Текст книги "«Морские псы» Её Величества"

Автор книги: Николай Курочкин-Креве

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

7

Экспедиция шла вперёд – даже когда она шла назад! Вообще-то целью её в те майские дни был проход в Тихий океан, открытый великим Магелланом и лежащий к юго-юго-западу от залива Святого Мэтью. Или нет, даже ещё на целый румб южнее. Но, выбираясь из этого залива, Дрейк повёл свои корабли... на северо-восток. По цвету воды было очевидно, что «кратчайшая дорога ведёт в преисподнюю!» – как невесело пошутил мистер да Силва.

По мере того, как приближались к Магелланову проливу, погода улучшалась. Яркое солнце – «светит, да не греет!», и очень даже прохладные отгонные норд-весты... Прямо-таки девонширская осень, а не зима в Новом Свете...

Голубые воды Южной Атлантики, чуть налетит редкое облачко, немедля приобретали так хорошо Фёдору по Балтике знакомый серо-зелёный оттенок...

3 июня 1579 года достигли бухты Святого Юлиана. Мрачная, треугольная бухта, никак не защищённая от восточных ветров... Впрочем, никто, кажется, из побывавших здесь ранее восточных ветров здесь и не заметил ни разу. А вот от шквалистых норд-вестов прикрывает плосковершинный хребтик. Пресноводных источников не видно. Есть одно озерко, но воды в нём ни капли. Оно целиком заполнено кубическими кристаллами соли! Земля под ногами необычная: похожа на известь, перемешанную с мелким гравием, сыпучая, но мало почему-то пылящая.

Живности в тех поганых местах было так мало, точно её специально люди истребили. Как в окрестностях большого города. Зато на удивление много медленно летающих кусачих мух. «Непонятно: чьею же кровью они питаются?» – записал об этих насекомых португалец да Силва.

На островке близ берега, среди безлесной сухой степи, где трава перемежалась каменными россыпями, высилась воздвигнутая ещё первопроходцем Магелланом виселица. Сделана она была из корабельного леса – а за пятьдесят девять лет, что она простояла, ничем не укрытая от непогоды, дерево и вовсе почернело. Магеллан в этой бухте зимовал. Сейчас зима и была. Наверное, не один Фёдор то и дело цепенел, глядя зачарованно на чёрную «букву» и представляя в лицах, как это было – и как это будет вскоре...

До входа в Магелланов пролив оставалось чуть более каких-то двухсот миль. Дни стояли короткие, ночи длинные: тут же сейчас самая зима – а сорок девятый градус – это уж вовсе не тропики!

В заливе Святого Юлиана Томаса Доути перевели на «Пеликана» и надели на него кандалы. Адмирал (с нелёгкой руки капитана Честера теперь никто Дрейка иначе и не называл – а он не возражал) начал готовить суд по всей форме... Во всяком случае, не без формальностей. На кораблях назначили выборы присяжных – по одному от каждых шести нижних чинов и по одному от каждых трёх офицеров и приравненных к ним лиц. Всего – получилось сорок человек.

А тем временем совет офицеров освидетельствовал «Лебедя» – и нашёл, что к дальнему переходу корабль не годен. Решено было его уничтожить. Возглавить работы по уничтожению «Лебедя» было поручено Тому Муни.

С обречённого корабля сняли все металлические части, раздав их боцманам. Груз распределили по остающимся кораблям. Такелаж перебрали, отсортировав новый и неистёртый. Так же внимательно перебрали рангоутные брёвна. Боцмана разбирали: какое бревно лучше, чем на его судне, какое годится на материал для починок, а какое сжечь лучше. Им помогали парусные мастера и корабельные плотники.

Когда эта работа была закончена, «Лебедя» подпалили сразу с нескольких концов. Выдержанные, почти морёные шпангоуты из глостерширского дуба и многократно просмолённая обшивка кузова разгорались трудно, но горели долго, невысоким пламенем с неожиданными всполохами и отсветами то жёлтого, а то вдруг синего цвета, разбрасывая фейерверки искр. Они шипели и превесело трещали. Так что со стороны это, пожалуй, больше походило не на похороны, а на праздник...

