Текст книги "Степкина правда"

Автор книги: Николай Чаусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Как я и ожидал, мама, наконец, хватилась меня. Я уткнулся в книгу и даже зашептал, будто такой интересной книжки я не читал никогда в жизни.

– Слава богу, взялся за ум.

Я зашептал еще громче. Но мама и не думала уходить.

– Чем же ты так увлекся? Я тебя спрашиваю?

Я с трудом оторвался от книги и даже обиженно проворчал:

– Ну, читаю – и читаю. Знаешь, как интересно…

– Странно. Никогда ничего тебе не было интересным, – мягко сказала мама и подошла ко мне, ласково провела ладонью по моим жестким вихрам. И посмотрела обложку книги. – Ты что читаешь?

Я с удивлением посмотрел на маму.

– Книгу.

– Петрографию? Как она к тебе попала? Отец с ног сбился, искал ее перед отъездом, а она вот где…

Мама взяла у меня книгу, полистала те страницы, где я читал.

– Ну и что же ты прочел? Что тебе нравится?

– Все.

– Камни? Ты чего мне морочишь голову?

– Я не морочу… Я читал…

– Хорошо. – Мама уселась против меня, и зеленые глаза ее потемнели. – Расскажи мне, что ты сейчас прочел?

Я обмер. И надо же было этой петрографии попасть мне на глаза!..

– Молчишь? Мать радуется, что он, наконец, взялся за книгу…

Я молчал, моргал и следил за маминой свободной рукой, которая вот-вот могла поймать меня за ухо. А мама стыдила меня, грозила написать обо всем отцу, отдать меня в депо к Юре и вдруг смолкла: в двери, прижав подол фартука к губам, застряла напуганная маминым криком бабушка. Милая баба Октя! Она всегда приходила ко мне на выручку, хотя и не всегда выручала…

– Оставь нас одних, мама!

– Да я что… Водички бы, Нинушка, воды нету…

Мама метнула в бабу Октю зеленые молнии, но не прогнала ее.

– Хорошо, сейчас будет вода. – И приказала мне: – А ну, марш за водой! Потом договорим…

Не помня себя от радости, я кинулся к двери, но мама поймала меня за руку.

– Ты что, в таком виде?

Я вернулся к столику, сорвал со спинки стула рубаху и, в один миг надев ее, растерялся. Да и мама поняла мою растерянность, строго спросила:

– А пояс? Где ремень?

Мысли замелькали в моей голове, как в калейдоскопе. Надо было что-то немедленно придумать, но что?.. Я завертелся волчком, будто разыскивая ремень, перевернул стул, подушку и одеяло, дважды нырнул под стол, заглянул даже на книжную полку…

– Где ремень? Сейчас же скажи: где ремень?! – не спросила – вскрикнула мама. И выставила за дверь бабу Октю.

Я молчал.

– Бог мой, что ты сделал с рубашкой? Я гладила ему… В чем у тебя ворот? Спина? Ты, что, дрался с мальчишками?.. Где ремень?!

– Утопил… Я нечаянно…

– Лгунишка! Шалопай!.. – И мамина рука поймала-таки мое ухо.

Я заорал что есть мочи, но мама оттолкнула меня от себя и неожиданно разрыдалась…

Не знаю, чем бы это все кончилось, если бы не пришел Юра.

– Мамочка, что с тобой? Что случилось?..

Юра всегда был ласковей с мамой и бабушкой, чем со мной и Леной. И даже когда спорил с ними о политике или о чем-нибудь другом, то старался не сердить их, уступал или переводил все в шутку. Вот и сейчас брат увел ее из детской и вернулся ко мне строгий, как отец.

– Как тебе не стыдно врать, Коля! Ты же брат комсомольца, вырастешь – сам будешь комсомольцем… Где ремень?

– Подарил – вот где!

– Кому?

– Другу.

– Вот как? – усмехнулся брат. – Не успел познакомиться, как уже завел друзей и раздаешь отцовские подарки? Что это у тебя за друг? Ну? Я же все равно узнаю…

– А тебе зачем? Я ведь тебя не спрашивал, когда ты дарил своему другу кинжал? Не спрашивал, правда?

– Так то боевому другу. И кинжал мне достался в бою…

– Яшке Стрижу подарил он!

Это уже выпалила Ленка. А я и не заметил, когда она появилась в комнате.

– Что за Стриж? – удивился Юра.

