Текст книги "Гоголь"

Автор книги: Николай Степанов

СЕВЕРНАЯ КОРИННА

Притягательным центром для русских путешественников и постоянных обитателей Рима являлась вилла княгини Зинаиды Волконской. Княгиня Зинаида – «Северная Коринна»[39]39
  Коринна – героиня одноименного романа де Сталь, поклонница Рима.


[Закрыть], как ее называли восторженные поклонники, обосновалась в Риме с 1829 года. Блистательная красавица, щедро наделенная талантами: поэтесса, певица, музыкантша, она вышла замуж за князя Н. Г. Волконского, брата декабриста, но вскоре разошлась с мужем и стала вести самостоятельную жизнь. Княгиня Зинаида блистала на международных конгрессах, где решались судьбы Европы после свержения Наполеона. Она пользовалась интимной благосклонностью императора Александра I. В двадцатые годы княгиня поселилась в Москве, и в ее салоне собирался цвет московской интеллигенции и знаменитости со всего света. Княгиня пела, играла на фортепьяно, писала стихи.

«Северная Коринна» не удовлетворилась светскими успехами. Экзальтированное воображение влекло ее к религии, к религии, как ей представлялось, наиболее поэтической – к католицизму. Ловкие папские агенты – иезуиты сделали из нее фанатичную католичку, и княгиня, распростившись со своими московскими друзьями, переехала в Италию. Она приобрела роскошную виллу – Палаццо Поджи – и окончательно обосновалась там под сенью папского престола. Княгиня превратила свой салон в один из филиалов Ватикана, где католические патеры и кардиналы встречались с русскими аристократами, стремясь завербовать их в число адептов наместников святого Петра. Вилла княгини находилась неподалеку от церкви Иоанна Латеранского, в горах. Через сад. проходил древний акведук, построенный еще римскими императорами. Этот акведук из огромных неотшлифованных камней служил подножием террасы, с которой открывался величественный вид на пустынную римскую Кампанью.

Вилла окружена была виноградниками, цветниками и заботливо расчищенными дорожками. Вдали виднелись арки водопроводов, акведуков древнего Рима, поля и горы, а с другой стороны населенная часть Рима, Колизей, собор Святого Петра. Дом пристроен был к древней башне, внутри которой в каждом этаже было по комнате, прорезанной узкой амбразурой окна.

Сад вокруг виллы выражал сложную, почти мистическую символику пристрастий и увлечений княгини. Под сенью стройного кипариса одиноко белела урна в память безвременно умершего поэта Дмитрия Веневитинова. Поблизости находился камень с высеченным на нем именем Николая Рожалина, многообещавшего таланта, который прожил на вилле княгини несколько лет. В куще дерев выступал бюст самодержавного друга княгини – Александра I. Мраморные плиты, окаймленные цветами, были посвящены Карамзину и Пушкину.

Это был свой, домашний Пантеон, который напоминал о самой хозяйке виллы, некогда дружившей с этими людьми, бросавшими на нее отсветы своей славы. В Риме прекрасную княгиню прозвали Беата[40]40
  Блаженная (итал.).


[Закрыть]. В зале висел портрет ее в костюме Танкреда из оперы Россини, роль, которую она исполняла во время Веронского конгресса в присутствии монархов всей Европы. Романтическое одеяние – шлем и латы – необычайно шли к ее выразительному лицу, гордому и страдальчески мечтательному.

Княгиня радушно встретила приезжего русского писателя. Она знала Пушкина, дружила с Мицкевичем. Друг Пушкина и Мицкевича заслуживал особого внимания. Гоголь получил приглашение посещать виллу княгини, когда только ему заблагорассудится.

