Текст книги "Степкина правда"

Автор книги: Николай Чаусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Я обиделся и уже раскрыл рот, чтобы рассказать о письме, но вовремя спохватился: пора же в конце концов научиться хранить тайну! Уж лучше пойду один без Волика. Будь что будет!

В девятнадцать сорок, в среду, я набрался-таки храбрости и вышел из дому. Ветер стих, и морозная луна висела над Лысой сопкой. Будто для того и поднялась, чтобы посмотреть, как и кто меня встретит у памятника…

Вот и последние окраинные домишки, скрывающие меня в тени. А впереди, вся залитая лунным светом, открылась моему блуждающему взору снежная Лысая гора с маячившим над ней черным памятником, обнесенным чугунными цепями. Я шагнул к сопке и… проклятый сучок! Его треск прозвучал в моих ушах будто выстрел. Не отступать! Не отступать!.. Я пошел, проваливаясь по колени в снегу, то и дело сбиваясь с едва заметной тропинки, не сводя глаз с маячившей на горе черной громадины. Ближе, ближе, ближе… Вот уже отчетливо видны чугунные цепи памятника, уже различаются освещенные лунным светом надписи на его пирамиде…

– Стой, не оглядывайся!

Окрик за моей спиной показался мне громом. Я стоил ни жив ни мертв, силясь овладеть собой и не заорать от страха. Помнится, я даже закрыл глаза, чтобы ничего не видеть…

– Ты смел! – раздался за мной тот же глухой, но уже не такой громовой голос. – А теперь отвечай. Только не оглядывайся…

Я не шевелился.

– Готов ли ты помогать Черной Бороде бороться с буржуями, бандитами и всеми, кто против советской власти?

– Готов, – пролепетал я.

– Ладно. А готов ли ты умереть, но не предать товарищей?

– Факт…

– Ты выдержал испытание. А теперь повернись!

Я медленно повернулся и открыл глаза…

– Степка!!

– Я, – весело сказал тот и, не дав мне опомниться, обнял и повел к памятнику, из-за которого выбежала целая дюжина пацанов, и среди них Саша, Синица, Андрей, Петро и другие знакомые мне мальчишки. Вот так ловко! Значит, они давно уже были бойцами Черной Бороды, а делали вид, что ничего не знают…

– Ты не смотри, что нас тут мало. Нас, знаешь, сколько? Пятьдесят три! А ты пятьдесят четвертый, – сказал Степка. – Но, смотри, Коля, не подводи больше. Письмо сжег? Правильно! Мы и Волику хотели писать, да пока нельзя…

Но почему нельзя принимать в отряд Волика, Степка нам так и не объяснил.

– Скажи, а как вы узнали, что Стриж отравил Мишутку? – спросил я, когда мы все расселись на цепях и столбах памятника.

– А мы все знаем, что бойскауты делали, – сказал Степка и, достав из-за пазухи толстую ученическую тетрадь, показал мне. – Тут все ихние дела записаны; пускай попробуют отпереться!

Я ахнул: ведь это была та самая тетрадь, в которую все-все записывал маленький коровинский писарь! Как им удалось взять ее у бойскаутов?..

– У нас там свои глаза и уши. Мы и вперед знаем, что они, гады, против нас замышляют!

– Шпионы?!

– Да нет, – недовольно поправил меня Степка. – Шпионы – это когда враги, а наши бойцы – это разведчики. Ну все, давайте о деле! – заключил он и, опять спрятав тетрадь, рассказал нам, для чего собрал отряд.

Оказывается, хозяин ресторана «Казбек» пригрозил судомойке Беломестной, матери одного из учеников нашей школы, удержать с нее из жалованья за разбитую посуду, хотя разбила ее не Беломестная, а пьяный шеф-повар. А у Беломестной четверо детишек, и все маленькие. А муж у нее, белогвардейский солдат, убит красными.

– Контра белая! – выкрикнули позади меня. – Пускай удерживает!

– Бедные они, все равно жалко! – возразили другие.

– А мы богатые? Откуда мы денег возьмем?..

Завязался спор, но Степка попросил слова, как на собрании у взрослых, и сказал:

– А вот дядя Егор говорит, что многие солдаты по темности своей к белякам шли, и никакие они не контра. Их генералы обманывали. А те, которые правду узнали, – к нашим переходили, вот! И детишки тут ни при чем, если хозяин с их матери деньги удержит и жрать нечего будет, вот! А я так считаю: подождем, а если удержит, мы хозяина припугнем, пускай он все жалованье ей выплатит, верно?