– Стрижов. А кличка у него – Стриж, – тараторила противная Ленка. – У него отец торгаш, лавку содержит…

– Торгаш? Вот ловко! – воскликнул Юра. – Брат комсомольца завел дружбу с нэпманским сынком! Вот порадовал, братец!

– Он сам у меня взял.

– Отнял, что ли? Как же ты позволил ему отнять? Что-то ты, брат, заврался. Говори честно!

Мне было стыдно смотреть в глаза Юре, а тем более сказать всю правду. Да еще при Ленке, которая и без того уже улыбалась. Но в разговор вмешалась баба Октя:

– Ну чего ты пристал к ребенку? Ну, подарил, эко диво! А что лавка у Стрижовых – так дитё тут ни при чем.

– Нет, при чем, бабушка!

– При чем, при чем… Иди-ка вымойся лучше, щи стынут.

А после ужина мама позвала меня в свою комнату и, прижав к себе и лаская, упрашивала:

– Пожалуйста, никогда не лги, Колечка. Ложь – это самое плохое, что может быть… И перестань дружить с сорванцами. Чему они тебя могут научить, кроме грубости и дурных словечек: «факт!», «пацаны»… Ты же культурный мальчик. Хорошо, я сама найду тебе товарищей. Ну, не будешь больше расстраивать меня?

– Не буду.

– Слава богу. А теперь иди читай. И принеси мне петрографию, мы отошлем ее папе.

Опять Яшка

Мама не забыла своего обещания и на следующее утро привела ко мне сразу двух мальчиков.

– Вот тебе товарищи, Коля. Покажи им свои игрушки, книги. Можете погулять.

И ушла, оставив нас одних в детской.

– Вова, – назвал себя тонкий, длинный.

– Федя, – буркнул толстый коротыш. И почесал в ухе.

Я вытащил из-под кровати коробку с оловянными солдатиками, разделил их поровну на три части, отыскал резиновый мяч и объяснил, как надо играть. Но толстый Федя опять почесал в ухе и недовольно сказал:

– Неинтересно в солдатики. Давайте лучше в щелчки.

– А это как? – спросил я.

– Очень просто. У тебя карты есть?

Карты, конечно, у нас были, только не у меня, а у мамы. Но мама строго запретила их брать.

– Вот карты, – пробубнил Вова и вытащил из кармана брюк грязную, очень истрепанную колоду, положил на пол.

Федя перетасовал карты, бросил каждому из нас по три штуки, – приказал мне:

– Набирай очко.

– Как? – не понял я.

– А ты не знаешь? В очко не знаешь?

– Не знаю, – признался я.

– Эх ты! Да в очко все знают!.. Вот смотри…

И Федя подробно рассказал мне, как надо играть в очко.

– А сколько переберешь – столько и щелчков, ясно? – добавил он. И опять заковырял в ухе.

Мы стали играть. Я все время перебирал очки, а Вовка с Федькой с удовольствием отщелкивали мне в лоб мои переборы.

И вдруг чей-то пронзительный свист раздался под окном. Еще. И еще раз.

– Это нас! – вскочил с полу Вовка. И выглянул в окно.

– Кто?

– Яшка. Может, случилось что… Пошли все!

«И тут Яшка! Что ему от нас надо? – невесело думал я, следуя за Вовкой и Федей. – Неужели опять драться с „обозниками“? А вдруг еще поведет к атаману, и тот будет меня крестить?..»

Во дворе уже толпились мальчишки. Стриж подождал нас, потом отвел всех к воротам и таинственно зашептал:

– Этот-то турка, опять на барахолку подался. В мешок чегой-то завернул и тащит. Айда, мальцы, поглядим, чего он такое носит! Вместях веселей будет!

– А «обозники»? Еще побьют, – подсказал Федя.

– Не побьют! – хвастливо заявил Стриж. – Я дорогу окромя знаю. А ты дрейфишь? Вот скажу атаману, что ты паникуешь…

– Я не паникую, я просто так… – струсил Федя.

– А кто это – турка? – спросил я.

– Сосед ваш. Музытер, – пояснил Яшка. – Айда! – скомандовал он. И первый направился вдоль обрыва.

Мальчишки – одни нехотя, другие вприпрыжку – последовали за Яшкой.

– Пошли и мы, а то плохо будет, – потянули меня за ними Федя и Вовка.

Мы миновали церковную ограду, спустились по крутому откосу вниз к Ушаковке и повернули в сторону от моста, к самому мысу. Босоногие задрали штаны выше колен и полезли в речку, а нам, то есть мне, Вовке и Феде, пришлось разуваться и догонять мальчишек.

