Текст книги "Степкина правда"

Автор книги: Николай Чаусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Девоньки, женишков привезли!

– Марусь! И тебе в масть, рыженького!

– Заморенные шибко! Отколь таких взяла, тетка Дарья?

– Все у них в Иркутском дохлые али получше есть?..

Крики, визг, хохот оглушили нас, таращивших на шумных девчат глаза, как на диво. Тетя Даша отмахивалась, отбивалась от наседавших просмешниц, весела кричала им:

– Пошли прочь, охальницы! После женихов делить будете, кормить надо! Ишь вы, сороки бесхвостые!..

Так в сопровождении девчат нас и подвезли к огромным кострам, над которыми висели круглые большие чаны. Но не успели мы спрыгнуть на песок, как десятки сильных девичьих рук подхватили нас и потащили к воде, к морю:

– Скупать женихов! Крестить малосольных!..

Целые горсти соли посыпались на наши вихрастые головы, за шиворот, за штаны, за рубашки, и не успели мы опомниться, как очутились в холодной воде Байкала. Нас полоскали, как тряпки, окунали, перевертывали за ноги и, наконец, с хохотом, криками выпустили из рук, вышвырнули на берег. Смеялись над нами и бабы, и мужики, и парни, и такие же, как мы, пацаны, набежавшие невесть откуда на зрелище. А потом, с выжатыми кое-как рубахами и штанами, продрогшие и голодные, сидели у костров, уплетая за обе щеки чудесную наваристую уху с целыми краюхами хлеба.

– Наши едут! Рыбаки едут! – раздался чей-то звонкий девичий голос.

И разом зашумели, загалдели все, кто был на берегу: от мала до велика. Мы тоже побросали ложки и встали, вглядываясь туда, куда смотрели все. Однако море было по-прежнему нетронутым и бескрайним: ни паруса, ни корабля, ни лодчонки. Рыжая дивчина, которую называли Марусей, окликнула нас с перевернутой вверх днищем лодки:

– Эй вы, подите сюда, отсель лучше видать!

Мы подбежали к ней, стали рядом на остробрюхой лодке, вгляделись в море. Чуть различимые белые точки проглядывали в дымке, то появляясь, то снова скрываясь из глаз. Но вот точки распухли, расплылись в еле различимые паруса, а под ними зачернели узенькие полоски баркасов. А через час рыбацкие суда пристали к берегу, полные серебряной рыбы и снастей. Никогда в жизни я не видал такого огромного количества рыбы. Тут и головастые таймени, и чернохвостые хариусы, и серебристые, очень похожие на обычных селедок омули.

– Вот это рыбы! – воскликнул пораженный, как и я, Степка. – На два Иркутска хватит!

– А вот и не хватит, – рассмеялась Маруся. – Вашему Иркутску ни одной рыбки понюхать не дадим.

Мы с удивлением взглянули на девушку. Но Маруся вдруг стала серьезной:

– Не верите? Эх вы, чудаки. Ведь на Волге все еще голодуха, верно? И Красной Армии есть что-то надо. Вот Михаил Иванович Калинин и распорядился: всю нашу рыбу волжанам да Красной Армии отправлять.

– Всероссийский староста? – спросил Степка.

– Он самый. А вас и частники пока кормят. Хоть дорого, а все ж кормят. А вот когда у нас все артели будут государственные, тогда частников по шапке, и мы вас будем рыбой снабжать. Ну, идите к кострам, а то уха ваша простынет.

Вечером, отдохнувшие и сытые, мы сидели у костра вместе с тетей Дашей и рыбаками и наперебой рассказывали им о нашем житье в Иркутске, о наших ребячьих делах, бойскаутах и атаманах. Не забыли рассказать и о Сашином горе.

– Тетя Даша, – спросил молчавший до этого Степка, – а можем мы поработать у вас? Мы ведь сильные… Мы ведь помочь можем… И на лодку заработать, а?

Все рассмеялись, а тетя Даша погладила Степку по голове и сказала:

– Уж мы как-нибудь без вас обойдемся, милай. Вас дома ждут, потеряли, а вы помогать… Вот хозяйственник наш дядя Ваня надысь рыбу будет в город сопровождать, с ним и уедете…

– А как же лодка? – упрямо повторил Степка. – Чего мы так сидеть будем? Да и дяденька старший милиционер обещал…

– Это еще зачем? Заработать-то? – будто не поняв, что мы так долго объясняли, переспросила тетя Даша и переглянулась с девчатами.