В роскошно обставленной гостиной княгини Гоголь чувствовал себя неловко. Но отказаться от посещений было неудобно, да и вилла княгини являлась местом встреч для всех приезжих из России. На этот раз он застал большое оживленное общество. Был Андрей Карамзин, московский знакомый Гоголя профессор Степан Петрович Шевырев, несколько русских художников – Иордан, Александр Иванов, поверенный в делах русской миссии Павел Иванович Кривцов. Рядом с Гоголем уселись два ксендза – Иероним Кайсевич и Петр Семененко. Недавние участники восстания в Польше, они сменили военный мундир на черную рясу, стали эмигрантами и ревностными слугами приютившего их Ватикана.

После чая голоса стихли и, уступая просьбам гостей, княгиня прочла свои стихи «Моей звезде». Еще очень красивая, в изысканном вечернем туалете, Волконская читала стихи слегка нараспев, звонким грудным голосом:

 
Звезда моя! Свет предреченных дней!
Твой путь и мой судьба сочетавает.
Твой луч, светя, звучит в душе моей,
В тебе она заветное читает.
И жар ее – твой отблеск верный здесь.
Гори! Гори! и выгорит он весь.
 

Слушатели вежливо аплодировали. Княгиня была тщеславна и любила, когда ею восторгались.

В ответ профессор Шевырев вызвался прочесть свои стихи, ей посвященные, выражающие, как он сказал, преклонение восхищенных слушателей перед неизмеримыми достоинствами княгини:

 
Вняв мольбе Москвы державной,
Ветхий прадед городов
Под своею сенью славной
Угощает дочь снегов.
Часть бессмертьем шитой тоги,
В кою мощь он облачил,
Ей на светлые чертоги
Благородно уступил.
 

Северная Коринна была тронута. Вечер удался. Стихи Шевырева намекали на сближение между Москвой и Римом, отвечали ее заветным мыслям!

После чтения гости разбились по группам. Польские ксендзы завели разговор с Гоголем. Они расспрашивали его о встречах с Мицкевичем, о Богдане Яньском, друге Мицкевича, который основал новый католический орден, членами которого являлись и оба ксендза. Иероним Кайсевич оказался поэтом. Он тут же сочинил в честь Гоголя со нет на польском языке. В своем сонете он проводил сравнение между судьбой «певца с Днепра» и судьбой пересаженного с родной почвы полевого цветка:

 
Подошла весна, и у цветка его зимняя темница
открылась настежь.
Так и ты, поэт, освободишься от земной юдоли!
Возвышенная песня сильнее вздымает грудь брата,
Только ты не замыкай души для небесной росы!
 

Кайсевич вполголоса прочел сонет Гоголю. Он говорил с ним по-польски, Гоголь отвечал по-украински. Ему непонятно, что хотел сказать поэт.

– Лишь в католицизме человек обретает блаженство и мудрость. Жизнь человеческая есть лишь ряд заблуждений, проступков, слабостей. Нужно отречься от себя, от своей гордыни во имя служения истине, благу других и внутреннему совершенству. Католицизм – это и есть «небесная роса»! – Кайсевич воздел кверху свои тонкие руки, опутанные широкими рукавами черной сутаны.

Гоголь уклонился от этого разговора. Дом княгини, оказывается, – цитадель католицизма. Видимо, и его хотят уловить в эти сети! Ему стала особенно отвратительна эта хитроумная ловля душ, эффектные фразы, холодные, хотя и внешне ласковые речи этих патеров, отказавшихся от своей родины во имя вящей славы папского престола. В светском блеске аристократического салона проступали темные щупальца католической церкви, готовые охватить и его. Незаметно выйдя из дома, Гоголь сел на скамью, окруженную зарослями роз. Он задумался. Припомнилась тихая Васильевка, запах свежескошенного сена, лениво жующие волы около длинных решетчатых телег. Как все это далеко отсюда и в то же время близко его измученному, одинокому сердцу!

Было уже совсем темно. Лунный свет делал по-театральному эффектными руины Кампаньи, причудливо освещал мраморные статуи виллы.

По дорожке послышались шаги и тихие голоса. Гоголь остался в тени, скрытый кустом розы.