Ноги мои вязли в черной, как смола, липкой тине, и я то и дело терял равновесие и чуть не шлепался в воду. А Яшка уже махал с другого берега нам руками и торопил. Потом повел нас причалами, по огородам и закоулкам, пока, наконец, мы все не выбрались на главную улицу Иркутска. И стали ждать нашего «соседа со странностями», или «турку», как назвал его Яшка.

Был обычный будничный день, но улица гудела людскими голосами и криками, пестрела нарядными платьями и шляпами, костюмами и «котелками», рабочими спецовками и старыми, грязными юбками, рубахами и штанами. Попадались и совсем нищие, слепые и безногие, в лаптях и лохмотьях. А по булыжной мостовой катились то красивые экипажи, то широкие пароконные платформы и телеги…

– Идет! – вскрикнул обрадованно Стриж и показал рукой на приближавшегося к нам загадочного соседа. Мелкими частыми шажками он шел, вытянув перед собой правую руку с сумочкой-сеткой, а левой прижимал к себе большой квадратный предмет, обернутый мешковиной, – картину, как сразу догадался я. Прохожие шарахались от его вытянутой вперед правой руки, весело оглядывались на него и острили, но сосед наш не обращал на них никакого внимания. На нас он даже не взглянул. А Стриж отскочил в сторону и, пропустив его, заносился, как собачонка: то догонит, завертится перед ним юлой, то вернется к нам и сообщит, что у него на носу от очков ямка, и снова умчится. А мы глазели на вывески и витрины.

Чем ближе к центру, тем больше движения, суеты, шума.

– «Власть труда»! Свежий номер! Чехословацкий эшелон в помощь голодающим Поволжья! – орет мальчишка с газетами.

– Небывалый успех Черной Маски! Борец Черная Маска великодушно дал согласие на реванш! Спешите купить билеты! – взвизгивает из циркового киоска старушонка в чепце.

– Э-эй, поберегись! – гремит бас кучера нарядного экипажа.

– Драю-чищу! За сапог – тыщу! За пару – две! У кого три ноги – скидка! – зазывает прохожих маленький чистильщик сапог.

Яшка подбежал, задрал штанину, поставил на ящик ногу в рваном ботинке.

– Чисть!

– А платить будешь?

– Чисть, говорят!

Мальчик сердито взглянул на Яшку, на стоящих за ним пацанов, принялся чистить. Яшка отдернул ногу.

– Чего это у тебя? Чем мажешь?

– Ваксой.

– А ну покажь! – И, выхватив из рук растерявшегося пацана баночку с ваксой, кинулся догонять художника.

Мальчик не закричал, не стал звать на помощь или ругаться. Испуганно тараща на нас глаза и судорожно обхватив обеими руками ящик со щетками, он прижал его к себе, как сокровище, и сидел так до тех пор, пока мы не прошли дальше.

– Надо отнять у Стрижа ваксу и вернуть мальчику, – сказал я Вовке и Феде.

Но те только пожали плечами и промолчали. Да я и сам понял, что предложил глупость: отнять у Стрижа ваксу – значит, получить от атамана хорошую взбучку. А кому это надо?

Барахолка кишела покупателями и продавцами, гудела, как улей. Старухи, волочившие по земле подолы, и голоногие, в ярких сарпинковых^[6] платках, набеленные сметаной девчата, седобородые старики и – сапоги в гармонь, чесучовая^[7] рубаха с огненным кушаком – безусая удаль; местные и приезжие, русские и евреи, грузины и греки, широкоскулые буряты и китайцы – все смешались в общем живом котле.

Изо всех сил работая локтями и ныряя под ноги взрослым, мы едва поспевали за Яшкой, пока не выбрались на довольно свободную площадку с двумя рядами торговок тряпьем и размалеванными коврами. В одном из рядов, сдавленный с обеих сторон горластыми бабами, уже стоял наш «сосед со странностями», держа в руках чудесную большую картину. А на разостланной на земле мешковине веером лежали акварельные рисунки. И, уперев руки в бока, выпятив грудь и разглядывая картину, стоял перед ним Яшка Стриж. Значит, я правильно догадался, что в холстине была картина и художник нес ее продавать. Но почему тогда он молчит и прячет глаза, будто ему стыдно продавать свою собственную картину? Да еще такую красивую. Ведь торговки же не стыдятся? А может, он продает чужие картины?..

