова. Расчёт оказался точным, успех же хлопот частичным: Лию «тётка» отпустила, Соломянского – нет.

А удивительный иммунитет от «тёткиных» клыков поэта Иосифа Уткина?

Один из самых крупных и влиятельных троцкистов X. Раковский был возвращён из ссылки. В Москве он на долгое время поселился в квартире своего друга Уткина. Легко представить, какой жгучий интерес Лубянки вызвало бы обиталище троцкиста, поселись он, скажем, у Есенина или Платонова. А вот под крышей Уткина он жил совершенно безмятежно и бдительная «тётка» не проявляла никакого интереса ни к хозяину квартиры, ни к его чрезвычайно опасному квартиранту.

Убедительный пример того, что кровожадность «тётки» носила подчёркнуто национальный характер. Ей был сладок вкус только русской крови!

* * *

Время – лучший раскрыватель всевозможных тайн (в том числе и лубянских).

Николай Иванович Ежов уже перед самым своим закатом стал напряжённо ломать голову над неразрешимой для его ума загадкой. ВЧК изначально была задумана и создана для истребления народа завоёванной страны. И это ведомство усердно осуществляло своё предназначение. Уничтожались не отдельные граждане России, а целые сословия. Кровь лилась рекой. Ведомство меняло вывеску, называлось ОГПУ, а затем НКВД, но назначение нисколько не менялось. Задание оставалось прежним. Только орудовало уже не узкое ведомство – работала целая система надзора, сыска и арестов. Список жертв был бесконечен. Но в этом списке вдруг обнаруживались непостижимые пробелы: лицу из оперативной разработки давно следовало бы оказаться на лубянских нарах, оно же продолжало оставаться на свободе и лишь молило Бога отвести беду. И Бог, в лице тех, кто визировал ордера, вдруг на самом деле милосердничал, миловал. Что же лежало в основе этих милостей свирепых деятелей карательного ведомства? Ежов держал в руках и своими глазами читал многие и многие оперативные документы. Они не уничтожались, а наоборот, бережно сохранялись, вылеживаясь в папках. Для каких целей? Зачем? Почему им тогда же, когда они были добыты, не давали ход? Угадывалось в этом что-то неторопливо-удавье, некая игра смертельной мощи кольцами!

Разгадка такой неторопливости заключалась в том, что карательное ведомство считало виноватыми всех без исключения граждан Советского Союза. Поэтому обильные донесения сексотов подшивались впрок, создавая задел для будущих процессов, малых и больших. Годилось всё: случайные словечки, рассказанные анекдоты, знакомства, встречи, споры и ссоры. «Тётка» работала с большим заглядом в будущее, и у неё всё было готово для того, чтобы в любую минуту получить визу на любой арест. Само собой, приоритет при этом отдавался людям выдающимся, заслуженным. И часто, очень часто успех профессиональный вёл к жизненному краху во внутренней тюрьме в самом центре Белокаменной.

Быстро свалив и погубив Ежова, «тётка» показала свою изворотливость и неодолимость. Эта зловещая организация продолжала жить и действовать по своим законам и мало кому известным планам.

Маленького Ежова сменил тучный Берия. С Лубянки вроде бы пахнуло свежим ветерком: прошла полоса реабилитаций. Однако весеннее настроение было недолгим: вскоре на лубянских нарах оказались Исаак Бабель, Михаил Кольцов, Всеволод Мейерхольд. Наблюдалась преемственность палачества. «Тётка» не собиралась становиться вегетарианкой, ей по-прежнему требовалась обильная кровавая жратва!

Колоссальная власть Лубянки опиралась на жуткий страх граждан. Обмиравшее население верило что палачам известны не только их дела, но и мысли. У них, у палачей, необыкновенно зоркие глаза и непостижимой чуткости уши. Они всё видят и всё слышат.

Секрет такого всевидения и всеслышания – секретные сотрудники, стукачи, золотой фонд Лубянки в борьбе с населением страны, цепенеющим от безысходного ужаса.

