Текст книги "Боевыми курсами. Записки подводника"

Автор книги: Николай Белоруков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Отдельно хочу отметить Григория Никифоровича Шлопакова. Он был уроженцем Ленинграда и свято чтил лучшие традиции ленинградцев. Осенью 1939 года мы вместе получили назначение на подводную лодку «С-31». Оба были участниками заводских и государственных испытаний. Высокограмотный и требовательный инженер, он смело вступал в неравную борьбу с руководством Николаевского судостроительного завода и представителями государственной комиссии по приемке корабле ВМФ, требуя устранить недоделки завода, выявленные личным составом. Благодаря его заботе и вниманию подводная лодка не имела поломок и аварий по некомпетентности личного состава. Его успехи были замечены, и он заслуженно стяжал славу лучшего и самого грамотного инженера-механика бригады.

В сжатые сроки гарантийного ремонта мы уложились. Окончательная приемка оружия, вооружения, технических [38] средств и лодки в целом была осуществлена на ходовых испытаниях специальной флотской комиссией.

После гарантийного ремонта новое назначение получил старшина группы радистов мичман Сафон Петрович Джус – он стал помощником флагманского связиста бригады. Вместо него был назначен главстаршина Ефимов, тоже опытный, знающий свое дело специалист. Сафон Петрович оставил прекрасных воспитанников – Миронов, Тертышников и Лауэр были одними из лучших в дивизионе…

В апреле 1941 года из Николаева мы возвратились в Севастополь. Приняв все необходимые запасы, подводная лодка «С-31» закончила свое становление и вместе с другими кораблями Черноморского флота находилась в состоянии повышенной боевой готовности. [39]

Глава 2.

Нашествие врага

Последний мирный день. Начало войны. Митинг. Эвакуация семьи. Приход нового комиссара. Минная опасность. И.В. Курчатов на борту «С-31». Немцы под Перекопом. Артобстрел ишуньских позиций. Фашисты у стен Севастополя. Боевая позиция у Калиакры. 24-ю годовщину Великого Октября встречаем в море. Подвиг Кости Баранова. Недисциплинированность Аракельяна. Возвращение в Поти. Базируемся на плавучей базе «Волга». Беседа с командиром. Назначение командиром подводной лодки «С-31». Беседа с комиссаром

В июне 1941 года боевая подготовка кораблей Черноморского флота была в разгаре. Подводная лодка «С-31» успешно сдала огневые задачи.

18 июня на флоте закончилось большое учение. Корабли эскадры возвратились в главную базу – Севастополь. Мы в это в это время уже несли боевое дежурство на базе.

В субботу 21 июня на всех кораблях флота, как обычно, шла большая приборка. Ничто не предвещало грозы…

Наша подводная лодка, как и все корабли флота, находилась в повышенной боевой готовности. На лодку приняли и погрузили все необходимые для выхода в море и боевых действий запасы: боевые торпеды, артиллерийский боезапас, соляр, масло, патроны регенерации, кислород, воздух высокого давления, пресную воду и продукты (кроме скоропортящихся). Заряд аккумуляторной [40] батареи поддерживали на уровне не менее 80 процентов. Все механизмы и оружие находились в исправности.

Мы с боцманом распланировал предстоящую большую приборку корабля, намеченную на этот день. Нужно было помыть не только все помещения внутри подводной лодки, но и верхнюю палубу, борты, трапы и надстройки, а также почистить орудия и все технические средства.

Боцман Емельяненко, рьяный поборник чистоты и главный мой помощник в вопросах приборки, всегда четко организовывал корабельные работы и зорко наблюдал за их выполнением. В порядке внутренней службы ему подчинялись все старшины команд и матросы. Нужно отдать ему должное, он никогда не принуждал матросов, а умел увлечь их своей кипучей энергией, вдохновенным порывом в любом деле. Постоянная собранность, быстрота в организации авральных работ, отличное знание устройства подводной лодки и умение великолепно управлять ею под водой были отличительными чертами нашего боцмана.

