Текст книги "Гоголь"

Автор книги: Николай Степанов

ОБУХОВКА

Неподалеку от Васильевки находилось родовое имение Капнистов Обуховка, где со своими сыновьями и дочерьми проживал Василий Васильевич Капнист. Обитателей Васильевки связывали с Обуховкой прочные дружеские узы. В большой семье Капнистов все было проще, чем в Кибинцах, здесь не надо было опасаться прогневить капризного «благодетеля», вежливо лавировать между множеством гостей. Дом Капнистов стоял на уступе горы, возвышавшейся над рекою Псел. Крытый соломой, небольшой и уютный, он воспет был самим поэтом, высоко ценившим независимость и покой:

 
Приютный дом мой под соломой
По мне – ни низок, ни высок;
Для дружбы есть в нем уголок;
А к двери, знатным незнакомой,
Забыла лень прибить замок.
 

…Приезжих радушно встретила вся семья: сам хозяин, среднего роста, с умным живым лицом и насмешливой улыбкой; его жена Александра Алексеевна, бывшая смолянка, сын Алексей и дочь Софья. Василий Васильевич Капнист долгие годы прожил в столице, где близко сдружился с Державиным, Львовым и баснописцем Хемницером. В 1798 году появилась на петербургской сцене его комедия «Ябеда», в которой смело и язвительно высмеивалось одно из наиболее вопиющих зол тогдашнего режима – взяточничество чиновников. Сразу же по своем появлении «Ябеда» была запрещена, а издание ее конфисковано. Комедия имела огромный успех и расходилась по рукам во множестве списков. Читал ее и Никоша.

После обеда Капнисты повели гостей в большой тенистый сад, к беседке, и там, уступая настойчивым просьбам, Василий Васильевич прочитал свою «Оду на рабство», запрещенную к печати.

Никоша спрятался за стулом отца. Он внимательно слушал, хотя и не всегда понимал смысл стихов:

 
Воззрите вы на те народы,
Где рабство тяготит людей;
Где нет любезныя свободы
И раздается звук цепей:
Там к бедству смертные рожденны,
К уничтоженью осужденны,
Несчастий полну чашу пьют;
Под игом тяжкия державы
Потоками льют пот кровавый
И злее смерти жизнь влекут…
 

Василий Васильевич закончил чтение. Алексей Капнист смотрел на него восторженными глазами. Василий Афанасьевич растерялся и испуганно оглядывался по сторонам.

– Да, за такие вирши могут далеченько отправить, – задумчиво произнес он наконец. – А молодец, ей-богу, молодец! Но для нас еще не настало время людей из неволи вызволять!

Василий Васильевич взволновался. При всем своем светском лоске, при всей своей осторожности, внушенной положением в свете, Василий Васильевич сохранил отвращение к рабству.

– А что ж вы думаете? – резко спросил он. – Так и должно все оставаться по-старому? Вот я прошлой зимой еду по деревне и вижу почти голых людей, привязанных к колодам на дороге за то, что они не платят податей. А мороз сильный стоял. Я приказал отпустить их, а затем с исправником сколько имел неприятностей!

– Да оттого люди и бегут, – согласился Василий Афанасьевич. – Вон даже у Дмитрия Прокофьевича сколько биглых крепакив! Эта «закуция» враз усих разорила.

– А что такое «закуция»? – спросил Алеша Капнист, плохо знакомый с местными порядками – он воспитывался в корпусе, в столице.

– А это когда голова, сотский и писарь идут по деревне и выколачивают подушную, – с готовностью пояснил Василий Афанасьевич. – Если кто не заплатит в первый раз, арестуют и подержат несколько дней в присутствии. Во второй раз натолкут сажи, смешают ее с водой и давай ляпать по стенам, по одежде, почему попало! И водят с собой недоимщика. А в третий раз ведут на перекресток, а там заготовлены толстенные дубы, а в тех дубах дыры проверчены. Вот в такую дыру вставляют ногу неплательщика и прибивают ее брусом. Много народу насадят и держат так дня три-четыре, даже зимой! А уж если и это не помогает, то поливают холодной водой на морозе. Вот народ и бежит.