– Верно! – поддержали все.

– Тогда все! – сказал Степка.

А когда мы кучками и поодиночке пошли домой, Степка придержал меня и тихонько сказал:

– Волика сейчас нельзя в отряд: узнают, что он сын Черной Бороды, враз подумают, что наш отряд он придумал. Еще и осудить могут. А он у нас особенный, ясно?

– Ясно. – Я понял, что Степка хочет уберечь Волика от беды в случае провала отряда.

Огненный Дьявол

На воскресенье был назначен новый сбор на Ангаре за мыловаркой, где летом удила рыбу «мушка».

За полчаса до назначенного срока я отправился к мыловаренному заводу. На берегу на полузасыпанных снегом лодках и бревнах уже сидело около дюжины пацанов, среди которых я увидел и Сашу. «Значит, свои, – подумал я с гордостью. – Не знакомые, а самые близкие мне друзья. Разве не здорово?» Двое пацанов остановили меня окриком:

– Пароль?

– Сарма!

Меня пропустили к лодкам.

Степка пришел с Андреем и еще двумя пацанами. По одному, по двое, по трое подходили еще мальчишки. Даже несколько старшеклассников.

– Все? – спросил наконец Степка.

Связные доложили о явке. Не оказалось только троих членов отряда, да и то по уважительным причинам. Степка остался доволен явкой, рассказал, что хозяин ресторана все-таки удержал с Беломестной почти половину жалованья, и теперь семья осталась без денег.

– Набить ему морду, гаду!

– Правильно…

Но Степка покачал головой:

– Да нет, надо листовки повесить. А не послушает, мы ему огненные рожи в окна покажем – такого страху нагоним! – И Степка пояснил, как делать огненные рожи.

Надо взять тыкву, выбросить из нее мякоть, вырезать в кожуре глаза, ноздри, рот, уши, а в середину вставить зажженную свечку. Если такую «рожу» показать ночью в окне, то посетители ресторана перепугаются и разбегутся.

Идею с огненными рожами мы приняли с хохотом и тут же стали составлять текст листовок:

ХОЗЯИН РЕСТОРАНА «КАЗБЕК»!

ЕСЛИ ТЫ НЕ ВЕРНЕШЬ ДЕНЬГИ, КОТОРЫЕ УДЕРЖАЛ С БЕЛОМЕСТНОЙ ЗА ТАРЕЛКИ, БУДЕШЬ ИМЕТЬ ДЕЛО С НАМИ!

СМЕРТЬ БУРЖУЯМ!!! ЧЕРНАЯ БОРОДА.

Степке такой текст тоже понравился, но слова: «Смерть буржуям» и «Черная Борода» он велел зачеркнуть.

– Больше так не будем писать, а то враз догадаются, что это в нашей школе писали, – пояснил он. – Мы должны менять тактику, ясно? Дядя Егор говорит, что революционеры тоже завсегда меняли тактику…

– А дядя Егор про наш отряд знает? – не удержался я.

Все рассмеялись, а Степка едва улыбнулся и сказал:

– Да нет. Если про нас кто узнает – по головке не погладят. Эх, пионеров бы, тогда бы мы не прятались! – вздохнул он.

Текст листовки переделали:

ХОЗЯИН!

ЕСЛИ НЕ ВЕРНЕШЬ ВСЕ ЖАЛОВАНЬЕ БЕЛОМЕСТНОЙ, БУДЕШЬ ИМЕТЬ ДЕЛО СО МНОЙ!! ОГНЕННЫЙ ДЬЯВОЛ.

И утвердили голосованием. Распределили и обязанности: кому размножать и вывешивать листовки, кому идти в разведку к ресторану «Казбек», кому доставать тыквы. На мою долю выпало принести к следующему сбору отряда одну тыкву.

Потом Степка говорил о будущей школьной библиотеке, для которой директор обещал купить книги, а шкафы, столы и все прочее мы должны сделать сами в школьной мастерской вместе с нашим учителем по труду. На этом сбор отряда «Черная Борода» закрылся.

Дома я рассказал только о библиотеке, а когда мама ушла в город, немедленно пристал к бабе Окте:

– Баба Октя, свари тыквенную кашу. Помнишь, варила?

