Текст книги "Гоголь"
Автор книги: Николай Степанов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
– Отец Павел, – наморщив лоб, с раздражением сказал Белоусов, – невежда. Он ничего в естественном праве не понимает.
– Я уже два года занимаюсь изучением права, – добавил Гоголь, – а сейчас собираюсь познакомиться с отечественными законами.
– Ну, тут вы много не разберете. Наши законы устарели и не считаются с естественным правом человека. Вот прочтите хорошую книгу профессора Куницына «Право естественное», этот профессор был учителем Пушкина.
И Белоусов протянул Гоголю красиво переплетенный в свиную кожу томик. Гоголь поблагодарил и раскланялся. Беседы с Белоусовым всегда волновали его, внушали мысли, которыми он даже не решался делиться с товарищами. Лишь в письме к старому другу Высоцкому, рассказывая о гимназии, он сообщал: «Все возможные удовольствия, забавы, занятия доставлены нам, и этим мы одолжены нашему инспектору. Я не знаю, можно ли достойно выхвалить этого редкого человека. Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и профессоров-школяров. И, признаюсь, ежели бы не он, то у меня недостало бы терпения здесь окончить курс…»
Гоголь не знал только, что его посещения Белоусова не оставались незамеченными. Усердно подсматривающий за учениками Моисеев каждый раз сообщал об этих встречах директору.
МЕЛЬПОМЕНА
На масленой должен был состояться торжественный вечер, к которому готовились задолго. На вечер пригласили всех почетных лиц города, родителей учеников и их знакомых. Концерт и спектакль, поставленные силами самих учащихся, танцы – такова была обширная и увлекательная программа.
Больше всех воодушевлен ею Гоголь. Он и режиссер спектакля, и актер, и художник-декоратор. В актовом зале построена самая настоящая сцена с занавесом и кулисами. Оркестр из десяти человек по вечерам репетирует музыкальные номера. Декорации расписывают сам Гоголь, Базили и Мокрицкий, в котором уже чувствуется будущий художник.
Ставят пьесу Фонвизина «Недоросль» и сценку из украинской народной жизни, сочиненную самими гимназистами во главе с Гоголем. На театральный гардероб ученики жертвуют кто что может. Гоголь написал домой, прося, чтобы из Васильевки прислали полотна для декораций и сшили два-три костюма. Кукольник пожертвовал пару заржавевших, ломаных пистолетов.
Гоголь взял себе роль Простаковой. Он любит играть стариков и старух и вообще предпочитает комические роли. Базили играет Стародума, миловидный Данилевский – Софью, а Кукольник – Митрофанушку. Репетиции происходят на сцене в зале. Каждый день после занятий артисты ""запираются здесь и с увлечением готовятся к спектаклю. Не обходится и без происшествий. Базили играет Стародума дряхлым, еле двигающимся стариком. Гоголь говорит ему, что такому старику место на кладбище, а не в театре: Стародум должен быть поживее и поосновательнее. Базили обижается.
– Тогда играй его сам! Я отказываюсь! – вспыхивает он.
Ссора кажется неминуемой. Но Гоголь превращает все в шутку.
– Ах так! – восклицает он грозно. – Тогда вызываю тебя на дуэль.
Он хватает заржавленные пистолеты, сует один из них Базили и принимает такой грозный и в то же время смешной вид, что Базили не выдерживает и смеется. Все забыто.
Но над спектаклем нависает угроза гораздо серьезнее. Совавший всюду свой нос Билевич нашел и в театральном представлении опасную крамолу. Узнав о приготовлениях к спектаклю, Билевич не преминул составить очередной донос в конференцию, уведомляя, что поелику «таковые театральные представления в учебных заведениях не могут быть допущены без особого дозволения высшего учебного начальства, то дабы мне, как члену конференции гимназии, на которой лежит ответственность смотрения за нравственным воспитанием обучающегося юношества, безвинно не ответствовать за мое о сем молчание перед высшим начальством…». Однако рапорт Билевича не возымел ожидаемого действия. Исполнявший должность директора Шапалинский на его доносе написал, что разрешение «высшего начальства» на устройство спектаклей имеется.