– Да на лодку же! Сашиному отцу! – повторил Степка. – Мы на то и ехали сюда… тетя Даша!..

И мы все, кроме Саши, опять принялись твердить о том, как долго думали, чем помочь Сашиной семье, и как, наконец, придумали и решились на такое трудное путешествие.

– Эх вы, чудо-юдо, – сказала, смеясь, тетя Даша. – Да чтобы лодку вам купить, надо не два дня, а месяц, а то и боле работать. Лодка ведь не скорлупка, ее тоже долго делают…

– Ладно тебе шутковать, тетка Дарья. Помочь надо, – заговорили девчата.

– И то, Дарья Семеновна, – вставил один из рыбаков. – Тут ведь не в одной лодке дело, а в дружбе. Помнишь, как мы Кривому Петру сообща хату ставили? Такое ведь ценить надо!

– Правильно! – поддержали остальные рыбаки. – Один за другого стоять – великое дело! На том и власть наша держится. Надо дать хлопчикам заработать…

Взрослые долго еще обсуждали между собой вопрос о том, как лучше дать нам заработать, спорили и смеялись, но мы поняли одно: все они хотят нам помочь. Мы обрадовались и готовы были немедленно идти с рыбаками перебирать сети, таскать на берег рыбу, потрошить, солить – что угодно, если бы тетя Даша не отправила нас в барак спать, пообещав пораньше разбудить утром.

Назавтра нас действительно подняли очень рано. Солнце еще не взошло над степью, когда громогласный тети Дашин бас поднял нас с теплых матрацев:

– А ну, артельщики, подымайсь! На работу! Лодку свою проспите!

Работу нам дали, в общем-то, легкую: укладывать в деревянные бочки свежий засол, закрывать крышками, набивать верхние обручи и откатывать бочки от заводика к пристаням. Но к вечеру так разболелись руки и ноги, что еле дотащились до барака. А на другой день едва встали. Зато работа пошла теперь куда быстрее вчерашнего: во-первых, приноровились, а во-вторых, помогли нам девчата, особенно Маруся с подружкой. Эти так ловко укладывали омулей и набивали обручи, что мы вшестером не успевали за ними. А еще через день пришел с моря моторный катер с баржей, и тетя Даша сказала:

– Ну вот, погрузим омуля на баржу, и поедете с дядей Иваном в Иркутский.

– А как же с лодкой? Ведь еще не заработали? – удивились мы.

Но тетя Даша только улыбнулась:

– Ишь вы, шустрые. Дома доработаете. А сейчас поешьте, покупайтесь да готовьтесь к отплытию. Грузить бочки на баржу вам нельзя: дело опасное.

Разочарованные, мы кое-как провели остаток дня и, когда баржа была погружена, собрали свои несложные вещички и пошли искать тетю Дашу.

– А, дружба! – встретили нас рыбаки. – Ну вот вам и ваша лодка. Заработали – получайте!

– Где? Какая лодка?.. – не поняли мы.

– А вон она, к барже привязана. Хоть и не новая, а рыбачить на ней можно. Мы ей и название дали, видите?

Мы бросились к воде и, не веря своим глазам, уставились на привязанную цепью к барже дощатую черную лодку, на носу которой белела крупная надпись:

«Дружба».

– Ура! – заорали мы хором. – Лодка! «Дружба»!!

Мы прыгали по колени в воде, бегали, обнимались и кричали, не щадя глоток. И успокоились только тогда, когда тетя Даша позвала нас к себе и сказала:

– Ну, прощевайте, огольцы. Езжайте себе домой с лодкой и с богом. А ты, Степушка, вот письмишко матушке передай. Дядя Ваня вас до Слюдянки^[22] проводит, а там уж встренут. Да – вот и бумага вам на лодку, чтобы в Иркутском не отобрали. Начальник прислал. С печатью.

– Попутного ветра, хлопчики! – хором заговорили, закричали нам рыбаки и девчата. – Приезжайте еще! Не забывайте! Да растите скорей, а то заскучались мы!..