– Где же я тебе тыкву возьму, внучек?

– На базаре.

– Эка! Вона мать в город пошла, надо было сказать… Раныпе-то чего думал?

– Забыл. Да я сам куплю, баба Октя! Я хочу тыквенную кашу! Ну, баба Октя, ты у нас такая хорошая!..

И баба Октя дала мне целый пятиалтынный. Мы с Сашей слетали на городской рынок и купили две большие тыквы. Одну из них сразу же отнесли в школьный сарай, а другую – бабе Окте на кашу.

Тыквенная каша появилась к обеду, но есть я ее не мог. Она и раньше не лезла мне в горло. Пришлось выслушать упреки от мамы и бабы Окти.

А в понедельник, сразу же после уроков, Степка, Саша, Петро и я пошли в мастерскую к Акимычу делать мебель для библиотеки. В первый же вечер мы сделали три табуретки и заготовили бруски и филенки для двух книжных шкафов. Акимыч строго проверял нашу работу и приговаривал:

– Делать все надо с чувствием, а не тяп-ляп. Оно, конечно, и быстро надо, а с чувствием.

А еще спустя несколько дней Степка объявил сбор тех бойцов отряда, которых он назначил идти в ресторан. Пришлось опять врать и упрашивать маму отпустить меня в школу делать мебель для библиотеки.

Уже темнело, когда мы собрались в старом школьном сарае. Степка назначил дозорных, зажег свечу и рассказал отряду о результатах разведки, и нашем предупреждении хозяина ресторана «Казбек». Как он и предполагал, листовки на хозяина не подействовали. Он посрывал их со стен и окон, а Беломестной не только не уплатил, но и пригрозил выгнать с работы, если узнает, что это писал ее сын.

– Надо действовать, – заключил Степка. – Давайте тыквы, начнем делать рожи. А ты, Коля, пиши еще листовки. Вот с этой, – передал он мне одну листовку.

ХОЗЯИН!

БУДУ ХОДИТЬ К ТЕБЕ, ПОКА НЕ ВЕРНЕШЬ ВСЕ ДЕНЬГИ БЕЛОМЕСТНОЙ! ОГНЕННЫЙ ДЬЯВОЛ.

Степка дал мне тетрадь, сам разорвал ее на листы и велел исписать все, пока делают «рожи».

А когда первая огненная рожа была готова, Степка зажег свечу, вставил ее в отверстие в тыкве и сам отошел в темный угол. Получилось здорово! Глаза, широкий рот и ноздри пылали, и оттого вся рожа казалась таким страшилищем, что почище гоголевского «Вия». Потом Степка прикрепил горящую свечу к палке, надел на нее тыкву и поднял к самому потолку. Будто невидимый великан с огненным оскалом огромной пасти стоял в темноте сарая и зловеще ворочал башкой, ища глазищами жертву. Степка снял тыкву, погасил свечу.

– Ну как?

– Здорово! – ответили мы в один голос.

– Пошли!

Шли переулками, растянувшись на целый квартал, чтобы не бросилось в глаза редким прохожим. У главной улицы мы задержались, а Саша, Андрей и Степка ушли в разведку. В ожидании прошло минут двадцать, пока, наконец, снова не появились разведчики и раздалась долгожданная команда:

– Айда!

Какими-то дворами и заплотами^[33] мы пробрались к ресторану «Казбек» и очутились во дворе, заставленном ящиками, бочками и всевозможным хламом. Сквозь освещенные, завешенные марлей окна огромной кухни тянуло запахами жареной рыбы и мяса, а из других окон неслась веселая музыка, гудели пьяные голоса мужчин, то и дело раздавался визгливый смех женщин, «стреляли» пробки бутылок. Толстый, как поросенок, повар подошел к окну и, громко сказав «Ух!», вытер фартуком мокрое от пота лицо. Женщины-повара возились у плиты с большими кастрюлями и бачками, крутили мясорубки, чистили рыбу. А там, откуда неслись пьяные голоса и писк скрипок, был самый разгар веселья.

Степка шепотом приказал подпереть доской дверь в кухню и зажечь свечи. Огненные рожи, насаженные на палки, ощерились пастями, запылали глазницами.

– Листовки готовь! Бросайте в окна, как только рожи подымем!

Сердце мое билось пойманной птицей, а секунды казались вечностью. Но вот повар отошел в дальний конец кухни, а мы с тыквами стали выползать из-за углов и подкрадываться под окна.