Получив отпор, Билевич не успокоился. Он по нескольку раз на день проходил мимо зала, где шли репетиции, подглядывал и подслушивал в коридоре. Однажды, приметив Гоголя, который старался укрыться от его внимания и спрятался за углом коридора, Билевич быстро направился к нему. Гоголь поспешно бросился к дверям театральной залы и, позвав кого-то изнутри, сказал «свой» и проскользнул, захлопнув за собою двери. Билевич пытался пройти за ним, но дверь оказалась закрытой. Несмотря на громогласные требования, дверь не открывалась. Разгневанный профессор призвал на помощь служителя и вместе с ним вновь стал стучаться и громко кричать: «Отворите!» Только тогда дверь отперли. В зале оказался Гоголь, а за кулисами театра еще трое воспитанников.
Билевич грубо спросил;
– Зачем вы изволили от меня прятаться и не отворяли дверей? Вы, наверное, пьяны!
Обиженный наглым обвинением Билевича, Гоголь резко ответил, что присутствующие здесь имеют разрешение проводить репетиции и в это время зал для посторонних закрыт. Непочтительный ответ еще больше обозлил достойного профессора, и он накричал на дерзкого мальчишку, а возвратившись к себе, написал новое донесение. В своем «рапорте» Билевич сообщал: «Яновский вместо должного вины своей сознания начал с необыкновенною дерзостью отвечать мне свои разные суждения и при этом более, чем позволяют ученические границы благопристойности. Я, видя сильное его разгорячение и даже наглость, в преследовании меня, вместо наставлений ему, до сего деланных, начал уже просить его, чтобы он оставил меня. Но он, как бы не слыша сего, с упорством до дверей и за двери преследуя меня, с необыкновенною дерзостью кричал против меня и сим возродил во мне сомнение: не разгорячен ли он каким-либо крепким напитком? Почему я, обратись к экзекутору, сказал ему: да не пьян ли он?»
Клевета Билевича не имела успеха. Вызванный директором, доктор Фиблиг засвидетельствовал, что пансионер Яновский был «не только трезв, но и без малейшего признака хмельных напитков». Заступничество Белоусова и Шапалинского отвело карающий меч от головы Гоголя, но Билевич затаил против него злобу.
Несмотря на эти помехи, приготовления к спектаклю шли полным ходом. Из-за закрытых дверей слышались смех, громкие возгласы. Гимназисты проносились по коридору с ведрами клея и красок, шились костюмы, царила оживленная праздничная атмосфера.
Наконец настал и долгожданный день. Вывешена огромная афиша с перечислением всех представляемых номеров и их исполнителей. Залы украшены картинами, зажжено множество ламп и свечей.
В актовом зале уже рассаживалась публика. В первых рядах сидели военные, даже один генерал, чиновники, преподаватели гимназии. Подальше разместились более скромные зрители, а сзади – гимназисты. Занавес раздвинулся, и первое отделение концерта началось исполнением торжественного гимна, сочиненного пансионером Кукольником на музыку учителя гимназии Севрюгина. После гимна воспитанник Пузыревский танцевал мазурку с тамбурином. Матлот исполнили тот же Пузыревский с Данилевским, потом была сыграна увертюра из Моцарта. Концерт завершился хором с музыкою а исполнении пансионеров и вольноприходящих учеников.
После концерта младшие воспитанники обошли почетнейших гостей и преподнесли им букеты цветов. Зрители с нетерпением ждали главной части вечера – спектакля. Наконец снова раздвинулся занавес и на сцене началось представление комедии Фонвизина.
Гоголь играл госпожу Простакову необычайно выразительно к естественно. В его исполнении перед зрителями возникла невежественная и жестокая самодурка» которая тиранит крепостных и в то же время зоологически привязана к Митрофанушке. Когда Простакова с сокрушенным видом жаловалась: «Все сама управляюсь, батюшка. С утра до вечера, как за язык повешена, рук не покладаю: то бранюсь, то дерусь; тем и дом держится, мой батюшка!» – то весь зал дружно расхохотался к зааплодировал. Под стать Гоголю был худой и длинный Кукольник, хорошо сыгравший великовозрастного избалованного невежду Митрофанушку.