Радости нашей не было предела! Мы еще и еще раз отблагодарили тетю Дашу, девчат, всех рыбаков, попрощались и вошли по трапу на баржу. С капитанского мостика катера раздалась в рупор команда:

– Отдать концы! Малый вперед!..

И катер натянул трос, потащил баржу.

А с берега махали руками, косынками и кепками суровые добрые люди. Катер и баржа отплыли от причала, развернулись и стали уходить в море. А я стоял на палубе возле омулевых бочек, и слезы сами собой текли по моим щекам: как было бы радостно и светло на душе, если бы не эта проклятая карта! Когда и как я мог предать товарищей, выдав нашим родным побег на Ольхон? Ведь я хорошо помнил, что синьку, через которую сводил карту, сжег в печке…

Возвращение

Не буду описывать, как мы возвращались домой уже настоящим морем на барже, ибо ничего интересного для меня в этой плавании не было. Даже сармы, о которой рассказывал Юра. Все время дул ветерок, играли легкие волны, кувыркались в воздухе чайки, и жгло голову горячее июльское солнце. Настроение мое оставалось испорченным даже тогда, когда заговорил со мной Степка:

– Ладно, Коля. Ты же по глупости, верно?

– Почем я знаю, – отмахнулся я.

– Так ведь начальник же сказал. Дядя Егор говорит…

Но о чем говорил дядя Егор, я не стал слушать. За что меня прощать, если я никого не предавал? Стукнуть бы Степку, вот тогда знал бы, как зря считать предателем! Но я только отошел от него к носу баржи и, облокотясь о перила, стал смотреть в зеленоватую бездонную воду.

На пристани среди встречающих я узнал Юру. Видимо, и он узнал меня и замахал над головой кепкой, но я даже не пошевелился… Радость путешествия была отравлена одним страшным словом: предатель!

Мы сошли с баржи и тут же были сданы под расписку встретившему нас слюдянскому милиционеру. А потом я уже попал в руки к Юре, Саша – к отцу, а Степка, Коля и «обозники» – к своим старшим братьям и мамам.

– Да ты что такой кислый? Никто тебя бить не будет, – говорил Юра, продолжая тискать меня в объятьях.

– Скажи, – нарочно громко перебил я, чтобы все слышали, – кто нас предал? Я, да?

– Подожди… успокойся, Коля… О чем ты говоришь? Объясни толком.

Я рассказал обо всем, как мы готовились к путешествию и как меня обвинили в предательстве на Ольхоне.

– Вот теперь понятно, – сказал Юра и, погладив мои вихры, серьезно добавил: – Предатель – это не то слово, брат. Просто по неосторожности ты помог нам найти вас. А как – я расскажу потом, в поезде.

– А лодку! Мы же лодку привезли! – вскричали Степка и Саша.

– Какую лодку? – не понял Юра.

Но дядя Ваня объяснил Сашиному отцу:

– Это тебе. Ребята сами заработали лодку, на то и на Ольхон ездили. Видал, вон та, которая «Дружба»?

Сашин отец тоже не мог понять, о какой лодке ему толковал дядя Ваня, но, наконец, понял все и часто-часто заморгал глазами, как маленький…

– Ах вы, родные мои… Да как же это вы?.. Это что же, ведь…

Было решено так: мы все поедем на поезде, а Саша с отцом одни поедут на лодке до самого дома. Не так уж далеко: шестьдесят верст^[23], да по такой быстрой реке, как Ангара, – часов семь–восемь, не больше.

Только в вагоне Юра объяснил нам, почему, я оказался невольным предателем. Утром меня хватилась первой бабушка. Она разбудила Лену, Юру, но те, конечно, ничего о моем побеге не знали. Во дворе меня тоже не нашли, и баба Октя отправилась по квартирам, а Юра перерыл мою кровать, шкаф, тетради и книги и вдруг наткнулся на оставленный мною на столе чистый бумажный лист, на котором я старательно сводил через синьку Степкину карту. Правда, сводил я на другой лист, а на этом остались еле заметные отпечатки всех линий и кружков, даже названий поселков, озера Байкал и Ольхон. А самой заметной был наш маршрут: Иркутск–Хогот–Сахюрты–Ольхон… Вот нас и стали поджидать в Сахюртах и на Ольхоне. В Сахюртах милиционер проспал, а на Ольхоне…

– Ага! А ты считал меня предателем, да? – заявил я Степке.