– Давай! – скомандовал Степка, и семь огненных рож одновременно поднялись перед окнами ресторана.

С минуту было тихо. И вдруг нечеловеческий вопль раздался над моей головой, что-то звякнуло, загремело. А следом послышались крики и визг в самом ресторане, звон разбитой посуды, стук падающих столов и стульев… Переполох был на славу!

– Бросай листовки! – крикнул Степка.

Я не видел, кто и когда отдирал марлю и швырял в окна написанные мною листовки: с тыквой и палкой в руках я во весь дух кинулся прочь и застрял в дыре забора. Кто-то толкнул меня сзади, палка лопнула, а я с тыквой растянулся на земле, уже по другую сторону забора. А сзади неслись крики: «Лови! Держи! Милицию!»

Только пробежав несколько полутемных кварталов, мы кое-как перевели дух и вдоволь насмеялись над перепуганными посетителями. А главное, над хозяином ресторана, которому придется теперь успокаивать пьяных гостей да считать перебитую посуду.

Домой мы возвращались победителями. Тыквы, как приказал Степка, бросили в овраг, а палки и свечи спрятали по пути в том же сарае.

– Ну, как поработали? – спросила встретившая меня на крыльце мама.

– Здорово! – выдохнул я.

Провокация

Незадолго до праздника пятой годовщины Октябрьской революции Степка объявил тайный сбор «Черной Бороды», и в назначенный час мы были на еврейском кладбище, обнесенном высоким железным с каменными столбами забором. Кладбище уже давно было закрыто, так как вокруг него настроили много домов, а летом под его тополями сидели на скамьях и гуляли, как в парке. Но сейчас в нем было тихо и пусто.

Мы сгребли снег со скамеек и каменных плит, оседлали их и приготовились выслушать приказ Степки, но тот подозвал к себе какого-то пацана, которого я раньше и не встречал в школе, и велел ему рассказать о том, что замышляют против нас «бывшаки», то есть бывшие бойскауты. Пацан этот говорил сбивчиво, очень волнуясь, и я многого из его рассказа не понял. Видимо, не поняли и другие, так как за него досказал уже сам Степка:

– Пронюхали, гады, что в праздники нас будут принимать в пионеры. И что не будут принимать, если в школе будет хоть одна драка. А чтобы нас не приняли…

Степка тоже волновался и повторял одно и то же по нескольку раз, но теперь я понял, что «бывшаки» хотят учинить с нами драку и помешать нам стать пионерами.

– А это, знаете, как называется! – говорил Степка. – Это провокацией называется, вот как! А мы не должны драться! А кто не выдержит – тот трус и предатель, вот!

– А если они полезут, тогда как? – спросил один из бойцов.

– Уйди, – сказал Степка.

– А если опять полезут? – не унимался тот.

– Опять уйди.

– А если в ухо даст? Тоже «опять уйди»?

Весь отряд засмеялся, а Степка спросил того, который не унимался:

– А ты пионером быть хочешь?

– Факт!

– И другие тоже. Так что дороже: пионеры или твое ухо?

И снова засмеялись, загалдели, заспорили. Но Степка объяснил спорщикам, что, когда «бывшаки» задумают во дворе драку, весь отряд будет сидеть по своим классам. И незачем будет подставлять уши.

Потом Степка велел проголосовать, и все подняли руки за то, чтобы не поддаваться на провокацию «бывшаков» и сидеть в классах. А когда сидеть – Степка скажет.

Это «когда» наступило вскоре после нашего сбора. На первой же перемене Саша отвел меня в сторону и шепнул, что всю большую перемену мы должны просидеть в классе и никуда не выходить; даже если кто позовет.

Весь урок я не сводил глаз с Коровина, Вальки и других «бывшаков», но они сидели, как паиньки, и не проявляли ни малейшего беспокойства. Даже не перешептывались. Только Яшка, сидевший за Воликом, вертелся на своем месте, строил девчонкам рожицы и царапал пером по парте. Уж не ошибся ли Степка, предупредив нас о сегодняшней большой перемене? Ничего нового я не заметил и на последующих уроках, а когда прозвенел звонок на большую перемену, «бывшаки» преспокойно сложили в ранцы свои учебники и не спеша, кучками, как всегда, вышли из класса. Только мы, «отрядовцы», остались на своих местах, ходили между партами или смотрели в окна на улицу.