После Первого писательского съезда в помощь 9-му отделению 4-го отдела было создано специальное подразделение, сплошь состоящее из сексотов. Эти люди постоянно вертелись в местах массового скопления и регулярно докладывали «тётке» обо всём увиденном и услышанном. Руководила этим подразделением известная чекистка из Гомеля Эмма Каган.

Стукачи, подобно муравьям, деятельно таскают «тётке» свою сучью добычу. Их донесения подшиваются в казенные папки. На языке палачей эти доставленные сведения называются «компроматом».

Страна ахнула, узнав о нелепой гибели великого лётчика Валерия Чкалова.

В «тёткиных» хоромах становилось тесновато: к Бабелю, Кольцову и Мейерхольду добавились Лев Ландау, Сергей Королёв, Андрей Туполев.

Известия о таких арестах звучали наподобие сильных взрывов, от которых вздрагивала земля под ногами.

На академика И. П. Павлова, нобелевского лауреата, благополучно скончавшегося в своей постели, заботливая «тётка» накопила пять толстенных томов обрекающего компромата.

В числе тех, на кого завели «Дело оперативной разработки», оказалась А. А. Ахматова, жена расстрелянного Гумилёва и мать речистого Льва, бегавшего в жизни буквально по острию ножа. В папку, утолщавшуюся с каждым днём, ложились обстоятельные донесения некой С. Островской, проникшей в окружение Ахматовой и даже сделавшейся её наперсницей. Постукивали и друзья, и соседи, и просто случайные знакомые. Очень продуктивно работал известный в своё время ленинградский литератор П. Лукницкий. Он был тоже своим человеком в доме Ахматовой. Ему «тётка» обязана наиболее пикантными подробностями их жизни стареющей поэтессы: «Хорошо пьёт и вино, и водку».

«Агрессивна к бывшим мужьям». «В пьяном виде пристаёт к молодым и красивым женщинам». «Беспомощна в житейском отношении: зашить чулок – проблема».

Семейное счастье Анны Андреевны, как известно, не сложилось. Она рано разошлась с Н. Гумилёвым и 18 лет прожила с таким срамцом, как Н. Пунин. Около 8 лет длилась её связь с известным патологоанатомом А. Гаршиным. Любопытно отметить, что в вину Ахматовой ставились её стихи, посвящённые Сталину:

 
Пусть миру этот день
Запомнится навеки,
Пусть будет вечности
Завещан этот час,
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от смерти спас…
 

Анна Андреевна на самом деле испытывала к Вождю искреннюю благодарность. С его помощью ей удалось освободить арестованных Н. Лунина и Л. Гумилёва. Более того, она не сомневалась в том, что уцелеть в писательской мясорубке ей удалось только благодаря покровительству Генерального секретаря.

На арестованного Бабеля завели «Дело» № 39041. Следствие заняло 6 месяцев. Бабелю не повезло: он попал в лапы сатанистов Родоса и Шварцмана.

Особенно интенсивно допросы проводились в майские дни. Тогда «разматывали» самого Ежова, поэтому Бабеля усиленно трясли, требуя от него сведений о салоне Евгении Соломоновны, жены наркома. Усердствуя перед следствием, Бабель нисколько не запирался. Он заваливал всех подряд (в отличие от Мандельштама). Бабель называл В. Катаева, Ю. Олешу, О. Мандельштама, С. Михоэлса, С. Эйзенштейна, Г. Александрова, И. Эренбурга, Вс. Иванова, Л. Леонова, Л. Сейфуллину. Из журналистов он назвал Е. Кригера, Т. Тэсс, Е. Вермонта.

Интересуясь бывавшими в салоне сотрудниками немецкого посольства Попельманом и Штейнером, следователи ухватили ниточку, тянувшуюся в штаб Киевского военного округа.

Раскалываясь до дна души, Бабель потянул за собой и своего влиятельного друга Евдокимова, начальника Секретно-оперативного отдела НКВД.

