Текст книги "Боевыми курсами. Записки подводника"

Автор книги: Николай Белоруков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Во время разбора Аракельян, прищурившись, как это делают близорукие люди, смотрел на меня серьезными, слегка навыкате, черными глазами. Его лицо, как всегда, расплывалось в добродушной улыбке. Эта улыбка и внимательный взгляд производили впечатление такого неподдельного дружелюбия и глубокой искренности, что мне непросто было начать назидательную беседу.

– Расскажите, как все это с вами случилось, Аршак Минасович, – строго обратился я к нему. – Вы ведь могли погубить весь корабль. Понимаете всю серьезность создавшегося аварийного положения?

– Конечно, товарищ старший помощник, понимаю, – ответил он с мягким армянским акцентом. – Я спрашивал разрешения выйти на мостик, но вахтенный командир, видимо, не расслышал мою просьбу и не запомнил меня…

Аракельян говорил очень тихо и несколько торопливо, будто опасался, что я его перебью. По лбу на глаза [72] стекали капельки холодного пота, и он старался незаметно их смахивать.

– После дизельного отсека я на свежем воздухе буквально опьянел и в шуме волн, по-видимому, не услышал приказа вахтенного командира о погружении подводной лодки. Когда к ногам подступила вода, понял, что мы погружаемся, и, быстро поднявшись наверх, обнаружил, что на ходовом мостике никого нет. Подскочил к рубочному люку, отдраил его и стал спускаться, – понуро закончил Аракельян.

– Но ведь этим самым вы создали аварийную ситуацию!

– Виноват, товарищ помощник командира.

Мне показалось, что он недостаточно хорошо понимает всю глубину проступка, и я решил сделать более строгое внушение:

– Ну хорошо. Мы бы погрузились, обнаружили ваше отсутствие, потом стали бы всплывать, и пока вы бы барахтались на воде…

– Я бы не барахтался… – печально перебил меня Аракельян.

– Это почему? – удивился я, не сразу сообразив, что он имеет в виду.

– Я бы на морском дне оказался раньше подводной лодки, – задумчиво заключил Аракельян.

Тут я вспомнил, что Аракельян совершенно не умеет плавать. Однако решил его не жалеть.

– Да, сначала утонули бы вы, потом – мы все, потому что вы оставили рубочный люк открытым.

– Виноват, товарищ помощник командира, – повторил Аракельян, – я в тот момент этого не понимал, все делал машинально. Если бы я осознал это, скорее всего, остался бы на мостике. Понимаю, что в первую очередь нужно спасать корабль, а не себя.

Он не лукавил, это было понятно, и я отпустил его с миром.

После окончания беседы с Аракельяном мы пригласили офицеров и старшин в кают-компанию и приступили к выработке мер, исключающих подобные случаи. [73]

На противоположном от меня конце стола сидел военфельдшер Дьячук, начальник санитарной службы подводной лодки, слывший внимательным и способным медиком, но на деле пока никак себя не проявивший.

– Надо вообще запретить курить в походе, – не терпящим возражений тоном проворчал он.

В первом отсеке то с одной, то с другой стороны слышались негромкие обрывки резких фраз – это переговаривались о случившемся матросы.

– Но ведь не все это могут выдержать, – резонно заметил инженер-механик Шлопаков. – Я хотя и не курю, но знаю, как тяжело переживает курящий человек длительный перерыв. Тут требуются какие-то другие меры.

– Не стоит ничего другого придумывать, – неодобрительно парировал фельдшер.

– А не использовать ли нам для курения боевую рубку? Надеюсь, что, когда мы продумаем четкий режим курения, у нас будет все в порядке.

Тщательно разобрав с личным составом этот нелепый случай, мы огласили наше решение, одобренное командиром подводной лодки: курить при плавании в надводном положении в боевой рубке только с разрешения и при строгом контроле вахтенного командира центрального поста.