И вдруг топот множества ног, приглушенные крики и хлопанье дверьми раздались в коридоре. И не успели мы посмотреть, что случилось, как в класс просунулась искаженная в страхе Яшкина мордочка и жалобно пропищала:

– Мальцы, директор повесился!..

Мы бросились вон из класса. А по коридору уже бежали ученики и перепуганные преподаватели. Не раздумывая, мы, конечно, помчались за ними к выходу, выскочили на крыльцо и – обалдели: по всему тесному школьному двору шла отчаянная драка «отрядовцев» с «бывшаками», а в самой гуще свалки смешно подпрыгивал и тряс в воздухе кулачками… живой директор! Перекошенный от злости Коровин валил с ног пацанов налево и направо, а рядом с ним работали кулаками и другие бойскаутские силачи, не обращая внимания на крики учителей и директора школы. Кто-то сильно толкнул меня в спину, и я тоже оказался в свалке, заколотил по разгоряченным телам и лицам противников, пока страшный удар в шею не бросил меня на снег, как котенка…

Только на другой день узнал я, что про директора выдумали «бывшаки», чтобы выманить всех нас во двор, а потом учинить драку. Весь день нас вызывали в учительскую, допрашивали и ругали и, наконец, объявили о том, что никаких пионеров нам не видать до 1 Мая. А Коровина и еще двоих «бывшаков» исключили из школы.

Машины радости

Прошел еще месяц, и потянулась лютая сибирская зима. Морозы бывали такими сильными, что иногда с треском лопалась земля, а случайные воробьи замерзали на лету и падали ледышками прямо на пешеходов. Несколько дней мы даже не ходили в школу, так как термометр за окном показывал ниже сорока градусов, а над замерзшей Ангарой неслись короткие паровозные гудки: «Не ходите в школу!» А один раз мороз был даже ниже пятидесяти, и Юра сказал, что кое-где даже лопнули рельсы.

В марте 1923 года весенние оттепели неожиданно сменились такими снегопадами и холодами, какие вряд ли бывают где-нибудь в Киеве или в Ростове даже в самые злющие зимы. Метель сменялась ураганом, ураган – метелью. На улицах и во дворе творилось что-то ужасное: кружило, пуржило и наметало такие сугробы, в которые можно было провалиться с головой.

К счастью, начались долгожданные весенние каникулы, и не надо было ходить в школу. Даже обозы перестали выезжать на тракт, и сотни людей уходили из города на расчистку заносов. Такой снежной весны не помнили старожилы.

Зато как часто мы с Машей бывали теперь у Елизара Федоровича! Иногда бывал с нами и Волик и смирно сидел в сторонке, наблюдая за нашим рисованием. А Маша поражала меня все больше. Даже из-под карандаша у нее выходили такие чудесные рисунки, что хоть сейчас в рамку! И все же художник находил в ее рисунках неточности, руками, гримасами объясняя, как нужно лучше делать оттенки. А я с нетерпением ждал того дня, когда Елизар Федорович наконец скажет: «Теперь, мои друзья, пора переходить к краскам».

Ведь новые замечательные акварельные краски, с кисточками, баночками, тарелочками, уже несколько недель лежат на моей этажерке! Даже баба Октя вздыхала, видя, с какой бережностью я снова и снова пересматриваю их и опять прячу в коробку.

– И чего он тебе не велит красками-то? Кому оно, карандашом-то, рисование надо? Так, баловство одно.

Но что понимала в настоящей живописи баба Октя!

В один из таких вьюжных дней Елизар Федорович встретил нас необычно радостно и волнуясь. Он усадил нас всех на стулья, отбежал к печке, снова вернулся, словно собираясь сообщить что-то очень важное, и, наконец, остановился.

– Друзья мои! – начал он с торжественной грустью. – Вчера я пережил счастливейшие минуты! Да-с.

Маша не слышала, о чем говорил нам художник, но, видя его растроганное лицо, смотрела на него участливо, чуть не плача.

– Вчера я показал Машенькины работы в студии. Да-с. И вот что там мне сказали о ее карандаше: «Эта рука будет творить чудеса!» Мне сказали: «Вы нашли бриллиант, товарищ Коленов, одну из граней которого вы уже неплохо отшлифовали!»

