Текст книги "Гоголь"

Автор книги: Николай Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

«РЕВИЗОР»

Теперь Гоголь вплотную засел за новую комедию. Он оставил все прежние работы, даже уже почти законченную «Женитьбу», и погрузился в трагикомический мир «Ревизора». Здесь пригодился весь жизненный опыт писателя. Вспомнились и остановки проездом в небольших провинциальных городках, встречи с местными чиновниками, беседы со станционными смотрителями и случайными попутчиками, выкладывавшими неприкрашенную правду проезжему человеку об «отцах города». Вспомнились и рассказы, слышанные им еще в Васильевке, про миргородского городничего, беззастенчиво обиравшего население, и пушкинский анекдот о Свиньине, принятом за важную фигуру, и многие подобные рассказы о ловких аферистах и самозванцах, легко дурачивших легковерных обывателей и местных чиновников. Но основное, что хотелось передать Гоголю в комедии, – широкую картину несправедливостей, взяточничества и самоуправства, отличавшую всю тогдашнюю Россию. «В «Ревизоре», – писал впоследствии Гоголь, – я решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем».

Результат превзошел чаяния писателя. Обличительная сила комедии оказалась во много раз резче и разрушительнее, чем предполагал сам Гоголь, не покушавшийся на ниспровержение всего государственного порядка. Типическая, обобщающая значимость созданных им образов оказалась такова, что в своей комедии он показал не только местных чиновников маленького захолустного городка, но и весь бюрократический аппарат старой России, создал навсегда сохранившие свое типическое значение образы архиплутов и притеснителей народа, взяточников и карьеристов.

Городничий Сквозник-Дмухановский – монументальная фигура «значительного лица», опора насквозь прогнившего самодержавно-крепостнического режима. Искушенный бюрократ, Сквозник-Дмухановский держит в руках весь «Сверенный» его управлению город. Он выслужился из низов, превзошел сложную «науку» бюрократических канцелярий, взяточничества, угодничества. Грубый и невежественный самодур, городничий не лишен природной смекалки и прекрасно знает, как надо устраивать свои делишки. Гоголь на протяжении всей пьесы раскрывает его лицемерие, его начальственное честолюбие, грубость и алчность.

«Городничий, – как пояснял созданный им образ сам Гоголь, – не карикатура, не комический фарс, не преувеличенная действительность, и в то же время нисколько не дурак, но по-своему очень и очень умный человек, который в своей сфере очень действенен, умеет ловко взяться за дело, – своровать и концы в воду схоронить, подсунуть взятку и задобрить опасного ему человека». Гоголь создавал живых людей, с плотью и кровью, людей, которые повсюду встречались, и в то же время он умел показать в них типические черты, запечатлеть их общечеловеческую сущность.

В своих комедиях Гоголь выступил как замечательный художник-новатор. Он высоко ценил комедии Мольера, Гольдони, Фонвизина, своего земляка Капниста. Но в пьесах его предшественников очень многое являлось данью традиции, двигалось по знакомым шаблонам. Действующие лица в этих комедиях слишком отчетливо подразделялись на плохих и хороших, причем первые являлись олицетворением какой-нибудь одной отрицательной черты характера, а вторые – средоточием добродетели. Гоголь мечтал о создании реальных, жизненно правдивых характеров. «Ради бога, дайте нам русских характеров, нас самих дайте нам…» – писал Гоголь. Его городничий, Хлестаков, Анна Андреевна – жена городничего, смотритель богоугодных заведений Земляника и прочие чиновники – полнокровные, живые люди, а не отвлеченные олицетворения.

Центральным образом комедии оказался Хлестаков. Сам по себе он полное ничтожество: «даже пустые люди называют его пустейшим», – говорит о нем Гоголь. «Но сила всеобщего страха создала из него замечательное комическое лицо. Страх, отуманивши глаза всех, дал ему поприще для комической роли». Хлестаков не просто безобидный враль и легкомысленная «фитюлька». Это столичная штучка, «трактирный денди», сочетающий легкомыслие с бездной нахальства и пошлости. Он типический представитель паразитического общества, живущий лишь для того, чтобы срывать «цветы удовольствия». Типичность Хлестакова не ограничивалась лишь эпохой, современной Гоголю. Писатель воплотил в нем черты общечеловеческой пошлости, присущие очень многим людям, желание сыграть роль значительнее ему свойственной, показаться чином повыше. «Всякий хоть на минуту, – писал Гоголь, – если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым… И ловкий гвардейский офицер окажется иногда Хлестаковым, и государственный муж окажется иногда Хлестаковым, и наш брат, грешный литератор, окажется подчас Хлестаковым».