По общему мнению командования, боцман Емельяненко был одним из лучших боцманов бригады, а его рулевые – лучшими в дивизионе. Благодаря его рвению наша подводная лодка была гораздо чище и опрятнее других. А его педантичность в регулярном проведении ночных занятий по азбуке Морзе с сигнальщиками положительно сказалась на их подготовке: в соревнованиях по визуальным средствам связи наши сигнальщики всегда выходили победителями.

После завтрака команда из береговой казармы отправилась на подводную лодку, которая стояла у плавучего пирса на восточной стороне Южной бухты, и с утра закипела авральная работа.

Краснофлотцы, босые, в одних трусах, терли щетками борта подводной лодки, а затем со смехом и криками обильно смывали пену забортной водой из брандспойта и небольших парусиновых ведер. Борта быстро высыхали под палящими лучами летнего севастопольского солнца. Краснофлотцы вывешивали по бортам подводной [41] лодки маленькие беседки{4} и старательно прокрашивали борта. Рулевые вдохновенно подкрашивали борта и надстройки красным свинцовым суриком, терли медь рынды{5} и поручней мостика.

Во всех помещениях началась настоящая битва за чистоту и порядок. Из жилых отсеков на пирс вынесли постельные принадлежности и разложили просушить под солнцем. В концевых отсеках торпедисты усердно протирали трубы торпедных аппаратов и чистили кремальеры задних крышек. Трюмные самозабвенно натирали мелом резиновые прокладки переборочных дверей, а потом, вскрыв паел{6}, мыли и подкрашивали трюмы, полировали наждачной бумагой штоки клапанов на колонках воздуха высокого давления. Мотористы старательно наводили порядок на своих дизелях и линиях валов. Электрики возились с главной станцией электромоторов и убирались в ямах аккумуляторной батареи. Связисты не отставали от товарищей: на их мощных длинноволновых и коротковолновых передатчиках не осталось ни пылинки.

В короткие перерывы команда выбегала на пирс – курнуть на скорую руку, полюбоваться зелеными обрывистыми берегами Южной бухты и перекинуться шутками. Но застигнутые врасплох боцманом матросы тут же бросались обратно по своим местам. А Емельяненко, разогнав «нерадивых», стремительно поднимался на мостик и в очередной раз тщательно осматривал палубу и надстройку подводной лодки, чтобы чего-нибудь не пропустить. Поигрывая крупными мышцами на широком лице, он недовольно хмурился и от души распекал кого-то из неторопливых уборщиков. С самого начала приборки он быстро ходил по всей подводной лодке – то на палубе, то в жилых отсеках, то у торпедных аппаратов появлялась его высокая стройная фигура. И повсюду слышался его звучный басовитый голос с украинским акцентом: он то покрикивал на кого-то, то скупо хвалил. [42]

С наступлением полудня подошло к концу и время большой приборки. Еще раз вместе с начальником медицинской службы и боцманом мы обошли корабль. Везде – ослепительная чистота, механизмы и устройства сверкали.

Убедившись в том, что все в порядке, мы сошли с подводной лодки на плавучий пирс. Усталые, но довольные матросы и старшины, переодевшись в рабочую одежду, выстроились на палубе. Я поблагодарил их за добросовестную работу, и они под командованием боцмана отправились в береговую казарму на корабельной стороне. После обеда матросы привели в порядок и казарменное помещение.

Одной смене из трех, свободной от вахты и дежурства, разрешили готовиться к увольнению на берег. Моряки этой смены, балагуря и шутя, утюжили белоснежные форменки и брюки, чистили до зеркального блеска ботинки, надраивали медные бляхи широких угольно-черных ремней. Когда второй личный состав ушел в увольнение, кубрик опустел. Дневальный Рыжев ходил между столами и не спеша собирал разбросанные газеты, использованные для глажения обмундирования (по флотской традиции брюки гладили не через мокрую ткань, а через газету). В казарме и на подводной лодке остались только вахтенные.

