Текст книги "Боевыми курсами. Записки подводника"

Автор книги: Николай Белоруков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Но вот мы зашли в бухту. На плавбазе «Волга» нас встречали командование бригады, дивизиона, а также боевые товарищи и друзья с других подводных лодок.

Не успели мы, что называется, прийти в себя, как нас пригласили в штаб бригады.

Как правило, разбор боевого похода каждой подводной лодки проходил через несколько дней после возвращения с моря, а тут нас вызвали на разбор, что называется, с ходу. [218]

Когда мы прибыли в штаб, мы сразу же про себя отметили, что кроме нашего подводного начальства присутствовали командующий эскадрой вице-адмирал Л.А. Владимирский и большая группа офицеров штаба флота и эскадры.

В ходе разбора нашего боевого похода они интересовались подробностями нашей стрельбы и данными обнаруженных нами береговых батарей в районе Феодосии и Ялты. Наш артиллерийский обстрел Ялты имел большое значение – он показал возможность наносить артиллерийские удары по базам фашистов.

Вскоре после нашей стрельбы более двадцати кораблей эскадры (крейсеры, эскадренные миноносцы, сторожевые корабли и тральщики) обстреливали из артиллерийских орудий Феодосию, Ялту, Анапу и других порты и базы противника. Перечислю некоторые из них:

1 октября сторожевой корабль «Шторм» обстрелял Анапу;

3 октября два эскадренных миноносца «Бойкий» и «Сообразительный» обстреляли Ялту под руководством командующего эскадрой вице-адмирала Л.А. Владимирского;

14 октября эскадренный миноносец «Незаможник» и сторожевой корабль «Шквал» совершили огневой налет на Феодосийский порт;

1 декабря крейсер «Ворошилов», лидер «Харьков» и эскадренные миноносцы «Сообразительный» и «Бойкий» обстреляли острова Фидониси;

20 декабря лидер «Харьков» и эскадренный миноносец «Бойкий» нанесли артиллерийский удар по Ялте, одновременно с ними эскадренный миноносец «Незаможник» и сторожевой корабль «Шквал» – по Феодосии; в первой половине и в конце декабря дважды осуществляли набеговые операции на западную часть Черного моря: эскадренный миноносец «Сообразительный» с четырьмя тральщиками в первом случае и эскадренные миноносцы «Сообразительный» и «Беспощадный» с четырьмя тральщиками – во втором.

Продолжались обстрелы и других баз фашистов. Теперь мы отчетливо поняли смысл указаний штаба флота о том, [219] что главной задачей флота на осенний период 1942 года является не только нарушение морских сообщений противника, но и артиллерийские и бомбовые удары по его базам в Крыму. Эти задачи поставили флоту Военный совет Закавказского военного фронта и народный комиссар Военно-морского флота. Для выполнения этих директив объединили усилия подводных лодок, авиации и надводных кораблей. Успешно проведенный обстрел Ялтинского порта показал возможности наших подводных лодок в борьбе с надводными целями противника. Данные нашей разведки подходов к Феодосии и порта Ялты послужили хорошим материалом для оценки обстановки командованием эскадры. Наш опыт стал первым…

Шел второй год войны… Жестокий опыт вносил коррективы в быт и устройство жизни, большие перемены начались в армии и на флоте. Военно-политическому составу вооруженных сил присваивались офицерские звания.

В начале октября 1942 года в вооруженных силах упразднили институт военных комиссаров, сыгравших огромную положительную роль в первый, наиболее трудный и ответственный период войны. Вновь устанавливалось полное единоначалие и возрождался институт заместителей командиров по политической части. На подводных лодках эта должность не была предусмотрена.

В скором времени нашего комиссара капитан-лейтенанта Павла Николаевича Замятина назначили заместителем командира дивизиона подводных лодок по политической части. Он шел на повышение, мы это хорошо понимали и тем не менее сожалели, что среди нас не будет этого душевного и принципиального офицера.