Михаилу Кольцову следователи сразу же напомнили его газетные статьи, в которых он советовал своим жертвам не терять напрасно времени и отправляться в тюрьму. Арестованный горько повесил голову и утёр набежавшую слезу. Не вспомнил ли он в тот момент, что первым назвал А. Платонова «врагом народа»? Оказавшись на Лубянке, он доверительно поведал, что стояло за внезапным вызовом Пастернака и Бабеля на Парижский конгресс деятелей культуры. Закоперщиком выступил писатель А. Жид. Он пригрозил сорвать конгресс, если эти двое не приедут. Ультиматум Жида передал в Кремль Илья Эренбург… После этого у Кольцова стали добиваться сведений о нелегальных связях Пастернака с деятелями Запада. Возникло агентурное «Дело», в которое стали подшиваться доказательства «несоветских настроений» Пастернака и Олеши.

Кольцов, так же как и Бабель, утянул за собой своего весьма влиятельного друга Матвея Бермана, начальника ГУЛАГа.

Поразительную словоохотливость проявил на допросах Мейерхольд. Этот заваливал всех подряд (а особенно – Д. Шостаковича). На арест режиссёра-маузериста странным образом наложилось зверское убийство 3. Райх, его жены. Чем это можно объяснить? Уж не поразительными ли откровениями арестованного – в частности, насчёт Троцкого? Ведь театральный самодур и диктатор находились в сердечнейших отношениях!

В общем и целом лубянские «литературоведы» благодаря откровениям ошеломлённых арестованных, собрали богатую жатву. Например, в связи с А. Воронским, тогдашним «столпом» официальной литературы, вдруг возникли такие персоны, как Шмидт и Дрейцер, а также Охотников, один из отчаянных боевиков, которому в 1927 году во время путча Троцкого удалось прорваться на трибуну Мавзолея к Сталину!

Надо ли говорить, что участь всех, кто попадал тогда к «тётке», была предрешена ещё в тот миг, когда лубянское начальство визировало ордера на арест. Именно в те времена и именно с Лубянки получила распространение палаческая формула: «Незаменимых людей нет!» Есть, имеются такие, подлинно никем не заменимые. И великая беда народа и страны, когда не знающие никакого удержу прохвосты с наглым видом изобретают такие волчьи афоризмы!

* * *

Нелепая смерть сына окончательно подорвала силы Горького. Какое-то время его взбадривала работа по подготовке писательского съезда. Осенью жизненный «завод» иссяк. Старого писателя бережно перевезли в Крым, в Тессели. Роскошная природа Южного берега, синее тёплое море напоминали ему Италию. И лечение, и климат сказались благотворно. Участились периоды, когда Алексей Максимович подолгу не поднимался из-за письменного стола.

Из Москвы доставлялась обильная почта, звонил телефон, узнавались последние новости, слухи, сплетни.

В Кремлёвской больнице умер Анри Барбюс, отважный коммунист, верный друг Советского Союза.

У Ахматовой арестовали сына Л. Гумилёва и мужа Н. Пунина.

В очередной раз попал в тюрьму неугомонный Павел Васильев.

Критики вдруг принялись клевать Л. Леонова, К. Федина и Вс. Иванова.

В течение долгих месяцев он оставался вдали от Москвы и освоился с одиночеством, привык и даже полюбил это состояние личной независимости от напряжённой суеты большого человеческого общества. Всёже на его плечах висели обязанности руководителя Союза писателей, им постоянно интересовался Сталин, искренне желавший завершения работы над «Климом Самгиным» и в то же время испытывавший потребность в его постоянном присутствии рядом с собой. Вождь был завален заботами сверх головы и с раздражением отвлекался на дела культуры, где у него не было помощников, которым он полностью бы доверял.

Начало нового года (последнего в жизни Горького) ознаменовалось важным правительственным постановлением: возник Комитет по делам искусств при Совнаркоме СССР. Важное решение, навеянное, несомненно, созданием Союза советских писателей. Власть усиливала централизованное управление творческими организациями. Через десять дней «Правда» ахнула по Д. Шостаковичу, опубликовав разгромную статью «Сумбур вместо музыки». Уничтожительной критике подверглась опера молодого композитора «Леди Макбет Мценского уезда».