8

Покуда избранные присяжные и назначенные судьи, с помощью преподобного Флетчера, припоминали обычай и порядок отечественного судопроизводства, а Том Муни с добровольными помощниками уничтожал «Лебедя», Дрейк позвал мистера Худа и Фёдора поохотиться на тюленей – в отличие от бесплодной суши, прибрежные воды просто кишели жизнью, тюлени грелись на каждой скале, торчащей из воды, а птицы даже иногда на тюленях сидели оттого, что более места не было, от товарок свободного!

– Идёмте, джентльмены. Время пока есть. Свежее мясо раздобудем – побольше, чтоб засолить впрок. Я не хочу, чтобы мои люди, подобно Магеллановым, продавали друг другу за золото корабельных крыс и варили подошвы от сапог во время перехода через океан. Тюленина, конечно, не самое лучшее мясо в мире, но для разнообразия, между солёной свининой и вяленым свиным мясом, вперебивку, так сказать, очень даже годится!

Худ отказался, сославшись на усталость, и тогда Дрейк скомандовал первому встреченному матросу с «Пеликана», чтобы сопровождал его.

Охота была короткой и малоинтересной. То есть мяса-то они добыли вдоволь – но что толку бить не сопротивляющихся и даже удирать не пытающихся зверей? Тягость на душе. Так и тянет заорать: «Да прыгай в воду, дурачина! Вот же, три ярда на пузе сполз и нырнул – и всё, нам тебя не достать!» Нет, лежат, смотрят строго и недоумённо в глаза, ревут, когда ранишь – а соседи ни с места! Тоже «охота»! Так, не сходя с места, их можно два десятка набить.

Устав бить их, Фёдор стал вглядываться. До смешного похожие на толстых, ленивых, вислоусых мужиков, за что-то на весь мир божий сердитых и разобиженных, тюлени мычали по-коровьи (этот раскатистый тоскливый звук сопровождал англичан ещё с Ла-Платы). Когда стрела вонзалась, тюлений мык делался громче, но ненамного. Что Фёдора удивило – то, что раненые тюлени старались отползти от лежбища, – будто для того, чтобы не расстраивать остальных зрелищем своих мук и смерти.

Фёдор потрогал убитого тюленя. Короткая, в три четверти дюйма, не более, жёсткая и густая – палец сквозь неё к коже не приставить! – шерсть...

– Ну, господа охотники, как мы теперь утащим до кораблей свою добычу? – язвительно спросил Дрейк, усевшись на медленно остывающий труп тюленя.

– Я не знаю. Разве что столкнуть их в воду и по воде отбуксировать? Конечно, не по одному, а в связке, – сказал Фёдор. Второй матрос молчал: он как-то не привык запросто с адмиралами разговаривать, Фёдору-то было не впервой, да он и сам вроде полуофицер, а тому, ясное дело, неловко.

– Попробуем. Берег тут почти везде, по-моему, проходимый, – сказал Дрейк. Попробовали – и за полтора часа, что они пробурлачили, чайки успели верхним в связке тюленям глаза выклевать! Добравшись до кораблей, они узнали, что группа матросов ушла поохотиться на птиц да яйца пособирать, если до гнездовий будет не так сложно добраться, – и поспешили их догонять: там-то повеселее будет, чем с тюленями. Том Муни собрал всех проштрафившихся по мелочи за последнюю неделю, но ещё не наказанных, и поставил их на разделку тюленей.

А Дрейк с Тэдом-Фёдором ушли вслед – и настигли своих как раз вовремя: с запада, из скал, появились туземцы – судя по виду, те самые, из-за кого Магеллан наименовал вею эту страну «Патагонией» – «страной большеногих». Самый низенький среди туземцев был подросток, да ещё безусый, шести футов росту – а остальные и до семи! Голоса у них были зычные, слышимые издалека. Одеты в куртки с капюшоном из белого кудлатого меха гуанако. Островерхие капюшоны делали их ещё выше. В волосах украшения из обломков раковин, птичьих перьев и цветных камешков, хитро обвязанных верёвочкой. У двоих на голове укреплены звериные черепа...

Держались индейцы дружественно, и похоже было, что нынче на кораблях будут гости... Но тут один канонир из команды «Елизаветы» хвастливо заявил:

– Сейчас я покажу этим цветнокожим, как метко стреляют девонширские ребята! Вон видите ту пёструю птицу на буке?

Поскольку корявый бук – в ширину более, чем в длину – был единственным на милю вокруг, а листвы на нём почитай что не было вовсе, разглядеть птицу было несложно. Парень выпалил из мушкета – но не только птицу не убил, а умудрился попасть в индейца – они стояли невдалеке, но поодаль от бука!