Не стану описывать все подробности нашего с ним расставания. Просто скажу, что нам было тяжело, сказывалась вся глубина флотской службы. Как-то невольно получается так, что в экипажах подводных лодок подбираются люди, которые с годами настолько привыкают друг к другу, что становятся самыми близкими друзьями. Тяжело было расставаться с человеком, ставшим тебе родным братом. Все мы сразу почувствовали, что вместе с комиссаром с нашей лодки уходит нечто большее, чем просто [220] офицер. Однако дружба дружбой, а война войной, необходимо было быстро перестраиваться, не расслабляться…

К осени 1942 года морские сообщения немцев проходили от Босфора вдоль западного побережья Черного моря и крымских берегов до Анапы.

Протяженность этих коммуникаций составляла:

от Босфора до Констанцы – 200 миль;

от Констанцы до Одессы – 180 миль;

от Одессы до Анапы – 335 миль.

Как видно, это были сравнительно короткие морские сообщения, осуществлявшиеся по-прежнему малыми судами, вплоть до мелкосидящих дунайских барж.

Осенью 1942 года шли ожесточенные бои на горных перевалах Кавказского хребта. Немцы любой ценой стремились прорваться к морю, чтобы захватить Туапсе, Поти и Батуми.

В это время меня вызвали в штаб бригады. Там я познакомился с представителем разведки флота, старшим лейтенантом, к сожалению, за давностью лет не помню его фамилию. Это был высокий, стройный человек. Его широкую грудь украшали три ордена Красного Знамени. По этим боевым орденам нетрудно было понять, что старший лейтенант много испытал на своем боевом, трудном пути разведчика.

Перед нами поставили задачу: скрытно высадить с нашей подводной лодки на берег 50 человек с личным оружием. Задача старшего лейтенанта заключалась в подготовке плавсредств и солдат к высадке.

В качестве высадочных средств были использованы два резиновых понтона. Разместили мы их в кормовой надстройке подводной лодки. В акватории нового строящегося порта Поти мы провели несколько учений по размещению солдат в отсеках подводной лодки, приготовлению к спуску понтонов на воду, выходу солдат через люк центрального поста на палубу и посадке их на понтоны. Вместе с нами должны были идти командиры подводных лодок «Л-4» – капитан 3-го ранга Е.П. Поляков и «С-33» – капитан 3-го ранга Б.А. Алексеев. О готовности подводной лодки и солдат к высадке я доложил в штаб бригады. На следующий день вечером мы вышли в море. [221]

Погода стояла сырая, пронизывающий ветер пробирал вахтенных матросов до костей. Матросы ежились, поднимали воротники коротких канадок, но едва ли это спасало от промозглого холода ноябрьского моря.

Когда мы вышли из бухты, пошел мелкий частый дождь, и серая хмарь окончательно заволокла Потий-ский порт. Мы прошли вдоль берега на север несколько миль, в заранее условленной точке погрузились и повернули к берегу. Через некоторое время мы всплыли. Ветер дул прямо с моря, поднимая порядочные волны, и мешал швартовой команде быстро выгрузить с палубы неуклюжие резиновые понтоны, которые подпрыгивали и пугали спешно перебирающихся в них солдат.

Тем не менее выход солдат из подводной лодки и погрузка в понтоны прошли организованно. Они благополучно отошли от борта подводной лодки и направились к берегу, на котором стояли офицеры штаба базы и бригады, специально наблюдавшие, насколько скрытно подойдут понтоны к урезу воды и высадят десант. Но до берега дошел лишь один понтон. Оказалось, что другой понтон начал травить воздух, и все перешли на один оставшийся понтон и на нем благополучно доплыли до уреза воды, где незаметно высадились на берег.