Все объяснил подскочивший к нам Яшка:

– Видали, мальцы? Рисовалыцик! Сам, говорит, малевал! А ничего, верно? А я-то думал, чего он такое носит? – И снова вернулся к художнику, встал перед ним в прежнюю позу.

Я подошел ближе. Нас то и дело толкали, бабы кричали, чтобы мы убирались по добру или проваливали к чертям, – мы стояли, как вкопанные. Иногда покупатели, подойдя к коврикам, вертели их так и сяк, торговались и, мельком взглянув на картину, шли дальше. Один коврик с черными лебедями был даже продан, а наш сосед продолжал стоять, понуря голову, держа перед собой никем не замеченную картину. Мне даже стало обидно за него. Я сам любил рисовать красками и понимал, что ни один коврик не может сравниться с картиной художника, – почему же никто не покупает его картину?

– Пошли, – подойдя ближе, попробовал я увести Яшку.

– Хе! Вот еще! – огрызнулся тот. И вдруг решительно спросил художника: – Продаешь?

Глаза художника остановились на Яшке. Вот когда я отчетливо увидал их: карие и кроткие-кроткие, как у овечки.

– Да… Но, собственно, вам зачем?

– Вот чудак! А может, пондравилась. Сколько?

– Что – сколько?

– Денег, чего еще! Картина, видать, ничего, стоящая…

– Да гони ты его, мил человек, в шею! – не выдержала соседка с ковриком. – Какие у него, дьявола, деньги!

– Раскаркалась! – взъелся Стриж. – Может, есть, да на твою мазню жалко!

– Брысь, окаянный!

– Сама брысь!..

– Но позвольте, позвольте, – робко вмешался в спор художник. – Быть может, мальчика послали узнать родители…

– Воровать послали! Да мне-то что, вас же колпачат, – обиделась торговка. И залилась: – Эй, кому ковер, красочный, неплитанский!..

– Дура! – сплюнул в ее сторону Яшка. И опять к художнику: – Сколько?

– Я бы мог обменять, мальчик… Желательно на продукты: сало, постное масло…

– А хрукт хочешь?

– Что?..

– Хрукт, говорю. Яблоки, груши…

Художник пожал плечами.

– Видите ли, это для меня роскошь. И потом: пусть все же посмотрят ваши родители…

– А ну, подыми! – неожиданно властно приказал Стриж. – Выше подыми, говорю, видать плохо. Еще! Еще малость! Вот так ничего, ладно.

– Гляди, сейчас начудит Яшка, – толкнул меня в бок толстый Федя.

Художник послушно поднял картину, заслонив от себя Стрижа, и я, несмотря на свою ненависть к Яшке, готов был прыснуть от смеха. А Стриж подбоченился, отошел дальше, прищурился и затакал:

– Так… так… ничего… ладно… – И вдруг подскочил, выхватил из кармана баночку с ваксой и в один миг намалевал на картине черную рожу.

Взрыв хохота, криков и ругани оглушил нас. Бабы сорвались с мест, схватили вопящего Стрижа, потащили. Мы бросились врассыпную. Чьи-то сильные руки поймали меня, поволокли вместе с Яшкой…

…В тесном, прокуренном помещении милицейского участка я оказался рядом с хныкающим Федей и Вовкой. Стриж продолжал истерично орать и ругаться с бабами, а наш бедный сосед сидел у столика и горестно лепетал:

– А ведь я так надеялся заработать…

Дома мне, конечно, попало.

– Что он со мной делает! – кричала мама. – Ты посмотри, на кого ты похож! Где ты оторвал пуговицы?!.

Мама вертела меня во все стороны, как истуканчика, п без конца повторяла, что я не жалею таких дорогих вещей, как ботинки и брюки, что я скоро сведу ее с ума и что она сама пойдет в милицию и заявит на всех уличных сорванцов, которые не дают мне проходу.

– Каких сорванцов! Каких сорванцов! – не выдержал я. – Ты же сама говорила, что они хорошие мальчики!..

– Кто?..

– Твои Федька и Вовка, вот кто! Ты сама привела их ко мне! И велела играть с ними! И гулять!..

– Боже мой! – простонала мама. – Что же это такое? Что за жизнь! Что за дети!.. Будешь всю неделю сидеть дома и читать, читать, читать!

Эх, мама! Думает, мне самому хочется таскаться за Яшкой и удирать по грязи от «обозников». Но разве я виноват, что никому-никому из взрослых нет до нас никакого дела. Даже игрушек не продают в лавках.