– С Гоголем, – послышался глуховатый голос ксендза Семененко, – с божьего соизволения мы хорошо столковались. Говорили больше о славянстве. Иероним прочитал ему свой сонет, который произвел на него впечатление.

– Он признал, – вкрадчиво шелестел Иероним, – что Россия – это розга, которою отец наказывает ребенка, чтоб потом ее сломать.

– Обратить его в истинную веру Христову, – мягко прозвучал грудной голос княгини, – было бы много от этого пользы для католической церкви.

Говорившие удалились. Гоголь встал и направился домой. Он решил держаться осторожней. Он проведет этих ревнителей католицизма. Недаром он так ловко умеет разыгрывать людей. Пусть оба патера еще побегают за ним! Капли дождя освежали, смывали то неприятное, липнущее, что все время он чувствовал на роскошной вилле княгини.

БАДЕН-БАДЕН

Болезнь усиливалась. Гоголь чувствовал себя все хуже и хуже. В Риме в это время стояла нестерпимая жара. Надо было всерьез приниматься за лечение. В начале июля 1837 года Гоголь приехал в Баден-Баден. Баден славился своими лечебными водами, исцелявшими желудочные болезни. Кроме того, в Бадене находилась Александра Осиповна. Гоголя тянуло к ней. Хотелось рассеять тоску одиночества, тоску по родине. Да и самые поездки всегда помогали ему.

Городок выглядел нарядным, веселым, оживленным, утопал в зелени. Множество народу приезжало сюда со всех сторон Европы не столько для лечения, сколько для того, чтобы повеселиться. Шикарные магазины, залы для балов, театр – все было к услугам приезжих.

По утрам Гоголь пил холодную баденскую воду из источника на Лихтентальской аллее. Там он почти ежедневно встречал Александру Осиповну. Проводив ее до дому, он долго после этого бродил по парку, то по узеньким дорожкам, а чаще ходил в глубокой задумчивости зигзагами на лугу у Стефанибад. Когда Александра Осиповна звала его погулять вместе с нею, он обыкновенно отказывался, приводя самые незначащие доводы.

Как-то раз ей удалось уговорить его пройтись вместе. Они пошли по тенистой аллее к источнику. Гоголь упорно молчал. Александра Осиповна также думала о своем. Это были невеселые думы. Жизнь ее сложилась неудачно. Несмотря на внешний успех, всеобщее преклонение, богатство, Александра Осиповна чувствовала себя несчастной. Вышла замуж она не по любви, а соблазнившись состоянием Смирнова, владельца шести тысяч «душ». Ведь на ее руках оказались два младших брата – надо было дать им образование, обеспечить их будущее. Ради братьев она пожертвовала собой. Но жизнь с упрямым, ограниченным человеком, которого она не любила, вконец ее измучила. Ни развлечения Парижа, ни воды Бадена не приносили облегчения. Сердцем несчастливой женщины она понимала одиночество Гоголя, пыталась преодолеть его обычную робость, вызвать его на откровенность.

Распрощавшись с Гоголем и взяв с него слово прийти к обеду, Александра Осиповна вернулась домой и застала там вылощенного петербургского завсегдатая светских гостиных князя Долгорукова, пришедшего к ней с визитом.

– Vous donnez dans la mauvaise société; avec un certain Gogol, qui est très mauvais genre[41]41
  Вы находитесь в дурном обществе, вы гуляете с каким-то Гоголем, человеком очень дурного тона (франц.).


[Закрыть], – высокомерно предупредил он Смирнову.

В. А. Жуковский

А. О. Смирнова.

Титульный лист «Мертвых душ». Рисунок Гоголя

В конце июля в жаркий, душный день Гоголь пришел к Смирновой с рукописью нового романа и объявил, что прочтет ее. В гостиной находились Андрей Карамзин, граф Лев Соллогуб, Александра Осиповна с мужем. Все уселись вокруг круглого стола. Гоголь достал из кармана тетрадку в четверть листа и начал чтение.