Зимой Горькому всегда работалось лучше, продуктивнее. «Климу Самгину» он отдавал каждое утро. Затем читались газеты и письма. Не считая себя знатоком в области музыки, Алексей Максимович всё же решил высказаться в защиту Шостаковича и сел писать Сталину. Невыносимо грубым показался ему тон центральной партийной газеты. Композитору всего 25 лет. Такая, с позволения сказать, критика способна не помочь, не подсказать, не поправить, а – убить. Подобная статья – удар кирпичом по голове. Разбойничий приём, что и толковать!

Рецидив старого – так он квалифицировал критический «наезд» на молодого композитора.

Сталин откликнулся немедленно и у них (в последний раз) завязалась оживлённая переписка. Генеральному секретарю по-прежнему не хватало времени приглядывать за всем сложным государственным хозяйством. Иосиф Виссарионович спрашивал, как идёт лечение. Рекомендовал насчёт Шостаковича обратиться в «Правду» – написать статью в защиту молодого композитора. А что? Партийная газета обязана поддерживать дискуссионный тон. Напоследок Вождь деликатно поинтересовался, когда можно ждать писателя в Москву.

Весной, холодной и дождливой, возвращаться на север не годилось. Алексей Максимович решил дождаться устойчивого тепла.

Зимой в Крыму выдавались тихие голубые дни. Солнце не пекло, а грело. Алексей Максимович усаживался на веранде и подолгу завороженно глядел в морскую даль. Вечное не умирающее море, древний Понт Эвксинский, катило свои волны на берега Тавриды совершенно так же, как и во времена аргонавтов. На губах писателя возникала меланхолическая улыбка человека, завершающего свой жизненный путь.

Гибель сына оставила его в полнейшем одиночестве. «Тимоша», жена Максима, вела себя безобразно. Е. П. Пешкова занималась подрастающими внучками. В доме распоряжался «вечный» Крючков, научившийся, в конце концов, не мозолить без нужды глаза.

В эти часы тихого созерцания бескрайнего сверкающего моря усталого писателя одолевали несвоевременные мысли – в очередной раз. Окружавшая его действительность давала для таких мыслей обильный материал.

Он сильно хотел поехать на Парижский конгресс культуры и уже начал работать над текстом выступления. Его волновала судьба мировой литературы. Упадок наблюдался повсеместно. Давно ли человечество восхищалось Диккенсом и Байроном, Гюго и Бальзаком, Гете и Шиллером? А кого из нынешних корифеев можно с ними сравнить? Время гигантов миновало. Они вымерли, как динозавры. Буржуазные нравы убивают великую культуру.

Искусство превращается в развлекаловку, литература – в занятное чтиво. Капитализм несовместим с развитием человеческого духа. Только социализм с его государственной заботой о нравственном облике общества способен пресечь это позорное оскудение и не позволить Человеку превратиться в двуногое животное.

Он чувствовал, что силы на исходе, больше ему за границей не бывать – поэтому собирался пропеть настоящий гимн своему великому народу (перед оскаленной мордой западного зверя – фашизма). Ему хотелось рассказать о жутких годах голода и разрухи. Страна томилась в очередях, унижалась перед мешочниками, меняла картины и драгоценности на селёдки – и всё же ломилась на поэтические вечера. Духовный голод у русских преобладал над голодом утробным. Есть ли ещё другой такой народ? И вот это народ, давший человечеству величайшие творения человеческого духа, должен исчезнуть с лица планеты стараниями каких-то озверелых подонков общества, называемых фашистами!

В Париж он не поехал. Болезни и упадок сил не позволили тронуться в дальнюю дорогу. Пришлось ограничиться приветственной телеграммой.