А вечером мама пришла ко мне в детскую с Юрой и, застав меня за книгой, ласково прижала к себе и поцеловала.

– Ты прости меня, Колечка. Я, конечно, сама виновата, что нашла тебе плохих товарищей. Но ты уже большой мальчик и сам должен понимать, что хорошо, что плохо. Ведь тебе завтра одиннадцать! Ну? Обещаешь мне не делать больше таких выходок?

А рядом с мамой стоял и как-то особенно улыбался Юра. И держал что-то завернутое в бумагу. Подарок – догадался я. А ведь я и забыл, что завтра у меня день рожденья!

Мама еще раз поцеловала меня и вышла из комнаты, а Юра положил передо мной на столик бумажный сверток и сказал:

– Уезжаю, брат.

– Куда?! – воскликнул я, в то же время косясь на столик.

– В сёла. Кулачье урезонивать. Ни продналога, ни нужды народной признавать не хотят, зерно попрятали. Новых денег ждут да подороже хотят продать, шкуры! Вот мы, комсомольцы, и едем…

– Зерно отнимать?

– Пока уговаривать. А там видно будет. Надо найти у кулаков хлеб и заставить их продать государству. Ну и продналог тоже. Ведь на Волге еще от голода не очухались, Красная Армия еще беляков не добила, вчера только Благовещенск освободила… Вот какое, брат, дело!

Я с гордостью смотрел на своего старшего брата и с нетерпением поглядывал на бумажный сверток – наверняка, подарок.

– Я тебя понимаю, брат, – продолжал Юра, – там, в городе, тебе было легче: знакомых больше, меньше сорванцов, как говорит баба Октя. Только надо быть посмелей, Коля. И советую не забывать, что сам-то ты – брат рабочего. И отец наш – из рабочей семьи. Не чурайся детей рабочих и держи себя смелей с Яшками да маменькиными сынками. Ну, и побьют когда – не велико горе, а честь свою рабочую не роняй! И брось ты эти свои ботиночки, брючки, ходи, как все, проще. И ногам польза, и павлином среди воробьев не будешь. Договорились?

С Юрой я был, конечно, согласен и с удовольствием бегал бы босиком и в заткнутой за штаны рубахе, но вот как договориться с мамой? Но Юра понял мое молчание правильно и сказал:

– С мамой мы уже говорили об этом, и она больше не будет наряжать тебя, как на праздник.

– Нет, правда? – обрадовался я. – И босиком можно?

– И босиком. А вот тебе мой подарок.

И Юра развернул бумагу и торжественно вручил мне игрушечный паровоз и три пассажирских вагона, все сделанные из железа и выкрашенные блестящей масляной краской. Такого дорогого подарка я даже не ожидал!

– Вот смастерил сам, как мог, – чуть-чуть конфузясь, пояснил Юра. – Ты уж, брат, извини, если что не совсем…

Но я бросился обнимать и целовать Юру, не дав ему договорить. Вот уж не подумал бы, что Юра так хорошо может делать игрушки! Да еще из железа! И, как только Юра вышел, сразу же принялся играть в поезд. Я катал его из угла в угол, начертил на полу рельсы, стрелки, железнодорожные станции, а оловянных солдатиков заставил выполнять роль железнодорожников, стрелочников и пассажиров.

Но разве радость может быть полной, если не с кем ею делиться? Как жаль, что уже поздний вечер, почти ночь, и некому показать поезд!

На другой день я проснулся и соскочил с кровати раньше всех, даже бабы Окти. Солнце уже заглянуло в окно, не закрытое ставней, и его первые, еще холодные лучи весело заиграли на голубых с красными колесами вагонах и паровозе. Чтобы не разбудить Лену, я осторожно взял со столика поезд, оловянных солдатиков и на цыпочках вышел из детской, направляясь во двор. Вчера к Вовкиному дому привезли целую кучу песка, и можно построить железную дорогу, как на Байкале: с тоннелями, мостами, крутыми подъемами…

– Ты куда это, Коленька?

– Тсс!.. Я поиграть, баба Октя… Я совсем немножечко поиграю…

– Не терпится? Вона в какую рань поднялся, внучек. Оделся бы, мать-то что скажет.

– Я босиком, баба Октя. Юра сказал, что мне обязательно надо босиком, как все. Он даже с мамой договорился.