Никоша с ужасом слушал этот страшный рассказ. Ему до слез жалко было несчастных, которых подвергали таким мучениям. У себя в Васильевке он об этом ничего не знал. Добродушный Василий Афанасьевич покричит когда, погорячится, пригрозит, но всегда соблюдает справедливость.

Заметив испуг мальчика, Василий Афанасьевич взял его на руки, сказал: «Ну, ничего, ничего, це тильки балачки!» Никоша получил конфет и был выпровожен, а взрослые еще долго горячо о чем-то спорили.

А Никоша пошел в детский домик, в котором проживал старичок француз. Старичок строил около домика «Храм умеренности». Вокруг будущего храма были посажены три деревца: груша, сосна и дуб – в ознаменование вечной твердости. Старичок служил когда-то во Франции кондитером и готовил очень вкусные печенья…

ВЕРТЕП

В этом году весенняя ярмарка проходила без Василия Афанасьевича. По делам своего «благодетеля» он вынужден был уехать в Кибинцы. Заодно надо было посоветоваться с врачами, так как здоровье становилось все хуже и хуже. Грудь болела, в особенности по ночам. Не давая спать, мучил удушливый кашель. Беспокоили и хозяйственные дела, безденежье, тяжелая распутица, которая могла плохо сказаться на успехе ярмарки. Дороги размокли, зыбкая грязь мешала проехать в Васильевку из окрестных мест.

Прибыв в Кибинцы, Василий Афанасьевич написал своей «белянке» встревоженное письмо, в котором заботы о близящейся ярмарке перемежались с тревогой о жене: «Прикажи еще приказчику, чтобы к ярмонку нашему доставлена была из Яресек горилка, чтобы сделана була ятка[6]6
  Палатка, навес.


[Закрыть] и прочее. Загоны нанимать москалям те, что около Снесаря или около Симонихи и около Федьки. Назначенных на продажу молодых быков нужно повыучить и продавать на лигачах[7]7
  Веревка, упряжка для вола.


[Закрыть], подобравши по шерстям и по росту попарно, а продавать от 28 до 48 рублей за пару, смотря по быкам». Свое письмо Василий Афанасьевич заключал советами на всякий случай пить посылаемый им «грудной чай», который пить, как прочие травки, можно и с бузиновым соком.

Взволнованная болезнью мужа и трудностями предстоящей торговли на ярмарке, Мария Ивановна подробно сообщает ему о делах. Она смягчает краски, желая его успокоить, но тревога сквозит в ее бесхитростных письмах, посвященных домашним и хозяйственным делам: «Я травку, присланную тобой, пью, но она мне ничего не помогает, – отвечает она мужу. – Теперь у меня в комнатах очень тепло, их вымазали таким манером, как в книге написано, и выходит чрезвычайно, нигде не дует. Но без тебя ничего меня не веселит – ужасная грусть снедает меня, ожидаю с нетерпением от тебя известия с Лубен… Дай бог; чтобы ты был совершенно здоров как можно скорее, я же пребуду покуда жива вернейшим твоим другом

Мария Яновска».

Но здоровье Василия Афанасьевича не становилось лучше. А тут еще приходилось много сил тратить на дела родственника. Обширные владения Трощинского были запущены, управляющие и старосты обкрадывали и обманывали его, разоренные крепостные крестьяне толпами сбегали на юг, в Херсонщину и Крым. Пришлось приложить много труда, чтобы добиться какого-нибудь порядка. А «благодетель» считал, что обязательный родственник должен бескорыстно выполнять его поручения, благо может всегда рассчитывать на покровительство и поддержку, ежели в этом возникнет надобность.

Наконец Василию Афанасьевичу удалось наладить дела в Кибинцах, и он поспешил в Лубны, к тамошнему доктору Голованеву. «Письмо твое, друг мой, от 9-го марта получил я в Лубнах 14-го, – писал он Марии Ивановне, – на которое спешу отвечать тебе: 1-е, что Головачев оставил меня лечиться у себя – сие для нас будет весьма разорительно, но нечего делать – ужасные мои припадки заставили меня решиться остаться до праздника. 2-е, бога ради старайтесь собирать деньги, ибо мне здесь много надобно. 3-е, прикажи, чтобы всенепременно собраны были подушные деньги с людей по прошлогодней раскладке…5-е, коровам цену положил я по 40 ср., но в нужде можно будет уступить и дешевле немного…» Свое письмо Василий Афанасьевич подписал: «Твой верный друг и несчастный страдалец В. Яновский».