Согреваясь теплом последней осени, он не мог не задуматься о том, как прожита долгая и, в общем-то, достаточно бурная жизнь. Он никогда не запирался в «башню из слоновой кости» (как это было модно) и считался, пожалуй, самым политизированным писателем. Достаточно того, что он многие годы вёл борьбу плечом к плечу с большевиками. И это ему, а не кому-то другому удалось написать программную книгу для свержения самодержавия – роман «Мать». Не боясь ничего, он не отсиживался в холодке, а лез в самую бучу тогдашней политической борьбы… Но вот скинули самодержавие, скинули никчемного царя… а ему, Буревестнику русской Революции, пришлось убегать из родного дома!

В памяти писателя всплыли ненавистные хари Свердлова, Зиновьева, Троцкого…

Какой безжалостный народ!

А ведь он искренне боролся за их права в России!

Права… А обязанности?

Свои обязанности (и права!) они продемонстрировали в годы «красного террора».

Алексей Максимович вспомнил сына Максима, его шуточно-напыщенную декламацию:

 
Евреи сидят на конях вороных.
Былинники песни слагают о них!
 

Со своей наивностью он ещё совсем недавно уговаривал Сталина простить Каменева и дать ему пост директора издательства «Академия» (а затем и руководителя Института мировой литературы).

На его взгляд, внезапный выстрел в Смольном прозвучал погромче, нежели знаменитый выстрел «Авроры»!

Они, это они лишили его сына, единственной опоры в жизни (невольно вспомнились душераздирающие строки давнишнего письма Ивана Шмелёва). Вокруг образовалась убийственная пустота. Умирать придётся в полном одиночестве, под приглядом волосатого угрюмого Крючкова. Ну и врачей, неизбежных спутников старого больного человека…

На днях в Тессели приезжали Маршак и Никулин. Рассказали последние новости. В Москве идут аресты. Поговаривают о большом судебном процессе, совершенно открытом, в большом зале. Говорят, пригласительные билеты будут распределяться по предприятиям, по организациям: хотят, чтобы в судебном зале побывали многие и своими ушами услышали признания преступников… После встречи с гостями осталось тягостное впечатление. Алексей Максимович так и не понял, зачем они приезжали. Осведомиться о его здоровье? Рассказать московские новости? Странно…

Сталин однажды назвал ОГПУ печенью государства. Обязанность этого важнейшего органа – выводить из организма державы всевозможные яды. Однако «печень» в Советской России изначально оказалась нездоровой. «Отвратительное ведомство!» – считал Горький. Перед его глазами постоянно находились нахальнейший Ягода, сожитель «Тимоши», и несменяемый Крючков…

Вспоминался второй год советской власти, дни работы VIII съезда партии. Республика находилась в сплошном окружении фронтов, недавно пала Пермь, на юге готовилось победное наступление Деникина. Но даже в этой обстановке В. И. Ленин обратил внимание делегатов съезда на опасность пролезания в партию чужих людей. Он говорил:

«К нам присосались карьеристы, авантюристы, которые назвались коммунистами и надувают нас, которые попали к нам потому, что коммунисты теперь у власти, потому что более честные „служилые“ элементы не пошли к нам работать вследствие своих отсталых идей, а у карьеристов нет никаких идей, нет никакой честности. Эти люди, которые стремятся только выслужиться, пускают на местах в ход принуждение и думают, что это хорошо».

Ленин подчеркнул, что эти «присосавшиеся» страшней и Колчака и Деникина вместе взятых.

С тех пор миновало полтора десятка лет. Алексей Максимович видел – и близко видел! – бездну таких присосавшихся паразитов.

Когда-то великий Гоголь показал миру бюрократическое Кувшинное Рыло, дремучего чиновника из канцелярии.

Не видел он советского Свиного Рыла!

В те времена не существовало Комиссии Партийного Контроля.

В наши дни присосавшиеся, прилипшие, проникшие правдами и неправдами в ряды партии проявляют живучесть клопов: ничем не вытравишь! Мало-помалу образовывается целый материк чиновников, только уже советских. Они пронырливей, хитрей, нахрапистей, а, следовательно, и опасней тех, гоголевских Кувшинных Рыл.

(Советские Свиные Рыла в конце концов и погубят СССР, первую на планете страну трудящихся).