В своей комедии Гоголь не показал ни одного честного человека, ни одного положительного героя, нарушив этим драматургическую традицию. Уродливая и безобразная действительность царской крепостной России не давала материала для положительных образов. Но это не означало, что «Ревизор» был лишен положительного начала. Этим положительным началом являлся «смех», то отрицательное, сатирическое отношение автора к действительности, которое утверждало высокий и благородный нравственный идеал. Гоголь отступил от традиции и еще в одном отношении: его комедия основана на общественном конфликте, на столкновениях социального порядка, а любовная интрига в ней не играет сколько-нибудь значительной роли.

Жизненность, реальность комедии усиливалась и замечательной выразительностью языка: каждый персонаж говорил ему лишь одному присущим языком, наглядно передававшим его характер, его жизненный облик.

Гоголь писал свою комедию с невиданной быстротою. За два месяца она была готова. 6 декабря 1835 года он сообщал Погодину в Москву, что окончил комедию «третьего дни», то есть 4 декабря. Эта стремительность в написании «Ревизора» сочеталась с большой, упорной работой над текстом комедии. Писатель в корне переделал первый ее вариант, решительно удалив из комедии длинноты, излишне водевильные ситуации, отшлифовав ее язык, выверив каждое слово в речи персонажей.

18 января 1836 года Гоголь читал «Ревизора» на квартире у Жуковского. Но работа над пьесой продолжалась. В письме к Погодину от 21 февраля Гоголь сообщал: «Я теперь занят постановкою комедии. Не посылаю тебе экземпляра потому, что беспрестанно переправляю».

Поставить комедию на сцене, провести ее через цензуру было далеко не просто, это требовало многих хлопот и усилий.

С первых же шагов стало ясно, сколько труда понадобится для осуществления постановки. Лишь при содействии Жуковского и графа Вьельгорского удалось добиться разрешения. Жуковскому пришлось обратиться к самому императору Николаю I, охарактеризовав комедию как безобидную шутку. Это решило участь комедии. Цензор Ольдекоп в своем докладе шефу жандармов Дубельту также пересказал содержание «Ревизора» как смешные и невинные похождения Хлестакова, закончив свой пересказ выводом: «Пьеса не заключает в себе ничего предосудительного». Несомненно, что в этом выводе сказалось воздействие хлопот Жуковского, но и независимо от этого многие из читавших не поняли сразу всю глубину комедии Гоголя, ее сатирическую обобщенность. Наконец 2 марта 1836 года Дубельт наложил резолюцию на докладе Ольдекопа: «Позволить».

Согласно тогдашнему обыкновению к постановке пьес нередко привлекался и сам автор. Гоголь воспользовался этой возможностью, он посещал репетиции, давал исполнителям указания и советы. Он сильно волновался, проявлял необычайную энергию и настойчивость.

На главные роли были привлечены лучшие артистические силы столицы: городничего должен был играть Сосницкий, Хлестакова – Дюр, Осипа – Афанасьев.

Перед началом репетиций Гоголь собрал всех актеров и прочел им свою пьесу. В золотых очках на длинном птичьем носу, с плотно сжатыми губами и подбородком, подпертым острыми концами крахмального воротничка, в зеленом франтовском фраке с длинными фалдами и мелкими перламутровыми пуговицами, в коричневых узких брюках Гоголь был торжествен и сосредоточен. В руках он держал цилиндр, который непрерывно вертел. Читал Гоголь очень просто, естественно, но так, что каждый персонаж делался понятен, словно живой вставал перед глазами.

По прочтении пьесы создалась какая-то заминка. Актеры, привыкшие к неправдоподобным, забавным комедиям и переводным водевилям, не могли понять именно естественности пьесы Гоголя. Пока он беседовал с Сосницким и начальником театра А. И. Храповицким, остальные разбрелись по комнате и шептались друг с другом.

– Что же это такое? – недоуменно спрашивал пожилой актер своего более молодого собеседника. – Разве это комедия?

– Читает-то он хорошо, но что же это за язык? – вторил ему другой. – Лакей так-таки и говорит лакейским языком, а слесарша Пошлепкина – как есть простая баба, взятая с Сенной площади! Чем же тут наш Сосницкий восхищается? Что тут хорошего находят Жуковский и Пушкин?