– Да нет. Я не считал… Ты же по глупости… – серьезно возразил тот и покраснел.

– Значит, ты предатель по глупости, – рассмеялся Юра, – а не настоящий предатель! Просто не умеешь хранить тайны. Разве можно было подкладывать лист? На столе – и то могли быть отпечатки.

«Ну что ж, – подумал я. – Уж лучше быть предателем по глупости, чем настоящим. А все же я тоже ездил на Ольхон, вместе со всеми заработал лодку Сашиному отцу – разве плохо?»

В Иркутске нас встретила только мама. Она даже разрыдалась от радости. А потом мы пешком отправились через весь город.

С каким победоносным видом я проходил по нашему двору мимо вылупивших на меня глаза Стрижа, Вальки Панковича и других мальчишек! Так возвращались домой, наверное, только великие полководцы да покорители океанов!

Естественно, рассказов и вопросов в этот день было уйма. Юра даже рассказал, как он сначала струхнул за меня, как побежал к Сашиной маме, а та сама налетела на него, припомнила ему ворованную рыбу, которую я подарил ей, а потом успокоилась и обещала простить Саше все, лишь бы он вернулся.

А во дворе пацаны рассказали нам свои новости. Оказывается, Коровина, Яшку, Федьку, Вовку и еще нескольких мальчишек тоже приняли в бойскауты, и теперь они ходят в штаб-квартиру все вместе. А еще вчера хотели поймать на Ангаре и избить Волика, но вместо него за водой ходила его мать, тетя Груша^[24].

Я болен

В ту ночь мне опять снилось страшное. Меня окружили бойскауты. Они хохочут надо мной и своими длинными палками тычут в мои почему-то дырявые и залатанные штаны и рубаху, а Яшка Стриж, тоже в форме бойскаута, скачет передо мной и пищит:

– Мальцы, гляньте! Антилигент-то нищенский! Лапоть! Лапоть!

И вдруг отбежал в сторону, таинственно зашептал:

– Тише, мальцы, сейчас его судить будут!

Все расступаются, и из темноты появляется Валька Панкович. С посохом и индейскими перьями вместо шляпы он подходит ко мне и, показав на меня притихшим бойскаутам, внушительно заявляет:

– Он предал вас, дети! Он нарочно подложил чистую бумагу под карту, чтобы вас поймали на острове и вернули домой. Надо его сжечь на костре! Как предателя!

Я замираю от ужаса, пытаюсь бежать, но сотни цепких рук ловят меня, колют со всех сторон посохами и поднимают над зажженным кем-то костром. Пламя обжигает мне голые ноги, жар охватывает все тело, а внизу хохочут, визжат, свистят бойскауты. Я задыхаюсь в отчаянии от дыма, изо всех сил пытаюсь вырваться из огня и зову на помощь бегущую ко мне маму…

…Возле меня – Юра, мама и баба Октя. Все они чем-то встревожены, и на их вытянутых лицах трепещет красноватый отблеск зажженных свечей. Нет, это уже не сон.

– Лежи, лежи, мой мальчик, – ласково, с дрожью в голосе говорит мама.

Мне душно. Меня всего бьет озноб, сменяющийся вдруг сильным приступом жара. Что со мной?..

– Да, да, пожалуйста! – оборачивается к двери Юра, и в детской появляется старичок в очках и белом халате.

Он подсаживается к моей постели, берет своей ледяной рукой мою руку. Я уже понимаю, что это врач. Значит, я действительно болен. Доктор долго изучает меня всего, заглядывает в зрачки, горло, заставляет дышать и, повернувшись к родным, просит их выйти из детской.

– Ну вот, молодой человек, – говорит он, когда мы с ним остались вдвоем. – Что же это вас так расстроило?

– Я на море купался… Я простудился, да?

– Возможно, возможно. Но что-то вас еще очень разволновало, молодой человек.

– Разволновало?

– Вот именно. Мы с вами одни, стесняться меня вам не стоит. У вас стряслась какая-то неприятность? Имейте в виду, мне, как врачу, надо знать только правду, ибо в противном случае я могу выписать вам не тот рецепт, и он повредит вашему здоровью. Ну-с, что же вас взволновало?

Я колебался. При чем тут какие-то волнения, если я наверняка простудился. Такой жар у меня был и на старой квартире, когда я упал с мостика в реку… А может, меня взволновало мое предательство?