И Елизар Федорович опять отвернулся к окну. Маша захлопала длинными ресницами, а я вскочил со стула, обнял ее, готовую разрыдаться, и поцеловал прямо в губы. Затем я жестами и мимикой объяснил ей все, о чем сказал Елизар Федорович. Узнав, что с художником ничего не случилось, что причиной его расстройства явился ее успех, Маша запрыгала и просияла. Потом художник достал откуда-то из-за стола неполную, уже запылившуюся бутылку портвейна и налил нам и себе по полрюмки.

– Друзья мои! Выпьем за нашу общую радость. И пусть никогда не забудется этот день… Да-с!

Мы с Машей тоже выпили и поперхнулись, весело хохоча друг над другом. А Елизар Федорович заявил, что Маше уже пора приниматься за акварель. И это новое сообщение мы приняли тоже шумно и с ликованием. Но кто же Маше купит хорошие краски? И где их купить, если в частных лавках трудно найти даже простую масляную краску? Не рисовать же таланту дешевыми ученическими красками в таблетках! Я сорвался с места, прибежал домой, схватил с этажерки коробку с красками и помчался обратно.

– Как, уже красками? – крикнула мне вдогонку мама, но я даже не успел ей ответить.

Краски я торжественно вручил Маше.

– Это тебе!

Маша не шелохнулась. С Елизаром Федоровичем мы распаковали коробку. Он осмотрел тюбики, сказал, что это весьма удачный и, видимо, дорогой набор и что с моей стороны это очень благородный поступок. А Маша молча следила за нами, и крупные слезы катились по ее щекам.

А через день Елизар Федорович сообщил нам новую радость:

– Чудесно! Чудесно, что вы пришли! В Иркутске открывается школа-интернат для глухонемых детей. Да-с. Там будут учить писать, считать – словом, всему, что в обычной школе. И даже говорить. Да, да, говорить! Говорят, открыть такие интернаты в республике распорядился сам Ленин!

– Владимир Ильич?! И Машу примут?!

– Конечно!

Все трое мы отправились к Рудых передать новость. Дядя Степа, отец Волика, тетя Груша и сам Волик очень обрадовались художнику и усадили его на лучшее место. А я не утерпел и первый изложил суть дела:

– В Иркутске открыли интернат! Там будут учить всех глухонемых девочек! Они там будут жить!..

Кузнец молча разгладил бороду и крякнул, а тетя Груша прижала к себе Машеньку и тихо спросила:

– Это как же? Отбирать, что ли, их куда будут?

Но Елизар Федорович успокоил женщину, объяснив ей, что это все будет с согласия родителей, что учить, кормить и одевать, детей будут бесплатно, а на каникулы они смогут приезжать или приходить домой.

– А рисование-то как? Зазря все, выходит?

– Что вы! Что вы! – замахал на тетю Грушу руками художник. – Она изумительно способна! Ей пророчат большое будущее! Там, в интернате, ее будут учить наукам, но рисовать она будет учиться в студии. Настоящей художественной студии! О, она непременно себя покажет!

– Мама, это же здорово! – вскричал Волик.

Но тетя Груша грубовато оборвала, его:

– Постой, все ажно в голове спуталось… Это ведь радость-то какая… – И зарыдала, закрыв лицо изъеденными в стирке руками…

Яшка не унимается

Однажды, уже поздно вечером, прибежал Саша и сказал, что приходила из школы уборщица и велела нам, то есть мне, Саше и Волику, немедленно идти в школу. К самому директору. Но зачем вызывают нас, да еще почти ночью – ничего не сказала.

Мы все, конечно, струхнули, но сколько ни строили догадок, зачем понадобились директору, так ни к чему и не пришли.

В кабинете директора сидел наш учитель по труду столяр Акимыч.

– Так это вы оставались в столярной мастерской после занятий? Вам доверяют ключи, школьное имущество, а вы… Это черт знает что такое! – встретил нас разгневанный директор.

Мы испуганно и недоуменно переглянулись: о каком имуществе он говорит нам, если после нас все оставалось целым и прибранным, а ключи положены в условленное место? Директор подбежал к нам и закричал еще громче:

– Не желаете отвечать?! Кто вы такие: школьники или хулиганы?! Идите за мной! Все идите!

И он шариком выкатился из кабинета, понесся по коридору. Мы едва поспевали за ним. А он пересек двор, влетел в незапертую столярную мастерскую и, широко распахнув перед нами дверь, сорвался на фальцет:

– Чья это работа? Кто это набезобразил?!