Эти толки, видимо, дошли и до Гоголя, который заметно нервничал и все быстрее крутил в пальцах свой новенький цилиндр.

Гоголь составил особые, письменные указания актерам, в которых подчеркивал необходимость жизненной достоверности в исполнении ими ролей. «Больше всего надобно опасаться, – указывал он, – чтобы не впасть в карикатуру. Ничего не должно быть преувеличенного или тривиального даже в последних ролях. Напротив, нужно особенно стараться актеру быть скромней, проще и как бы благородней, чем как в самом деле есть то лицо, которое представляется. Чем меньше будет думать актер о том, чтобы смешить и быть смешным, тем более обнаружится смешное взятой им роли. Смешное обнаружится само собою именно в той серьезности, с какою занято своим делом каждое из лиц, выводимых в комедии».

Однако советы и указания Гоголя неохотно принимались артистами, плохо уяснившими глубину замысла комедии, жизненную правду играемых ими персонажей, сложность их характеров. Гоголю трудно было добиться даже такой элементарной вещи, как репетиции в костюмах. «Мне стали говорить, что это вовсе не нужно и не в обычае и что актеры уже знают свое дело. Заметивши, что цены моим словам давали немного, я оставил их в покое», – жаловался Гоголь после спектакля Пушкину.

Даже на репетициях Гоголь вносил в свою пьесу дополнительные штрихи, нередко рождавшиеся тут же на сцене. На оклик Сосницкого, игравшего городничего: «Эй, Свистунов!» – вбежал какой-то выходной актер и стал читать роль квартального.

– А Прохоров где? – спросил Сосницкий.

– Опять запьянствовал! – ответил кто-то из-за кулис.

Этот разговор так понравился Гоголю, что он тут же вставил в пьесу диалог между городничим и частным приставом.

Особенно много внимания уделил Гоголь декорациям и монтировке спектакля. Пьеса должна была идти по обычаям того времени в декорациях, взятых большей частью из других спектаклей. Он же распорядился дать декорации попроще, вынести роскошную мебель, поставленную было в комнате городничего, и заменить ее простой мебелью, прибавив клетки с канарейками и большую бутыль с наливкой на окне.

Подготовка спектакля отнимала много сил и времени. Гоголю приходилось тем более трудно, что Пушкин приступил к изданию журнала «Современник», к которому привлек и его. В «Современнике» печатались «Коляска», «Утро делового человека» (сцена из комедии «Владимир 3-ей степени»), «Нос», а для первого тома журнала Гоголем была написана программная статья «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году».

СПЕКТАКЛЬ

В самом начале 1836 года Петербург был взволнован происшествиями, которые занимали долгое время столичных жителей и служили неистощимой темой разговоров. В феврале произошел пожар масленичного балагана Лемана. При пожаре погибло много зрителей. Дощатые стены, пропитанные смолой, мгновенно загорелись от лампы, стоявшей слишком близко, л люди заживо сгорели, не успев выбежать из балагана. Полиция же запретила народу разобрать балаган, считая, что это дело пожарных, которые приехали слишком поздно. Зато «Северная пчела», извещая о пожаре, сообщала, что люди горели в удивительном порядке и что при этом все надлежащие меры были приняты.

Другим событием явилась постановка «Ревизора», состоявшаяся 19 апреля на сцене Александринского театра. Билеты были разобраны задолго до спектакля самым аристократическим кругом зрителей. Зал заполнился блистательнейшее публикою, вся аристократия была налицо, зная, что государь обещал быть в театре. Государь сидел в своей ложе в эполетах, в ловко скроенном мундире, подчеркивавшем его военную выправку. Партер ослеплял обилием звезд и орденов. Министры расположились в первом ряду и напряженно смотрели на ложу государя, с тем чтобы аплодировать при его аплодисментах, но никак не ранее.

Среди зрителей находились и маститый баснописец дедушка Крылов, обычно не посещавший театральных представлений, Пушкин с женою, Жуковский, Вяземский.