Индейцы ответили немедленно. Канонир был убит на месте, стрелой в глаз (тем самым патагонцы наглядно показали, кто лучше стреляет), а матросу Джонсону стрела пробила плечо. И англичане подрастерялись. Тогда Дрейк вырвал у одного из матросов мушкет и выстрелил в ближайшего патагонца. Пуля разворотила живот бедняге, и он завопил, глядя на свои кишки, кольцами вываливающиеся на землю, «как десять быков сразу». Остальные туземцы бросились наутёк – и в своей деревне рассказали, что встретились с демонами, выглядящими совсем как белые люди! И эти демоны обладают такой силой, что могут вспороть человеку брюхо на расстоянии!

Канонира англичане закопали, а Джонсона отнесли на корабль. Стрелы у патагонцев, видимо, были отравленными, так как вокруг раны всё воспалилось, потом потемнело – и окаймлённая огненно-горячим на ощупь алым пояском синебагровая темнота расползлась по телу, вытягиваясь мысками вдоль вен... Через два дня скончался в бреду и он.

А команда старины Тома все эти дни перерабатывала тюленей. Ребята солили и вялили тёмное тюленье мясо и перетапливали отдающий рыбою жир. Работа тяжёлая, запах малоприятный, чтобы не сказать жёстче, – зато бывалые моряки знают, что тюлений жир на всё пригоден и везде хорош. Лучше нет средства, чтобы сделать сапоги водонепроницаемыми, чем пропитать их тюленьим жиром. Только китовая ворвань может сравниться с тюленьим жиром – но не превзойти его! Фитиль в светильничке, тюленьим жиром пропитанный, горит ровно и светло. Свечка из этого жира, в который для твёрдости добавлено чуть-чуть мыла, не уступит настоящей. И огонь в очаге пуще пылает, ежели на дрова плеснуть жира. И больному грудь растереть годится. И даже, когда нет под рукой ничего другого, для приготовления пищи сойдёт. Воняет, конечно, зато не пригорает, не пенится.

9

Фёдор вообще-то не хотел и присутствовать в качестве публики на суде над изменником Доути. Но адмирал настоял, чтоб были все до одного. А иноземные люди – Фёдор и Нуньеш да Силва – должны быть не просто публикой, а беспристрастными свидетелями всего процесса. Чтобы могли потом, буде таковая нужда представится, подтвердить кому угодно, что всё содеяно по закону и обычаю...

Так что пришлось против воли видеть всё, от начала до конца.

Главными свидетелями обвинения на суде выступали Том Муни и Джон Честер – капитаны «Сент-Кристофера» и «Лебедя», на борту которых вёл свою преступную агитацию обвиняемый. Но первым получил слово на процессе один из добровольцев-дворян, некий Эдмунд Брайт. Типичный девонширец с виду – коренастый, краснощёкий, энергичный... Он поклялся, как положено, на Священном Писании говорить «правду, одну только правду и ничего, кроме правды!» и заявил:

– Мистер Томас Доути ещё в Плимуте вынюхивал планы нашего адмирала и записывал все секреты, какие только мог вызнать!

– Почему же ты сразу не донёс о том? – спросил председатель суда капитан Винтёр.

– Видите ли, ваша честь, мой отец уже много лет ведёт тяжбу, касающуюся нашего наследственного владения. А известно всем, что мистер Доути вхож во дворец Её Величества, – так что я боялся навредить делу отца. Поймите меня правильно, ваша честь: меня тянуло в противоположные стороны. Лояльность к адмиралу требовала одного, а лояльность к родному отцу – совсем иного...

– Понятно. Можешь ли ты поведать суду какие-либо подробности услышанного? – спросил Винтёр.

– Да, ваша честь! Я ясно помню, что мистер Доути говорил, будто лорд Берли выражал недовольство подлинными целями нашей экспедиции!

– Нет, Брайт что-то путает. Лорд Берли не имел сведений о подлинных целях нашей экспедиции! – вмешался адмирал.

Винтёр обратился к Доути:

– Обвиняемый, что вы можете сказать по этому поводу?

– Что Эдмунд Брайт – свинья, а лорд Берли действительно знал всё о подлинных целях этой экспедиции ещё до нашего отправления в поход!