Это учение подтвердило возможность скрытой высадки десанта с подводной лодки. Мы были готовы выполнить боевую задачу, нам оставалось только ждать условного сигнала. Но мы его так и не дождались – что-то изменилось в оперативных планах флота…

В конце ноября мы получили приказ на очередной боевой поход. Тщательно изучив его, я отдал распоряжение старпому и командирам боевых частей готовить подводную лодку к выходу в море. Упразднение к этому времени должности комиссаров накладывало на меня как единоначальника дополнительные серьезные обязанности.

В этой новой обстановке моим верным помощником в партийно-политической работе стал наш парторг – мичман Ефрем Ефремович Щукин.

Ефрема Ефремовича я знал уже четыре года как одного из лучших старшин и активного, принципиального [222] коммуниста. Он пользовался заслуженным авторитетом среди личного состава подводной лодки. У него было в высшей степени развито чувство ответственности за любое порученное ему партийное или служебное задание. Спокойный, всегда выдержанный, отлично знающий свою специальность, он умело передавал свой богатый опыт подчиненным – командиру отделения трюмных Быкову и старшим трюмным Балашову и Соколову.

Щукин всегда располагал к себе своей деловитостью. Мы никогда не видели его злым или сердитым. Он отдавал распоряжения, не повышая голоса, и никто не помнит случая, чтобы кто-нибудь из матросов ослушался мичмана или не выполнил его распоряжение.

Ожидая нового похода, мы получили пополнение. В каждой группе у нас было прочное закаленное в боевых походах ядро матросов и старшин с большим стажем действительной службы и хорошим боевым опытом. Они прошли суровую школу почти двух военных лет и были нужны на других кораблях.

Вместо них пришла молодежь из школ учебного отряда подводного плавания и матросы с других подводных лодок, которые заменили вышедших из строя членов нашей команды. Хочу отметить, что желающих идти в боевой поход с других кораблей было очень много, потому что люди жаждали вновь и вновь выходить в море и бить врага, пока их корабли находились в ремонте.

Вновь прибывших надо было ввести в строй, подготовить к самостоятельному несению вахты, приобщить к работе в боевых условиях на нашей подводной лодке. Проверка показала, что занятия с ними проводились регулярно и на хорошем методическом уровне, достаточно было и тренировок на боевых постах. Быстрому освоению ими своей новой специальности помогала хорошая общеобразовательная подготовка – все они имели среднее образование, а один из них, электрик Григорий Трубкин, закончил первый курс института. Кроме того, у них была хорошая производственная подготовка.

Так, молодой артиллерист Крылов заменил Отченашенко, который стал командиром отделения артиллеристов, вместо ушедшего на учебу Шепеля. Крылов был [223] низкого роста, застенчивый и скромный, на его лице всегда светилась приветливая улыбка. Он, да, пожалуй, и все молодые матросы быстро сдружились с нашим боевым коллективом…

Проверяя подготовку корабля к выходу в море, я прошел в шестой отсек, где расспросил старшину группы электриков мичмана Карпова о готовности материальной части и личного состава. Карпов был одним из ветеранов подводной лодки. Широкоплечий, крепкий, спокойный, уверенный в своих знаниях и опыте, привыкший к морю и любивший его, суровый с виду, он редко сердился, и его было трудно вывести из равновесия. Вот и сейчас совершенно невозмутимо, тихим, но внятным голосом, он докладывал о готовности своей части:

– Материальная часть группы электриков исправна. Лечебный цикл аккумуляторной батареи прошел успешно. Теперь она у нас как новенькая. Личный состав, в том числе и молодые матросы, здоров и готов к выполнению боевых задач. Вот, к примеру, электрик Трубкин, – мичман кивнул в сторону главной станции, – знает свое дело боец, по собственной инициативе произвел ремонт корабельных выключателей. Во всем любит порядок.

У главной станции работал матрос высокого роста, крепкого телосложения, с серьезным взглядом. Это был способный и энергичный человек. Он обернулся и спокойно посмотрел на нас. Я подозвал его к нам и попросил кратко рассказать о себе.