Лишь только поднялся занавес, Зрители были поражены и приведены в недоумение. Все в этом спектакле казалось необычным. Городничий, столь откровенно и цинично признающийся в своих «грешках» – в том, что он купечеству и гражданству «солоно пришелся»! Весь синклит чиновников, взяточников, плутов и бездельников, которые ничего общего не имели со смешными героями водевилей. Однако, привыкнув к смешным, фарсовым положениям тогдашних пьес, зрители и «Ревизора» первоначально приняли за комический безобидный фарс. Когда городничий в конце первого действия, обескураженный приездом ревизора и неполадками в городе, выходил, надев вместо шляпы картонный футляр, в зале раздался громкий смех. Но когда городничий сообщил частному приставу о положении дел, то смех прекратился, и зрители, сверкающие орденами и звездами, с удивлением выслушали горькую правду о порядках, царивших в городе: «Да если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять лет была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела. Я об этом и рапорт представлял. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру скажет, что она и не начиналась. Да сказать Держиморде, чтобы не слишком давал воли кулакам своим; он для порядка всем ставит фонари под глазами – и правому и виноватому…» Здесь речь шла не только о захолустном провинциальном городке. Подобные порядки – и чудовищное казнокрадство, и безудержное самоуправство властей – невозбранно существовали повсюду, по всей России. Поэтому-то все эти господа, присутствовавшие на спектакле во фраках и мундирах, и были так задеты бесцеремонностью автора, выставившего на свет то, что всячески стремились сохранить в тайне.

Поскольку государь, видимо, был доволен спектаклем, смеялся и изволил даже раза два похлопать по окончании первого действия, то и министры и прочие сановники вынуждены были, скрепя сердце, хлопать в ладоши и улыбаться. Но чем дальше развивалось действие пьесы, чем все явственнее и язвительнее становилась насмешка автора над городничим и чиновниками, тем больше вытягивались и хмурились лица зрителей.

В сцене, когда Хлестаков, воодушевленный своим успехом, вымогает взятки у чиновников города, а они охотно дают ему «взаймы» деньги, и многоопытный жулик – смотритель богоугодных заведений Земляника поучает, что именно так в «обществе благоустроенном делается», зрители уже не аплодировали, а негодовали. Это негодование довершено было заключительным пятым актом, в котором городничий дает простор своим честолюбивым мечтам – «влезть в генералы».

Гоголь сидел в глубине ложи, сгорбившись, прикрывая глаза тонкими, сжатыми пальцами. Его пьеса казалась ему чужой, актеры не поняли его замысла, не увидели в своих ролях того, что шло от жизни.

«Разве таким должен быть Хлестаков? – думалось ему. – Дюр делает его смешным хвастуном, паркетным шаркуном, наподобие ничтожных героев французских водевилей. Нет, его Хлестаков не таков. Его можно увидеть всюду, даже в этом переполненном зале. Вон в первых рядах сидит гвардейский офицер, затянутый в щегольской мундир и как-то особенно ловко перегнувшийся в своем кресле. В его лихой позе чувствуется тот же Хлестаков. Или рядом с ним солидный государственный муж во фраке со звездою. Ведь он, тщеславно выставляющий напоказ свою звезду, с негодующим презрением поглядывая на сцену, тоже сродни его Хлестакову.

А вот сидит низенький, толстый Булгарин, пытающийся уловить настроение зрительного зала. Он любит представляться добродушным, беззаботным болтуном, и лишь маленькие блудливо бегающие глазки выдают в нем трусливого прохвоста и доносчика.

Видимость, внешность, стремление показаться чином повыше, чем есть на самом деле, – вот что владеет всеми этими господами. И так всюду царит лишь видимость, мундир, тщеславное желание блеснуть несуществующими достоинствами, А под всем этим – низость, корысть, ложь, внутренняя пустота.

Этим господам полезно будет посмотреть, каковы они на самом деле, если только все эти господа поймут смысл комедии».

Постепенно в зале нарастало какое-то смутное недовольство. Зрители почувствовали за смешными похождениями столичной «фитюльки» гримасы жизни, отзвуки подлинной действительности, испугавшие их.

Особенно велико было возмущение чиновных зрителей, когда городничий, узнав об обмане, «жертвой» которого он стал, в исступлении обращался к зрительному залу: «Мало того, что пойдешь в посмешище, – найдется щелкопер, бумагомарака, в коме-дню тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши. Чему смеетесь? – Над собою смеетесь!.. Эх, вы!..»

Эти слова своей неожиданной резкостью переносили действие прямо в зал, относились уже непосредственно к городничим и земляникам, которые, сияя звездами и крестами, сидели в мягких удобных креслах.