Дрейк вскочил и закричал:

– В высшей степени интересно, каким способом лорд-канцлер мог узнать эту тайну?

– Я лично ему об этом рассказал.

Фёдор сидел и скрёб затылок. За каким дьяволом этот пустомеля признается в том, чего до возвращения в Англию и не проверить никак? Зачем торопится затянуть петлю на своей шее поскорее? Ведь можно повести дело таким образом, чтобы затянуть процесс! Чтобы отложить вынесение приговора до возвращения в Англию! Ведь присяжные явно только и мечтают – не выносить приговор! Каждому же известно, что у Томаса Доути на родине имеются столь могущественные покровители, что Дрейку его будет не достать!

Может быть, он всё ещё не верил, что взаправду могут голову отрубить? Надеялся на арест... Болван, поглядел бы внимательнее на лицо адмирала! Не надо знать мистера Дрейка настолько же хорошо, как Фёдор, чтобы по лицу сообразить: он замыслил убийство врага – и скорее уйдёт с поста главы экспедиции, чем отступится тут...

Вообще, кажется, этот Доути видит не мир, каков он есть на деле, а своё о нём мнение. В частности, он неверно оценивает характеры людей, коих имел возможность наблюдать вблизи достаточно долго. Он считает Дрейка за обычного человека, не способного перешагнуть сословные и прочие предрассудки. И считает лорда-канцлера верным слову и последовательным до конца. Вот он, Фёдор, сэра Вильяма Сесила видел один раз вблизи да один раз издали – а и то понимает, что лорд Берли если и верен кому или чему – то это Англии, а не живому кому-то. И государыня его (и моя уж? Да, и моя!) такова же: всегда готова отречься от любого, кто её компрометирует...

«A-а, вон ещё что!» – подумал Фёдор, приглядевшись к обвиняемому и вспомнив лицо, слова и голос того, когда ещё у островов Зелёного Мыса Доути впервые объявил, что Дрейк ведёт людей на погибель! Вон ещё что! Ну, конечно! Каким-то уголком души он и понимает, что Дрейк ему смерти добивается – но он пуще смерти боится плавания через все океаны вокруг света и готов скорее положить шею на плаху, только чтобы как-то кончилось это бесконечное плавание...

Адмирал с гневом – явно (для каждого, кто знал его давно или близко. Фёдору, к примеру, это было заметно, или Тому Муни. Да, кажется, и мистеру Винтёру тоже) нарочито раздутым – вскричал:

– Нет, вы только послушайте, господа присяжные! Что этот человек учинил и без малейших угрызений в том сознается! Слыхано ли такое доселе? Такая наглость?! У меня не хватает слов – я, в конце концов, моряк, а не судья! Видит Господь: эта гнусная измена, этот мятеж и заговор доказаны нами и подтверждены им самолично!

Ибо Её Величество строжайше повелела мне беречь истинные цели нашей экспедиции в тайне ото всех в Англии – и наипаче от лорда-канцлера! Доути сегодня признался не в том, что выдал милорду Берли мою тайну! Нет. Он выдал монаршую тайну! Поэтому я требую: смертная казнь изменнику!

Подсудимый встретил это заявление, сделанное почти в истерике, насмешливой улыбкой. А, один из присяжных – Джозеф Бикери, помощник капитана с «Лебедя», заявил, что их суд вообще не правомочен решать вопрос о жизни и смерти подсудимого.

– Но я вовсе не поручал вам рассматривать этот вопрос. Этот вопрос я буду решать сам. Вы же должны – именно для того вы избраны и собраны – определить только, виновен ли он в измене и подстрекательстве к мятежу – или нет А что касается остального, господа присяжные, – продолжил Дрейк, внезапно успокаиваясь и произнося дальнейшие свои слова медленно и отчётливо, – то Её Величество во время последней перед отплытием аудиенции вручила мне меч – вот этот самый, что сейчас у Диего в руках, – и сказала: «Мы считаем, что если кто нанесёт удар тебе, Дрейк, нанесёт его нам! Отвечай на удары так, как если бы защищал наши жизнь и достоинство!»

При этих словах все уставились на Диего. Верный симаррун стоял за спиной Дрейка, по левую руку от него, голый по пояс, намазанный жиром, и сжимал рукоятку тяжёлого двуручного меча с вызолоченным эфесом...