– Родом я из-под Волоколамска Московской области. После окончания десятилетки поступил в ленинградский институт. Но началась война, и меня направили в учебный отряд подводного плавания, после окончания которого получил назначение на ваш корабль.

– Хорошо, идите. – Я отпустил Трубкина и обратился к Карпову: – А как дела с боевым листком?

– Он, по сути дела, готов. Дело за оформлением. Для этой цели решили привлечь Ванина. Он у нас на все руки мастер.

В подтверждение его слов из кормового отсека раздался шум набирающего обороты токарного станка.

– Это он! Определенно он – Ванин! – сказал Карпов. [224]

Мы вместе с мичманом Карповым прошли в седьмой отсек. За токарным станком, расположенным с правого борта, стоял совсем юный, опрятно одетый, невысокого роста матрос.

Ванин уверенно управлял станком, по всему чувствовалось, что стоит за ним не впервые. Увидев нас, он выключил электромотор и представился.

– Где же вы обучились токарному делу? – поинтересовался я у него.

– Отец меня научил! – скороговоркой ответил матрос улыбаясь. Видя мой недоуменный взгляд, Ванин продолжал: – Он работал в механической мастерской, в которой были все металлорежущие станки. Кроме меня, у отца было шесть сыновей, и всех нас на этих станках он научил работать.

Можно было только похвалить пополнение. Теперь предстояло проверить их способности и характер в море…

25 ноября 1942 года мы вышли в боевой поход. Нам предстояло действовать в мелководном Каркинитском заливе, уже известном читателю по описанию артобстрела Перекопа. В море штормило, и, когда мы выходили из Потийского порта, подводную лодку сильно качало и, казалось, так и норовило бросить на камни волнолома.

Благополучно выйдя из Поти, всю ночь мы шли над водой под двумя дизелями. Шторм крепчал, подводную лодку резко бросало с одного борта на другой, огромные волны гуляли по палубе и накрывали верхнюю вахту с головой. Утром, как обычно, погрузившись под воду, мы весь день спокойно шли под электромоторами. Ничто не предвещало неудачи.

Всплыв в вечерние сумерки на траверзе мыса Синоп, мы запустили дизели: левый – на продувание главного балласта, а правый дизель должен был работать на винт. Должен, однако не работал… Я обратил внимание на заминку и уже собирался обрушить командирский гнев на нерадивую вахту, как вдруг услышал просто немыслимый доклад инженера-механика:

– Заклинило правую линию вала. [225]

– Как заклинило? – возмущенно выдохнул я. – В открытом море, и заклинило. Да вы что, Григорий Никифорович?! Я вас не понимаю!…

– Сам удивлен, товарищ командир, – искренне посетовал Шлопаков, – но это абсолютно точно – под правый винт попал посторонний предмет.

«Что же делать? – схватился я за голову, мысли скакали одна за другой, путались, я не мог сосредоточиться… – Спускать кого-либо за борт для осмотра винта невозможно – это верная гибель. И дальше идти с одним дизелем нельзя. Неужели придется возвращаться? Вот незадача…»

Я дал радиограмму командиру бригады и вскоре получил приказ возвратиться в базу. Мы повернули обратно и под одним (левым) дизелем пошли в Поти.

Настроение было у всех хуже «губернаторского», особенно сокрушался инженер-механик: ответственный поход – и вдруг такой казус! Всем было ясно, что он тут ни при чем. Но тем не менее он очень переживал из-за этой никому не понятной аварийной ситуации.

Я был разъярен, не терпелось как можно быстрее оказаться в доке и самому разобраться в неполадке. Когда подходили к брекватеру, кроме ярости меня стала разбирать досада от предчувствия того, как сейчас будут смотреть товарищи, которые проводили нас два дня назад. От этой мысли мне стало еще совестней, хотя моей вины в этом, как понимаете, не было. Когда подводная лодка вошла в бухту и приблизилась к плавбазе, я немного успокоился: народу на борту «Волги» было немного. Но затем произошло событие, которое окончательно вывело меня из себя.

Пока мы швартовались, с борта плавбазы для членов экипажа нашей подводной лодки выкрикивали важные сообщения: кого-то вызывали в штаб бригады, минера Егорова просили сразу подготовить торпеды к выгрузке, а штурман «С-33» Н. Девятко сообщил Шепатковскому о рождении сына.

И вдруг кто-то выкрикнул:

– Мичмана Карпова жена вызывает, срочно!…

– Что за жена? Черт возьми, это что творится?! – Тут я, что называется, закипел: дыхание перехватило, кровь [226] прилила к голове, мой рассудок помутился от гнева, не своим голосом я закричал: – Никого с корабля не отпускать! Мичмана Карпова на мостик! Немедленно!!! Совсем с ума посходили, скоро о нашем прибытии будут знать все торговки на базаре! Где-е Ка-арпов?!

Когда мичман ни жив ни мертв поднялся на мостик и как каменный встал передо мной по стойке «смирно», я, честно говоря, с трудом сдержался от рукоприкладства. Сейчас мне стыдно вспоминать, как при верхней вахте и любопытных наблюдателях с плавбазы я честил обмершего Карпова, но в тот момент беспощадный гнев затмил мой разум: я без остановки ругал мичмана и выпытывал у него, как его жена могла узнать о нашем прибытии, и почему она имела наглость требовать сойти с подводной лодки, и когда, наконец, он приструнит свою непутевую жену. Ничего не понимающий Карпов стоял, хлопал широко открытыми глазами и, не в состоянии произнести ни слова, лишь изредка пытался вставить в мою скороговорку бестолковые междометия. Свою сокрушительную речь я закончил опрометчивым обещанием сразу же подать дело к рассмотрению в особый отдел, а Карпова отдать под трибунал.

Позже стало известно, что жена мичмана находилась в непристойной связи с шифровальщиком бригады и после похода собиралась разорвать отношения с Карповым, для чего и хотела срочно с ним переговорить. Так что его оставалось только пожалеть: сколько напастей навалилось на него в тот день. Позже я все-таки извинился перед мичманом…

Наконец нас поставили в плавучий док, и что же? Между кронштейном гребного вала и правым винтом обнаружили загнутый волнами стальной лист легкого корпуса. Подобные ситуации, к сожалению, случались нередко. Зимой в штормовую погоду, возвратившись из похода, мы часто недосчитывались стальных листов верхней палубы, а иногда – даже дверей в ограждении боевой рубки!

Неполадку устранили быстро, и 4 декабря 1942 года мы вновь отошли от «Волги» и вошли в большой ковш. Могучие волны свободно перекатывались через брекватер [227] и каменную гряду. Выход из порта Поти узок и проходит параллельно гряде вблизи брекватера. При свежей погоде его нужно проходить быстро, на хорошем ходу, иначе волны выбросят корабль на берег. В тихую погоду мы без труда проходили его под электромоторами, а тут пришлось выходить под обоими дизелями. Подводная лодка плохо слушалась вертикального руля, ее сильно водило по курсу – то и дело сначала бросало на гряду, потом, столь же неожиданно, – в сторону берега, и казалось, вот-вот выбросит на песчаный пляж, где уже торчали мачты недавно затонувшего транспорта. По проходе каменной гряды мы резко повернули влево и сразу же попали в объятия восьмибалльного шторма. После поворота наш курс лежал на запад, навстречу крутой волне, и вел нас к боевой позиции.

В точно назначенное боевым приказом время мы заняли боевую позицию у мыса Тарханкут. Это было неприветливое место, оно отличалось от других районов Черного моря своими частыми ветрами, неправильным и большим волнением. Вот и тогда погода стояла свежая, дул северо-западный ветер.

Под влиянием большого волнения моря подводная лодка подвсплывала и вновь погружалась. Мы старались удержать ее под водой на перископной глубине, но справиться с рулями в такую погоду было не просто.