Вечером разрешили уволиться и мне. Вместо меня в казарме остался штурман лейтенант Шепатковский. В сумерках я спустился к железнодорожному вокзалу. С наслаждением вдыхая душистый теплый воздух вечернего Севастополя, пошел от привокзальной площади по прилегающим к ней улицам и по Историческому бульвару.

Вслед за короткими сумерками, сменившими блеск севастопольского дня, темный вечер опустился над Корабельной стороной. В ее небольших белых домиках зажглись огоньки.

Но в Южной бухте еще кипела жизнь. В черном провале ночи передвигались зеленые и красные отличительные огни катеров и буксиров, чьи едва различимые силуэты пересекали бухту вдоль и поперек. На мачтах некоторых буксиров горели белые огни, обозначая баржи, нехотя тащившиеся позади.[43]

В нарядно освещенном городе царило веселье выходного вечера. Небольшими группами гуляли в белых форменках и брюках моряки; севастопольские девушки, одетые в платья из ярких, легких тканей; парни в белых рубашках. Отовсюду слышался шумный говор и беспечный смех.

Быстро спустившись с Исторического бульвара и перебежав через балку, я поднялся на Пироговскую улицу. Из раскрытых окон домиков, расположенных на склоне горы, лились мелодичные звуки любимого молодежью популярного танго. У подъезда нашего дома меня ждали жена Вера Васильевна и четырехлетняя дочурка Ирочка.

– Папочка пришел! – радостно взвизгнула дочка и бросилась ко мне на руки.

– Не пришел, а прилетел! – ответил я.

– Как прилетел? На ручках? – недоверчиво переспросила Ирочка.

– Нет, не на ручках, а на ножках… Быстро, быстро перебирал ими и полетел.

– Ну, наконец-то вернулся! Нечасто ты бываешь дома, – с нескрываемым укором высказала мне Вера Васильевна. – Ирочка, как только увидит моряка, бежит к нему с криками: «Вот мой папочка идет!» И очень расстраивается, когда в очередной раз узнает, что этот дядя вовсе не ее папа – а папа до сих пор в море.

Действительно, в том году дома я бывал очень редко: быстротечный напряженный гарантийный ремонт, после его окончания ускоренная боевая подготовка, должность помощника командира корабля – все это, естественно, не позволяло мне уделять семье столько времени, сколько хотелось бы.

Поиграв немного с дочуркой и уложив ее спать, мы с женой стали слушать радио. Из Дома флота транслировали выступление Покрасса. Его произведения были тогда популярны, все очень их любили и, затаив дыхание, слушали каждое выступление. Но усталость быстро взяла свое, и вскоре мы крепко уснули.

Среди ночи из репродуктора раздался сигнал «большого сбора»: «Всем военнослужащим возвратиться на корабли и в части!» [44]

Я быстро оделся и выскочил на улицу. Город еще был погружен в темноту и сон. С Константиновского равелина раздавались одиночные артиллерийские выстрелы.

«Видимо, учение продолжается», – предположил я про себя и быстро побежал на береговую базу подводных лодок.

Подводная лодка «С-31» стояла на восточной стороне Южной бухты. Чтобы сократить путь, я торопливо шел через Исторический бульвар, мимо Севастопольской панорамы. Мои скорые шаги гулко отдавались в потревоженной ночной тишине парка. Кое-где на скамейках сидели запоздалые пары. Когда я спускался к железнодорожному вокзалу, позади вдруг услышал запыхавшийся голос:

– Коля, это ты? Я обернулся.

– Да, я… – Повнимательней приглядевшись, я узнал помощника командира «С-32», старшего лейтенанта Сашу Былинского. – Саша, здравствуй!