После краткого совещания все сорок присяжных единогласно вынесли вердикт о виновности Томаса Доути, джентльмена, бывшего советника по применению войск, в измене, подстрекательстве к мятежу и неподчинении адмиралу. Определение вида и времени казни оставлялось на благоусмотрение адмирала...

10

Дрейк предложил Доути небогатый – но всё-таки выбор:

– Либо вас казнят завтра же, здесь, ещё до восхода солнца – либо до Англии вы будете содержаться под строгим арестом и по возвращении предстанете перед Тайным советом нашего королевства...

Присяжные зашептались, зашаркали подошвами... Вспомнили и Магеллана, приказавшего повесить в этой самой бухте не только своего заместителя, но и иных мятежников – правда, там было не одно подстрекательство, а открытый мятеж с артиллерийской стрельбой. Тайные сторонники Доути – а такие были, и не столь уж мало – обмирали со страху: не проголосуешь как большинство – изменником сочтут; проголосуешь – а ну, как с этого начнётся сплошная разборка и полетят головы – одна за другой? Как угадать...

Доути всё никак не мог поверить, что игра уже окончена, что это всё всерьёз и жизнь его заканчивается. Он предложил, когда ему предоставили слово, – весело, заранее уверенный в согласии суда, – чтобы его высадили на перуанском побережье (стало быть, уже в Тихом океане!), в безлюдных местах. Винтёр, только что признавший Доути виновным, как глава суда, предложил содержать подсудимого в оковах вплоть до самого возвращения в Англию, где настоящий суд рассмотрит дело строго по законам и обычаям королевства...

Дрейк холодно ответил:

– Вы и есть самый настоящий суд, капитан Винтёр. Самый лучший английский суд на пять тысяч миль вокруг! А что до поступивших предложений – оба неприемлемы. Высадить мистера Доути в Перу мы не можем потому, что рано или поздно он там попадёт в руки испанцев и – по доброй ли воле, под пытками ли инквизиции, безразлично, – выдаст цели экспедиции. А это напрочь лишит нас важнейшего преимущества – внезапности, и позволит неприятелю мобилизовать все силы против нас... А что до содержания его в оковах до возвращения в Англию – нет у меня лишних людей для стражи. Да и не хочу я, чтобы полкоманды утратили лояльность и трепетали бы: он же сам, и не единожды, хвастался, что силён в чернокнижии. Впрочем, если он сам выскажет пожелание предстать перед Тайным советом – ему будет предоставлена такая возможность...

Вот и всё. О дальнейшем свидетельства расходятся. Почему? А вот почему. Преподобный Флетчер, который готовил свои записки к печати в пору высшего взлёта карьеры Фрэнсиса Дрейка, когда бросить малейшую тень на имя великого пирата означало навеки сгубить своё доброе имя, пишет, что он отпустил грехи и дал последнее причастие равно мистеру Доути и адмиралу. Затем осуждённый и адмирал якобы обнялись и поцеловались – после чего Доути смиренно поблагодарил адмирала за мягкость, проявленную к нему, и попросил дать ему время последний раз подумать. Ему даны были сутки. Но уже утром следующего дня он попросил к себе преподобного Флетчера и заявил якобы буквально следующее: «Хотя я и виновен в совершении тяжкого греха и теперь справедливо наказан, у меня есть забота превыше всех других забот – умереть христианином. Мне всё равно, что станет с моим телом, единственное, чего я хочу, – это быть уверенным, что меня ждёт будущая лучшая жизнь. Я опасаюсь, что, оставленный среди язычников на суше, я вряд ли смогу спасти свою душу. Если же захочу воротиться в Англию, то мне для этого понадобятся корабль, команда и запас продовольствия. Если даже адмирал Дрейк даст мне всё это – всё равно не найдётся желающих для сопровождения меня на Родину. А если даже таковые и отыщутся – всё равно путь домой будет для меня той же казнью, но ещё более мучительной, ибо глубокие душевные переживания от сознания своей тяжкой вины сокрушат моё сердце. Поэтому я от всего сердца принимаю первое предложение адмирала и прошу об одном: дать мне умереть как подобает джентльмену и христианину».