Мы ахнули: по всем верстакам валялись опрокинутые и разбитые банки с красками и олифой, разбросанные рубанки и шерхебели, стамески и долота. Мы стояли как пригвожденные.

– Кто вы после этого?! Кто, я вас спрашиваю?!.

– Это не мы, – чуть слышно, но твердо произнес Волик.

– Ах, вот как?! А кто же, позвольте знать? – Очки директора сорвались с носа. Казалось, он готов был разнести и нас, и всю мастерскую, если бы не очки.

– А может, и правда не они, – осторожно вмешался добрый Акимыч. – Завсегда вроде как аккуратные были…

Но директор закричал и ему:

– Так кто же?! Кто?! Кто позволил себе глумиться над школой, над заботой рабочих?! Ведь, кроме вас и их, никого в мастерской не было!.. – И опять повернулся к нам: – За это надо гнать вас из школы! Гнать! Так вы отказываетесь признаться? Хорошо… Хорошо же!.. Но я это так не оставлю! – И, сунув в карман очки, выбежал вон.

Мы вышли из мастерской убитые горем. Эх, узнать бы, кто это сделал! И что теперь скажет о нас Акимыч?..

Наутро мы с Сашей и Воликом нашли Степку, отвели его в дальний угол двора и заговорили про случай в столярной мастерской. Степка решил, что это дело рук «бывшаков», и сказал:

– Вот кобры! Змеи такие страшные, хуже гадюк. Им хвост отрубят, а у них другой вырастает. Пока голову не убьешь – все жалят…

– Надо Яшку прижать, он враз признается, – подсказал Саша.

А Волик сказал, что Яшку заманить будет трудно, а вот его дружка Семушкина – легко.

– Он за перья душу отдаст – так любит выигрывать у пацанов новые перья!^[34]

– Ладно, – согласился Степка. – Ты, Коля, его позовешь, а мы на Ушаковке ждать будем.

На большой перемене я нашел Семушкина и тихо, чтобы не слышали другие, спросил:

– Играть в перья хочешь?

– А у тебя есть?

– Гляди, – показал я несколько совсем новых перьев.

Семушкин загорелся:

– Вот да! А когда?

– Сейчас. А у тебя какие? Покажи!

– У меня тоже ладные. Вот, гляди. – И Семушкин показал мне свои старые перья. – А где играть будем?

– В овраге.

– На Ушаковке? Айда!

Мы выбежали за ворота, обогнули школьную ограду и спустились в овраг. Но не успел Семушкин достать свои перья, как к нам сверху спрыгнул Волик. Семушкин понял, что попался в ловушку, и попятился на меня, но я подтолкнул его к Волику.

– За что?.. – едва прошептал он, видя, как сжимаются-разжимаются пальцы правой руки моего друга.

Волик подошел ближе:

– А вот за что… Кто банки ломал в мастерской?

– Я не знаю…

– Знаешь, гад. Говори! Скажешь?

– Не бей! Не бейте! – закричал Семушкин, дрожа от страха.

Но Волик одернул его:

– Замолчь! Кто ломал? – Кулак Волика закачался перед его носом. – До тех пор бить буду, пока вся вонь из тебя выйдет… Ну!

– Скажу! Скажу!.. Только не бейте!.. Яшка ломал банки… Яшка Стриж… Он, когда вы там были, за шкафом спрятался… А после в окно… Сам хвастался… Не бейте только… Не бейте!..

– Гады! – выругался Волик, когда Семушкин замолчал. – Тебя бить не буду, я своему слову верный. Иди, там тебя твои ищут. Да гляди не проболтайся им, ясно?

У ворот Волик подтолкнул Семушкина вперед и приказал ему улыбаться, но улыбка у него получилась кривой и жалкой.

– Ладно, не скалься. Только молчи, понял? Валяй!

Тут же мы с Воликом доложили обо всем Степке, а я предложил написать листовку.

– Не надо, – возразил Степка. – Пускай Семушкин сам все про Яшку напишет и к директору пойдет. А вы с ним, ясно?

– Ясно, – довольный Степкиной выдумкой, сказал Волик.

На следующей перемене мы с Воликом отвели Семушкина в сторонку и приказали ему написать про погром в мастерской, на что он уже охотнее согласился. А после уроков я, Волик, Саша и Семушкин явились к директору.