– Ну, договорился, тогда ступай. Игрушка-то уж больно хороша, вчерась видела. Я тебя позову.

И баба Октя помогла мне открыть запоры.

С Ангары дул легкий, но такой холодный ветерок, что в одних трусиках и соколке было зябко. А кожа сразу покрылась мурашками. Но мне было не до мурашек. Пока проснутся и набегут со всего двора посмотреть на мой поезд мальчишки, я успею построить и тоннели, и мосты и удивить их еще больше.

Но не успел я построить и половины «пути», как с крыльца позвала меня Ленка:

– Коля, мама зовет!

Пришлось опять собирать игрушки, плестись домой.

– Ты куда так рано? И почему босиком? Этого еще не хватало! – встретила меня в коридоре мама.

– Но ведь ты сама обещала Юре разрешить мне ходить, как все мальчики. А сегодня у меня день рожденья…

– Вот потому, что у тебя сегодня день рожденья, ты и не должен появляться на улице в таком виде, – уже спокойнее сказала мама. – А там поглядим. Ну, поздравляю тебя, Колечка! И пойдем к столу. Баба Октя приготовила тебе свой подарок… Да, да, умойся, конечно, и надень все чистое. Я положила тебе на кровать.

«Ну вот и опять павлином среди воробьев, – невесело думал я, скобля уши и шею. – Как же мне играть во всем чистом? Да еще на песке? Только и смотри, чтобы не испачкаться…»

В столовой меня ждал торжественный торт, испеченный бабой Октей из настоящей белой муки. В середине его было написано чем-то розовым: «С днем рожденья», а вокруг воткнуто одиннадцать восковых свечек. Это было так приятно, что я на минуту даже забыл о поезде. Лена зажгла свечи, поцеловала меня в щеку и тут же больно вцепилась в ухо:

– Расти большой, расти большой, расти большой!.. – трепала она меня и смеялась, пока мама не сказала ей: «Хватит!»

Противная Ленка! Пользуется случаем, что я не могу ей ответить тем же, и мстит мне за все обиды, которые я сделал ей за год. Потом баба Октя первому отрезала мне самый большой кусок торта. И, как будто только этого и ждали, принесли телеграмму от папы. Мама прочитала ее вслух:

Поздравляю Колю днем рожденья крепко целую наши дела тоже идут хорошо целую всех сын муж папа

И ни слова об обещанном подарке! Но все равно мы очень обрадовались телеграмме и тут же принялись писать ответ, только не телеграммой, а письмом. Но о моих злоключениях мама на этот раз умолчала.

И вот я нарядился во все новое, дал маме слово не отлучаться никуда со двора и уже без прежнего удовольствия отправился со своим поездом достраивать железную дорогу, а главное, конечно, похвалиться игрушкой.

Как я и ожидал, поезд мой привел в восторг не только Сашу Седых. Пацаны сбежались к куче с песком, и все вагоны и паровоз немедленно пошли по рукам, причем каждый, прежде чем взять игрушку, тщательно вытирал о штаны пальцы и, насмотревшись, бережно передавал другому. Откуда ни возьмись, прискакал Яшка, увидал мой поезд и запищал:

– Подумаешь! У меня лучше был! А этот самделочный, не фабричный!

Самолюбие мое было задето. Откуда у Стрижа мог быть лучше, если игрушки продают только на барахолке, и те больше тряпичные и плохие. Но вызывать на ссору Яшку не стал.

– Это ему старший брат сделал. Он в депо слесарем работает, – угодливо пояснил Стрижу Федя.

– Хе! Я ж и говорю, что самделочный! А ну, дай!

Яшка бесцеремонно осмотрел паровоз, пошмыгал своим клювом-носиком и поставил на землю.

– А ну, мальцы, тащи проловку, рельсу будем делать для поезда. Эх, семафоров бы!..

И вдруг вскочил, помчался от нас к воротам.

Я посмотрел ему вслед и обмер: в наш двор, как в свой собственный, входил грозный атаман Иван Коровин.

Мы встали. Атаман двигался в нашу сторону. Красные, оголенные до локтей руки его висели почти до колен, из-под узкого лба смотрели на нас медвежьи глазки. За ним шло несколько пацанов его свиты.

Яшка подбежал к Коровину, залебезил. Атаман задержался, пожал Яшкину руку и опять задвигал своими ногами-«обрубышами», не спуская с нас недоброго, тяжелого взгляда.

– А мы в новую игрушку играем! – пищал подле него Стриж. – Ему брат сам в депе сделал!..