Вот так боевая обстановка вносила серьезные коррективы в, казалось бы, хорошо отработанную организацию службы в мирное время. Впоследствии в целях совершенствования скрытности и маскировки мы вообще запретили пользоваться надводным гальюном и выходить наверх кому бы то ни было, кроме верхней вахты.

Считаю необходимым отметить, что в ходе войны у всего личного состава произошли резкие положительные изменения в отношении к службе, к несению вахты, и вместе с тем у команды поменялся общий настрой, во взаимоотношениях появилось больше доброжелательности, неоспоримо возросло чувство ответственности за товарищей. На этом фоне еще больше укрепились роль и значение сознательной воинской дисциплины.

Так, дисциплинарный устав требовал, чтобы командиры не оставляли без наказания ни одного проступка подчиненных. [74] У себя на корабле мы не сводили воспитание личного состава к одним только дисциплинарным взысканиям. Призывали старшин и командиров всех рангов наряду с твердостью и решительностью проявлять доброжелательность, чуткость и такт в отношениях с подчиненными. Прежде чем прибегнуть к наказанию, мы деликатно напоминали провинившемуся о его обязанностях, разъясняли отдаленные последствия его проступка, пользовались такой ощутимой и эффективной мерой воздействия, как публичное осуждение.

Такая дисциплинарная практика лучше влияла на матросов, старшин и офицеров. Я не помню, чтобы за время войны на корабле кто-либо совершил сколько-нибудь серьезные проступки. Были случаи нарушения формы одежды, реже – опоздания из увольнения и еще реже – возвращение с берега в нетрезвом виде. Но ни один матрос, старшина, ни тем более офицер ни разу не позволил себе совершить провинность, которая могла бы запятнать честь его мундира и удостоилась бы сурового наказания…

Пока мы находились в море, все-таки произошло страшное, неотвратимое, но с горечью и досадой ожидаемое событие: вскоре после нашего выхода в море в Севастополе объявили осадное положение. Все до того времени остававшиеся в Севастополе корабли перебазировали в кавказские базы: Новороссийск, Туапсе, Очамчира{10}, Поти и Батуми. 31 октября моторизованные части немецко-фашистских войск достигли передового рубежа обороны города. Особенно ожесточенные бои в то время шли под Балаклавой и в районе хутора Мекензия. Севастопольцы стойко защищались, выполняя директиву Ставки Верховного главнокомандующего от 7 ноября 1941 года: «Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами». К исходу 24 ноября наступление немецко-фашистских войск захлебнулось, и ноябрьский штурм Севастополя провалился… [75]

Когда срок нашего боевого похода окончился, нам приказали идти не в Севастополь, а в Поти, где в это время была организована новая военно-морская база. Переход занял примерно двое суток.

Постепенно вода в море стала мутной, это говорило о том, что мы подходим к Поти.

В древности Поти был турецкой крепостью. После Русско-турецкой войны 1828-1829 годов он вошел в состав Российской империи.

До 22 июня 1941 года этот небольшой морской порт использовался главным образом для вывоза марганца. Через месяц после начала Великой Отечественной войны в нем была сформирована Потийская военно-морская база. В ее состав входили подводные лодки, торпедные катера, сторожевые катера и базовые тральщики. С октября 1941 года из-за потери западных баз и блокады Севастополя в Поти стали базироваться боевые корабли эскадры Черноморского флота…

Места вокруг Поти низменные, заболоченные. Климат очень влажный, более двухсот дней в году идут обильные дожди. Морская вода при подходе к Поти, от Кобулети до устья реки Кодор (в Абхазии), почти всегда желтого цвета оттого, что река Рион, в устье которой стоит город, сносит ил и глину с гор в море.

Колхидская долина, окружающая город, начинается от уреза воды Черного моря и простирается на несколько километров в глубь суши, до самого подножия Гурийских гор. Не случайно в городе бытовала поговорка: «Вдали от гор и на болоте какой-то черт построил Поти».