После «Недоросля» ставили небольшую малороссийскую сценку, в которой Гоголь также отличился. На сцене – простая деревенская хата, вдали несколько деревьев к река, возле хаты скамейка. Появляется древний старик в простом кожухе, в бараньей шапке и смазных сапогах. Опираясь на палку, он еле передвигается, доходит, кряхтя, до скамьи и садится. Сидит, трясется, почесывается, кашляет я, наконец, заливается удушливым старческим кашлем, который окончился неожиданным звуком. Публика разразилась неудержимым смехом. А старик преспокойно поднялся со скамейки и поплелся со сцены;
Как только Гоголь вышел за кулисы, к нему бросился инспектор Белоусов:
– Как же вы это, Яновский? Что же вы это сделали? – смеясь и отчаиваясь, напустился он на артиста.
– А как же вы думали сыграть натурально роль восьмидесятилетнего старика? Ведь у него, бедняги, все пружины расслабли и винты уже не действуют как следует!
Белоусов расхохотался, и Гоголь остался безнаказанным,
Спектакли продолжались по нескольку дней с неизменным успехом. Масленица и пасхальные каникулы были лучшим временем для Гоголя во все время его пребывания в гимназии. Театр преображал его жизнь, выводил из того состояния отчужденности, задумчивости, болезненной мнительности, которые так остро проявлялись в обычное время.
МАГЕРКИ
Девять лет провел Гоголь в Нежинской гимназии высших наук. Срок немалый, в особенности если учесть, что именно в эти годы формировался его характер, его взгляды и литературные склонности.
Обстановка закрытого учебного заведения способствовала отгороженности гимназистов от жизни, проходившей за стенами училища. Однако полностью изолировать учащихся было невозможно. Гимназисты на каникулы возвращались в свои семьи, «вольноприходящие» ученики помещалась на частных квартирах, нередко и пансионеры ходили из гимназии в город.
По церковным праздникам гимназисты отправлялись не в гимназическую церковь, а в городской собор. Там при большом стечении народа Гоголь потихоньку пробирался поближе к входу и стоял вместе с деревенскими дядьками и бабами. Видя перед собой какого-нибудь дядька в перепачканной пыльной свитке, он доставал из кармана несколько медяков и спрашивал:
– А что, гроши на свечку маешь?
Дядько естественно не имел «грошей».
– На, поди поставь свечку, кому пожелаешь. Да сам поставь, это лучше, чем если кто за тебя поставит.
Дядько покупал свечку и шел ставить ее к облюбованному им святому, продираясь через пышно разряженную толпу. Гоголю доставляло удовольствие видеть, как он своей пыльной свиткой задевал парадные мундиры чиновников и блестящие платья дам, стоявших перед алтарем. Чистенький, подтянутый в своем новом мундирчике Романович не выдерживал и шипел сквозь зубы: «Дурак!»
– Ну, если про тебя скажешь – умный, то соврешь! – насмешливо отвечал Гоголь.
Особенно ненавистен был Гоголю приятель Романовича Риттер, из остзейских немцев. Высокомерного и тупого Риттера он наделил множеством прозвищ, так за ним и оставшихся: Барончик, Фон-Фонтик, Купидончик. Барончик был не только надменен и спесив, но мнителен и глуп. Зная его мнительность, Гоголь не удержался и однажды зло подшутил над ним.
– Знаешь, Фон-Фонтик, – сказал он ему как бы невзначай, – давно я наблюдаю за тобой и заметил, что у тебя не человечьи, а бычьи глаза… Не хотел только говорить тебе, а теперь вижу – точно, бычьи глаза! Вот сам посмотри в зеркало.
Риттер сначала не обратил на это внимания. Лег в постель, но не смог заснуть. Среди ночи он встает, смотрится в зеркало, будит своего слугу, которого Гоголь заранее подговорил.
– Семен, как по-твоему, у меня бычьи глаза? – спрашивает встревоженно Риттер.