Рабочий класс… Диктатура пролетариата…

Что сталось с несокрушимым и бесстрашным Павлом Власовым? (Здесь мысли старого писателя стали несвоевременными до предела.)

При советской власти Павел, простой рабочий без образования и подкованный лишь политически, непременно потянулся бы к учёбе – хотя бы в техникум. Казалось бы, диплом – большое достижение. Однако, став дипломированным специалистом, Павел переставал считаться пролетарием, и превращался… в кого?.. да едва ли не в антагониста самому себе!

А если он, не дай Бог, окончит институт и станет инженером?

Выходило, что Павлу Власову, рабочему передовому, никак не следовало стремиться к образованию, – иначе он моментально терял титул пролетария и право осуществлять так называемую диктатуру пролетариата. Он уже не мог именоваться «гегемоном».

Диктатура… Гегемония…

Алексей Максимович вспомнил расстрел рабочей манифестации 5 января 1918 года, спустя всего два месяца после выстрела «Авроры». С тех пор о гегемонии что-то не слышно. Рабочие огромных предприятий потеряли представление о классовой борьбе. Впрочем, как их за это судить? Хозяйчиков не стало, они в хозяев превратились сами. И потекло безмятежное существование с пивнушками и футбольными страстями. И навсегда позабыт оказался могучий, волнующий кровь «Интернационал».

Незаметным образом рабочие превратились в благополучных городских обывателей, в советское мещанство. Стали жирными Гагарами.

Так Павел Власов со своею диктатурой оказался мифом.

Может быть, правильнее было говорить не о диктатуре пролетариата (рабочего класса), а о диктатуре работающего класса? «Кто не работает, тот не ест»…

И снова о «присосавшихся»…

Они стали настоящим бедствием советской власти. Всяк мерзавец в СССР стремится во что бы то ни стало обзавестись партийным билетом. Коммунистом такой пробойный ловчила не станет никогда – не та порода. Но, став обладателем заветной красной книжечки, он пускается во все тяжкие, напрягает все свои способности и силы грызуна и старается пролезть всё выше, выше, выше. И страшно представить, каких высот достигнет эта тварь и, следовательно, какой вред она причинит государству трудящихся, пока единственному на планете.

* * *

Из Крыма Алексей Максимович отправил в редакцию «Правды» две статьи. Обе были напечатаны одна за другой: «О формализме» (в защиту Шостаковича) и «От врагов общества – к героям труда» (писательское восхищение трудовым порывом, вдохновлённым рекордом забойщика Стаханова).

Весной его потянуло в Москву.

Ехать было необходимо ещё и потому, что намечался пленум Правления Союза писателей.

В вагоне Горький подолгу простаивал у окна. В то лето по стране гремела музыка композитора Исаака Дунаевского из кинофильмов «Цирк», «Вратарь», «Дети капитана Гранта». Чудесные мелодии западали в память сразу и навсегда. Народ распевал «Эй, вратарь, готовься к бою», «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер» и особенно – «Широка страна моя родная».

В Москве Горького заждались. Намеченный писательский пленум требовал его активного участия.

На дачу в Барвиху приехал поэт Алексей Сурков с подготовленными документами. Предстояло «подкорректировать» ошибочные оценки некоторым поэтам, прозвучавшие на Первом съезде писателей. Речь, в частности, шла о Пастернаке. Старинный друг Маяковского, поэт Николай Асеев писал довольно жёстко: «Скрываясь за вершины своего интеллекта, поэт занимается обскурантистским воспеванием прошлого». «Литературная газета» предлагала Пастернаку «задуматься, куда ведет его путь индивидуализма, цехового высокомерия и претенциозного зазнайства».

Снова угодил под каток зубодробильной критики Михаил Булгаков. О его новой пьесе «Мольер» редакционная статья «Правды» отозвалась так: «Внешний блеск и фальшивое содержание».