– Так как же?

– Я товарищей предал. Только я не нарочно…

– Вот как? Это очень печально, молодой человеку но… Как же это случилось?.. Э-э… с вашим предательством?

Постепенно я рассказал доктору все, что произошло на острове Ольхон и как я оказался невольным предателем. Но врач только улыбнулся:

– Ах, вот как! Это, конечно, весьма прискорбно, но нельзя же все так близко принимать к сердцу. Вы сделали ошибку, и ваши товарищи, наверняка, вам ее простили. А вы так… э-э… не пожалели себя…

Доктор выписал мне лекарство, пошептался о чем-то в коридоре с мамой и Юрой и ушел. А я так и забыл спросить его, чем я болен. Не сказала мне о моей болезни и мама.

– Ничего особенного, Колечка. Просто ты немного понервничал. А теперь спи.

Меня и в самом деле потянуло ко сну. Я закрыл глаза и открыл их, когда за окном был уже день. И первое, что я увидел, – это столик с лекарствами, а над ним улыбающуюся веснушчатую Степкину физиономию.

– Степка! – вскричал я, не помня себя от радости.

– Коля! Колечка! Тише, мой мальчик!.. – кинулась ко мне мама, но я уже вцепился в своего друга.

Мама дала нам со Степой наобниматься и сказала:

– А теперь в постель. Тебе надо полежать. Можете поговорить со Степой, но недолго.

Она поцеловала меня в лоб и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Но я так разволновался, что не знал, с чего начать разговор.

– Бойскауты Волика побили, – выручил меня Степка.

– Когда?!

– Тише ты! Мне об этом нельзя было говорить… Вчера побили. На Ушаковке…

Значит, Степка был прав, что одному Волику будет все равно худо. И вообще худо быть одному…

– В больнице он. Ему железкой голову проломили… А это вот тебе. Ребята послали, – выложил он на стол подкову и письмо старшего милиционера. – У тебя сохранней будет. Да и подкова – она же к счастью, а ты как раз болеешь…

Степка не успел досказать: вошла мама и, несмотря, на все мои протесты, заставила меня расстаться с другом..

– Потом Степа будет приходить к тебе чаще, а сейчас тебя ждет еще один гость.

Опять загадочный гость! Неужели мама снова нашла мне товарищей по своему вкусу?..

Но каково было мое удивление, когда после ухода Степки на пороге появился наш сосед со странностями, художник и пианист Коленов!

– Вот познакомься, Колечка, наш сосед. Елизар Федорович Коленов. Он будет учить тебя играть на рояле..

Я был настолько поражен и, пожалуй, обрадован такому неожиданному и взрослому гостю, что, кажется, даже забыл ответить на его очень вежливое приветствие. А мама ушла, оставив нас двоих, молча разглядывающих друг друга.

– Меня зовут, как вам уже известно, Елизар Федорович. Да-с.

– А меня – Коля.

– Очень приятно.

– И мне.

И снова молчание. Елизар Федорович снял очки и, протирая их стекла застиранным до дыр носовым платком, смотрел на меня ласковыми подслеповатыми глазами и не шевелился. Тонкое, будто изваянное из глины лицо его освещала едва заметная улыбка. «Вот мы и встретились, молодой человек, – говорило оно. – А вы? Рады ли вы нашей встрече?»

– Это вы пишете акварелью? – вдруг обратил внимание гость на мои старые, развешанные по стенам рисунки.

– Я. Только я совсем плохо… – Я хотел повторить это громкое слово «пишу», но удержался из скромности: ведь пишут только настоящие художники, а мы просто рисуем. – А вот вы здорово! – добавил я с удовольствием.

– Ну, положим, не совсем так, – ответил Елизар Федорович, и вытянутое лицо его покраснело. – Хотя кое-что из моих работ на выставке пользовалось успехом.

– В Третьяковской?! – поразился я, вспомнив журнал с красочными картинами самых великих художников России, который однажды приносил Юра.

– Что вы, что вы! – совсем смутился Елизар Федорович. – О такой высочайшей выставке нам, провинциалам, можно только мечтать. Правда, две из них направили в Петербург, но это, мне кажется, просто ошибка. Акварель Конева была значительно ярче. Да-с.

– В Петербург?! Вот да-а!..