Вскоре разразилась гроза. С гор потекли потоки, молнии непрерывно сверкали, озаряя бледным, нестерпимо ярким светом окрестности, гром гремел, словно били в огромные железные листы. Небольшая мутная речка Мур бесилась и рвалась из берегов. Гоголь продолжал спокойно читать про появление Чичикова в губернском городе N, поглядывая время от времени в окно. Слушатели затаив дыхание следили за чтением, боясь прервать Гоголя. Однако, не закончив главы, он вдруг остановился. Гроза прошла, дождь почти перестал. Изредка падали крупные капли.

Обтерев носовым платком вспотевшее лицо, Гоголь, как бы невзначай, сказал:

– Пора и домой, а то я без палки, а на Грабене злые собаки!

Попрощавшись, он вышел вместе с Карамзиным, вызвавшимся его проводить. По дороге тот уверял Гоголя, что его поэма произведет переворот в литературе.

– Я много вам благодарен! – отвечал сдержанно Гоголь. – Но не знаю, как я смогу ее закончить.

Я сижу без всяких средств. Одна надежда на Жуковского или Плетнева. Может быть, они что-нибудь присоветуют. Какое гадкое, какое ужасное время! Дождь, слякоть! Сердце мое тоскует по Риму, по моей Италии! Европа в сравнении с Италией все равно, что день пасмурный в сравнении с днем солнечным. Кто был в Италии, тот скажет «прощай» другим землям! Кто был на небе, тот не захочет на землю.

Луна сыпала серебряные искры на тихо текущий ручей. Листья не колыхались. Так они дошли до дверей дома, в котором жил Гоголь, и расстались. Через. несколько дней Гоголь, получив от Плетнева деньги, поспешил вернуться в Италию.

КАРНАВАЛ

В 1838 году апрельский карнавал в Риме выдался на славу. Дни были светлые, солнечные, без малейшего облачка.

Приближение карнавала чувствовалось задолго до того дня, когда колокола Капитолия и грохот пушек крепости св. Ангела возвестили начало.

Крестьянки нашили вдвое больше цветных ленточек на свои корсажи. На дверях лавок болтались кафтаны маркизов и балахоны пульчинелл. Извозчики натянули белые чехлы на коляски, ожидая града мучных шариков с балконов. Букеты камелий и фиалок продавались целыми корзинами на углах улиц.

Наступил день открытия карнавала. На улицах стоял невообразимый шум и гам. В толпе мелькали пестрые костюмы, бороды, парики, шапки. В уши пищали дудки, раздавался глухой грохот пузырей с горохом, которыми барабанили прямо по головам, писк пульчинеллы. Над толпой возвышалось пузатое туловище доктора с клистирной трубкой величиною в сажень. Перестрелка конфетти и мучными шариками с балконов, колясок, тротуаров!

Не желая участвовать в карнавале, Гоголь не взял с собой маски и, закрывшись плащом, хотел пройти через Корсо на другую половину города. Едва только он стал пробираться в толпе, как его попотчевали сверху мукой; пестрый арлекин ударил по плечу трещоткой, пролетев мимо со своей коломбиной. Конфетти и пучки цветов залепили ему глаза. С двух сторон стали жужжать в уши: с одной стороны граф, с другой – медик, читавший длинную лекцию о том, что находится в желудочной кишке. Пробиться между ними не было сил, потому что толпа народа возросла. Цепь экипажей, не имея возможности двинуться, остановилась. Внимание толпы занял какой-то смельчак, шагавший на ходулях вровень с домами, рискуя. всякую минуту быть сбитым с ног и грохнуться насмерть о мостовую. Он тащил на плечах чучело великана, придерживая его одной рукой, а другой нес написанный на бумаге сонет с приделанным к нему мочальным хвостом и кричал во весь голос: «Ессо il gran poeta mortè! Ecco il sonetto colla coda»[42]42
  «Вот умерший великий поэт! Вот его сонет с кодой» (хвостом) (итал.).