– Вот кто перебил банки в мастерской, – заявил Волик, подавая заявление Семушкина директору.

– Какое отвратительное злодейство! – воскликнул директор и даже ударил кругленьким кулачком по столу. – Хорошо, я вызову вас. Идите!

А через день мы снова были у него в кабинете. Кроме Яшки и Акимыча, тут же находился и Яшкин папаша. Мы, очевидно, пришли к концу беседы. Стрижов, весь красный от волнения, мял в руках синий треух и писклявил:

– Прошу прощеньица, товарищ директор, но я отвечать могу-с только за домашнее воспитание, как вы изволили сказать. А за воспитание в вашем обзаведении, простите, отвечаете вы-с. Вот и ваше воспитаньице. У меня дома – сынок, как сынок, а тут – пожалуйте-с.

– Лжете!

– Кричать изволите?

– Лжете! Ваш сын набезобразничал в мастерской, свалив вину на этих мальчиков! Ваш сын помогал учинить драку в школе!..

– Ненависть к нам изволите проявлять, уважаемый гражданин директор? Известно-с, мы для вас чужаки, нэпманцы и прочая антисоветская гнида-с…

– Опять лжете!

– Что поделаешь – правда-с…

Директор показал нам глазами на дверь:

– Дети, прошу вас, оставьте нас на минуту. Я вас приглашу потом.

Мы вышли, но директор нас так и не пригласил! А Яшку исключили из школы, хотя, как говорят, ему и дали право перевестись в другую.

Ледоход

Однажды ранним апрельским утром меня разбудил Юра:

– Вставай, брат, ледоход проспишь. Ангара тронулась!..

– Что? Где?!

– Ты же хотел ледоход посмотреть? Одевайся!

Стараясь стряхнуть с себя сонную одурь, я сидел на кровати и долго не мог понять, о чем говорит Юра. Надо же, в такую рань поднял! Самый сон… Но сообразил, схватил рубаху, штаны, загремев стулом.

– Тише! Лена спит! – зашипел Юра.

Но Ленка уже подняла голову.

– Разве этот урод может что-нибудь сделать тихо! Юра, а я пойду с вами?..

Тихо, чтобы не разбудить маму и бабушку, мы все трое вышли из дому. Даже отсюда, с крыльца, было слышно, что на Ангаре творилось что-то ужасное: трещало, лопалось, скрежетало. На берегу мы оказались не одни: посмотреть на ледоход пришли и наши соседи. С ведрами на коромысле появился Волик и тоже присоединился к нам. Рассвело. И, хотя почти не было ветра, казалось, там, внизу, на скрытой за плотным туманом реке, билась и клокотала страшная буря. И шла эта буря с верховья реки, с Байкала, вспарывая на своем пути ледовую толщу со всеми ее бугристыми торосами, потемневшими дорогами и тропами. Не дай бог очутиться в это время на Ангаре зазевавшемуся путнику или подводе! С каждой минутой все новые трещины черными стрелами впивались в нетронутый ледяной покров, ширились, рассыпались, бесчисленными зигзагами, полукружьями нитей, пухли, дыбились, кроша огромные льдины, окутываясь туманом. И тогда отсюда, с берега, трудно было что-либо различить в этом хаосе.

– Туда бы пойти. Поглядеть, как там, – предложил Волик.

Я так загляделся на бунтующую, клокочущую Ангару, что даже забыл о своем друге.

– Юра, – сказал я, осторожно подвинув к нему Волика, – вот познакомься: это тот самый Волик Рудых…

Я так много рассказывал о партизанском разведчике и сыне Черной Бороды Волике, что ожидал от брата удивления и расспросов, а тот только на секунду оторвался от ледохода и совсем равнодушно сказал Волику:

– Ну, здравствуй. – И, чуть пожав ему руку, снова уставился на Ангару.

– А меня почему не знакомишь? – задорно спросила сестра, будто и в самом деле не знала Волика. И рассмеялась, затараторила: – Правда, пойдемте, посмотрим поближе, что там делается. Юра, ну что мы тут увидим?..

Волик улыбнулся ей, как-то виновато взглянул на меня, на Юру и вдруг схватил Ленку за руку, потянул вниз:

– Пошли! Я держать буду, не бойся!..

С хохотом и визгом они сбежали с кручи на лед, и оба почти растворились в тумане.