В конце концов, подводная лодка все же один раз всплыла на поверхность при полном дневном свете в непосредственной близости от маяка Тарханкут. Мы не могли позволить противнику обнаружить нас посреди белого дня, поэтому мы заполнили цистерну быстрого погружения и ушли на глубину. Однако качка подводной лодки не прекращалась и на глубине. Дежурной вахте приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы удержать лодку в равновесии.

К вечеру, когда мы всплыли, волнение моря усилилось, волны заливали палубу все чаще и чаще. Небо было совсем темным, по нему лениво плыли набухшие свинцовые тучи. Упершись ногами в бортовые стойки ходового мостика, я посмотрел на запад. Кроме узкой темно-красной полоски солнца у горизонта, небо там тоже было черным. [228]

Издали бушующие волны не казались такими высокими. Только вблизи можно было понять, насколько велики эти громадные валы с белыми гребнями, со всех сторон окружавшие подводную лодку и со страшным гулом разбивавшиеся о палубу и ограждение боевой рубки, с головой накрывая вахтенного офицера и сигнальщиков.

Перед глазами верхней вахты то и дело непреодолимой горой поднималась очередная волна, но тут же нос корабля, скользя по волне, задирался кверху, и волна уже сама поднимала нас на гребень, через который подводная лодка, как на качелях, пугающе внезапно переваливалась и стремглав неслась в непроглядную пропасть к подножию следующей волны-гиганта. Шум воды и свист ветра без труда перекрывали гул работающих дизелей.

Мимо бортов проносились длинные, крутые волны, высоко вздымались, стараясь посильнее лизнуть корабль и накрыть боевую рубку с верхом. Захлестнув ходовой мостик, вода обрушивалась по рубочному люку в центральный пост и, обдавая холодным душем вахту, водопадом стекала по стенкам и приборам на палубу. Однако личный состав не давал воде задерживаться в центральном посту – ее быстро откачивали и снова возвращались к своим обязанностям – ходовой вахте.

Надвинув шапку на глаза и подняв воротник, наблюдатель Рыжев ухватился за скобу на тумбе ограждения перископов и, расправив широкие плечи, повернулся к ветру спиной. Его смуглое, резко очерченное лицо было неподвижным, а широко раскрытые глаза смотрели вдаль не моргая. Казалось, что он совсем замерз. Но нет, вот он прищурился и облизал губы, видимо заметив что-то подозрительное, а потом протер ладонью лицо и вновь как изваяние застыл около перископной тумбы.

Быстро холодало, ветер крепчал. Вахта наблюдателей менялась через каждый час, вахтенных офицеров – через два. Двое сменившихся наблюдателей, Киселев и Перебойкин, сжавшись в комок у тумбы перископа, безуспешно пытались закрыться от сырого пронизывающего ветра и, вцепившись окоченевшими пальцами в поручни перископной тумбы, лишь приседали под очередным ударом студеной волны. [229]

Без устали всматривались они в темноту горизонта. Что бы ни произошло, каждый из них должен следить только за своим сектором, в заданном направлении. Я с неподдельным восхищением наблюдал за всматривающимися в непроглядную темень сигнальщиками и наблюдателями, которые, напрягая покрасневшие от слезоточивого ветра и ледяных брызг глаза, непрерывно озирали горизонт и небо.

Смена вахты в такие качку и холод происходила быстро, обязанности передавали без обычных шуток и задержек.

Командир отделения рулевых Киселев, сменившись с сигнальной вахты, обратился ко мне со следующими словами:

– Товарищ командир, удивляюсь я вам: как вы находитесь на мостике бессменно всю ночь? Я вот до флота был извозчиком, а сейчас, сменившись с вахты, не могу выговорить даже привычное для меня «тпру»!

Я смог лишь улыбнуться в ответ, а Киселев не стал настаивать на продолжении разговора и, понимающе кивнув, проворно нырнул в проем рубочного люка.