– И впрямь, барин, у вас бычачьи глаза, – отвечает Семен.
Риттер окончательно упал духом и к утру прибежал к директору Орлаю со слезами:
– Ваше превосходительство! У меня бычачьи глаза!
Орлай флегматически понюхал табак и, видя, что Риттер действительно рехнулся на бычьих глазах, распорядился отправить его в больницу. Лишь через несколько дней мнительный Барончик пришел в себя и вернулся в класс.
Гоголь поддерживал дружеские отношения с гимназическим сторожем, по прозванию Мыгалыч. Вечером, сговорившись с Мыгалычем, он исчезал из гимназии и торопливо направлялся в Магерки.
Чтобы сократить путь, Гоголь перелез через чужой плетень. Из дому вышла молодица с грудным ребенком на руках.
– Эй, школяр! Что тут забыл? – закричала она. – Убирайся, пока не досталось по шеям.
– Вот злюка! – отмахнулся Гоголь и смело зашагал дальше.
– Что, оглох? Вон, говорю, курохват, а не то позову чоловика, он тебе ноги перебьет! Чего тебе здесь нужно?
– А мне сказали, что здесь живет молодица, у которой дытына похожа на порося!
– Как! Моя дытына похожа на порося? – вскипела молодица. – Остапе, Остапе, бей его заступом! Бей шибеныка![21]21
Висельника.
[Закрыть]
На крик жены вышел и Остап.
– Бессовестная, бога ты не боишься! – сказал Гоголь, бесстрашно подойдя к молодице. – Ну, скажи на милость, как тебе не грех думать, что твоя дытына похожа на поросенка?
– Та це ж ты казав!
– Ну, полно, я пошутил, а ты уж поверила. Не к лицу такой красивой молодице сердиться! Славный у тебя хлопчик! Знатный из него выйдет писарчук. Когда вырастет, громада изберет его в головы!
– Ни, нэ выберут. Мы бедные, а в головы выбирают только богатых.
– Ну, тогда его в солдаты возьмут. Он выслужится в офицеры, а там его и городничим поставят в Ромны!
– Полно уж говорить неподобное! – сказала молодица, радостно засмеявшись. – Можно ли человеку дожить до такого счастья?
Тут Гоголь начал описывать ей ее будущее привольное житье «городничихи» в Ромнах: как квартальный будет перед ней расталкивать народ, когда она войдет в церковь. Купцы будут угощать ее и подносить варенуху на серебряном подносе, низко кланяясь и величая ее государыней-матушкой. Сын ее женится на богатой панночке!
Поговорив с нею, он вежливо попрощался и пошел через сад.
– Простите, паночку, я и не знала, что вы такой добрый. Остапе! – позвала она мужа. – Послушай, что паныч говорил про нашего Аверко!
А Гоголь уже был далеко, спеша в Магерки на свадьбу. Он любил бывать на крестьянских свадьбах, крестинах, пропадал там все свободное время.
Когда Гоголь вошел в горницу, там уже шла церемония сговора. Гоголь тихонько сел в сторонке на лавку.
Молодых в горнице не было. Сваты стояли перед отцом невесты, и старший из них обратился к нему с речью:
– Що ж, сват, мы к тебе пришли не сидеть, а сватать дивчину.
– Я в этом году не намерен ее отдавать. У меня нет ничего, щоб свадьбу гулять! – отнекивался отец невесты.
– Что ж, сват, тебе ее до веку не держать, а за нашего хлопца можно отдать!
– Э, добрые люди, вам кажется, можно, а мне – нельзя. Позовите дочку, что она скажет!
Сват вышел в соседнюю горницу и привел раскрасневшуюся невесту.
– Я парубку гоньбы не даю, а замуж не пойду, – кокетливо сказала она, как и полагалось по обряду, повернувшись лицом к печке.
– На що ж ты, сучья дочка, сватов к нам навела? – с напускной суровостью спросил отец.
– Та хиба ж я им наказывала или за ними посылала, чтоб меня сватали?