– Как видите.

И это сообщение поразило меня не меньше. Но почему он говорит: акварель Конева была ярче? А папа объяснял мне, что яркими бывают только базарные ковры да лубочные картинки. И потом…

– А Третьяковская галерея очень высокая?

– В некотором ином смысле слова – да-с, – потускнев, тихо ответил Елизар Федорович и вздохнул.

Я не понял, в каком другом смысле надо понимать слово «высокая», но смолчал. Как трудно говорить с умными, всезнающими людьми! А Елизар Федорович вгляделся в висевшую надо мной картину и произнес:

– Рисунок есть, но акварель еще слаба. Очень слаба. А рисунок есть, – повторил он. – Знаете, я там, на острове, подумал другое. Простите за откровенность, но я тогда несколько испугался…

– Меня?

– Собственно, и вас, и ваших товарищей. Однажды какие-то шарлатаны мне испортили ваксой картину… Я не смог получить за нее даже миллиона… Простите, я утомил вас разговорами, – вскочил вдруг он со стула. – Ваша мама просила меня давать вам уроки музыки. Но я должен предупредить вас: я проверю ваш слух, молодой человек, а затем уже дам согласие заниматься. Да-с. Это мое правило. До свидания!

И он, откланиваясь до самого порога, вышел из детской.

Три дня я еще пролежал в постели. И еще три дня мне не разрешали выходить на улицу. Даже читать книги. Зато, польщенный Елизаром Федоровичем, я изрисовал все свои и Ленкины тетради по рисованию и в ожидании Коленова развесил отдельными листками по стенам: придет, увидит и, может быть, похвалит за акварель. Но художник не появлялся. Не приходил и Степка. Зато дважды навещал меня Саша. И оба раза приносил нам целые связки хариусов. Это они с отцом наловили на своей «Дружбе».

Лишь к концу недели доктор сказал, что я вполне здоров и могу снова выйти на улицу. А мама предложила мне сходить к Елизару Федоровичу проверить мои музыкальные способности и сразу же начать уроки по музыке. Я, конечно, обрадовался и хотел заодно показать ему и свои новые рисунки, но мама категорически возразила:

– Уж что-нибудь одно: рояль или эта мазня!

Во дворе играли в войну бойскауты и просто мальчишки, у которых не было еще формы.

А Валька Панкович сидел на спине одного из Знаменских силачей и орал:

– Вперед! Вперед! В атаку! Трусы! Трусы!..

Мы с мамой обошли дом, поднялись на прогнившее местами крыльцо и постучались. Елизар Федорович тотчас высунул голову и заизвинялся:

– Простите, пожалуйста, у меня несколько беспорядок… Собственно, мальчик может войти.

Мама сказала Елизару Федоровичу, что подождет здесь, на скамье, а мне велела идти одному.

С волнением я перешагнул порог квартиры художника и пианиста, ожидая попасть в большую светлую комнату, сплошь увешанную великолепными картинами в золотых рамах, уставленную мольбертами, бюстами, статуями и креслами для гостей. Но вместо всего этого я попал на кухню с плитой и простым столиком, на котором лежали уже знакомые мне тонкие ломтики хлеба, черемша и селедка, а рядом с чашкой, на обертке из-под конфет прозрачные крупинки сладкого сахарина. Елизар Федорович провел меня в комнату. Но и здесь, в очень неуютной и, как мне показалось, мрачной комнате с роялем посредине, я не увидел ни дорогих картин, ни кресел. В углу стояли простенький мольберт и этажерка с книгами, а на стене висели обычные акварельные рисунки да грубые, натянутые на палки холсты с какой-то мазней вместо пейзажей. Два обшарпанных венских стула довершали всю обстановку. Видимо, я настолько растерялся, что забыл о присутствии Елизара Федоровича:

– Позвольте, вы на урок или в гости?

– Я?.. Я на урок.

– Тогда прошу!

Елизар Федорович уже сидел за роялем, открыв его черную лакированную крышку, обнажившую, как пасть страшного зверя, белые с черными клавиши-зубы.

– Вот так, сюда, ближе. – Он ударил пальцем по белой косточке, издавшей громкий, но приятный звук, и вопросительно уставился на меня. – Ну-с?

– А что я должен делать?

– Повторите.