– Здравствуй, Коля! Вот так встреча, – тяжело дыша, проговорил Саша. Кое-как переведя дух и смахнув с лица пот, он на ходу продолжил: – Опять, видимо, флотское учение. Как-то все неожиданно… Я только вчера оповестителей сменил, беспокоюсь, сработают ли ребята?…

– А зачем им «срабатывать»? По сигналу «большого сбора» все прибудут в свои части и без оповестителей, ты зря волнуешься, – успокоил я его.

Вскоре мы оказались в расположении бригады подводных лодок и направились к своим кораблям.

Остававшийся за меня лейтенант Шепатковский доложил:

– Около двух часов ночи в казарме сыграли боевую тревогу, а потом объявили сигнал «большого сбора». Все, кто был в казарме, немедленно прибыли на подводную лодку и подготовили ее к «бою и походу». Корпус на герметичность и готовность корабля к погружению проверили. В штабе я уже был, командиру бригады о готовности подводной лодки к выходу в море, о запасах масла, соляра, пресной воды и наличии личного состава доложил. [45]

Комбриг принял мой доклад и приказал вам явиться в штаб за дальнейшими распоряжениями.

Личный состав всех подводных лодок стоял по боевой тревоге. Томительная безвестность угнетала, но мы продолжали оставаться на своих командных пунктах и боевых постах. Нас окружала полная темнота, нигде, ни в зданиях, ни на улицах, не было света. Над пирсами воцарилась зловещая тишина.

Внезапно, в четверть четвертого, могучие лучи прожекторов разрезали безоблачное звездное небо и закачались маятниками, ощупывая небосвод, по которому, нарастая с каждой секундой, разливался монотонный гул. Наконец со стороны моря появилась устрашающая армада низко летящих самолетов. Их бескрайние вороньи ряды поочередно проносились вдоль Северной бухты. Батареи береговой зенитной артиллерии и корабли эскадры открыли по ним ураганный огонь и смешали боевой порядок. У Приморского бульвара раздался оглушительный взрыв. Еще один взрыв прогремел где-то в городе. Мрачные силуэты неизвестных еще бомбардировщиков то вспыхивали в лучах прожекторов, то пропадали в пустоте неба, потом их снова схватывали прожектора и вели до конца Северной бухты.

Когда нам приказали открыть артиллерийский огонь, расчет 100-миллиметрового орудия (командир орудия Иван Шепель, первый наводчик Федор Мамцев, второй наводчик Андрей Беспалый, заряжающий Семен Гунин, подносчик патронов Григорий Федорченко), несмотря на то что во время боевой подготовки зенитные стрельбы мы не отрабатывали, действовал слаженно и уверенно – пропусков не было.

Наш минер, лейтенант Василий Георгиевич Короходкин, управлял артиллерийским огнем с крыши мостика подводной лодки. Когда грохот пушек соседних подводных лодок заглушал его команды, он повторял их быстрыми жестами. Небо продолжали бороздить лучи прожекторов, всюду скользили нити трассирующих пуль, вспыхивали разрывы зенитных снарядов.

В конце концов было сбито несколько самолетов. Мы отчетливо видели, как один из самолетов упал в море в [46] районе Константиновского равелина. Рядрм с лучами прожекторов просматривались темные купола парашютов, казалось, высаживается воздушный десант. Когда в небе над бухтой не осталось ни одного самолета, затих и грохот орудийных выстрелов. Поступила команда отбоя.

Вся палуба подводной лодки была усыпана стреляными гильзами. Когда я спустился с мостика, чтобы подойти к матросам артиллерийского расчета, они мелодично зазвенели у меня под ногами. Мои артиллеристы не сразу заметили меня: с напряжением и тревогой они продолжали вглядываться в небо, ждали следующего налета. На этот раз его не последовало…

Первый налет вражеской авиации на Севастополь продолжался около 30 минут.