Как будто подтверждая эту поговорку, по мере нашего приближения к Поти погода стала резко ухудшаться. Небо на северо-востоке потемнело от широкой полосы проливного тропического дождя, а едва заметную часть горизонта заволокли грозовые тучи. Воздух стал чересчур влажным и каким-то вязким, тяжелым.

– Ох и сильный ливень сейчас будет, – заметил штурман Шепатковский.

Не успели мы оглянуться, как сплошной стеной хлынул дождь. Рассмотреть что-нибудь через эту стену было невозможно, ветер дул с чудовищной силой. Вмиг мы промокли [76] с ног до головы. Вода хлестала, казалось, со всех сторон. Проемы дубовых рыбин на палубе ходового мостика быстро наполнились водой, которая ручьями стекала по шахте рубочного люка в центральный пост.

– Ну и ну! Вот это дождик! – прокричал вахтенный командир сквозь грохот ливня.

Лицо его выражало то ли восхищение, то ли недоумение. Перед собой он видел лишь тумбу перископа и теснившихся около нее наблюдателей Беспалого и Шепеля в насквозь промокшей одежде…

Счисление подводной лодки оказалось более верным, чем можно было ожидать, подтвердив тем самым глубокие знания и точность расчета нашего штурмана Шепатковского. Когда мы уточнили свое место у входа в порт Поти, наша невязка оказалась незначительной.

Итак, солнечная Грузия, как мы ее назвали, встретила нас неприветливо. Дул сильный ветер, шел проливной дождь.

Мы вошли в порт. Вся его небольшая акватория была буквально забита боевыми кораблями эскадры, бригады подводных лодок, вспомогательными судами и транспортами, покинувшими Севастополь, а также корпусами недостроенных кораблей и судов, прибывших из Николаева и Херсона.

В конце большого ковша торгового порта, правым бортом к причальной стенке, стоял большой и высокий грузопассажирский транспорт. Прямоугольные гражданские окна на его верхней надстройке вместо привычных для глаз круглых иллюминаторов выглядели очень необычно. В прошлом этот испанский теплоход под названием «Juan Sebastian Elcano» обслуживал международную пассажирскую трансатлантическую линию. После окончания испанских событий он перешел в Черное море и стал использоваться как плавучая база для подводных лодок. Транспорту дали новое имя – «Волга».

Подводная лодка, волнуя акваторию, сплошь покрытую рябью от дождя, плавно подошла к левому борту плавучей базы. С палубы плавбазы сбросили плетеные груши корабельных кранцев, чтобы не повредить обшивку цистерн главного балласта, расположенных вдоль [77] бортов подводной лодки. После этого боцманская команда завела стальные швартовы и обычно полный энергии боцман Емельяненко лениво перепрыгнул на плавучую базу, чтобы проверить и поправить поданную на борт деревянную сходню. Боцман хмурился и, надвинув фуражку пониже, безуспешно пытался отвернуться от дождя, хлеставшего, казалось, со всех сторон. За ним, скользя на мокрой палубе и кое-как прикрываясь от дождя, стали переходить на плавбазу и мы, постепенно размещаясь на палубе и в трюмах.

Палуба и трюмы «Волги» были завалены имуществом различных отделов и служб флота. Во многих каютах еще жили недавно эвакуированные из Севастополя семьи военных моряков. Вид у них был изможденный, что неудивительно: они совсем недавно перенесли невероятную тяжесть первого штурма Севастополя. «Волга» выходила из Севастополя под непрерывной бомбежкой авиации и обстрелом дальнобойной немецкой артиллерии. Да и на морском переходе из Севастополя в Поти ее не раз атаковали бомбардировщики и торпедоносцы противника.