[Закрыть].

Как это все далеко от изысканной виллы Зинаиды Волконской с ее вкрадчивыми патерами и салонной вежливостью аристократического общества! Здесь, в народе, в этой веселящейся пестрой толпе женщин, мужчин, подростков, стариков, Гоголь увидел подлинную душу Италии, красоту ее простого народа. Свои впечатления он передал в повести «Рим», этой поэме в прозе об Италии. «В его природе заключалось что-то младенчески-благородное… – писал он там об итальянском народе. – Эта светлая непритворная веселость, которой теперь нет у других народов; везде, где он ни был, ему казалось, что стараются тешить народ; здесь, напротив, он тешится сам. Он сам хочет быть участником, его насилу удержишь в карнавале; все, что ни накоплено им в продолжении года, он готов промотать в эти полторы недели…»

Гоголь забирался все дальше и дальше от центральных улиц. Навстречу ему попадались просто, по-народному одетые женщины, прошел тучный лабазник в перчатках, когда-то бывших белыми, на багровых толстых пальцах. Без конца мелькали монахи и капуцины в бурых, лиловых, черных рясах, сухие, как палка, или толстые, как кабаньи туши. Встретился художник в широкополой шляпе и с ящиком для красок на перевязи. Свернув за угол, Гоголь зашел в тратторию. Спустившись на две ступеньки, он очутился в полутемной зале, насыщенной испарениями жирных, дымящихся кушаний. Вокруг столов теснилось оживленное общество, в плащах, шляпах, сюртуках, камзолах. Слышались голоса: «Abbacchio[43]43
  Зелень (итал.).


[Закрыть], баранина! макарони!» Пер Антонио – ботега[44]44
  Хозяин (итал.).


[Закрыть] – с десятками тарелок в руках, на руках, на плече, носился от стола к столу. Он лишь время от времени пронзительно вскрикивал: «Полчашки кофе с цикорием!», «Свиная котлета с броколями!» – в зависимости от появления того или иного клиента, привычки и требования которого он давно изучил.

Гоголь неторопливо направился к своему обычному месту. К нему подошел проворный мальчуган – cameriere, уже привыкший ко вкусам синьора Николо, терпеливо выслушал его распоряжения.

– Макарон, сыру, горчицы, масла, сахара, уксуса, равиоли, броколи! – командует Гоголь.

Перед ним вырастают груды всяческой зелени, множество склянок с разными прозрачными жидкостями. Наконец приносят макароны в широкой чашке. Гоголь осторожно приподымает крышку, оттуда клубом вырывается пар. Он бросает кусок масла, которое сейчас же расплывается, посыпает их сыром и, приняв позу жреца, совершающего жертвоприношение, с аппетитом принимается за еду.

В это время дверь в тратторию широко распахнулась, и на пороге появился человек лет сорока, стройный, с умным худым лицом, мечтательными черными глазами. На незнакомце был широкий плащ, какой обычно носили транстеверинцы, люди из народа. Он огляделся кругом и быстро подошел к Гоголю.

– Signor Niccolo![45]45
  Господин Николай! (итал.).


[Закрыть] – радостно приветствовал он, протягивая Гоголю сухую крепкую руку:

Это был знаменитый в народе поэт-сатирик Джузеппе Джоаккино Белли, который сочинял стихи на римском, транстеверинском[46]46
  Народный диалект жителей той части Рима, которая находится за Тибром.


[Закрыть] диалекте. В своих сонетах он высмеивал папу, священников, монахов, местную аристократию. Эти сонеты сразу же становились достоянием народа и заучивались наизусть. Но их никто не смел печатать, настолько резка была его сатира. Белли ходил по остериям и тратториям и читал стихи всем желающим. Часто он тут же и сочинял их.