Марии Ивановне одной приходилось подготавливать все для ярмарки: говорить с приказчиком, следить, как строятся палатки и навесы, проверять качество горилки, осматривать волов и коров, предназначенных на продажу. В эти дни Никоша был предоставлен самому себе, с нетерпением ожидая ярмарки.

Несмотря на плохую погоду, на ярмарку привезли из Ромен вертеп. С гурьбою хлопчиков Никоша поспешил к площади, на которой уже стоял небольшой походный домик из досок и картона. Верхний этаж имел балюстраду, внизу же устроена была комнатка, в которой находился трон царя Ирода.

Вскоре началось и представление. Нарядно одетые деревянные куклы двигались, плясали и пели, совсем как люди, только движения их были слишком быстрыми и судорожными. Дивчины, молодицы, хлопцы, дядьки, старики и старухи сгрудились перед вертепом и затаив дыхание смотрели, как восточные цари идут к колыбели Христа, как ангелы славят его рождение. С ужасом следили они за царем Иродом, отдающим приказ истребить новорожденных младенцев. Первая часть представления заканчивалась появлением Смерти в виде скелета с косою – ею Смерть убивает Ирода. Малыши так пугались, что начинали громко реветь, когда она говорила:

 
Князья и цари под властью моею [8]8
  Тексты народных украинских песен, вертепа, сказок даются по современным Гоголю записям в тогдашней транскрипции.


[Закрыть],
Усих вас я посечу косою своею.
 

Зато второе отделение вызвало бурный смех и всеобщее веселье. Здесь и старый дид с бабой, и солдат, и цыган с цыганкой, и поляк с полькой, и дьяк, и, наконец, запорожец с чертом. Черт оказался вертлявым, с острой мордочкой, длинными рогами и тонким хвостом с кисточкой на конце. Никоше он очень понравился, только показался жалким и забитым. Все эти смешные фигурки плясали, пели, дрались, ссорились и мирились.

Особенно восхитил Никошу запорожец. Он вышел в красном жупане, в широченных шароварах, с огромной кривой саблей и важно запел:

 
Я козак, горилку пью, люльку я вживаю,
Е шинкарки в мене, а жинки не маю.
А вас, панове, с святками поздравляю.
 

Потом появилась цыганка, и запорожец просил ее погадать ему. Она гадала и просила награды.

Цыганка. Не жалуй, батеньку, копиечки, дай дви.

Запорожец. Що ты кажешь, цыганко? Я не дочуваю [9]9
  Не слышу.


[Закрыть].

Цытанка. Да я й сама, козаче, знаю.

Той я кажу: не жалуй копиечки, да дай дви.

Запорожец. За що або и на що тоби, скажи, будь ласкова.

Цыганка. Я б соби, голубе мый сизий, рыбки купыла.

Запорожец. Може б, ты, цыганка, й товченыки[10]10
  Лепешки из толченого мяса или рыбы и в то же время – удар, тумак.


[Закрыть] йила?

Цыганка. Ох, йила б, козаче-бурлаче, да деж то их взяты?

Запорожец. Цаплена ты голова! Чому давно не казала? Я б тоби повну пазуху наклав. От тоби товченыки, от тоби товченыки!

Скупой запорожец бил своей саблей цыганку, она с визгом убегала от него. Зрители были в восторге.