Разместив команду в глубоком трюме «Волги», я вошел в отведенную нам с инженером-механиком Шлопаковым двухместную неуютную каюту, снял промокший насквозь кожаный реглан, расстегнул китель, давивший горло, и прилег на голую корабельную койку. Машинально взял со стола одиноко лежавшую книгу в бледно-зеленой обложке, но понял, что читать не хочу. Вспомнил Севастополь, семью, спокойные счастливые мирные дни…

Вот она, «скоротечная война»! Вместо родного Севастополя мы с моря, после боевой позиции возвратились в прежде неведомый порт Поти. Боевые корабли Черноморского флота тоже были вынуждены перебазироваться в кавказские, необорудованные для базирования военных кораблей, порты: Новороссийск, Геленджик, Туапсе, Очамчира, Батуми.

Кроме того, все эти базы обладали вторым серьезным недостатком: они были значительно удалены от районов боевых действий наших подводных лодок, и на переходы морем мы стали затрачивать до семи суток, что значительно [78] сокращало время нашего пребывания на позиции…

Вместе с Григорием Никифоровичей Щлопаковым мы стали собираться в город на почту: в течение нескольких месяцев мы ничего не знали о судьбе наших семей. У меня же была особая причина для беспокойства: я ждал сообщения от Веры Васильевны – она вот-вот должна была родить.

Прежде чем покинуть наше новое пристанище, мы решили познакомиться с некоторыми грузинскими приветствиями. Для этого мы пригласили в каюту моториста Аракельяна. Он явился, как всегда, аккуратно одетый, с добродушной улыбкой и, переминаясь с ноги на ногу, спокойно доложил:

– Прибыл по вашему приказанию.

– Аршак Минасович, вы грузинский язык знаете? – обратился я к нему.

– Знаю, товарищ помощник.

– А скажите, пожалуйста, как по-грузински звучит «здравствуйте»?

– Гомарджоба, – ответил он.

– А как будет звучать «товарищ»?

– Кацо. Мадлобели, кацо, – спасибо, приятель.

– А как обратиться к девушке или женщине?

– Генацвали…

Ну вот, решили мы, теперь не стыдно будет встретиться с жителями загадочного для нас Поти и приветствовать их на родном языке Грузии. Запомнив интересующие нас грузинские слова, мы поблагодарили Аршака Минасови-ча и стали собираться к выходу в город.

Надев кожаные сапоги и регланы, мы спустились по широкому трапу «Волги» на стенку потийского порта.

Картина, представшая нашему взору, была потрясающей. Торговый порт, что называется, кипел: бескрайняя многонациональная толпа суетилась и волновалась. Это был настоящий муравейник, встревоженный чьей-то недоброй рукой. Одни разгружали стоявшие здесь же, у стенки, транспорты, другие перетаскивали какие-то громоздкие ящики, станки, заводское и флотское оборудование или просто житейский скарб. Певучий украинский [79] говор херсонцев и николаевцев сливался со специфическим говором одесситов, но чаще всего, конечно, слышалась русская речь, и лишь изредка ее прерывали громкие грузинские возгласы.

На берегу, у складских помещений торгового порта, на кораблях и судах, стоявших у стенки, раздавались отрывистые команды. Офицеры и матросы, судостроительные рабочие и портовые рабочие-мингрелы разгружали заводское оборудование николаевских судостроительных заводов и бесчисленное имущество флотских отделов и управлений.

Пневматические молоты бойко отбивали ритм в судостроительной мастерской, которую беспорядочно озаряли яркие вспышки электросварки. На железнодорожных путях пронзительно кричали черные от копоти маневровые паровозы и, нещадно дымя, тащили за собой полуразбитые платформы и вагоны. Над этим муравейником неспешно шевелились длинные «руки» портальных кранов.

Мы подошли к одному из двух деревянных мостов, перекинутых через мутную, с серым илистым дном реку Рион. Эти мосты соединяли порт с городом, который почти не просматривался через пелену дождя. Но на ближних улицах в палисадниках видны были стоящие на сваях дома с широкими верандами, на которых местные жители сушили связки кукурузы и лаврового листа. Было очень сыро. Даже эвкалиптовые деревья, казалось, набухли, и их листья опадали на залитую водой землю.