Ощущаете разностилье? Вполне искренние слова в начале – там, где говорится о том, что «мне всё равно, что произойдёт с моим телом» и так далее, – и напыщенная, холодная риторика второй половины записи Флетчера. Похоже, достопочтенного пастора всего более интересовало не то, чтобы донести до потомков правду о последних часах жизни незаурядного человека, – а то, чтобы – правдами и неправдами – отмести и тень подозрения в жестокости и предвзятости от адмирала!

А как же было на самом-то деле? А было вовсе не так напыщенно. Конечно, Доути с Дрейком не целовался, но всё же...

Дело было на островке близ берега залива. Дрейк назвал его «Островом Истинной Справедливости». Это был именно тот остров, где стояла виселица, оставленная Магелланом. Матросы слишком красивого и вдобавок труднопроизносимого названия не употребляли. Они назвали островок «Кровавым».

После причащения Доути пообедал с Дрейком – и, как водится, ему ни в чём отказа не было. И он отчасти этим попользовался, злорадно прося такого вина, этакого вина, – четыре бутылки из личного погребца Дрейка пришлось откупорить, а одна уже откупоренная принесена была из каюты адмирала... Пили они в самом деле более за здоровье друг друга, чем за Англию и Её Величество, – и ни разу за успех дела... В общем, похожи были на друзей, расстающихся на долгое время. Затем Доути помолился шёпотом, встал на колени перед свежеоструганной плахой и заговорил во весь голос. Он сказал:

– Я прошу вас всех помолиться за упокой моей души и за Её Величество и её королевство. Палач! Делай своё дело без промедления, страха и жалости!

Палач был, как водится, в капюшоне, скрывающем лицо, – но Фёдор был не единственным, кто опознал симарруна Диего. Один – вроде бы даже не изо всей силы, плавный! – взмах меча, и вот уж палач поднимает за волосы отсечённую, но живую ещё, хлопающую быстро глазами, окровавленную голову. Он сейчас скажет положенную формулу: «Вот голова изменника!», но адмирал, опередив его, кричит:

– Смотрите все и учтите, какова участь заговорщиков!

Разумеется, матросы исщепали перочинными ножами плаху на талисманы, не дав ещё и крови просохнуть. Потом занялись магеллановской виселицей, хотя тут возник спор. Боцман Хиксон утверждал, что в виселице, которая последний раз использовалась пятьдесят девять лет назад, уже не осталось ничего чудодейственного. И тут же заявил, что плахой должны распоряжаться, как любым другим деревом на флоте, пополам – боцмана и корабельные плотники. Этого уж народ стерпеть не мог...

...Конечно, не сам по себе заговор Доути (или, точнее, потуги его организовать заговор) был главным в этой истории, разыгравшейся под синим, но каким-то придавленным, невесёлым небом зловещего залива Святого Юлиана... Дрейку надобно было вышибить из мозгов и сердец участников экспедиции малейшую возможность бунта! Перед лицом полной неизвестности, ждущей всех за Магеллановым проливом, требовалось сплочение и единство. Малейший, безобиднейший в цивилизованных краях, разброд там мог оказаться гибельным для всех. И ради достижения сплочённости адмирал шёл на самые крайние меры...

В бухте Святого Юлиана экспедиция простояла почти месяц – с 20 июля по 15 августа. На небольших кораблях Дрейка было весьма тесно – и при длительных переходах люди уставали от скученности, невозможности уединиться хотя бы на миг, да ещё от того, что мы в двадцатом веке называем «психологической несовместимостью» (и тщательно подбираем подходящих друг к другу людей даже для пятидневных космических экспедиций). А в эпоху Дрейка люди уходили в море иногда на годы, будучи ну кардинально, ну никак не совместимыми. Случалось, к концу длительного перехода страсти накалялись до такой степени, что люди убивали один другого – а потом не могли припомнить, из-за чего это было сделано!

Поэтому Дрейк и старался давать людям отдых перед труднейшим переходом, когда опасности, кроме известных, ждут ещё и новые... К тому же, какие их ждут погоды в этом Тихом океане, никому не известно. А значит, неизвестно и на сколько затянется этот переход!

Хорошо ещё, что из пояса тропиков вышли. А то – лёд в жару быстро тает, а соль тем лучше сохраняет продукты, чем её больше, – но пересолить нельзя, сохранится-то хорошо, но станет несъедобно... Проклятые тропики! Жара, влажность... В тропиках и вода протухает, и мясо червивеет, и сухари плесневеют... К этому надо добавить множество заразных лихорадок и губительный кровавый понос...