Тем временем ярмарка оживлялась. Опошнянские горшки, глечики, макитры, куманьки – желтые, коричневые, расписные, цветастые призывали покупателя, радовали глаз своими формами и красками. А там воз с решетиловскими смушками – серыми, черными, завивающимися ровной, упругой волной. Чумаки привезли астраханские селедки, сушеную рыбу – тарань. А тут рядом и ятка с горилкою – пей не хочу! Чумаки с дальней дороги уже пропивают заработанные гроши: «Лучше пропить, чем дегтю купить!» – смеется здоровенный усатый чумак, выпивая чарочку. «Пило б и ледаще, як бы було нащо!» – отвечает другой постарше. Тут же приходят музыканты со скрипкой и бубном, и начинается веселье. Усатый чумак сбрасывает с себя жупан и отплясывает козачка во всю силу:

 
Грай, музыка, шпарко, хутко,
Чумакови дуже жутко!
Нехай же вин оогуляе,
Во в кишени[11]11
  Домовой, дьявол.


[Закрыть]  дидько мае!..
 

Чумак постарше запевает:

 
Пропив чумак штаны,
Частуючи Гапку;
Пропив чумак люльку,
Частуючи Любку!..
 

На другом конце площади продают скот. Пепельно-серые волы задумчиво жуют солому. Рыжие коровы протяжно мычат и поводят равнодушно-томными глазами. Блеют кудрявые овцы, сбившись в большой грязно-серый ком.

Никоше нужно везде поспеть, все посмотреть и услышать. Вон на краю дороги сидит старый-старый слепой бандурист. С ним босоногий мальчик-поводырь. Слепец перебирает струны бандуры и поет хриплым речитативом:

 
Ой, на славной Украине кликне-покликне
Филоненко, Корсунский полковник,
На долину Черкень гуляты,
Славы войску рыцарства достаты,
За веру християнськую одностойно статы.
. . . . . . . . . . . . . .
То есаулы у города засылали,
По улицам пробегали,
На винники, на лазники словами промовляли:
«Вы грубники[12]12
  Истопники, печники.


[Закрыть], вы лазники[13]13
  Банщики.


[Закрыть],
Вы броварники[14]14
  Пивовары.


[Закрыть], вы винники:
Годи вам у винницях горилок куриты,
По броварнях пив вариты,
По лазням лазень топиты,
По трубам валятыся,
Товстым задом мух годуваты[15]15
  Кормить.


[Закрыть],
Сажи[16]16
  Хлев для свиней.


[Закрыть] вытираты,
Ходимте за нами на долину
Черкень погуляты!
 

Никоша видит, как из-под закрытых век кобзаря вытекает одинокая слеза, и бросает в его шапку большой медный пятак.

Лишь к обеду он явился домой, усталый, полный до краев впечатлений этого волшебного, сказочного дня. Мимо его ушей шли жалобы Марии Ивановны на то, что на ярмарке плохо продается скот, что за волов едва-едва дают по двадцать карбованцев вместо тридцати, а коров и вовсе не покупают, что дороги размыты дождями…

Через два дня ярмарка закрылась. Наступили скучные будни.

Пора было уже учить старших – Никошу и Ваню. К ним наняли «на вакации» учителя-семинариста, убоявшегося бездны семинарской премудрости и предпочитавшего горилку священным молитвословиям. За сто рублей он должен был обучить обоих хлопчиков всем наукам: грамоте, закону божию и четырем действиям арифметики. «Вчитель» носил густые лохматые усы и синий сюртук с большими костяными пуговицами, которые составляли его особую гордость, вызывая восхищенную почтительность дворни. За трапезой он весьма исправно опустошал свою тарелку, замечательно чисто обтирая ее хлебной коркой, когда содержимое исчезало. Кроме того, почтенный педагог обладал искусством изготовления наилучшей ваксы для сапог и чернил.

При всех этих его превосходных качествах учение шло недостаточно плодотворно, так как семинарист явно предпочитал горилку урокам. Он часто сказывался больным и сидел в своей горнице с головой, обвязанной мокрым полотенцем, и с необычайно взлохматившимися усами. Но так или иначе, мальчики выучились грамоте и уже приступали даже к таинствам сложения и вычитания, когда учитель был спешно изгнан из дома. Одна из дворовых девок, видя, что таиться ей уже все равно поздно, покаялась Марии Ивановне в необдуманном поведении и назвала виновника своего затруднительного положения. Мария Ивановна долго корила виновную, а затем вызвала «вчителя» и, несмотря на его болезнь и костяные пуговицы, дала ему расчет.