Здесь я впервые увидел этих могучих великанов. Самые высокие лиственные деревья планеты растут быстро и, вытягиваясь за четыре года до 12 метров, за всю жизнь могут достигать стометровой высоты. Позже я узнал прозвища, которые дали эвкалипту, самому распространенному дереву своей родины, австралийцы-аборигены, – «дерево жизни», «алмаз лесов», «дерево чудес». Последнее, по-видимому, дано потому, что листья эвкалипта всегда поворачиваются ребром к свету, из-за чего его крона не дает тени. Но в этот день не было даже намека на солнце – сплошная хлябь, через которую люди пробирались с необычайным упорством. [80]

По пути в город и в самом городе нам встречались многочисленные толпы эвакуированных жителей Херсона, Николаева, Севастополя и других крымских городов. Люди еще полностью не устроились и не отошли от тяжелых переживаний эвакуации, проходившей под вражеским огнем. Бессонные ночи и нестерпимые страдания утомили беженцев, но не сломили их дух. Они верили в нашу победу!

Мы уже подошли к почте, и осталось лишь перейти улицу, как вдруг огромные буйволы с запрокинутыми головами, покрытыми черной густой шерстью, преградили наш путь. Они медленно волокли за собой скрипучие арбы, до предела нагруженные початками кукурузы.

Когда мы наконец смогли перейти улицу, я с нетерпением вошел в здание почты, где мне вручили телеграмму с извещением о рождении второй дочери – Наташи. Откровенно говоря, я был несколько обескуражен, потому что, видимо, как и все отцы, ожидал сына. Что отвечать? И дал бодрый ответ: «Рад дочери не менее, чем сыну»…

Город Поти жил в это время напряженной трудовой жизнью. Все, что можно было сделать в городе для фронта, было сделано: судоремонтные мастерские расширились и круглосуточно ремонтировали боевые корабли, а в портовых складах разместились цеха николаевских судостроительных заводов. Вся акватория порта использовалась для стоянки кораблей эскадры и бригады подводных лодок, на стенках порта и гавани хранилось различное имущество, техника и вооружение снабженческих управлений и отделов флота. Большинство административных зданий города использовали для штабов соединений боевых кораблей и тыла флота.

Но нельзя забывать, что порт Поти и его акватория не были приспособлены для стоянки такого количества боевых кораблей, если не считать нескольких портовых кранов, в мирное время использовавшихся для погрузки марганцевой руды на торговые транспорты.

В штормовую погоду стоянка кораблей становилась крайне беспокойной. Волнение моря передавалось в гавань так называемым «тягуном», который беспорядочно двигал корабли взад и вперед на тягучей пологой [81] зыби, заходившей с моря. Из-за хаотической качки подводных лодок их стальные швартовы натягивались как струны и непрерывно рвались, не выдерживая нагрузок. В такую непогоду, а случалась она здесь часто, приходилось держать электромоторы в постоянной готовности дать ход. Команда, ожидая разрыва швартовов, без отдыха оставалась на боевых постах и командных пунктах. Эта неблагодарная работа изнуряла и выматывала моряков. Затем наш корабль поставили в док на текущий ремонт, и команда приступила к ремонтным работам. Так проходила неделя за неделей…

Первый военный Новый, 1942 год мы не праздновали, но в душе каждый из нас радовался успехам наших войск под Москвой. Для нас это было лучшим подарком в то время.

Новогодним вечером в нашу каюту зашел командир. Между нами впервые состоялась теплая, задушевная беседа.