Вся команда была взбудоражена и ошеломлена произошедшим. Никто не мог поверить, что это был первый настоящий бой с врагом.

Наконец мы узнали, что началась война с фашистской Германией.

Война!…

Мы ощутили это слово во всей его глубине и трагизме не сразу.

После отбоя возбужденные краснофлотцы расходились по отсекам, обсуждая суровое известие о начале войны, с поразительной быстротой отбросившее вчерашние беспечные мечты об отпусках, встречах с родными и друзьями, скорой демобилизации после пятилетней службы и устройстве жизни. Все наши планы рухнули в один миг…

Но война не застала нас врасплох. Пусть никто пока еще не говорил о войне с фашистской Германией, но мы нутром ощущали, что она началась. Мы были к этому готовы, не напрасно же в бригадах подводных лодок и на всем флоте стали часто проводиться учения по отработке боевой готовности номер один, а в Севастополе отрабатывали сигнал «большого сбора» и затемнение города.

В первые часы войны под ударами авиации противника по нашим военно-морским базам ни один из наших флотов – ни Северный, ни Балтийский, ни Черноморский – не потерял ни одного корабля. Все флоты находились к этому времени в боевой готовности номер один, [47] объявленной народным комиссаром Николаем Герасимовичем Кузнецовым. Своевременное обнаружение самолетов противника, высокая боевая готовность кораблей и береговых частей, дружный артиллерийский огонь береговой и корабельной артиллерии, а также своевременное затемнение Севастополя сорвали налет вражеской авиации, которая, по замыслам немецкого командования, должна была минами заблокировать наши боевые корабли в севастопольских бухтах. Попав под шквальный зенитный огонь, фашисты сбросили мины где попало.

Да, первый день войны стал для нас самым горьким и страшным. Но корабли и береговые части флота с честью отбили внезапный удар врага.

Днем 22 июня по радио выступил председатель Совета народных комиссаров Союза ССР и народный комиссар иностранных дел СССР В.М. Молотов с правительственным сообщением о нападении фашистской Германии на СССР.

С напряжением вглядывались мы в черные дыры репродукторов, запоминали каждое слово этого выступления:

«Граждане и гражданки Советского Союза!… Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы…»

Война! Война, к которой мы готовились многие годы, все-таки началась внезапно. Вся окружающая нас обстановка сразу в корне изменилась… Жизнь начинала приобретать совершенно другое значение.

После выступления В.М. Молотова в бригаде подводных лодок стихийно состоялся многолюдный митинг. Большая площадка на восточной стороне Южной бухты перед зданием штаба бригады была заполнена до отказа. Лица матросов, старшин, политработников, командиров и вольнонаемных рабочих и служащих были строгими и сосредоточенными.

Митинг открыл начальник отдела политической пропаганды капитан 2-го ранга Медведев. После его вступительного слова с короткой, но яркой речью выступил [48] командир бригады подводных лодок капитан 1-го ранга Павел Иванович Болтунов.

В своих выступлениях подводники поклялись защищать свою Родину до последней капли крови, сражаться с врагом так же мужественно, как в Гражданскую войну сражались их отцы. Эти выступления воодушевили всех нас: мы вдруг явственно ощутили, что с нами вся страна, весь народ, а это великая сила.

От имени личного состава подводной лодки «С-31» поручили выступить мне. Мне никогда прежде не доводилось выступать перед таким скоплением людей. Стоит ли говорить, как взволновало меня это поручение. Я вышел вперед – в горле застрял тугой ком, в голове сумятица, все подготовленные фразы вдруг исчезли. С чего начать и что сказать, не знаю. Я смотрел на хмурые и напряженные лица товарищей, вдруг меня охватили жгучая ненависть к врагу и желание отомстить за вероломное нападение на нашу Родину. Под влиянием эмоций я что есть духу крикнул:

– Дорогие мои товарищи! Подводники!