Я протянул руку, чтобы ударить по той же косточке, но Елизар Федорович так звонко рассмеялся, что я отдернул руку и посмотрел на свои пальцы.

– Повторите голосом, молодой человек, – сказал пианист, и на лице его все еще дрожала улыбка.

– А-а-а… – пропел я.

– Нет, нет, не то. Вот, слушайте. – И он снова ударил по той же клавише.

– А-а-а… – тянул я.

– Да-с. Попробуем еще. – Елизар Федорович постучал по черной косточке, пропел сам и попросил меня повторить.

– О-о-ю… – пропел я, стараясь угодить в тон.

Елизар Федорович нахмурился и сказал:

– Да-с.

– Что?

– Плохо. Музыканта из вас не выйдет.

– А учиться?

– И учиться не выйдет. Да-с. Поверьте, молодой человек, я очень нуждаюсь в уроках, то есть в заработке, но брать плату ради пустой забавы – увольте, не могу, стыдно. – И белые с черными гладкие клавиши навсегда скрылись от меня под лакированной крышкой.

Несколько секунд я просто не мог понять, что случилось. И почему «не выйдет» учиться даже за деньги, если я еще не пробовал учиться играть? Что же я – такой бездарный тупица, что меня нельзя даже учить?..

Вероятно, я так расстроился, что Елизар Федорович вскочил и засуетился, не зная, как и чем лучше меня успокоить.

– Ну, что вы, что вы, молодой человек!.. Я не думал, что так огорчу вас!.. Значит, вы любите искусство!..

Елизар Федорович бегал вокруг меня, убеждая, что не все люди одинаково талантливы, что у каждого должно быть свое призвание, и наконец вспомнил о моих акварелях:

– Позвольте, ведь вы можете рисовать! Да, да, рисовать! Уж к этому-то у вас непременно есть склонности! Хотите учиться рисовать?..

– Конечно!

Что ж, рисовать так рисовать. Не буду пианистом – буду художником. Это уж не так плохо. Юра рассказывал, что Шишкин за одну картину «Утро в лесу» был достоин звания великого художника, хотя медведей ему написал кто-то другой. Елизар Федорович подвел меня к своим картинам и стал объяснять, какие огромные возможности таит в себе акварель. Он даже обещал брать меня с собой на острова, чтобы учиться рисовать вместе.

– Ведь я, собственно, тоже еще не художник. Я вынужден был бросить Петербургскую академию в самом начале учебы… А вы! Перед вами вся жизнь! Вы столько еще успеете сделать!..

Обрадованный, я выбежал от Елизара Федоровича. Мама, увидав меня, вскочила со скамьи и бросилась мне навстречу.

– Мамочка, музыканта из меня не выйдет!

– Как?! Что?!.

– Я буду учиться рисовать! Вместе с Елизаром Федоровичем! Ты знаешь, какие возможности таит в себе акварель! – и убежал готовить кисти и краски.

Бой

А лето шло. Давно уже миновал июль, самая жаркая пора года, и неумолимо приближалась новая горячая пора – школа. Дни становились все короче, а вечера стали такими прохладными, особенно на Ангаре, что гулять в одной рубашке нечего было и думать. Но мы все еще барахтались в мутной воде Ушаковки, швыряли друг в дружку черной, как вакса, тиной, а потом отмывались и бежали к кострам. И удивительно: прямо против нас, на той же реке купались «обозники». Никто никого не задирал, не преследовал, но и не сходились друг с другом. Все это объяснялось просто: атаманы и силачи теперь играли с бойскаутами, и некому было нас водить в драку. Но свобода и мир наши кончались, едва Валькины дружки появлялись на Ушаковке. Мы и «обозники» выскакивали из воды, подхватывали на бегу свои «одежки» и удирали. А те грозили нам вслед длинными посохами и швыряли камнями.

Однажды я сидел у Елизара Федоровича и карандашом рисовал с натуры кувшин, а он писал масляными красками большую картину, которую заранее назвал «Ангарские зори». По правде сказать, этот кувшин мне надоел до чертиков. Рисовал я его с крышкой и без крышки, с водой и без воды, справа и слева. Но когда художник, похвалив за рисунок, снова заставлял рисовать кувшин и спрашивал: «Как ваше трудолюбие – не иссякло?» – «Не иссякло!» – отвечал я. Ведь без трудолюбия, как объяснил Елизар Федорович, ничего не получалось даже у самых великих художников, а я (чего греха таить!) мечтал стать великим.