Необходимо было позаботиться о продолжении учения. Василий. Афанасьевич съездил по делам в Полтаву и там договорился об определений детей в поветовое (уездное) училище. Но для этого следовало их подготовить к приемным экзаменам. Тамошний учитель Гавриил Сорочинский взялся с ними заниматься. Мальчиков условились отвезти к нему на квартиру, чтобы они под его руководством постигли науки, необходимые для поступления в училище.

Предстояла долгая разлука. Никоша заранее рисовал себе прелести городской жизни, но ему грустно было расставаться с матерью, бабушкой, отцом. Он уныло ходил по дому и саду – они казались ему какими-то опустевшими, далекими, словно он уже здесь и не жил, а приехал на время, на побывку.

ПОВЕТОВОЕ УЧИЛИЩЕ

1 августа 1818 года в Полтаву въехала обширная семейная бричка, в которой важно восседали братья Никоша и Иван, поступавшие в поветовое училище. Василий Афанасьевич и Яким сопровождали мальчиков. Никоше шел уже десятый, а Ивану девятый год.

Бричка была доверху нагружена изделиями домашней кухни и солидным запасом продуктов для учителя. Василий Афанасьевич еще раз в уме сверил список Сорочинского, потребовавшего за пансион и обучение не только денежной мзды, но и плодов сельского хозяйства: «6 четвертей ржаной муки, 6 пшеничной, гречаной 12 мерок, пшена 6 мерок, гречаных круп 6 мерок, 1 бочонок огурцов, меду 10 фунтов, сала полтора пуда, масла полпуда…» Все уже отправлено на телеге, ничего не забыто.

Проехав деревянный мост через полноводную Ворсклу, экипаж поднялся по Крестовоздвиженской улице и свернул в один из боковых переулков. Здесь находилась квартира учителя и его будущих воспитанников. Когда Никошу освободили от пальто и платков, в которые он был завернут из опасения простуды, то из брички вышел тщедушный некрасивый мальчик. Щеки и тонкий нос покрыты были красными пятнышками, уши плотно завязаны пестрым., платком, придававшим его тощей фигурке комический вид. Вслед за ним с трудом вылез и толстый флегматичный Ивасик.

Квартира, хотя и в небольшом глинобитном домике, оказалась достаточно теплой и удобной. Гавриил Максимович уже поджидал их и уверил Василия Афанасьевича в том, что дети найдут в его лице нежного и заботливого отца. Учитель был солидный, румяный, плотный мужчина с мягкими, плавными жестами и чисто выбритым лицом. Василию Афанасьевичу он внушал полное доверие.

Мальчики остались у Сорочинского, а Василий Афанасьевич, тяжело вздыхая, отправился обратно в Васильевку. Никоша стал понемногу привыкать к новым порядкам. Гавриил Максимович оказался серьезным и дельным педагогом. С утра он уходил на службу и задавал своим воспитанникам уроки, а по приходе проверял сделанное ими и объяснял дальнейшее. Приходилось много сидеть дома за уроками. Гулять тоже было не с кем и негде. Ходить на Ворсклу далеко, да уже становилось и холодно. По улицам бродить одним неинтересно.

Полтава оказалась одноэтажным, живописно раскинувшимся на холмах городком с множеством белых домиков с зелеными ставнями. Около каждого домика имелся свой садик, тротуары были настланы деревянные. С обрыва горы открывался красивый вид на Ворсклу и окрестности. Грамматика, арифметика и катехизис, однако, заслоняли и красивые виды и веселую жизнь улицы. Никоша очень тосковал по родным и часто, делая уроки, задумывался, становился рассеянным и допускал грубые ошибки. Гавриил Максимович сердился, поправлял, ворча недовольным басом: «Мовчок – розбив батько горшок, а як маты два, то нихто незна!»

По прошествии двух недель Сорочинский отписал в Васильевну:

«Милостивый государь Василий Афанасьевич!

Провизию я получил. Гречаную муку отправляю обратно, потому что пополам с ячною, она для нас не годится. Масло получил исправно. Сала вместо 1 п. 16 ф! – 1 п. 7 фунтов. Покорнейше вас прошу приказать отпускать повернее провизию.