Голос мой далеко разнесся над просторами Южной бухты. Я почувствовал, что все замерли в ожидании, приободрился и стал говорить. Свое выступление я закончил такими словами:

– Великий русский полководец Александр Васильевич Суворов, обращаясь перед боем к своим верным солдатам, говорил: «Костьми лечь, но не посрамить земли русской…» А мы, советские подводники первой подводной лодки типа «Сталинец» на Черноморском флоте, заверяем нашу родную партию и советское правительство, что тоже готовы лечь костьми, но земли советской не посрамим никогда и по примеру первой подводной лодки типа «С» на седой Балтике станем краснознаменным кораблем!…

Нелегко было произнести это ответственное обещание, но еще труднее было его выполнить. Забегая вперед, скажу, что это обещание мы выполнили с честью.

На контрольно-пропускной пост (КПП) бригады подводных лодок потянулись жены старшин и командиров. Женщины плакали, причитали. Меня вызвали на КПП [49] после обеда. У входа стояла Вера с дочуркой. Как она изменилась… Большие, полные слез глаза смотрели необычайно строго и тревожно. С волнением жена спросила меня:

– Когда в море пойдешь?

Этот простой вопрос сразу успокоил меня, внушил уверенность.

Вот она, прекрасная душа русской женщины, ее необъяснимый внутренний мир. Не о себе, не о дочурке она проявляла заботу в этот самый тяжелый, первый день войны, а обо мне и моих товарищах. И в дальнейшем, в мучительно долго затянувшиеся годы войны, она не раз проявляла мужество, стойкость и умение владеть собой.

Следующую ночь я провел на палубе подводной лодки в тревожном ожидании очередного налета. Когда взвыла сирена воздушной тревоги, мы приготовились отразить нападение на базу. Но причиной сигнала оказался одинокий самолет-разведчик, который почти сразу поймали прожектора. Вмиг темное небо рассекли сотни разноцветных следов трассирующих снарядов, и самолет сбили.

Севастополь перешел на военное положение. На стекла в домах наклеили бумажные ленты. Город замер. По вечерам и ночью здания были затемнены, фонари уличного освещения не включались. Нигде не было ни огонька: горожане строго соблюдали правила светомаскировки.

Многие неспешно, без паники покидали город. Семьи военнослужащих эвакуировали в близлежащие курортные города: Ялту, Гурзуф, Евпаторию. Моя семья оказалась в Ялте.

Многие из нас тогда еще не понимали всей глубины опасности, которая нависла над нашей Родиной, поэтому, провожая близких, мы напутствовали: много вещей с собой не брать, к осени мы фашистов разобьем.

Личный состав поселился на подводной лодке. Сходить на берег разрешалось только офицерам по служебным делам, а остальным – лишь в исключительных случаях. Корабль находился в постоянной немедленной готовности к выходу в море.

Больше не слышно было обычных оживленных разговоров на палубе. Не пели по вечерам матросы. Исчезло [50] прежнее оживление в кают-компании. Все мысли захватила война: ненависть к врагу, тревога за судьбу Родины, вера в победу.

Все для фронта! Все для победы! Повсюду, в газетах, по радио и на плакатах, устами всех граждан нашей Родины повторялись эти боевые звучные слова.

Уже на шестой день войны, 28 июня 1941 года, была написана песня «Священная война». Не перестаю удивляться, как быстро и вовремя появилось это поистине эпохальное произведение. Буквально мурашки по телу пробежали, когда мы впервые услышали по радио:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

Она поднимала в каждом из нас дух патриотизма, смелости и самопожертвования:

Дадим отпор душителям

Всех пламенных идей,

Насильникам грабителям,

Мучителям людей!

Она звала на подвиг и смерть, на защиту нашей родной отчизны:

Пойдем громить всей силою,

Всем сердцем, всей душой

За землю нашу милую,

За наш Союз большой!

Прошло немного времени, и бессмертная песня облетела всю нашу страну.