Илларион Федотович Фартушный обладал уравновешенным характером. Однако эта уравновешенность сочеталась в нем с твердостью, я бы сказал, некоторой сухостью в официальных отношениях. Многие командиры подводных лодок называли его педантом. Он был замкнут и необщителен не только с нами, его подчиненными, но и с другими командирами, равными ему по званию и должности. За три года совместной службы с ним в должности старпома мне ни разу не приходилось видеть Фартушного ругающим кого-то, но в то же время он всегда оставался принципиальным командиром. Я лично считал его принципиальность и последовательную требовательность совершенно необходимыми на военной службе, да еще в тяжелейший первый период войны. На похвалы Илларион Федотович был скуп, и заслужить их могли лишь активные, старательные, отлично знающие свое дело моряки.

Во время нашей тогдашней многочасовой беседы я услышал от своего командира много нужных и полезных советов и проникся к нему еще большим уважением. Тогда я не подозревал, почему мой командир решил поделиться со мной опытом… [82]

В конце января после окончания ремонта мы вышли в море к болгарским берегам в боевой поход, который запомнился жуткими, терзающими душу минными полями, из которых мы и не чаяли выбраться, однако все обошлось.

Следующий поход, в который мы вышли в середине апреля, запомнился мне встречей с турецким транспортом «Фуризан», который мы увидели на траверзе мыса Куру-бурун вдень Первомая. Сразу разобрать, чье это судно, мы не смогли, поэтому приготовились к торпедной атаке и, погрузившись, пошли на сближение. Но, рассмотрев название и флаг транспорта, который отношения к немцам не имел, всплыли неподалеку от них. Меня потрясла радость команды транспорта – турецкие моряки плясали, махали нам руками. Я так и не понял, чему они радовались: то ли просто встрече с нами, то ли тому, что избежали бесславной гибели, – они ведь наверняка видели нашу атаку…

Из этого похода мы возвратились в базу 7 мая. А 8 мая 1942 года И.Ф. Фартушного назначили командиром подводной лодки «Л-23», и в командование подводной лодкой «С-31» вступил я. Моим помощником назначили старшего лейтенанта Бориса Максимовича Марголина.

Нет такого морского офицера, который не мечтал бы самостоятельно управлять военным боевым кораблем, тем более – подводной лодкой. И вот моя заветная мечта сбылась!

Первым меня поздравил Павел Николаевич Замятин, теперь уже мой комиссар. «С ним мне будет легко», – невольно подумал я.

Впервые спустившись в центральный пост в должности командира, я прошел в командирскую каюту, ставшую теперь моей, и с удивлением увидел на столике букет чайных роз. Я был ошеломлен. Заботливые матросские руки сорвали их и принесли сюда, на подводную лодку, в знак уважения и доверия. Значит, дело только за мной. Они верят в меня и ожидают решительных и смелых действий. Я поклялся оправдать их доверие.

Сев за стол, я вдруг остро почувствовал, как свинцовая тяжесть неощутимой доныне ответственности легла на мои плечи. [83]

Шла война, наступил наиболее тяжелый ее период. Теперь рядом со мной не будет человека, который следил бы за моими действиями и, если нужно, подсказал, поправил. Теперь десятки матросских глаз будут смотреть только на меня, ждать только моих решений, моих приказов, которые должны быть предельно четкими и правильными.

Командовать подводной лодкой всегда непросто, а в военное время – тем более. Кажется, хорошо знал всю команду, неплохо знал корабль, служил на нем старпомом три года, был неплохо теоретически подготовлен к использованию торпедного и артиллерийского оружия, однако практически, в бою, его еще не применял, да и не ожидал столь скорого подчинения всего корабля.

Мною владело растущее чувство огромной ответственности, которое заставило подтянуться и держать себя в руках. Я с шумом вдохнул. В каюту зашел комиссар. Я поделился с ним своими размышлениями и переживаниями. Он прекрасно понял меня и во всем поддержал.

Павла Николаевича я знал еще до войны, с осени 1937 года. Он в то время служил на подводной лодке «Д-6» штурманским электриком. За отличные показатели в боевой и политической подготовке он уже тогда был удостоен высшей награды Родины – ордена Ленина. В начале Великой Отечественной войны, после успешного окончания Военно-политической академии имени В.И. Ленина, его назначили комиссаром санитарного транспорта «Львов». В конце 1942 года он стал комиссаром подводной лодки «С-31».