Да, ничто не проходило незамеченным перед внимательными взглядами верхней вахты. Все они видели, все замечали и по-своему оценивали. И от их бесхитростной заботы на душе становилось теплее.

Действительно, на протяжении всех боевых походов ночью я почти не спускался с ходового мостика. Было, конечно, нелегко, но только так я мог хорошо знать морскую обстановку и быстро принимать решения. Особенно тяжело приходилось зимой. Одежда – кожаный реглан, кожаная с мехом шапка и русские сапоги – промокала сразу же. Холодная вода, затекая за воротник, неторопливыми ледяными змейками стекала по телу, и никакое теплое белье и свитеры не спасали от переохлаждения. Нелегко было и верхней вахте, которая, однако, сменялась довольно-таки часто. Сменившиеся матросы быстро слетали вниз, в центральный пост, откуда мчались в шестой, электромоторный, самый теплый отсек, где согревались и сушили промокшую одежду. Частенько, не успев ее просушить, они снова заступали на вахту. [230]

Несколько позднее нас стали снабжать так называемыми канадками – непромокаемыми брюками и куртками с капюшоном, отделанными изнутри мехом. В них было тепло, но, впрочем, и до их появления никого не беспокоили простудные заболевания, видимо, оттого, что все были молоды, бодры и здоровы…

Незаметно улыбаясь своим мыслям, я обратил внимание на вахтенного офицера Егорова. Он ходил взад и вперед по неширокому пространству ходового мостика, от одного борта до другого. Держался, как всегда, подтянуто: поверх офицерской фуражки (хотя в такую погоду допускался более удобный головной убор) – затянутый вокруг шеи меховой капюшон канадки, а на груди – морской бинокль. Иногда он останавливался и, быстро подняв бинокль, долго всматривался в штормовое море, затем строго спрашивал рулевого:

– На румбе{27}?

– На румбе сорок градусов! – задорно отвечал рулевой Беспалый.

– Так держать!

– Есть так держать!

Вахтенный офицер – фигура на подводной лодке весьма ответственная. От быстроты и правильности его решений зависит подчас жизнь корабля. На ходу вахтенный офицер управляет всей корабельной вахтенной службой.

При движении подводной лодки под водой вахтенный офицер обязан вести круговое наблюдение в перископ, следить за дифферентом, плавучестью и заданной глубиной хода подводной лодки; при необходимости поддерживать ее, а также следить за плотностью и напряжением аккумуляторной батареи, за процентным содержанием водорода и вредных газов и докладывать командиру.

Я всегда был спокоен за правильность действий вахтенных офицеров: все они были грамотными и совершенно самостоятельными моряками. Бдительно неся вахту, они умело управляли вахтенной службы своей смены. Вот и [231] сейчас, несмотря на штормовую погоду, вахтенный офицер Егоров был бодр и собран.

Между тем приближалась полночь – время обеда. Из-за шторма первое блюдо не готовили: подали сыр, копченую колбасу, воблу, гречневую кашу с мясными консервами и компот. Обедали с деревянной сеткой, укрепленной поверх стола, в гнезда которой ставили столовые приборы, чтобы те не двигались во время качки. В кают-компании за столом присутствовали все командиры боевых частей, но ели не все, так как многих продолжала терзать морская болезнь. Но все равно ограничения в еде, объяснявшиеся патологическим страхом пищи во время качки, не спасали наших страдальцев от печальных последствий морской болезни. А счастливцы, не одолеваемые тошнотой и головокружением, уплетали за двоих под болезненные взгляды товарищей.

Качку конечно же все члены экипажа переносили по-разному, но меня всегда поражала способность некоторых моряков проявлять во время качки неописуемую несдержанность в еде, особенно по отношению к жирной пище. В то время как другим нельзя было подумать даже о бледной селедке, поскольку любая мимолетная мысль о жирной или горячей пище была им отвратительна и вызывала приступ тошноты, их товарищами овладевала прожорливость колорадского жука, и они ели все: бекон, сырокопченую колбасу, масло, тушенку, икру, ветчину и многое другое, что хранили у себя или выпрашивали у кока.