Но когда к Елизару Федоровичу пришел на урок музыки Вовка, я быстро собрал все свои вещи и распрощался.

– Куда же вы? – удивился Елизар Федорович. – Вы нам нисколько не помешаете.

– Надо. У меня дома дел много. До свидания!

«Значит, у какого-то Вовки есть способности к музыке, а у меня нет? – думал я, возвращаясь домой и глотая обиду. – Значит, Вовка лучше меня, а я – хуже? И другие лучше, которые ходят к Елизару Федоровичу на уроки?»

Несколько дней я не показывался к Елизару Федоровичу и бегал с мальчишками.

И в этот день, день моего боевого крещения, я тоже поддался искушению и ушел с Сашей и другими мальчишками на Ушаковку. «Обозники» уже купались на своей стороне, и по Ушаковке далеко разносились их веселый визг, смех и крики. А мы метнули жребий, назначили дежурных разводить костры и наперегонки бросились в речку.

Вода в Ушаковке еще больше похолодела. Говорят, что где-то в горах выпал снег, а Ушаковка течет оттуда. И все же мы ныряли, плавали, задевая о дно ногами, и, конечно, дурачились. А когда близко подплывали к «обозникам», то плескались друг в друга и кричали всякие безобидные шутки. Ведь большинство «Знаменских» и «обозников» училось в одной школе и даже в одних классах.

– Коля, айда к нам!

– Колька-а!..

Я обернулся на крик и среди «обозников» увидал Степку и его товарищей Петра и Андрея, с которыми путешествовал на Ольхон.

Я окликнул Сашу, и мы оба запрыгали по мелкой речушке к нашим друзьям-«обозникам». Встреча была такой шумной и радостной, что все мальчишки перестали дурачиться и купаться и, стоя в взбаламученной грязной воде и на обоих берегах Ушаковки, загляделись на нас, как на диво. Ведь никто еще, ни один «знаменский» не чувствовал себя так свободно на чужом берегу, как мы с Сашей. Даже теперь, когда наши атаманы, силачи и другие мальчишки стали бойскаутами и часто уходили в поход или штаб-квартиру, мы все еще побаивались друг друга и не выходили на чужой берег. И слова «обозник» или «знаменский» понимались нами как «враг».

– Вот бы так всегда, правда? – нарочно громко, чтобы слышали все мальчишки, произнес Степка.

Мы, конечно, поддержали Степку, а я спросил:

– А почему бойскаутов не разгонят? Юра говорит, что они буржуйские сынки, а не разгоняют.

– Разгонят, – заверил Степка. – Дядя Егор сказал: как япошек и беляков с востока выгонят, так за новую жизнь примутся. И за нас тоже.

– А как?

– А я знаю? Потом придумают, как. А сейчас у Ленина, знаешь, дела сколько? А потом придумают. Обязательно придумают, – уверенно повторил Степка. И вдруг закричал: – Пацаны, давайте брататься! Знаете, как немцы с нами в германскую братались? Думаешь, им хотелось воевать? Это ихним буржуям да нашему царю воевать руки чесались, а солдатам война на кой? И нам тоже – на кой? Кого нам делить, правда?..

Степка даже поднялся на большой камень, как оратор, размахивал руками и убеждал своих и наших пацанов полюбовно сойтись, побрататься и сообща не уступать ни в чем бойскаутам и их атаманам. Несколько минут на Ушаковке был слышен один Степкин голос. И вдруг…

– Пацаны, брататься!

– Даешь мировую! Айда к нам!

– Ура!..

Мальчишки сорвались с мест и кинулись Друг другу навстречу, поднимая тучи брызг и горланя, как сумасшедшие:

– Братаемся!

– Здорово, друг!

– Мировая! Ура-а!!.

Еще недавние враги, мы обнимали друг дружку, орали и прыгали, не зная, как выразить свое счастье. И замерли: со стороны моста показался большой отряд бойскаутов. Шли ли они сюда купаться или, завидев наше братание, решили разогнать нас и снова завладеть Ушаковкой, но появление их было совсем некстати. Кое-кто из братавшихся присмирел и попятился на свой берег, а самые трусливые даже побежали к кострам, похватали свои одежки.