Нашему сближению с Павлом Николаевичем способствовала схожесть взглядов политических, военных и житейских. Немалую роль в этой продолжающейся многие годы дружбе играло и то, что мы оба были земляки, уроженцы одних и тех же мест.

Человек добродушный, когда надо, комиссар умел проявить твердость, настойчивость и принципиальность. В самых трудных условиях боевой обстановки на него можно было положиться.

Итак, с Павлом Николаевичем, моим «наоборот», как нас дружески называли в бригаде, я подружился быстро [84] и надолго. Эта дружба всегда помогала нам в трудных боевых делах…

– Главное, команда хорошо знает тебя и верит тебе, – заключил он нашу беседу.

Мы поднялись на падубу.

– Товарищ командир подводной лодки, – подчеркнуто и не по уставному громко доложил лейтенант Егоров, – команда по вашему приказанию построена.

Обходя строй, я внимательно вглядывался в хорошо знакомые мне лица матросов, старшин и офицеров – все они по-прежнему были спокойными и бодрыми, все по-прежнему горели единственным желанием – скорее в море.

Лейтенант Егоров перед строем зачитал приказ народного комиссара Военно-морского флота Н.Г. Кузнецова о назначении меня на должность командира подводной лодки «С-31». Команда оживленно встретила это сообщение, вселив в меня дополнительные силы и уверенность, в которых я так тогда нуждался.

Перед ужином ко мне обратился комиссар.

– Знаешь что, – начал Павел Николаевич. Эти два слова были у него как бы вступлением к решению любого серьезного вопроса. – Мне бы хотелось знать побольше о твоей жизни, это может в значительной степени облегчить нашу совместную службу.

Я охотно согласился поговорить. Вечером мы уселись в нашей каюте. Павел Николаевич достал из кармана кителя портсигар, вынул папиросу, с наслаждением сделал несколько затяжек, прошелся по каюте и сел на диван, показав этим свою готовность слушать меня.

Устроившись в кресле поудобней, я тоже закурил и начал свой рассказ.

Родился я 1 сентября 1914 года в городе Ветлуге. Кстати, Ветлуга впадает в реку Волгу, в честь которой названо наше нынешнее пристанище. Именно там, на Ветлуге, в раннем детстве со мной произошел случай, после которого я стал почитать силу воды и испытывать непреодолимую тягу к ее безграничной красоте.

Помню, однажды я сидел вместе с мальчишками на крутом берегу Ветлуги и смотрел на ее быстрое течение [85] и далекий горизонт за рекой. Потом вдруг побежал к реке, бросился в воду и поплыл к мереже, которая находилась метрах в тридцати от берега. Я не справился с течением, и меня понесло вниз по реке. Я стал тонуть. На мое счастье, на меня обратили внимание мальчишки постарше и вытащили из воды. После этого случая воды я не боялся, но стал относиться к ней с искренним уважением…

Мой отец всю жизнь был пчеловодом-инструктором. Выходец из бедной крестьянской семьи, он рос без отца. Большую роль в его воспитании и образовании сыграл лесничий, у которого моя бабушка работала экономкой. Отец очень любил пчел и прилагал много усилий для развития пчеловодства, ведь тогда это было предприятие государственного значения. Очень много он сделал в районе для того, чтобы перевести пчеловодство от колод к рамочным ульям, и в 1905 году даже опубликовал статью «Переход крестьянина от колоды к рамчатому улью» в журнале «Обозрение пчеловодства». Его заслуги многократно были отмечены еще в царские времена, а после Великой Октябрьской революции его способности получили возможность для стремительного развития. Он умел мастерски заставлять пчел отстраивать и заполнять медом соты, прикрепленные к стеклу в виде пятиконечной звезды, герба Советского Союза или РСФСР. На выставках эти экспонаты всегда вызывали повышенный интерес посетителей. Также он был активным общественником, его неоднократно избирали в Ветлужский городской совет трудящихся, он был членом президиума горсовета.