Занавес опустился. В партере раздалось несколько разрозненных хлопков и быстро угасло. Зато галерка неистовствовала. Николай I, оценив положение, решил сделать вид, что комедия ему понравилась, и, выходя из ложи, сказал: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне более всех!» Эти слова предотвратили неминуемую расправу и запрещение комедии.

Гоголь не появился на вызовы. Он стоял за кулисами и мучительно переживал неудачу спектакля.

Расходившаяся чиновная публика громко выражала свое неудовольствие.

– Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу! – раздраженно говорил министр финансов граф Канкрин, обращаясь к военному министру князю Чернышеву.

Нестор Кукольник, снисходительно улыбаясь, толковал своим поклонникам, окружившим его плотной группой:

– Конечно, нельзя отрицать талант автора, но все-таки это фарс, недостойный искусства!

А известный бреттер, дуэлянт, шулер и авантюрист граф Федор Толстой, прозванный «Американцем» за свои похождения на Алеутских островах, громогласно заявил:

– Этот Гоголь – враг России. Его следует в кандалах отправить в Сибирь!

Прислонившись при выходе из зала к колонне в фойе, Гоголь взволнованно прислушивался к разговорам публики. В этих разговорах чаще всего слышалось раздражение, недовольство людей, задетых и обиженных его комедией.

– Зачем эти представления? Какая польза от них? – разглагольствовал почтенный, весьма прилично одетый человек. – Что мне нужды знать, что в таком-то месте есть плуты? Я просто… я не понимаю подобных представлений.

– Нет, это не осмеяние пороков, – сердито отвечал важный и чиновный толстяк, – это отвратительная насмешка над Россиею – вот что! Это значит выставить в дурном виде самое правительство, потому что выставлять дурных чиновников и злоупотребления, которые бывают в разных сословиях, значит выставлять само правительство. Просто даже не следует дозволять таких представлений!

Изящная кокетливая молодая дама, смеясь, говорила своему собеседнику:

– Послушайте, посоветуйте автору, чтобы он вывел хоть одного честного человека!

Чиновник важной наружности басил сиплым голосом:

– Я бы все запретил. Ничего не нужно печатать! Просвещением пользуйся, читай, а не пиши.

Эти разговоры прорезал резкий голос в толпе спускавшихся по лестнице:

– Все это вздор! Где могло случиться такое происшествие? Этакое происшествие могло случиться только на Чукотском острову!

Гоголь еще острее приподнял плечи, сжался, прирос к колонне. Неужели это говорят о нем, о его комедии? Ведь он хотел показать людям ту ложь, те безобразия, которые отравляют их жизнь. Он не собирался призывать к ниспровержению существующего порядка, к бунту против властей!

В ответ на восторженные поздравления подошедшего Пушкина Гоголь с горечью стал жаловаться:

– «Ревизор» сыгран – и у меня на душе так смутно, так странно… Я ожидал, я знал наперед, как пойдет дело, и при всем том чувство грустное и досадно-тягостное облекло меня. Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое.

Пушкин пытался разуверить Гоголя, а подошедший П. А. Вяземский, горячо поздравляя автора, сказал:

– «Ревизор» имел полный успех на сцене. А что касается толков чиновной публики, то все стараются быть более монархистами, чем царь!.. Неимоверно что за глупые суждения слышишь о ней, особенно в высшем ряду общества!

Однако Гоголя не успокоили слова Вяземского. Недовольство и волнение, вызванные спектаклем, не проходили.

– С самого начала представления пьесы я уже сидел в театре скучный, – признавался он Пушкину. – О восторге и приеме публики я не заботился. Одного только судьи из всех бывших в театре я боялся, и этот судья был я сам. Внутри себя я слышал упреки и ропот против моей же пьесы, которые заглушали все другие. А публика вообще была довольна. Половина ее приняла пьесу даже с участием; другая половина, как водится, ее бранила, по причинам, однако ж, не относящимся к искусству…

Пушкин убеждал Гоголя пренебречь ругательствами той части публики, которая была задета пьесой. Но Гоголь был расстроен и безутешен. Попрощавшись с Пушкиным, он уехал из театра и отправился к Прокоповичу.

Прокопович встретил его радостными возгласами и, желая порадовать, преподнес только что вышедший из печати экземпляр «Ревизора»:

– Полюбуйтесь на сынку!

Взволнованный Гоголь швырнул книгу на пол, подошел к столу и, опираясь на него, проговорил задумчиво:

– Господи боже! Ну, если бы один, два ругали, ну и бог с ними! А то все, все!..