Большинство моряков считали, что от качки хорошо помогает селедка и сухари. Поэтому многие во время качки набирали себе селедки, благо она в бочках стояла у нас непосредственно в отсеках – бери, ешь сколько хочешь, и вместе с сухарями уписывали ее на койке или прямо на вахте. Кроме того, все обожали тарань – и без конца то тут, то там открывались жестяные круглые банки, и тарань поглощалась в неимоверных количествах.

После двенадцати часов ночи работы на корабле, как правило, не было, в это время матросы обычно собирались в первом отсеке, слушали сводки Совинформбюро, читали книги, вели задушевные беседы или отдыхали на койках. [232]

Развод дежурно-вахтенной службы проводили в центральном посту. После окончания разводки верхняя вахта проворно выбегала наверх, сменяя товарищей.

Ветер все усиливался. Он ревел и неистовствовал, срывая гребни волн и осыпая поверхность моря водяной пылью. Подводная лодка шла против волны, ее нос то взлетал вверх, то стремительно падал вниз. Огромная волна, обрушившись на кормовую палубу подводной лодки, стала быстро передвигаться к мостику, сметая все на своем пути. Не прошло и нескольких секунд, как она накрыла ограждение боевой рубки и вся верхняя вахта оказалась под водой. Там, где только что находилась подводная лодка, осталось одно лишь пенящееся белое пятно. Казалось, наступил роковой конец…

Подводная лодка с дифферентом на нос все более зарывалась под воду, и вот-вот должна была неминуемо уйти на глубину. На миг показалась оголенная корма с медленно вращающимися винтами, дифферент стал медленно переходить на корму, из пенящейся воды показались стальные угольники сетепрорезателя, леер радиоантенны, сигнальщики, мостик, пушка и, наконец, носовая палуба. Теперь создавалось впечатление, что подводная лодка сейчас оторвется от поверхности бушующего моря и взлетит на воздух. Но это также продолжалось всего лишь миг, и вновь следующая волна, выше и длиннее прежней, опять накрывала корабль, захватывала в свои могучие объятия.

Теперь на вахте стоял, как всегда, невозмутимый старпом, несколько лет проходивший на торговых судах и видевший немало бурь и штормов. На нем был кожаный на меху реглан, на голове крепко сидела старенькая меховая шапка, шею укутывал синий вязаный шарф.

– Ишь ведь, как валяет! Да, солидный штормяга! – восхитился Борис Максимович, не испытывая, казалось, никакого неудобства. – А вас не укачало? – с сочувствием обратился старпом к Козелу, повисшему на крупнокалиберном пулемете ДШК.

– Нет, нисколько! – уверенно ответил Козел, при этом явно страдая от очередного приступа морской болезни. Справедливости ради надо сказать, что на мостике, на ветру, ощущение морской болезни действительно [233] было не таким мучительным, как в отсеках, и качка переносилась легче.

Поясню, почему вестовой Козел оказался на мостике. Дело в том, что по ночам он нес вахту кормового наблюдателя. При этом нередко приводил в замешательство вахтенного командира и остальных наблюдателей внезапными безмолвными поворотами туловища то в одну сторону, то в другую или вовсе резко приседая на корточки. На замечания вахтенных командиров он безапелляционно отвечал, что так ему лучше видно горизонт. По-видимому, в силу возраста, психологического состояния и недостаточного образования он не совсем понимал ответственность возложенной на него службы, но его глаза и внимание были нам тогда необходимы.

– В этом районе всегда штормит, и волна какая-то крутая. Это не то что плавная океанская качка, – многозначительно заметил Марголин и, поправив на шее раскачивающийся из стороны в сторону бинокль, перешел на другой борт.