Часто отец брал меня в служебные командировки. Мы пешком ходили с ним по деревням и селам Ветлужского района, от одного пчеловода к другому. В этих путешествиях я глубже узнал сельскую жизнь и сложность работы на земле.

Моя мать вела домашнее хозяйство и занималась нашим воспитанием. Все силы и всю любовь одна отдала нашему воспитанию, а в семье нас было восемь детей.

Хоть и был я в семье единственным сыном, родители меня особенно не опекали. При каждом удобном случае подчеркивали, словно стараясь кому-то доказать, что [86] единственный сын растет не баловнем и что они воспитывают меня в духе любви к труду.

Действительно, с раннего детства я работал в небольшой колбасной мастерской у брата моего отца: покупал мясо и вместе с соседскими мальчишками (за отсутствием лошадей) крутил ворот пресса{11}, за что ежедневно получал шмат свежей колбасы, а в десять лет я уже косил наравне с взрослыми. Правда, за колбасную мастерскую дядьку моего раскулачили, лошадей отняли. А в тридцать седьмом мне это аукнулось: однажды ночью меня вызвали в НКВД и допрашивали там несколько часов подряд, пытаясь выведать контрреволюционные настроения моего дяди. Я уж, стыдно признаться, подумал, что не выпустят, даже перед уходом жену предупредил, чтобы не ждала, но, поскольку еще в анкете при зачислении в училище я честно указал все обстоятельства этого дела, вроде все обошлось. Ну, да что вспоминать…

Так вот, отец никогда не ограничивал меня в использовании столярного инструмента и лесоматериалов. Никогда не ругал за неудачи, всячески поощряя любую мою трудовую инициативу. Под впечатлением рассказов отца о пчеловодстве я в это время построил улей собственной конструкции, но не совсем удачный, ибо первым же от него отказался.

Пятнадцати лет окончил девятилетку и уехал в Ленинград к сестре Александре Павловне, ставшей мне второй матерью.

Помню, как мы расставались: мать плакала навзрыд, а отец, будто стесняясь, смахнул слезу и коротко произнес: «Прощай, сын, всего тебе хорошего» – и подсадил на скрипучую телегу, которая тут же тронулась и увезла меня далеко от полноводной реки Ветлуги, от старого города с низкими деревянными домиками, от пахучих ветлужских полей и лугов…

С приездом в Ленинград закончилась моя созерцательная жизнь. Там меня приветил Владимир Земляков, тоже [87] родом из Ветлуги, который оказал большое влияние на мой выбор дальнейшего пути. Он открыл для меня неведомый доселе заводской мир. По его совету в начале 1931 года я поступил в фабрично-заводское училище (ФЗУ) при Государственном заводе точного машиностроения имени Макса Гельца, который расположен на Песочной улице Петроградской стороны. Завод изготавливал чулочно-вязальные, табачно-набивные машины, ученические перья и пишущие машинки «Ленинград». Но самое главное, что этот завод впервые в стране освоил производство линотипов{12}. Приятно было чувствовать свою причастность к великим свершениям в молодой республике. Я с удовольствием учился в группе слесарей-инструментальщиков, и, видимо, поэтому все задания я выполнял в несколько раз быстрее отведенных программой нормативов. В стенах ФЗУ я активно включился в общественную работу и был принят в ряды Ленинского комсомола. Кроме того, мы с одногруппниками, которые звали меня Белоручкой, часто вместе ходили в театры и музеи, регулярно отправлялись на экскурсии по местам революционных свершений. Также мы посещали ленинградские заводы-гиганты: Балтийский судостроительный, Путиловский и другие. Как видите, мы не только учились, но и уделяли много внимания общему развитию. Окончив ФЗУ, я пошел на работу в сборочный цех линотипов.