В словах этой песни мы услышали выражение самых заветных наших чаяний, самых сокровенных дум; ее ритм неудержимо захватил нас единым восторженным порывом.

Отныне всякий раз, когда «Священную войну» передавали по радио, ее бодрящий, призывный ритм порождал в нас новый прилив сил.

В течение всей войны, до долгожданного дня 9 мая 1945 года, она звучала для нас гимном, призывающим к героизму, к победе над ненавистным врагом. [51]

3 июля по радио выступил председатель Государственного Комитета Обороны И.В. Сталин. Мы замерли у репродуктора…

«Братья и сестры!… Над нашей Родиной нависла серьезная опасность…»

О быстрой победе говорить перестали. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы понять, насколько сложной стала обстановка на фронтах.

С самого начала войны мы находились в состоянии большого внутреннего напряжения и возрастающей тревоги. Когда решался вопрос об эвакуации наших семей уже в глубокий тыл, нас охватило тоскливое беспокойство. И дело было не в опасности длительной и сложной дороги. Это было горестное сожаление о неожиданно нарушенной мирной жизни, которую мы подчас недооценивали.

11 июля моя семья и семья инженера-механика Г.Н. Шлопакова выехали в Ветлугу, к моим родителям. Тогда мы никак не предполагали, что через три с половиной месяца нам самим придется надолго покинуть наш родной Севастополь.

У наших семей в дороге не обошлось без происшествий. С присущими военному времени трудностями они доехали до Тулы, где их должны были отправить окружным путем, минуя Москву. Там Вера Васильевна вместе с женой инженера-механика обратилась к дежурному коменданту с просьбой о разрешении заехать в Москву, где у нее жили родные братья. Получив разрешение, Вера Васильевна и Мария Александровна с сыновьями вернулись на перрон и увидели, что поезд тронулся и стал набирать ход. Их охватил ужас, потому что в вагоне осталась моя дочь Ирочка. К счастью, истошные крики дочурки услышали пассажиры и стоп-краном остановили поезд. С помощью коменданта женщин благополучно водворили на свои места. Если бы поезд не остановили, вряд ли мы разыскали бы нашу любимую дочурку, а ведь подобных ситуаций в то тяжелое время было так много…

В начале войны не все командиры частей и подразделений оказались достаточно подготовленными к сложной деятельности в качестве боевых руководителей и воспитателей [52] подчиненных. Важно было ободрить подводников, воодушевить их верой в могущество Советского государства, в силу и мощь нашего оружия.

В связи с этим 16 июля 1941 года указом Президиума Верховного Совета СССР в Красной армии вместо заместителей командиров по политической части был введен институт военных комиссаров. 20 июля действие указа распространилось и на Военно-морской флот.

В соответствии с этим указом комиссаром к нам на подводную лодку «С-31» назначили старшего политрука Григория Андреевича Коновалова. Он только что окончил Военно-политическую академию имени В.И. Ленина.

Григорий Андреевич обладал неисчерпаемой энергией, буквально излучал жизнелюбие и создавал атмосферу душевного подъема. С его приходом обстановка на корабле стала еще более доброжелательной.

У нас сразу сложились с ним хорошие деловые отношения и вскоре переросли в чувство глубокой личной симпатии и взаимного уважения. Он прослужил у нас до осени 1941 года, затем его назначили комиссаром дивизиона торпедных катеров, откуда он попал на прославленный лидер «Ташкент», на котором вместе с командиром лидера капитаном 3-го ранга В.Е. Ерошенко показал образцы мужества и героизма.

Вот как впоследствии отзывался о нем В.Е. Ерошенко: «Прошло совсем немного времени, как он у нас, а уже кажется, будто плаваем вместе давно. Завидное это все-таки свойство: так быстро становиться на новом месте своим. В корабельные дела он вникнул без малейшей раскачки, в тот же день и час. И сумел, ничуть об этом не заботясь, как-то сразу всем понравиться своей энергией, живым умом, веселым характером».