Вокруг столпились почитатели поэта, надеясь услышать новые стихи. Белли расположился за столиком Гоголя, охотно оказал честь макаронам и баранине, аппетитно дымившимся на тарелках. Пер Антонио принес кувшин холодного рубинового кьянти. Во время обеда Гоголь услышал последние новости, комические и драматические, которые наперебой выкладывали посетители траттории.

Вино и рассказы лились без перебоя.

– Да, богачи и кардинал не очень-то заботятся о народе! – сказал Белли. – Мне передавали на днях про беседу одной бедной женщины с секретарем кардинала, которого она просила помочь ей в беде. «Кстати, о вашем прошении, – сказал ей секретарь, – в котором вы просили кардинала о помощи для вашего мужа, находящегося в больнице. Вы пишете, что спите под лестницей с четырьмя полуголыми и голодными детьми. Так вот, его светлость, чтобы удовлетворить вашу просьбу, сказал мне, зевая: «Заверните в эту бумагу зубочистки для просительницы!»

Все горько засмеялись.

– Да, кардиналы и монахи неплохо живут, поедая хлеб у того, кто трудится. Святая церковь всегда стоит на страже своих интересов, – произнес молодой каменщик в запыленной рваной куртке.

– Посреди моего сада есть большое дерево, уже все изъеденное червями. Однако каждый год оно приносит плоды, снаружи красивые, но кислые и ядовитые, – рассказывал Белли, пользуясь всем понятной аллегорией. – Кое-кто мне говорил, чтобы я его привил и что тогда его плоды мало-помалу станут съедобными. Но один мой друг, карбонарий, сообщил мне, что нет другого средства, кроме топора и огня, ибо червоточина, язва находится в самых корнях его.

Все умолкли и боязливо оглянулись.

Вошел крестьянин из Кампаньи, и все общество успокоилось. Белли окинул взглядом окружающих и прочел свой новый сонет.

– «Благословение квартир», – произнес он четко заглавие.

 
Мне смешно, когда говорят: «Не надо толковать дурно!»
Я же знаю, что наш священник у этой потаскухи-графини
Оставался битый час,
Чтобы благословить все, вплоть до ночного горшка!
 
 
А у меня только в прихожей
Побрызгал наспех из кропильни и исчез,
Словно сам чорт собственной персоной
Дунул ему под зад вихрем.
 
 
А дьячок-хитрюга
Остался подольше со своим ведерком,
Полным святой воды и денег, собранных с верующих.
«Ладно, я понял, друг дьячок, – сказал я, —
В конце надо платить, это нам известно.
Давай же утопим, бога ради, этот папетто!»[47]47
  Папетто – монета, здесь игра слов: прямой смысл – бросить в святую воду монетку с изображением папы и переносный – утопить папу.


[Закрыть]
 

Прочтя свой сонет, Белл и завернулся в плащ, прикрыв им даже часть лица, и, не прощаясь, быстро вышел из остерии.

Встретившись вечером с Машей Балабиной, Гоголь рассказал ей о своем свидании с Белли.

– Знакомы ли вы с транстеверянами, то есть жителями по ту сторону Тибра? – спрашивал он свою юную собеседницу. – Они одни считают себя настоящими римлянами! Никогда еще транстеверянин не женился на иностранке, и никогда транстеверянка не выходила замуж за иностранца… Случалось ли вам слышать их язык?

Мария Петровна должна была признаться в своем полном неведении.

– Вам, вероятно, не случалось читать и сонетов нынешнего поэта Белли? – продолжал Гоголь. – Впрочем, их нужно слышать, когда он сам их читает! В этих сонетах столько соли и столько остроты, совершенно неожиданной, и так верно отражается в них жизнь нынешних транстеверян, что вы будете смеяться. Они написаны in lingua romanesca[48]48
  На римском диалекте.


[Закрыть].

И Гоголь прочел сонет Белли.