Николаша ваш здоров и прилежен. Я и по сие время не решился еще насчет квартиры. Ищу повыгоднее. Николашу вашего я хочу иметь в гимназии волонтером, то есть на некоторые предметы не досылать для того, чтобы он не потерял много времени. Извините, что я мало с вами знаком, а то мог бы уверить вас, что сын ваш в объятиях дружбы. Просил вас и теперь прошу, будьте покойны, в противном случае вы лишаете меня всей охоты трудиться.

Имею честь быть вашим покорнейшим слугою.

Гавриил Сорочинский».

«Объятия дружбы» помогли. Через несколько недель братьев Гоголей-Яновских приняли, правда, не в гимназию, а в первый класс поветового училища.

С гордостью явился Никоша на первый урок. Учитель закона божьего протоиерей отец Георгий в лиловой шелковой рясе и с большим нагрудным крестом скучно и долго объяснял из катехизиса заповеди данного богом Моисею. Никоша никак не мог понять заповеди: «Не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего». Зачем желать жены ближнего? И при чем тут скот? Как-то он спросил об этом батюшку, но тот рассердился и поставил в журнале длинную и толстую единицу.

Не лучше обстояло дело и с уроками русского языка. Анастасий Анастасьевич Савинский проходил «российскую грамматику» по учебнику и читал мальчикам из книги «О должностях человека и гражданина». Книга эта написана была скучным, тяжелым языком, и мальчики, ничего в ней не понимая, начинали шалить и возиться. Савинский же оказался большим любителем тишины и хорошего поведения и терпеть не мог бойких и беспокойных мальчиков. Поэтому он выходил из себя и ставил виновных и невиновных перед собой на колени, так что половина класса стояла на коленях, а другая пускала стрелки, играла в перышки, ожидая своей очереди.

Особенный трепет внушал ученикам учитель латинского языка, один кашель которого при его появлении в сенях уже приводил в ужас весь класс. На кафедре у него всегда лежали два пучка розог. Виновный в незнании склонения или спряжения, заикаясь, бормотал: «panis, panem, panis…[17]17
  Хлеб, хлеба, хлебу (лат.).


[Закрыть]» – и в то же время спускал штаны, чтобы подвергнуться неминуемому возмездию.

Учение шло поэтому не блестяще, и хотя в разделе школьной ведомости в графе «Поведение» писалось про Николая Гоголя-Яновского, «порядочен», однако в других графах оценки были весьма умеренными. После года обучения в поветовом училище Никоша сообщал родителям, стремясь как можно меньше их огорчить:

«Дражайшие родители Папинька и Маминька!

Я весьма рад, что узнал о благополучном здравии вашем. Я поставил для себя первым долгом и первым удовольствием молить бога о сохранении бесценного для меня здравия вашего. Вакации быстро приближаются. Я не успел еще окончить всего, следовательно нужно заняться вакациями, чтобы поспеть с честью во второй класс. Учитель математики мне необходим.

Если будете в Полтаву сами скоро, то я уверен, что все устроите для моей пользы.

Целую бесценные ручки ваши, имею честь быть с сыновным моим к вам высокопочитанием ваш послушный сын

Николай Гоголь-Яновский»

Гоголю не суждено было перейти во второй класс. Умер Иван. Болел он недолго. Лежал красный, опухший, с трудом выговаривая слова. Никошу не пускали к нему в комнату. Приходили доктора, они долго осматривали больного, прописывали какие-то микстуры и быстро уходили, получив вознаграждение за визит. Приехал расстроенный Василий Афанасьевич. Но ничего не помогало. Огненный жар не спадал, и Иван умер. Никоша увидел его уже в гробу: похудевшего, желтого, как из воска, со сложенными на груди беспомощными руками и спокойным, как бы задумавшимся лицом. Он вскрикнул от тоски и ужаса и упал на пол. Как похоронили Ивана, он не помнил, придя в себя лишь в Васильевке, когда мать гладила его волосы и лицо своими нежными пальцами.

Перед глазами Никоши все время стояло лицо мертвого Вани. Никоша не захотел возвращаться в Полтаву и остался дома.

Так кончилось детство. Начиналась юность.