Григория Андреевича Коновалова у нас сменил его однокашник по Военно-политической академии имени В.И. Ленина, старший политрук Павел Николаевич Замятин, я бы сказал, еще более колоритная личность, но о нем речь пойдет несколько позже…

Тактика и оперативное искусство в нашем флоте непрерывно развивались и к началу Великой Отечественной войны достигли высокого уровня. [53]

Однако у нас, подводников, было мало практических торпедных стрельб, а главное, проходили они нередко в весьма упрощенных условиях. Стреляли только командиры, а старшие помощники и помощники командиров совсем не имели возможности овладеть этими навыками. Хотя я полагал, что в первых же походах смогу наверстать упущенное, меня очень беспокоил этот недостаток практической подготовки. Но сперва нам пришлось позаботиться о собственной безопасности…

Дело в том, что первые потери нашего флота в море случились от мин. Учитывая абсолютное превосходство нашего флота на Черном море, немцы стремились минами заблокировать наши боевые корабли в севастопольских бухтах. Что это за мины, мы вначале не знали.

Тральщики охраны водного района, высланные в первые дни войны в Южную и Северную бухты и к выходу в море на Инкерманском створе, мин не обнаружили. Силы флота, в том числе и подводные лодки, разворачивались без осложнений, и вдруг подорвались и затонули буксир с плавучим краном на Инкерманском створе, а позже на эскадренном миноносце «Быстрый» взрывом оторвало полубак. Стало понятно, что немцы заминировали подходы к главной базе флота донными минами.

Вскоре выяснилось, что мы имели дело с неведомыми ранее магнитными донными минами, в которые были вмонтированы приборы, взрывающие заряд через определенное время и число проходов кораблей над миной. Эти приборы срабатывали на проход не первого или второго корабля, а лишь после установленного числа проходов (вплоть до двадцати). Позже у немцев появились еще и акустические мины.

Перед минерами Черноморского флота встала непростая задача: найти эффективные средства борьбы с этими минами. Загорелись этим делом и наши специалисты. Минер нашего дивизиона старший лейтенант Ивашинин, флагманский инженер-механик бригады инженер-капитан 2-го ранга П.С. Мацко и его помощник по электрочасти инженер-капитан 3-го ранга И.И. Бежанов предложили использовать электрический соленоид. [54]

Соленоид предполагалась закреплять на плоту, а питание подавать с буксирующего катера. Создаваемое при этом электромагнитное поле должно было подрывать магнитные мины. Мне помнится, что это предложение даже в какой-то степени заинтересовало командование. Мы же в шутку называли его «бим-бом»: первые три буквы БИМ означали начальные буквы фамилий авторов (Бежанов, Ивашинин, Мацко), а следующие три – БОМ – звук взрыва.

Несколько позже, по приезде на флот знаменитого физика Игоря Васильевича Курчатова, будущего академика, был создан электромагнитный трал. С помощью Игоря Васильевича мы на «С-31» также провели первое на флоте безобмоточное размагничивание подводной лодки. Тогда мы с Курчатовым и познакомились. Дело было так…

Окончив первый боевой поход, в котором несли боевой дозор на подходе к Севастополю, мы возвратились в базу и пошли в Северную бухту на размагничивание. Придя в назначенное место Северной бухты, мы стали на якорь напротив здания минно-торпедного управления флота, почти точно там, где постоянно стоял линейный корабль «Севастополь».

В скором времени на борт подводной лодки прибыл Игорь Васильевич Курчатов. По его указанию мы перешли на другое место и встали на две бочки, курсом на север. Он лично распределял задания между членами экипажа подводной лодки и своими коллегами. Боцманская команда с рекордной быстротой завела швартовы. К борту подводной лодки подошла деревянная шхуна, в трюмах которой была запрятана мощная аккумуляторная батарея.