О рабочей атмосфере аппарата Правления Союза писателей А. Сурков рассказывал с кислым видом. Анне Ахматовой удалось добиться освобождения с Лубянки и сына и мужа… П. Васильев по-прежнему буйствует… Николаю Островскому правительство выделило квартиру в центре Москвы и дачу в Сочи. Недавно ему вручен писательский билет № 616.

Сурков заметил, что в кабинет заглядывает профессор Левин, и стал прощаться. В следующий раз он обещал привезти список мероприятий, связанных с приездом французского писателя Андрэ Жида. Гость непременно хочет встречи с Горьким…

Запасов крымского здоровья Горькому хватило ненадолго. В Москве, попав в руки столичной профессуры, писатель стал быстро угасать.

Художница Валентина Ходасевич многие годы прожила в семье Горького. Они вместе уехали в эмиграцию, вместе вернулись. У неё было домашнее прозвище «Молекула». Узнав о тяжёлом состоянии «Дуки», художница помчалась в Барвиху. Её встретил суровый неразговорчивый Крючков и не пустил дальше ворот.

Горький умирал в полнейшем одиночестве.

Наступили критические дни. Суетились люди в белых халатах. Горький задыхался. Доктор Левин многомудро изрёк, что наступает момент, когда медицина становится бессильной. Внезапно молоденькая медсестра на свой страх и риск ввела умиравшему камфару и заставила его выпить бокал шампанского. Алексей Максимович почувствовал себя лучше и попросил поднять его повыше. Он сам подбил себе под спину измятую подушку.

Несанкционированное, дерзкое вмешательство медсестры продлило жизнь писателя на два дня.

В последний вечер к воротам дачи подъехал автомобиль. Из него вышли Луи Арагон и Эльза Триоле. Привёз их Михаил Кольцов. Усиленная охрана во главе с Крючковым остановила приехавших. Крючков сбегал позвонить по телефону и, вернувшись, грубо бросил: «Нельзя!»

Из распахнувшихся ворот дачи вылетело несколько автомашин, набитых людьми в белых халатах…

* * *

Гроб с телом умерщвленного писателя был выставлен в Колонном зале.

Людской поток был нескончаем.

Возле гроба скончавшегося классика неотлучно находились три женщины, делившие с ним жизнь: Е. П. Пешкова, М. Ф. Андреева и М. И. Будберг (Закревская-Бенкендорф).

Николай Иванович Ежов к тому времени достаточно уверенно держал в руках кончики, вылезшие из хорошо организованного антигосударственного заговора. Машина следствия набирала ход. Два месяца оставалось до основного судебного процесса над Зиновьевым и Каменевым (оба уже были доставлены во внутреннюю тюрьму из политизолятора, где они отбывали сроки по приговору прошлогоднего суда). Аресты не прекращались. В череде подозреваемых обозначились фигуры медиков, согласившихся стать палачами-исполнителями злодейских планов.

Ежов много времени проводил в Колонном зале, где москвичи прощались с Горьким. Оставаясь незаметным, он всматривался в грузную одышливую баронессу Будберг. Обращала на себя внимание громадная кожаная сумка, с которой она не расставалась. Эта женщина казалась Ежову хранительницей больших международных тайн. Он уже знал, что два года назад Е. П. Пешкова, едва похоронив сына, отправилась в Лондон вместе с «Тимошей», женой Максима. Москвички встретились с Е. Кусковой и Л. Дан (обе крупные масонки). Они уже собирались уезжать, как вдруг интерес к ним проявила Мура, баронесса Будберг. И встреча состоялась. После этого Мура отправилась в Вену, где встретилась с Брюсом Локкартом (старый разведчик, знаток России, занимал там пост директора Секретного отдела англо-австрийского банка). В прошлом году уже не Мура, а Е. П. Пешкова искала с нею встречи, приехав в Лондон. Первая жена Горького просила третью жену вернуть архив писателя. Мура ответила решительным отказом. И вдруг сама привезла доверенные ей документы в Москву, хотя распоряжений на этот счёт от Горького не поступало. Удивительно при этом, что она ухитрилась приехать точно к дню похорон (будто знала заранее!).