Атаман подошел, запустил в расстегнутый ворот рубахи толстую руку, молча вперился в поезд.

– Видал, Вань, это людские. А энтот с товарами. Багажником называется… – не унимался Стриж.

Но Коровин не выразил ни удовольствия, ни любопытства и, медленно подняв глаза, уставился на меня не мигая:

– Кто это?

– Колька. Анжинерихи сын. Его отец на Ленском севере анжинером работает, золото на горах ищет…

– Новенький?

– Ага! Вторую неделю живет. С ангарского моста переехал, – трещал Яшка. – Антилигент он, чистенькай…

– Все одно, – сурово перебил атаман. – Антилигент, значит? Окрестить надо.

– Вот здорово! – взвизгнул Стриж. – Антилигент! Антилигент!

Не в силах двинуться с места, я во все глаза смотрел на страшного, гориллообразного атамана, ожидая, что он еще скажет. Но тот вдруг резко выбросил руку, схватил меня за рукав, притянул к себе.

– Пусти! Как ты смеешь! – закричал я, пытаясь вырваться.

– Пиши: Колька Антилигент. Новенький. Записал?..

Я не видал, кому басил атаман и кто ответил ему: «записано», – жуткая режущая боль обожгла всю мою голову, ото лба до затылка. Вероятно, я заорал бы на все предместье, если бы мой рот не был прижат к коровинскому животу.

Пацаны и приятели Коровина хохотали, а Яшка так визжал от восторга, что звенело в ушах. Плача, я нагнулся поднять с земли свою игрушку, но получил сзади пинок, перелетел через поезд и упал в песок…

…Сидя на земле и плача от обиды, бессильной злобы и боли, я видел удалявшихся атамана и его свиту. Под толстым красным локтем Коровина навсегда уплывал от меня Юрин подарок, а рядом со мной сидел на корточках и смотрел на меня своими печальными серыми глазами Саша Седенький. Ни Яшки Стрижа, ни других пацанов уже не было.

– Он всех эдак крестит, – сочувственно сказал Саша, и от этого мне почему-то стало легче.

– Вот расскажу Юре, он ему покажет, горилле!..

– Зря. Он тогда в школе тебя кажный день мордовать будет. Верь мне. А за игрушку он тебя больше не тронет, это точно. Пошли на Ангару, прохладишься маленько, – вздохнул Саша и поднялся.

Мне ничего не оставалось, как последовать его совету и «прохладиться». Проходя мимо дома Стрижовых, я заметил выглянувшую из-за угла Яшкину веселую рожицу. Стриж показал мне язык и скрылся.

Степка ищет смелых

Мы долго бродили с Сашей по берегу, сидели на плотах, рассказывали друг другу о своей жизни. Вот когда я узнал, почему Саша боится Стрижа больше других мальчишек: Сашина мать моет Стрижовым полы, стирает, а те за это отдают ей свои объедки и обноски. Ведь у Саши четыре сестры и брат, и все мал мала меньше, а одеть такую ораву и прокормить нечем. Этой зимой они все так голодали, что соседи сами приносили им, что могли: куски хлеба, мослы, порченую картошку. Отец у Саши раньше работал грузчиком в пароходстве, а потом надорвался и очень долго болел. И с тех пор работает ночным сторожем, а днями шьет тапочки на продажу. А тут еще «увели» лодку. Вот почему Сашина мама рада даже стрижовским объедкам. А Стриж пользуется этим, командует Сашей, как хочет, а при случае ябедничает на него своей матери. И тогда дома Сашу бьют да еще называют гадиной и кровопийцей. Потому и глаза у Саши такие печальные, будто в них навсегда застыло хмурое, безрадостное небо.

На берегу к нам подошел крепкий, выше нас на полголовы, мальчик, в залатанных, как у Саши, штанах и рубахе и, встав против меня, долго смотрел пристально, но беззлобно. Я не встречал его среди наших мальчишек, но широкое скуластое лицо пацана мне казалось знакомым. Где я его мог видеть?..

– Ну, здравствуй, – сказал он мне наконец и протянул руку.

– Здравствуй, – ответил я, невольно оглядываясь на Сашу.

– Не узнаешь? Да мы с тобой в соседских дворах жили. У понтонки. Синица я. Колька Синица, помнишь?

Вот когда я вспомнил этого крепыша, сына хромого сапожника, с которым дружил рыжий Степка.