Сваты стали уговаривать невесту, а она для виду сопротивлялась. Позвали жениха. Отец невесты посадил его за стол.
– Ну, колы ты наш зять, прошу систы. А ты, дочка, колы его любишь, то шукай рушныки![22]22
Ищи полотенца.
[Закрыть]
Молодых благословили. Сваты повязались через плечо рушниками, советуя молодой:
– Возьми ж, батькова дочка, хустку[23]23
Платок.
[Закрыть] да пощупай у молодого ребра. Ты за него идешь, а у него, может, и ребер не мае.
Невеста взяла хустку и засунула ее жениху за пояс. Сваты и жених положили на тарелки по грошу и поставили на стол магарыч – горилку. Хозяйка принесла закуску, и начался пир. Сестра молодой пришивала к шапке жениха ленту, а дружки запели:
Тут все присутствующие в горнице подхватили:
Невеста пошла по кругу просить на каравай. Веселье разгоралось все более буйно. Дивчины в белых рубашках, шитых по шву красным шелком, в сафьянных сапогах на железных подковах плавно прошлись по горнице. Парубки в высоких казацких шапках рассыпались перед ними вприсядку в буйном плясе – казачке.
Гоголь веселился от души со всеми. Подпевал вполголоса, отбивал в ладоши такт танца. Однако пора было и возвращаться, иначе Зельднер и Моисеев снова запишут его в журнал, а это грозит единицей по поведению и карцером. Он незаметно вышел и почти бегом вернулся в гимназию.
«МЕТЕОР ЛИТЕРАТУРЫ»
Вокруг Гоголя составилась компания друзей: Саша Данилевский, Прокопович и Базили. Прокоповича, неуклюжего увальня, мешковатого и флегматичного за его всегда красную, круглую физиономию, прозвали Красненьким. Он отличался ровным, спокойным характером и очень любил переписывать стихи и прозаические статейки своим крупным, круглым почерком. Прокопович и сам сочинял стихи, в которых горько жаловался на преждевременную старость души.
Третий член их содружества – Константин Базили – был сыном греческого эмигранта. Умненький, тоненький мальчик с большими печальными глазами, он старательно учился, хорошо знал языки и историю своей родины. Он рассказывал друзьям о своем бегстве из Константинополя во время христианских погромов, когда, турецкие солдаты врывались в греческие дома и убивали поголовно всех: стариков, женщин, детей. Одиннадцатилетний мальчик и его младший брат чувствовали себя защитниками семьи – отец вынужден был бежать в Россию с первых же дней волнений. Втайне от матери они смастерили себе пики, так как все оружие было отобрано турками, и днем и ночью были готовы к защите от нападения. Наконец им удалось тайком сесть на корабль, спрятаться в трюме, нагруженном табаком, и с риском для жизни перебраться к отцу в Россию,
Гоголь и его друзья читали «Полярную звезду», с увлечением переписывали стихи Пушкина и Рылеева. Когда друзья оставались одни, они прикрывали двери в «музей» и, склонившись над тетрадками, тихо читали стихи и спорили. Особенно любили они пушкинскую «Оду на свободу» («Вольность») и смелые стихи Рылеева.
Гимназисты в складчину устроили свою библиотечку. Книги и журналы они выписывали из Москвы и Петербурга: «Московский телеграф», «Сын отечества», новинки, выходившие в столицах. Гоголя выбрали библиотекарей, и он даже соорудил особые колпачки для пальцев и наделил ими читателей, чтобы книги дольше сохранялись. В «библиотеке» находились рукописные копии «Горя от ума» Грибоедова, тогда еще не изданного, «Исповеди Наливайки», «Войнаровского» Рылеева, «Братьев-разбойников» Пушкина.
Особенную нежность испытывал Гоголь к книгам маленького формата, он даже коллекционировал альманахи и карманные издания. Очень гордился выписанной им из Петербурга «Математической энциклопедией» Перевощикова, изданной в шестнадцатую долю листа. В письмах к отцу он постоянно просит о присылке книг – новых, только что появившихся, или из библиотеки Трощинского. «Дражайший папинька! – писал он отцу 1 октября 1824 года. – …Весьма рад, находя вас здоровыми; за деньги вас покорнейше благодарю. Вы писали мне про стихи, которые я точно забыл: две тетради со стихами и одна «Эдип»[26]26
Трагедия В. Озерова, которую ставили в гимназии,
[Закрыть], которые, сделайте милость, пришлите мне скорее. Также вы писали про одну новую Балладу и про Пушкина поэму «Онегина»[27]27
Первая глава «Евгения Онегина» вышла из печати в феврале 1825 года. Но сообщение о романе появилось в начале 1824 года в «Литературных листках».
[Закрыть]; то прошу вас, нельзя ли мне и их прислать. Еще нет ли у вас каких-нибудь стихов, то и те пришлите».
«Евгения Онегина» читали в дружеском кружке – Данилевский, Прокопович, Базили. Поэма заинтересовала. Она так не походила на все, что до сих пор приходилось гимназистам читать! Они долго не могли привыкнуть к простоте стиха, к рассказу, чуждому каких-либо риторических украшений. Им больше нравились «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан», в которых так увлекательно говорилось о пылающих страстях и героических чувствах.
Волнуясь, они декламировали пушкинскую «Вольность». В тихом Нежине ее суровые стихи звучали как набат, заставляли учащенно биться сердца. Убедившись, что двери в спальную плотно притворены, гимназисты с упоением произносили заключительные слова:
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
Как-то вечером друзья пересматривали свой потаенный фонд. Данилевский достал тетрадочку со стихами Рылеева. Вполголоса прочитал скорбные строки «Исповеди Наливайки»:
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую, я знаю…
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!..
Мальчики сидели молча. Гоголь прервал молчание:
– Это стихи благородного человека. Каждый из нас должен отдать свой силы для труда важного и благородного, для счастья граждан, для пользы отечества…
– Но герой Рылеева погибает, не исполнив своих стремлений. Он хотел изменить установленный порядок вещей! – робко заметил Прокопович.
Саша Данилевский с таинственным видом сообщил:
– Вы слышали, есть люди, которые готовят перемены вроде французской революции? Мне дома брат Платона Лукашевича рассказывал под большим секретом.
– Я слыхал, что вскоре все полетит кверху дном! – признался Прокопович.
– Ты, Красненький, всегда любишь преувеличить, – недоверчиво произнес Гоголь. – Я тоже кое-что слыхал в Кибинцах. Там Алеша Капнист и Муравьев-Апостол намекали на какие-то перемены. Но благодатная свобода еще не скоро придет.
– Нет, что-то затевается, – не согласился Данилевский. – Я вот даже песню такую слышал. – И он вполголоса запел на мотив гимна:
О боже, коль ты еси,
Всех царей с грязью меси.
Мишу, Машу, Колю и Сашу
На кол посади!
– Да ведь это о царском семействе! – с ужасом воскликнул Прокопович. Он подбежал к дверям и резко распахнул их. В коридоре маячила фигура Моисеева.
Друзья прекратили пение.
Печальная весть о трагических событиях, происшедших 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, очень скоро дошла и до Нежина. Правда, об этом говорили шепотом, тайно. Многое еще было неизвестно, но слухи о горестной судьбе участников заговора обескураживали. Законоучитель Павел Волынский отслужил благодарственный молебен во здравие державного венценосца, на котором присутствовали видные чиновники города и гимназическое начальство. Инспектор Моисеев важно стоял впереди учеников. Его щегольские лакированные сапожки вызывающе блестели.
Наступили тревожные и печальные дни. В гимназию приходили смутные сведения о новых арестах и высылках участников тайного общества. Гимназисты притихли. До Гоголя дошло известие, что арестован Алеша Капнист за участие в тайном обществе. Пришлось попрятать «Полярную звезду», стихи Рылеева и Пушкина. Торжествующий Моисеев уже не стеснялся й открыто совал свой, нос повсюду, заглядывал в ящики, копался в сундуках и корзинах гимназистов.
Однако, когда прошел первоначальный испуг и восстановился обычный порядок, гимназисты вновь стали собираться по вечерам кучками в «музеях», снова возникали горячие споры, оживился интерес к литературе.
Всех обуяла страсть к сочинительству. Появилось множество рукописных журналов: «Метеор литературы», «Звезда», «Северная заря», «Литературное эхо» и даже альманах «Литературный промежуток, составленный в один день 1/2 Николаем Прокоповичем». Гоголь совместно с Базили «издавал» журнал «Метеор литературы». Кукольник, Прокопович, Данилевский, Любич-Романович, Редкин, в свою очередь, являлись редакторами, авторами и переписчиками конкурирующих органов.
Эта бурная издательская деятельность происходила скрытно от глаз начальства. Вечерами, после ужина и обхода «музеев» и спален инспектором пансиона, учащиеся зажигали огарки и коптилки, в одних рубашках усаживались за столы, и начиналась работа. Журналы аккуратно переписывались, украшались виньетками, читались и обсуждались. Около часу ночи в коридоре снова слышался скрип лакированных сапог инспектора, важно шествовавшего со свечою в руке. По знаку сторожевого махального гимназисты бросались по кроватям и накрывались одеялами, пока Моисеев не исчезал со своим светочем. Тогда раздавался громкий шепот: «Вставайте все!» – и страстные литературные споры вновь оживали.
В. А. Гоголь, отец писателя. Портрет.
М. И. Гоголь, мать писателя. Портрет.
Домик в Сорочинцах, где родился Н. В. Гоголь. Фото 1902 года.
Нежин. Литография 30-х годов.
Гоголь-гимназист. 1827 год Гравюра
Гоголь старался изо всех сил, чтобы придать своему изданию внешность печатной книжки. Он тщательно переписывал весь материал, разрисовывал обложку, на которой красовалось название журнала, каждую страницу заключал в рамку. В журнале было несколько отделов – поэзии, прозы, науки, которые в основном заполнялись самим Гоголем.
Сколько было волнений и радости, когда вышел первый номер «Метеора литературы» за 1826 год, в зелененькой обложке, на 42 страницах! На шмуцтитуле было повторено заглавие журнала: «Метеор литературы» – и приписано: «Часть первая». Затем следовал эпиграф из басни Крылова «Орел и Пчела»:
Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:
Ему и то уж силы придает,
Что подвигов его свидетель целый свет.
Но сколь и тот почтен, кто, в низости сокрытый,
За все труды, за весь потерянный покой
Ни славою, ни почестьми не льстится
И мыслью оживлен одной:
Что к пользе общей он трудится.
Этот эпиграф удостоверял скромность издателей и авторов журнала, являлся его программой. Внизу страницы было выведено печатными буквами: «Нежин. 1826». Все произведения, помещенные в «Метеоре», не были подписаны, так что теперь трудно определить, что именно принадлежало самому издателю. Проза представлена была романтической повестью «Ожесточенный» и переводом с немецкого очень трогательного рассказа «Завещание».
Особенно обширен оказался раздел поэзии: «Песнь Никатомы» (отрывок из поэмы Оссиана) и «Берратон», «Битва при Калке», «Альма» – стихотворение, посвященное вождю угров, проходивших через Днепр, «Подражание Горацию», лирическое обращение «К***», говорившее о прекрасном утре, и две эпиграммы.
Эпиграмма «Насмешнику не кстати» принадлежала Гоголю. Он ее написал, имея в виду приятеля – Пащенко, который в своих рассказах весьма далеко отступал от истины:
Наш Вралькин в мире сем редчайший человек!
Подобного ему не сыщешь в целый век.
Как станет говорить – заслушаться всем надо,
Как станет – так и рай вдруг сделает из ада.
Был в Риме, в Лондоне… да где он не бывал,
Весь мир на языке искусно облетал…
Пащенко обиделся и в другом журнале ответил Гоголю столь же острой и язвительной эпиграммой.
Гоголь считал себя прежде всего поэтом и писал в гимназии много стихов. «Битва при Калке» являлась отрывком из его эпической поэмы «Россия под игом татар», над которой он долго работал, вдохновленный «Россиадой» Хераскова. Однако Гоголь пробовал свои силы не только в эпическом, но и лирическом жанре. Он написал чувствительную балладу «Две рыбки», в которой под двумя рыбками подразумевал себя и своего умершего брата.
Гоголь горел желанием прочесть друзьям повесть «Братья Твердиславичи», готовившуюся им для очередного выпуска «Метеора». Это была история о древних славянах, здесь бушевали необычные страсти и прославлялись возвышенные чувства. Герои повести говорили языком шиллеровских драм.
Друзья внимательно выслушали эту огнедышащую повесть. Автор ждал заслуженных похвал. Но молчание нарушил обычно застенчивый Прокопович, отозвавшись о «Братьях Твердиславичах» довольно прохладно.
– Ты лучше упражняйся в стихах, – советовал он другу. – А прозой не пиши. Беллетрист из тебя не вытанцуется, сразу видно.
Уж очень эти чувствительные повести не походили на обычную манеру Гоголя, умевшего рассказывать смешные истории, и притом представлять их в лицах. Слушая такие рассказы, товарищи буквально ложились на пол от хохота.
Гоголь и сам вышучивал любителей высокопарного слога и фальшивой чувствительности. Когда начитавшийся Карамзина и Жуковского Нестор Кукольник стал засыпать товарищей множеством своих чувствительно-лирических произведений, Гоголь переписал их в особую тетрадку и нарисовал обложку с названием «Парнасский навоз», вызвав этим всеобщее веселье и кровную обиду Возвышенного.
Сатирическое дарование Гоголя, его острый юмор, его житейская наблюдательность сказались уже в гимназические годы. В Нежине он начал писать сатиру в прозе «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан», текст, которой до нас не дошел. В комических чертах описывал он нежинскую жизнь и местную греческую колонию. Греки еще со времен Богдана Хмельницкого играли в Нежине заметную роль. В их руках была не только значительная часть городской торговли. Они торговали табаком, винами, бархатом с Турцией, Венецией, Смирной. Многие из них ходили в своих национальных костюмах и говорили по-гречески. Греческая колония имела особое городское самоуправление – магистрат. После греческого восстания 1821 года в Нежин переселились и семьи греческих фанариотов, бежавшие от турецких погромов, как Базили. Через Константина Базили Гоголь хорошо знал дела колонии, бесконечные ссоры и споры греков при выборах своего магистрата. Сатира Гоголя едко. высмеивала тусклую неподвижность всего нежинского быта. Обывательский мирок захолустного Нежина мало чем отличался от тупой и пошлой жизни гоголевского Миргорода, которую он опишет впоследствии в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».
Мертвенная рутина провинциального быта все более и более тяготила юношу, воодушевленного стремлением принести пользу человечеству, с восторгом читавшего Шиллера и Жуковского. В письме от 26 июня 1827 года к Герасиму Высоцкому, который к этому времени обосновался в Петербурге, он жаловался: «Уединясь совершенно от всех, не находя здесь ни одного, с кем бы мог слить долговременные думы свои, кому бы мог выверить мышления свои, я осиротел и сделался чужим в пустом Нежине. Я иноземец, забредший на чужбину искать того, что только находится в одной родине, и тайны сердца, вырывающиеся на лице, жадные откровения, печально опускаются в глубь его, где такое же мертвое безмолвие».
Эта внутренняя отчужденность, замкнутость в своем духовном мире впоследствии стали источником одиночества писателя, трагической ущербности его последующей жизни. Но сейчас он мечтает о столице, о том, чтобы выбраться из ставшего ему чуждым Нежина. «Уже ставлю мысленно себя в Петербурге, – продолжал Гоголь свое письмо, – в той веселой комнатке окнами на Неву, так как я всегда думал найти себе такое место. Не знаю, сбудутся ли мои предположения, буду ли я точно живать в этаком райском месте или неумолимое веретено судьбы зашвырнет меня с толпою самодовольной черни (мысль ужасная!) в самую глушь ничтожности, отведет мне черную квартиру неизвестности в мире».