– Узнал, – сказал я пугаясь. Неужели послал его ко мне Степка? Уж не собирается ли тот и сам опять явиться ко мне с этим Синицей? А Стриж узнает, что я дружу с «обозниками», передаст атаману – и прощай моя свобода и улица!

– А ну, валяй от нас, малый. После позовем, – приказал Синица Саше Седенькому. И, когда тот послушно отошел, зашептал мне:

– Степка кланяться велел. И матери твоей тоже.

– Он у тебя был?

– А он завсегда у меня бывает.

– А ты у него?

– Я-то? Я– нет, я еще не был… – конфузливо протянул Синица. И, помолчав, сообщил мне так тихо, чтобы не слышал Саша: – Коровин опять поход хочет делать, «мушку» грабить.

– «Мушку?»

– Ну, пацанов, которые на косе рыбу ловят. Они на «мушку» ее ловят, самделочную, так их за это самих «мушкой» зовут.

– А зачем грабить?

– Чудо ты, – как и Степка, насмешливо бросил Синица. – А китайские огороды кто велит грабить? А с «обозниками» драться – кто? Это все атаманы заставляют нас, вот кто! Думаешь, у «обозников» таких нет, как наш мясник Ванька Коровин? Тебе вот с пацанами драться охота?

– Нет, – согласился я. Драться мне ни с кем не хотелось.

– И мне неохота. А зачем деремся? Коровина боимся, вот зачем, верно? А Степка и другие, которые с ним дружат, не боятся! Думаешь, Коровин зачем на «мушку» войной идет? Думаешь, это так просто? Они ему рыбу перестали носить, вот он и озлился. Один с имя не сладит, так он нас… Не пойдем?

– Это тебя Степка научил?

– А тебе что? Грабить охота?

Грабить мне не хотелось, но и получать от Коровина еще взбучку было страшно.

– Это тебя Степка научил, да? Чтобы мы его «обозников» не трогали, да? А потом сами нападут на нас, да? Шпион он, твой Степка! И ты шпион!..

– А пошел ты!.. – презрительно сплюнул к моим ногам Синица. И зашагал от меня берегом, в сторону бани.

Саша немедленно подбежал ко мне:

– Чего он?

Но я так разволновался, что не сразу ответил товарищу.

– А так. Книжку просил. Про шпионов, – сказал я первое, что пришло в голову, все еще глядя на удалявшегося Синицу.

Саша недоверчиво посмотрел на меня, но промолчал. А мне уже было не до Саши. Я прекрасно сознавал, что все, о чем я наговорил Синице, – было ложью. Ни Степку, ни его я и не думал считать шпионами и, как и они, ненавидел Коровина. Но не мог же я сказать Синице, что боюсь коровинских кулаков.

Дома на этот раз все обошлось без маминых возмущений и стонов, хотя Ленка успела-таки насплетничать о моем «крещении» и отнятом у меня Юрином подарке. Мама даже пожалела меня и сказала, что обязательно заставит Юру разыскать хулигана и взять у него мой поезд. Но потом я слышал, как она жаловалась бабе Окте и плакала.

А у меня целый день не выходил из головы обиженный мною Синица. За что я накричал на него? И, может быть, прав Степка, что только войной с атаманами мы можем оградить себя от их преследований и издевательств над нами? А теперь ищет смелых, которые не боятся Коровина. А вот я испугался…

Поход на «мушку»

Ура! Мне наконец разрешили бегать босиком, как все мальчишки! Мама, отпуская меня в старье, без пояса и ботинок, так и сказала:

– Ну, бог с тобой, ходи неряхой. Наверное, так теперь нужно.

И, хотя резало с непривычки босые ноги, мы с Сашей носились по двору и пыльным улицам, как угорелые! Я помогал ему носить с Ангары воду, развешивать на веревках белье, а он бегал со мной в лавки за керосином и спичками или учил меня плавать на Ушаковке^[8], чего я никак не мог усвоить. Научил меня плавать, как это ни смешно, Яшка Стриж.

Стоя по пояс в воде, я старательно наблюдал за Сашиными движениями и не заметил подплывшего сзади Яшку. И вдруг почувствовал, как кто-то схватил под водой меня за ноги, оторвал их ото дна и толкнул в спину. Я шлепнулся носом в воду, захлебнулся и бешено заработал руками, изо всех сил стараясь удержаться на поверхности и освободить ноги. А Стриж крепко держал меня за щиколотки и орал на всю Ушаковку: